Враг за Гималаями

Эпилог Закат на поле Куру спустя восемнадцать дней

Великая битва шла на убыль, выдыхаясь, словно лесной пожар, обративший в головешки все могучие деревья, или как река, прорвавшая запруду и угодившая в зыбучие пески.

Почти все прославленные воины, некогда справедливо делившие между собой хлеб, вино и наложниц, восседавшие в одних и тех же пиршественных залах и собиравшиеся на войну под общие знамена, истребили друг друга в жестоких единоборствах, или пали от руки простых лучников и копьеносцев.

Ожесточение их сердец было столь велико, а прошлые обиды казались такими нестерпимыми, что никто не брал пленных и сам не просил пощады.

Когда число мертвых превысило число живых, трупы перестали убирать с поля боя. Каждая новая схватка начиналась чуть в стороне от предыдущей, благо размеры Курукшетра позволяли это.

Роль могильщиков приняли на себя стервятники. Впрочем, когти хищных птиц и клыки шакалов были для кшатров столь же приемлемы, как и огонь погребального костра. Самое позорное, что могло случиться с ними – это мирная смерть в домашней обстановке. Таким неудачникам была заказана дорога на третье небо, где в чертогах Индры обитают павшие герои.

Дни, когда на бранном поле из-за тесноты нельзя было шагу ступить, и принявшие смерть воины еще долго оставались в строю, зажатые со всех сторон телами товарищей, уже миновали, и нынче друг другу противостояли лишь кучки измученных бойцов и немногие колесницы, в которые приходилось запрягать чудом уцелевших верховых лошадей.

Все боевые слоны, краса и гордость любой армии, давно пали, пораженные в брюхо тяжелыми копьями, истыканные отравленными стрелами, обожженные горючей смолой, и сейчас их раздутые тела возвышались над человеческими и конскими трупами, заменяя стервятникам утесы, с которых те привыкли озирать окрестности.

Меня самого зовут Ашваттхаман – Могучий Конь. Происхождение мое самое низкое, но прозорливостью, хитростью, изобретательностью и многими другими качествами, не свойственными кшатриям, я завоевал доверие знатока военных искусств, брахмана Дроны, прозванного Кадушкой за то, что его якобы зачали в этой хозяйственной посудине. С некоторых пор меня считают сыном Дроны, что, конечно же, идет вразрез с законами варны.

Я сражался на стороне кауравов с самого первого дня, но на рожон не лез, заботясь больше о своей жизни, чем о славе. Побуждало меня к этому отнюдь не малодушие, а обязательства, данные перед сражением одному весьма достойному человеку. Так уж получилось, что на меня возложена важная миссия, являющаяся заключительной частью хитроумного плана, придуманного в другие времена и в другой стране.

В начале битвы кауравы своим числом превосходили пандавов, однако на исходе первой недели силы сторон сравнялись, а теперь, когда массовое побоище превратилось в череду поединков, где одна колесница гонялась за другой, и победу приносили опыт, выучка и отвага, но отнюдь не грубая сила, перевес явно клонился на сторону врага.

Беда состояла еще и в том, что в нашем поредевшем войске не осталось ни одного урожденного каурава, а все братья-панлавы, наоборот, уцелели.

Погиб и мой названый отец Дрона, бессовестно обманутый врагами, но почему-то меня больше всего потрясла смерть нашего предводителя – царя Дурьйодханы Неодолимого, старшего из кауравов.

В тот день удача сопутствовала пандавам, и они не только смели наши ряды, но и сумели захватить лагерь.

Дурьйодхана, усталый, израненный, лишившийся всей своей свиты, нашел прибежище в густых камышах соседнего озера. Здесь он был почти неуязвим, поскольку плавал, как рыба, даже в тяжелых доспехах.

Братья – пандавы, некогда давшие обет убить царя, рыскали в его поисках по всему Курукшетру.

Узнав об этом, я вместе с двумя другими славными витязями бросился на выручку Дурьйодхане, и вскоре нашел его, по горло погруженного в воду, замутненную кровью. У него при себе даже не было оружия. В этот момент великий царь представлял собой поистине жалкое зрелище, одно созерцание которого подрывало веру в победу кауравов.

Мы попытались уговорить Дурьйодхану вернуться в строй и возобновить битву, однако он отказался, ссылаясь на усталость, хотя и пообещал восстановить силы к следующему дню. Нам не оставалось ничего другого, как вернуться назад и попытаться спасти то, что еще можно было спасти, а главное – свою попранную честь.

На ту белу проходившие мимо местные жители опознали царя и, побуждаемые корыстолюбием, выдали его пандавам.

Едва мы успели удалиться от проклятого озера на приличное расстояние, как туда примчалась вся эта свора, во главе с Арджуной, которого науськивал и подзадоривал его возничий Кришна (о нем я поведу речь потом).

Стоя на высоком берегу, пандавы принялись издеваться над беспомощным царем, сравнивая его то с жабой, мечущей икру, то с болотной пиявкой, насосавшейся чужой крови.

– Выползай из грязи и сразись с нами, о властелин прибрежных камышей! – говорили они ему, держа наготове разящие луки.

Понимая всю безвыходность своего положения, царь ответил:

– Как мне сражаться с вами, если я одинок, спешен и безоружен, а вы угрожаете мне с колесниц мечами, копьями и стрелами.

Тогда Юдхиштхира, самый справедливый из пандавов, сделал царю следующее предложение:

– Мы могли бы убить тебя хоть сейчас, но такой поступок не достоин кшатриев. А потому предлагаем сразиться в поединке. Право выбора оружия пусть остается за тобой. Клятвенно обещаю, что если ты победишь, то будешь отпущен с миром.

Царь подумал немного и, видя, что иного пути к спасению нет, принял вызов.

Из всех видов оружия он предпочел самое редкое – палицу, пояснив при этом, что дабы блюда не приедались, их надо разнообразить. Был тут, конечно, и свой резон – правила подобного поединка, известные каждому кшатрию, предписывают бойцам спешиться, и запрещают наносить удары ниже пояса.

Когда все условия были оговорены, царь восстал из озерных вод – израненный, но не сломленный, могучий, как скала, облаченный в позолоченные доспехи и сверкающий шлем. Даже враги признали, что в этот момент он был похож на Индру-вседержителя.

Со стороны пандавов на единоборство вышел Бхима Волчье Брюхо, славный не только обжорством и вспыльчивостью, но и неукротимостью в сражении. К этому времени от его могучей руки пало немало славных героев.

Поединок начался ударом царя, но Бхима легко отразил его и сам перешел в наступление, оказавшееся столь же безрезультатным. Затем удары посыпались градом с обеих сторон. От сшибающихся палиц летели искры, подобные стаям светлячков, добротные доспехи гнулись, как листья баньяна, из-под них выступала кровь.

Бой продолжался так долго, что противники несколько раз делали перерыв для отдыха, однако даже по прошествии изрядного времени никто не взялся бы предугадать его исход. Бхима превосходил царя физической силой, но тот был проворнее.

Все очевидцы дружно утверждали потом, что поединок был хоть и страшен своим озлоблением, но по-своему красив. Витязи походили то на слонов, выясняющих отношения из-за самки, то на богов, собравшихся обрушить небеса на землю.

Взаимообразно обмениваясь сокрушительными ударами, они в то же время смахивали на танцоров, состязающихся в грации и ловкости, а смертоносные палицы в их руках напоминали волшебные жезлы, дарующие как смерть, так и блаженство.

Подзадориваемый братьями, Бхима поразил царя в бок, и тот рухнул на колени. Многим показалось, что с кауравом покончено, но боль еще больше распалила его. Легко вскочив, он перешел в ответную атаку и так огрел пандава палицей по голове, что его шлем разлетелся вдребезги, а по всей округе разнесся звук, похожий на звон самого большого гонга.

Кровь хлынула по лицу Бхимы, однако он даже не пошатнулся, а лишь утерся краем стяга, по обычаю осенявшего ристалище. Бой возобновился с прежним остервенением.

Теперь они колотили друг друга, уже не заботясь о собственной защите и, падая после каждого удара, снова вставали, дабы продолжить схватку, которой, казалось, не будет конца.

И тогда хитроумный Кришна шепнул Арджуне:

– Оба бойца достойны победы, но каурав выглядит свежее. Бхима не одолеет его в честном бою. Придется прибегнуть к хитрости. Ничего зазорного в этом нет. Даже боги в своей борьбе с асурами не чурались запрещенных приемов.

Арджуну, чьи симпатии, естественно, были целиком на стороне брата, долго уговаривать не пришлось. В очередной раз поймав взгляд Бхимы, который этими переглядываниями укреплял свой дух, он выразительно похлопал себя по ляжке, что означало – забудь про правила и бей ниже пояса.

Тот сразу понял брата, ведь недаром они провели вместе в изгнании столько лет, и стал выбирать удобный момент для осуществления коварного замысла.

Выпал такой момент не скоро. Более того, в одном из эпизодов схватки Бхима чуть не погиб, опрометчиво метнув свою палицу в пандава, но благородный Дурьйодхана не воспользовался столь благоприятным случаем, за что вскоре и поплатился.

Едва только схватка возобновилась, как Бхима нанес ему предательский удар в бедро. Тазовые кости царя хрустнули, и он во весь рост рухнул на землю. Палица выпала из его рук, на губах выступила кровавая пена, и всем стало ясно, что жить герою осталось недолго.

Бхима, не в силах унять себя, пинал умирающего ногами, приговаривая при этом:

– Вспомни, презренный, как ты издевался над нами раньше! А теперь получи за все сполна!

Однако остальные пандавы не одобряли такое поведение победителя. Да и кому может понравиться, когда прямо на твоих глазах топчут истекающего кровью человека.

– Прекрати это кощунство! – Юдхиштхира по праву старшего брата оттолкнул Бхиму в сторону. – Он хоть и враг, но нам всем приходится родичем, а к тому же остается венценосцем даже в преддверии смерти. Так что обуздай свой гнев. Он получил по заслугам и пусть умрет спокойно.

Бросив тело еще живого Дурьйотханы на берегу озера, среди змеиных гнезд и коровьих лепешек, пандавы вернулись в свой лагерь и, празднуя победу, немедленно закатили пир.

Мы узнали о случившемся лишь на исходе дня и немедленно устремились к месту трагедии. Царь, уже примирившийся со своей участью, слабым голосом попросил глоток воды, благословил нас всех и тихо скончался. Тот, кто утверждает, что он дышал еще целые сутки и даже как мог отбивался от шакалов, бессовестно врет.

Стоя над бездыханным телом венценосца, я поклялся самыми страшными клятвами, что обязательно отомщу панданам за все: за царя Дурьйодхану, за своего названого отца Дрону, за каждого убиенного каурава. Еще я добавил, что, совершая эту месть, не буду придерживаться никаких правил, пусть даже это возмутит людей и богов. Кровь за кровь. Подлость в ответ на подлость.

Такое развитие событий вполне соответствовало плану, заложником которого я вольно или невольно стал еще в те времена, когда носил совсем другое имя и топтал совсем другую землю.

Дело было за малым – подгадать подходящий случай.

Возможность исполнить клятву представилась мне лишь на исходе восемнадцатого дня битвы, который и завершил ее, поскольку немногие чудом уцелевшие сторонники кауравов разбежались, и под славным знаменем Серебряного Вепря осталось только трое витязей, включая меня самого.

Наступила ночь, и пандавы, уже считавшие себя победителями, после обильного возлияния уснули в своем хорошо укрепленном и – как они думали – тщательно охраняемом лагере.

Ну а мне и обоим моим спутникам, радже Критаварману и брахману Крипе, было, конечно, не до сна. Затаившись на опушке леса, мы ждали. Я – прихода полуночи. Они – моего решения. Когда на черном небосводе высыпали мириады ярчайших звезд и все твари дневные уснули, а ночные, наоборот, проснулись, я открыл свой замысел сподвижникам.

– Слышали вы в дебрях леса пронзительный крик совы? – начал я. – То ликует ночная хищница, уничтожая беспечных лесных птах, прикорнувших на древесных ветках. Этим самым сова полает нам пример к действию. Уподобившись ей, мы одолеем пандавов, которых никогда не одолели бы в открытом бою при солнечном свете. Согласен, подло убивать спящих, даже если они причинили тебе много зла, но иначе мне не исполнить клятву, данную над телом царя Дурьйодханы. Как учат древние мудрецы, для достижения благородной цели пригодно любое средство. Да разве не сами пандавы преподали нам урок вероломства? Вспомните все их коварные происки и низкие поступки. Кто обманом погубил моего отца Дрону? Проклятый Дхриштадьюмна, свояк братьев-пандавов. Кто нанес запрещенный удар венценосному Дурьйодхане? Бхима Волчье Брюхо.

Сначала моих благородных спутников обуяли стыд и горечь, но в конце концов они согласились помочь мне, ведь у каждого были свои собственные счеты с пандавами.

Прежде чем пуститься в опасный путь, мы совершили все подобающие случаю жертвоприношения, заранее замаливая великий грех, который собирались содеять.

К стану врагов наш маленький отряд прискакал уже за полночь, в ту пору, когда человеческий сон бывает крепче всего. Некто, заранее посвященный в мои планы, уже ждал нас у ворот лагеря, с головой завернувшись в накидку из тигровых шкур.

– Все готово, – глухо сказал он, – стража спит непробудным сном, об этом я позаботился. Смело входите в лагерь и делайте свое дело. Постарайтесь не упустить никого. Охотник, оставляющий в логове хотя бы одного живого волчонка, проявляет не сострадание, а безрассудство. Этим он обрекает на гибель своих еще не родившихся овец. Слышал такую присказку? Короче, действуйте. И да пребудете вами великий Шива-разрушитель.

Последние слова предназначались скорее для моих спутников, чем для меня, никогда не верившего ни в Шиву, ни в Вишну, ни в Брахму, чтоб им всем пусто было.

– Укажи мне шатры братьев-пандавов, – потребовал я.

– На закате дня они покинули лагерь, и я не сумел их удержать, – ответил тот, кто скрывался под тигровой накидкой. – Но их дети и вся остальная родня остались здесь. Так что работы хватит.

Все это, честно сказать, мне сразу не понравилось. На кой ляд мне сыновья Бхимы, если я поклялся убить его самого.

– А не аморально ли наказывать детей за грехи отцов? – поинтересовался я.

– Отцы, дети – какая разница! Все они, как один, замараны кровью. Неужели ты не хочешь увидеться с шурином пандавов Дхриштадьюмной, прикончившим столь любезного твоему сердцу Дрону? Кроме того, всех их стоит убить по одной простой причине – жить им в этом мире непозволительно. Ты понимаешь меня? Со временем из этих щенков вырастут свирепые волки, способные возродить былую мощь не только пандавов, но и всех ариев. А старшее поколение, можно сказать, уже обезврежено. Их лучшие годы миновали. Силы и дух истощились. Смерть наследников добьет отцов окончательно. Иди и исполняй свою клятву… Господи, ну почему я должен чуть ли не силой толкать вас всех на великие свершения!

– Согласен поменяться с тобой местами. Я буду толкать всех подряд на великие свершения, а ты режь глотки. Устраивает такое предложение? Ах, нет! Не хочешь пачкаться в крови.

– Ты зачем сюда явился? – рассвирепел он. – Болтать или дело делать? Уже рассвет скоро.

– Ладно, – слался я. – Где шатер Дхриштадьюмны?

– В самом центре лагеря, возле знамени с изображением сокола. Правильно, оттуда и начинайте…

Арийские сказители всех рангов, в меру своих способностей восславившие впоследствии распрю пандавов и кауравов, подробно описывая эту последнюю кровавую ночь, упоминают о том, что полюбоваться на предстоящую резню явились все исчадия ада, сопровождаемые вспышками зарниц и зловещими всполохами. Были там разнообразнейшие твари – многорукие, многоногие, многобрюхие, безголовые, безглазые, бесплотные, змееобразные, ракообразные, птицеобразные, темноликие, светлоликие, криволикие, а также имевшие самые немыслимые обличья, включая помесь акулы с крокодилом и морской черепахи с бакланом. А в меня самого будто бы вселился бог Шива, вооруженный волшебным мечом возмездия.

На самом деле все было гораздо будничнее и гораздо страшнее. Грозовые всполохи на небе наблюдались, не спорю, но адские чудовища отсутствовали. Заменить их должны были мы трое – брахман, кшатрий и я, лицо неясного происхождения, но арийской крови.

Спешившись и поручив коней заботам человека в тигровой накидке, большому специалисту в этом деле, мы осторожно вошли в приоткрытые ворота лагеря.

Воины, сломленные усталостью восемнадцатидневной битвы, вином и упражнениями по системе камасутры, спали, что называется, без задних ног. Никто из них, отправляясь на покой, не мог даже и предположить, что со стороны разгромленных кауравов грозит какая-либо опасность. О, наивные простаки!

Тишину ночи нарушали только богатырский храп, отходящие после обильной трапезы газы да шелест многочисленных знамен, на которых по традиции ариев могло быть изображено все, что угодно, вплоть до слоновой подпруги и детородного органа жеребца. Символику эту я, кстати, никогда не понимал.

Шатер Дхриштадьюмны мы отыскали довольно быстро. Кроме отсутствовавших по неуважительной причине братьев-панда-вов, это был здесь единственный человек, которого я по-настоящему ненавидел.

Разбудив прихвостня пандавов пинком ноги, я подал знак своим спутникам – действуйте, но без шума. Быстро сообразивший, за какой надобностью к нему среди ночи заявились кауравы, Дхриштадьюмна принялся молить нас, но не о пощаде, а о том, чтобы его умертвили боевым оружием. Смерть от меча или, к примеру, от веревочной удавки для кшатрия не одно и то же.

Ах, как мне не хотелось говорить, но все же пришлось:

– Ты опозорил свой род, скудоумный баран, а потому недостоин почетной смерти от железа. Тебя задушат, как крысу.

Он еще хрипел в крепких руках Критавармана, а я уже покинул шатер. На душе было невыносимо тяжело, и я, не единожды стоявший на пороге смерти, впервые пожалел, что в свое время не переступил его.

Мертвые сраму не имут, как спустя тысячу лет скажет другой чубатый ариец, при рождении нареченный славянским именем Святослав.

Впрочем, деваться все равно было некуда. Если ты служишь великой Предопределенности, то должен забыть про страх, стыд и сострадание. В ее деснице ты такое же бездушное оружие, как меч в твоей собственной.

Дальше мы действовали почти открыто – держа в руках пылающие факелы, заходили поочередно в шатры и убивали всех, кто отличился на поле Куру, конечно же, отдавая предпочтение прямым наследникам братьев-пандавов.

Наши жертвы были так пьяны, так потрясены всем происходящим и так проникнуты идеей фатализма, что почти не оказывали сопротивления. Лишь сын Бхимы попытался схватиться за палицу, что стоило ему не только правой руки, но и головы, да сын Арджуны, хорошо усвоивший уроки отца, сноровисто наложил стрелу на лук, да вот только тетиву спустить не успел.

Подобно хорькам, проникшим в курятник, мы изо всех сил старались сохранить тишину, но это нам все равно не удалось, что, впрочем, частенько случается и с вонючими любителями дармового мясца.

Далеко не все пандавы соглашались умирать молча. Некоторые, подобно покойному Дхриштальюмне, имели к нам серьезные претензии. Одним не нравилось наше оружие, другим не нравились мы сами.

Где – то ночь резанул предсмертный крик, где-то лязгнул меч, напоровшийся на латы, которые пьяный воин забыл снять перед сном, где-то завизжала женщина, случайно оказавшаяся в шатре. Лагерь стал постепенно просыпаться. Голые, нетрезвые, безоружные пандавы выскакивали из шатров, дабы узнать, что же это такое нарушило их сон. Столь неосмотрительное любопытство многим обошлось очень дорого.

Понимая, что фактор внезапности утерян, мы вернулись к воротам и, вскочив на лошадей, врезались в мало что еще понимающую толпу. Осознание большой беды пришло к пандавам вместе с тучами стрел, которыми мы их принялись осыпать.

Началась паника, особенно губительная в столь ограниченном пространстве. Не имея перед глазами реального врага (спасибо тебе, богиня ночи Ратри!), непроспавшиеся воины обращали свою ярость друг на друга. Завязалась потасовка, вскоре превратившаяся в настоящее побоище. Кто-то успел вооружиться мечом или секирой, другие сражались древками знамен, шестами от шатров, дышлами и колесами походных возков.

Спустя еще какое-то время лагерь запылал со всех сторон, и я сразу догадался, чьих это рук было дело.

Немногие уцелевшие пандавы позже сравнивали нападавшего на них врага с богиней-губительницей Кали, чье окончательное предназначение – погрузив мир во мрак, утопить его в крови, а напоследок еще уничтожить и само время, как наиболее стойкую, хоть и текучую форму существования материи. В их устах такая версия выглядела тем более убедительно, что страшная богиня являлась некоторым авторитетнейшим пандавам во сне как раз накануне побоища.

Лично я думаю, что это вовсе не мрачная сказка, как принято считать, а всего лишь способ самооправдания перед потомками.

Короче, обвинение в конце концов пало не на кауравов, которые на тот момент считались поголовно истребленными, а на нечистую силу, вознамерившуюся освободить мать-землю от попирающих ее человеческих толп.

Самое интересное, что некоторое рациональное зерно в этом, на первый взгляд, фантастическом предположении все же имелось.

Тем временем разрастающееся пламя жадно пожирало шатры и повозки, наполненные военной добычей, заодно покусывая случайно подвернувшихся ему людишек. Те, кому удавалось вырваться из огненной ловушки, улепетывали на все четыре стороны, не разбирая дороги.

Пора было позаботиться о собственном спасении. Едва кони вынесли нас, уже слегка обожженных, за пределы лагеря, как человек в накидке из тигровых шкур, от которого разило смолой, серой и другими зажигательными средствами, захлопнул ворота и подпер обе створки бревнами.

Теперь, когда на полуострове Индостан осталось считанное количество пандавов, нам пора было объясниться.

– Прощайте, доблестные витязи, – сказал я своим спутникам. – Возвращайтесь в родные края и возблагодарите богов за то, что уцелели в этой братоубийственной бойне. Научитесь жить по-новому, ибо наш мир очень скоро изменится, и скорее всего не в лучшую сторону. К сожалению, я не могу последовать за вами. Меня ждут кое-какие неотложные дела. Боевого коня, доспехи и оружие я оставляю вам. Надеюсь, все это мне больше не понадобится.

Расставание не затянулось надолго. У дваждырожденных не принято горевать по поводу разлуки, в том числе и вечной.

Когда мы остались наедине, если не принимать в расчет пандавов, заживо сгоравших за высоким частоколом, я задал человеку в тигровой накидке следующий вопрос:

– Как соотносится все сделанное нами сегодня с общечеловеческими ценностями, идеей абсолютного добра, или хотя бы с притчей о слезе ребенка, равноценной всеобщему счастью?

– Неужели ты собираешься начать диспут прямо здесь? – усмехнулся он. – Увы, но мне отвратителен запах горелого мяса, а от дыма слезятся глаза. Давай лучше немного проветримся. Прошу в мою колесницу. Как говорится – эх, прокачу!

В темноте заржали кони, и, сделав в том направлении несколько шагов, я различил смутное светлое пятно, подобно медузе все время менявшее свое очертание.

– Белые кони Арджуны, – догадался я.

– Они самые. И тарантас тоже его. Подарок на память.

– Признайся, ты сознательно спас Арджуну и его братьев?

– Есть такое дело.

– Интересно, за какие заслуги?

– Личная привязанность, ничего не поделаешь.

– Позволил, значит, себе слабинку?

– Виноват, кто же спорит.

А как насчет моего вопроса? Я все еще надеюсь получить на него ответ.

– Это ты про общечеловеческие ценности и слезу ребенка? Но мы ведь с тобой не люди. Мы скитальцы в ментальном пространстве. Бесплотные и бессмертные призраки, вкалывающие для вящей славы человечества. Заметь, не отдельного человека, а всего человечества как биологического вида. Угробив здесь сотню тысяч, мы спасем миллионы в других странах и других веках.

– Разве арифметика тут уместна?

– Конечно, нет. А где взять другие доводы? Мы сделали дело. Страшное дело. Но не сделай мы его – было бы еще страшнее. Кто может нас осудить или оправдать? Никто. Совершилось деяние космического порядка. И привычные нормы морали уже не годятся. Как ни печально, но это факт.

Наш экипаж мчался сквозь ночь, и ему не нужны были ни фары, ни габаритные огни, ни стоп-сигналы.

Божественный возничий Кришна, считавший аватарой вседержителя Вишну, а на деле оказавшийся лишь очередным воплощением студента-недоучки Олега Наметкина (попробуй разберись во всех этих тонкостях!), изо всех сил нахлестывал коней.

На месте, предназначенном для непобедимого Арджуны, восседал я, Геннадий Донцов, бывший старший следователь особого отдела и бывший майор, аватарой которого, выражаясь в рамках местной терминологии, был некто Ашваттхаман, приемный сын брахмана Дроны и последний союзник кауравов.

Плохо ли, хорошо ли – но мы выполнили свое предназначение. Еще немного – и телесные оболочки обоих ариев, верой и правдой прослужившие нам столько лет, перейдут во владение их законных хозяев. Интересно, как они распорядятся своей мрачной славой?

А нас ждут иные миры, иные времена и иные воплощения! Нас ждет ментальное пространство.