Возрожденный молнией

Глава 8. "Змея" в Никольском соборе

— Нора, расскажите мне, чего вы так опасались? — сжав тонкую, с полупрозрачной кожей, на которой расплылись огромные гематомы, руку спросил я. — Это связано с этим лекарством, которое дают детям? Вы это хотели мне сказать?

Она открыла глаза, и, вздохнув, прошептала:

— Да. Это вещество, которое разрабатывает Джонс… уже давно… с середины прошлого века. Они начали вести разработку перед войной… Потом забросили. И к началу пятидесятых годов сделали первые образцы. Это очень страшно, Олег…

Как только я пришёл в себя, обнаружил с досадой, что опять нахожусь в больнице, но теперь уже в российской, куда меня отвезли после схватки с анакондой. Я быстро разузнал, в какой палате находится Нора и с боем прорвался к ней, насмерть запугав медицинский персонал.

Вытянувшись на кровати, Нора лежала, опутанная толстыми рифлёными трубками, в окружении нескольких суперсовременных аппаратов с экранчиками, на которых бежали диаграммы и цифры. Была очень слаба, измучена, голову закрывали плотные бинты. Прекрасные глаза, окружённые тёмными кругами, ввалились, губы посинели. Свет, падающий из широкого окна за её головой, придавал осунувшемуся лицу неживой оттенок мраморной статуи.

— Один журналист… хотел помешать… производить это вещество, — продолжила она через долгую паузу, с трудом подбирая слова. — Он взорвал лабораторию. Там… проводились… опыты. Его арестовали. Осудили на смертную казнь.

— Нет, Нора, — неожиданно вырвалось у меня. — Он не взрывал лабораторию… Его подставили.

Она замолчала, в изумлении глаза раскрылись, а в мои мозги будто вонзились тонкие острые иглы, вызвав невыносимый до тошноты приступ головокружения.

— Нора! Мне же больно! — воскликнул я, сжимая виски в ладонях. — Зачем вы это делаете?! Я могу и так рассказать! Черт возьми!

Боль мгновенно отступила, сменившись на приятное покалывание и тепло, которое разлилось в голове.

— Боже… Вы знаете об этом?! — пробормотала она. — Как вам это удалось? Вот почему я увидела, что вы находитесь в тюрьме. Представить невозможно, что вы… И этот человек…

— Нора, вы можете мне помочь прекратить эти скачки во времени? — задал я самый важный для меня вопрос. — Я устал прыгать то туда, то обратно!

Она устало покачала головой. Глаза задёрнулись пеленой грусти.

— Нет. Скорее вам сможет помочь… экстрасенс…

— Но вы же экстрасенс, Нора! Я это понял!

— Вам нужен человек… сильнее меня… в этом.

Накрыло разом глубочайшее разочарование, и я откинулся на спинку стула. Никто не может ничего сделать для меня! Сколько мне ещё мучиться?!

— А вот эта анаконда. Извините, что напомнил, — добавил я, с сожалением заметив, как она напряглась. — Она была настоящей? Кто её послал? Кто-то хотел убить вас?

— Она была… настоящей. Материализация мысленных объектов… — она с трудом выговорила эту фразу. — Думаю, они хотели убить… вас.

Рядом возникла фигура медсестры в белом халате.

— Все, господин Казаков. Посещение окончено. Пациентке нужен отдых, — строго произнесла она.

Разговор с Норой мало помог, но оставил тяжёлое чувство, и множество загадок. Если она знала, что я занимаюсь расследованием экспериментов, проводимых над детьми, почему не обратилась за помощью? К чему эта совершенно бессмысленная проверка в таверне, где она вызвала во мне приступ дикой ревности.

Черт возьми! Я совершенно забыл о Милане, о реальной причине, заставившей меня пробраться в этот проклятый детдом! Но я тут же поймал себя на мысли, от которой стало стыдно на миг, что образ Миланы померк на фоне Лиз. Мне даже расхотелось выяснять, изменяет ли мне жена или нет. Можно ли считать, что я сам изменяю жене с Лиз, или решить, что занятие любовью в собственных снах с другой женщиной — лишь сексуальные фантазии?

Мне больше не удалось встретиться с Норой. Через пару дней после нашего разговора меня обследовали и отпустили домой. Я решил, что симулировать плохое самочувствие не имеет смысла. Надо было вернуться в детдом, пока меня не разоблачили, и попытаться выяснить обстоятельства появления мерзкого чудища, которое чуть не убило Нору.

Марево прозрачного июльского утра, заполненное упоительным благоуханием цветущей зелени, окутало меня, когда я вышел на крыльцо.

Лёгкий ветерок, прошелестев листьям высоких платанов и тополей, пробрался под рубашку, освежил, словно прохладный душ. Я прошёл мимо высокой ограды из кованого чугуна, за которой виднелся двухэтажный, оштукатуренный в белый цвет, корпус с зияющими квадратами окон. Присел на лавочке, ожидая автобуса. Людей на остановке было немного. Молодой человек в джинсах и чёрной майке слушал музыку через наушники, полный мужчина в рубашке с бисеринками пота на лбу, с сильно намокшими подмышками голубой рубашки с коротким рукавом, читал газету.

Подошёл автобус, я нашёл местечко у окна, и начал бездумно рассматривать возникающие за окном "купеческие" двух и трёхэтажные дома в псевдорусском стиле из красного кирпича или оштукатуренные в желтовато-бежевый, розовато-кремовый цвет с арками окон и декоративными наличниками. Город умиротворял тихой патриархальностью, словно я очутился где-то в России девятнадцатого века.

Автобус объехал круглую площадь с монументальной фигурой Ленина в кепке и выехал в часть города, больше похожую на заброшенный посёлок. "Купеческие" дома сменились на проглядывающие в клубящейся зелени каменные или деревянные одноэтажные домики, часть из которых были явно заброшены. Стены, где обветшали, где совсем обрушились, все заросло кустарником. Неожиданно среди запустенья вырос величественный белокаменный храм, к фасаду которого примыкал портик с роскошной колоннадой. За собором возвышалась стройная колокольня с ярко блестевшим под лучами солнца позолоченным куполом.

На дворе храма неуместно суетились люди, по периметру выстроился ряд легковых автомашин, трейлеров, микроавтобусов. И я понял, что здесь Романовский снимает одну из сцен своего фильма, в котором занята и Милана. Я давно не появлялся на съёмочной площадке. И решил побывать там.

— Сюда нельзя, молодой человек, — строго предупредил охранник, пузатый мужик в чёрной форме, стоявший у ограды. — Идёт съёмка. Посторонним вход воспрещён.

— Я не посторонний, — ответил я, доставая временный пропуск. — Я здесь разнорабочим работаю. Казаков моя фамилия.

Он оглядел меня с ног до головы. Сурово нахмурившись, подозвал администратора Юлю, худенькую девушку в клетчатой рубашке, завязанной узлом на поясе и светло-бежевых брюках. Она быстро обвела меня отсутствующим взглядом и бросила:

— Да, это наш…

И побежала по своим делам.

— Ладно, проходи, — буркнул охранник.

Я обошёл двор и наткнулся на бригадира, кряжистого мужика с округлым лицом и тёмными точками глаз под кустистыми бровями. Все его запросто звали Михалыч, хотя он предпочитал, чтобы его величали полностью: Пётр Михайлович. Он осматривал выложенные у входа в храм рельсы для тележки "долли", на которую двое рабочих монтировали камеру.

— А, Казаков, — буркнул он, даже не поздоровавшись. — Где был-то? В запой ушёл?

— В больнице лежал, — честно ответил я.

— Правда? В больнице? В какой? — поинтересовался он недоверчиво, почесав тощую шею, которая совсем не вязалась с его массивной комплекцией.

— Семашко. Меня хулиганы избили, — придумал я быстро отмазку.

— Собутыльники? — уточнил он, скривившись.

Это была болезненная тема для Михалыча. Ему совсем было нельзя пить, а на съёмочной площадке — это вещь совершенно невозможная, поскольку пьют все и много. Но беседовать, естественно с ядовитой издёвкой, на темы выпивки Михалыч мог бесконечно.

— Нет. Вечером поздно возвращался и наткнулся.

— Врёшь, думаю. Ну ладно, иди вон к Федорчуку помоги разгрузить ящики. Давай! Чего стоишь? Твою мать, — он матерно выругался и пошёл вдоль рельсов, постукивая носком ботинка.

Со стороны улицы, у ограды стоял обшарпанный грязно-белый фургон "газель" с синей надписью "Мосфильм", набитый ящиками. Рядом суетились рабочие в спецовках, которые вытаскивали содержимое и перетаскивали на двор. Руководил всем немолодой лысоватый мужчина с квадратным лицом, впалыми щеками, одетый в синие брюки, клетчатую рубашку с засученными рукавами, и в кожаном фартуке.

— Серёга! — радостно воскликнул он, протягивая мне руку. — Где шлялся, ублюдок?! Мы тебя уже списать хотели. Но я воспрепятствовал, — добавил он, важно подняв вверх указательный палец. — Отмазал тебя, значит. Чего-то выглядишь неважно? Похудел вроде.

— В больнице валялся, Гавриил Петрович, — объяснил я.

— Правда? — нахмурился он. — И чего случилось-то?

— Долго рассказывать, — уклончиво сказал я.

— Ну ладно, не хочешь рассказывать — не рассказывай. Твоё дело, — кажется, он не обиделся.

— Ну, какие новости здесь? — поинтересовался я.

— Все по-прежнему, — усмехнулся он. — Альбина стервозит, все вокруг неё бегают, как оглашённые. Боря наш извёлся весь, то и гляди, пришибёт свою жёнушку. Слушай, давай в обед сходим с тобой, отметим кое-чего. А?

— Что твоя дочка, наконец, родила? — понял я. — Поздравляю.

— А то! — он расплылся в широкой щербатой улыбке, обнажив отсутствующий левый коренной зуб в верхней челюсти. — Богатыря мне родила. Четыре кэгэ! Вот такой парень! — показал он большой палец. — Кричит, что пароходный гудок. Петром назвали, в честь батяни моего. Твою мать, явилась, не запылилась, — совершенно без паузы выдал он витиеватую фразу семиэтажным матом. — Альбина. Чтоб её!

Следуя линии его взгляда, я узрел, как из трейлера торжественно сошла по металлической лестнице высокая фифа с прилизанными волосами, и закреплённой на них диадемой, в бриллиантах которой резвились лучи солнца. Поражающее воображение, кружевное подвенечное платье до пят, широкая юбка, ниспадающая трёхъярусным каскадом на белые туфли. Из низкого декольте, словно воздушные шары, наружу рвались груди, над размером и формой которых явно потрудился пластический хирург. Весь вид портили костлявые ключицы и плечи.

Появление исполнительницы главной роли, Альбины, жены режиссёра Романовского, произвело эффект разорвавшегося снаряда. Ребята перестали носить ящики на двор храма и сгрудились около распахнутых дверей фургона, будто за ними хотели спастись от очередного бомбового удара.

— Ладно, парни, — проворчал Федорчук. — За работу. Давай, Серёга, поработай немного, только близко к этой стервозе не подходи, — похлопав меня по плечу, добавил он.

Мы вытащили из нутра фургона тяжеленный ящик и вчетвером понесли на двор. Там уже копошились несколько техников, которые собирали части генератора для камеры и прожекторов.

— Эй, ты, — услышал я капризный окрик. — Ты, белобрысый в синих штатах. Иди сюда. Ты оглох?

— Это тебя, — мрачно буркнул худосочный парень, который сидел на корточках рядом, умело орудуя пневматическим шуруповёртом. В его взгляде промелькнула радость узника концлагеря, который избежал пока участи газовой камеры.

У меня совершенно вылетело из головы, что я выкрасился в блондина для работы "под прикрытием" в детдоме. Отложил кусок фанерной стенки, я подошёл к Альбине.

— Принеси мне ещё зеркало, — стеклянный взгляд её ядовито-зелёных глаз с булавочными уколами зрачков проходил насквозь, не задевая меня, как будто я был пустым местом. — Чего уставился? Не понимаешь, кретин, что я говорю? — добавила она раздражённо, перемежая каждое слово матерными перебивками.

В моей этической системе отсутствовал пункт, разрешающий ударить женщину, ребёнка или вообще существо, слабее себя. Меня так с детства учил отец. И когда я стал взрослым, следовал этому правилу неукоснительно: ударить слабого, потерять контроль над собой, значит утратить человеческое достоинство. Перестать уважать себя. Но сейчас у меня машинально сжались кулаки, я с огромным трудом заставил себя утихомирить забухавшую в висках кровь, и не вмазать этой мерзкой гадине прямо в её, смахивающие на фаянсовый унитаз, зубы.

Перед Альбиной уже стояло три огромных в полный рост зеркала, около которых суетились девочки: костюмеры и гримёры, скорее для проформы, чтобы подчеркнуть важность персоны, чем для дела. На кой ляд Альбине понадобилось четвёртое, я осознать не мог.

— Серёга, пошли, помогу распаковать, — кто-то сильно подёргал меня за рукав.

Рядом неожиданно оказался мой приятель Сашка, широкоплечий парень с круглым, добродушным лицом, носом-картошкой, и растрёпанными тёмными волосами. На его лице ясно читалось, что он подошёл, а, скорее всего, подскочил, вовсе не для того, чтобы помочь мне с зеркалом, а потому что понял, я готов вспылить и это может закончиться плачевно.

Мы вместе прошли к фургону, он помог вытащить, запакованное в деревянные доски и проложенное пенопластом, зеркало.

— Ты это… Серёга, — протянул он, бросая на меня быстрый изучающий взгляд. — Ты не серди кобру нашу, иначе всем не поздоровится. Делай то, что она велит и все делов.

— Я не пойму, Сашка, почему Романовский это терпит? — орудуя с остервенением гвоздодёром, проворчал я.

— Ну как ты не поймёшь! Она же дочка самого Садовского! Особняки с видом на деньги, яхты, скважины, трубы. Это ещё хорошо, что она не страшна, как крокодил. Могло быть паршивей.

Оторвав все доски, и очистив от пенопласта, я поставил зеркало перед собой, разглядывая собственную физиономию. Я сильно похудел, пока метался между детдомом и съёмками. Щеки ввалились, глаза лихорадочно блестели в глубине иссиня-чёрных впадин. Даже, если бы я сейчас сбрил усы и мерзкую бородёнку, которые мне приходилось подкрашивать, Милана, возможно, не узнала бы меня.

— Чего любуешься? — поинтересовался с иронией Сашка — Думаешь, сможешь ли ей вдуть?

— Кому? — протянул я. — Королевской кобре? В гробу я её видел, в белых тапках.

Он пожал плечами, и мы потащили зеркало на двор. Альбина царственным жестом указала, где установить и мы начали монтировать. Рядом с Альбиной уже стоял Романовский, благообразный немолодой мужчина, одетый в джинсы, чёрную футболку и светло-бежевый жилет. Квадратное лицо в обрамлении редеющих седых волос и аккуратно подстриженной бородки, выражало скуку. Узкие глаза прятались за стёклами солнцезащитных очков в тонкой металлической оправе. Он наблюдал за мельтешением вокруг его супруги с полным равнодушием.

— Борюсик, у меня здесь морщинка на платье. Я не буду в этом работать, — протянула она капризно. — Эй ты, кукла чёртова, — ткнула она острым носком туфли в одну из девочек-костюмеров, которая стояла на коленях рядом, проверяя, хорошо ли подшит подол платья. — Не дёргай так.

Несчастная девочка вжала голову в плечи и скукожилась в позе эмбриона. "Борюсик" не пошевелился, на его лице не дрогнул ни один мускул. Он уже явно привык к этим светопреставлениям и не считал нужным реагировать на них.

— Ой, дорогой, у меня тут прыщик, — приблизив физиономию к зеркальной поверхности, заныла Альбина.

— Ничего страшного. Мы средний план будем снимать, — отозвался со стоическим хладнокровием Романовский. — Видно не будет.

— Я вообще не в форме, — она с удовольствием продолжала картинно ныть. — Эй ты, подправь мне здесь. Блестит, — приказным тоном надменной купчихи сообщила она девочке-гримёру, которая большой кисточкой стала покорно наносить пудру на вздёрнутом носике Альбины.

— Фу, — скривилась премьерша. — Ты что, вообще не знаешь, что такое мыло и одеколон? — протянула она.

Её взгляд с таким омерзением заскользил по мне, будто я был свиньёй, только, что вылезшей из вонючей навозной жижи. Сашка успел предупредить мой выпад, схватил так жёстко за плечо, что я чуть не вскрикнул от боли. Но в ту же секунду меня перестала волновать характеристика, выданная мне супружницей зятя Садовского. Я заметил, как из другого трейлера вышла Милана. Безусловно одетая в гораздо более скромное платье, чем Альбина, но выглядевшая потрясающе сексуально. Обтягивающий лиф с ажурной драпировкой бледно-жёлтого платья подчёркивал безупречную линию груди и плеч. Иссиня-чёрные волосы, расчёсанные на прямой пробор, струились локонами по щекам, обрамляя нежный овал лица, делая хрупкой и беззащитной. Но меня тут же с головой накрыла удушающая пелена ревности. Рядом с Миланой вышагивал улыбающийся Серебрянников, одетый в роскошный костюм жениха: приталенный чёрный фрак с высоким воротником с острыми концами, которые упирались в загорелые щеки, зауженные брюки с непомерно широкими лампасами. На шее красовался шёлковый платок, скреплённый огромной сверкающей брошью.

— Пошли, Серёга, перекурим, — голос Сашки вывел меня из ступора.

Хотя я не сильно опасался, что Милана узнает меня, лишний раз попадаться ей на глаза, не хотелось.

Мы вернулись к фургону, я вытащил пачку и дал сигарету Сашке.

Всеми силами я пытался заглушить в себе любопытство и не смотреть на двор, где находилась Милана и Серебрянников, но не мог удержаться, чтобы украдкой не бросить взгляд. Я поймал себя на мысли, что сравниваю Милану с Лиз. И между их силуэтами вклинивались тонкие щиколотки Норы, её глаза с удивительной игрой света, литые холмики грудей с торчащими крупными сосками.

— Милана. Имя красивое и сама тоже, — наверняка заметив мой тоскливый взгляд, вдруг протянул Сашка задумчиво. — Хоть и старовата. Чувствуется порода, не то, что в этой лохудре. Милане я точно вдул. Да не даст, — он вздохнул.

— Ну да, она только Костику даёт, — не удержался я от живо интересующей меня темы.

— Костику? Ты имеешь в виду Серебрянникова? — с некоторым удивлением спросил Сашка. — Не думаю. Почему ты так решил?

— Слухами земля полнится, — я решил благоразумно уйти от ответа.

— Терпеть не могу, когда начинают языком болтать, — пробурчал недовольно Сашок. — Я со свечкой не стоял.

Меня удивило, с какой горячностью он встал на защиту чести моей жены. Вряд ли представлял Милану в ореоле чистоты и невинности, не ребёнок все-таки.

— Ну, ты даёшь. Милана что девочка неразумная, что ли? — я решил, что называется, подлить масла в огонь. — Бросила старика мужа. Верхоланцева. Даром, что знаменитый режиссёр. И выскочила за молодого пацана, на десять лет моложе. А теперь новый роман закрутила.

Сашка бросил бычок на землю, придавил ногой, и пронзил меня исподлобья таким злобным взглядом, что возникло на миг ощущение, он готовится вмазать мне по физиономии.

— И что тебе-то за дело? — проворчал он. — Ну, разлюбила, что не бывает так? А ты что думаешь, её муженёк журналист сам святой? Небось, женился на ней, потому что она звезда. А сам гуляет направо и налево.

У меня зачесались руки заехать ему в морду. Хотя тут же предательски запылали уши от мысли, что он чертовски прав. С Лиз-то я закрутил роман. Я заглушал укоры совести тем, что пока не смог решить, мои приключения в Америке были галлюцинациями, или я физически переносился в иное измерение.

Вальяжно развалившийся в раскладном кресле в окружении помощников, Романовский удовлетворённо крикнул в мегафон: "Стоп. Снято!" Оператор, долговязый лохматый парень в майке и джинсах, оторвался от окуляра камеры, показав ему знак, мол, все получилось отлично. Съёмка очередной сцены — выход молодожёнов из храма под радостные крики массовки — завершилась. Романовский работал быстро, тратил на репетиции и сам процесс съёмки минимум времени.

Люди из массовки, разодетые по моде девятнадцатого века, мужчины в кафтанах или сюртуках, женщины в платьях, укрытые шалями, разбрелись по двору. Серебрянников бросил Альбину, подошёл к Милане, которая играла подружку невесты, и что-то сказал, улыбаясь. Милана счастливо рассмеялась, запрокинув голову.

Задребезжал мой мобильник, я взглянул на дисплей с надписью: "Милана". И сбросил звонок. Когда я связывался с редакцией моего журнала, Михаил Иванович жаловался, что ему приходится объяснять Милане, которая сильно беспокоилась из-за моего исчезновения, что я на особом задании.

Рассмотреть выражение лица Миланы, когда она отняла от уха мобильник, я не мог, но показалось, что она тяжко вздохнула. А я находился совсем рядом с ней, буквально в паре шагов. И сердце пронзила раскалённая игла стыда, что заставляю мучиться её из-за своих подозрений.

— Эй, парни, просыпайтесь! — послышался окрик Федорчука. — Быстренько собрались. Надо все барахло затащить в церковь.

Вместе с Сашкой мы вернулись на двор, подошли к генератору, чтобы разобрать и по частям отнести в помещение храма.

По двору прохаживались люди, кто курил в сторонке, кто пил воду из пластиковых стаканчиков, уставленных на раскладных столиках, или просто балаболил. Монотонный гомон, висящий над площадкой, словно сигаретный дым в дешёвом кабаке, прерывался смачными матерными криками техперсонала. Неразбериха и бардак как всегда были неотъемлемой частью кинопроцесса.

Солнце низвергало на землю мириады наночастиц расплавленного золота. На высоком, будто отмытом, бледно-лазоревом небе растеклись едва заметные ажурные хлопья облаков.

Мы начали разбирать генератор, нагревшийся так, что от него, несло, как от раскалённой печки. Я чудовищно взмок от пота, и представил с вожделением, как вернусь в дом, в котором жил у знакомых, и встану под ледяной душ. И тут же за шиворот упало несколько капель, а на серой плитке начали расплываться тёмные кляксы. Я зябко поёжился и поднял глаза к небу. Облака чуть сгустились, низ окрасился синевой, но солнце по-прежнему жарило так, что нагретый воздух дрожал, как марево.

Уже не капли, а холодные струйки воды начали заливать спину. Лёгкий дождик мгновенно перешёл в стремительно падающий с неба водопад, как будто в небесной канцелярии прорвало плотину. Я посчитал, что ребята бросят работу и уйдут в трейлеры, но они по-прежнему возились с ящиками. Мне ничего не оставалось делать, как утопая по щиколотку в бурлящих потоках, следовать их примеру. Когда, наконец, мы сложили все барахло у входа, я остановился передохнуть на крыльце.

— А, Серёга! — услышал я голос Федорчука. — Все занесли? Слушай, давай дуй в подсобку, душ прими. И переоденься, а то замёрзнешь.

— Во что я переоденусь? — проворчал я.

— Да придумаем чего-нибудь, — бросив на меня быстрый взгляд, махнул рукой Федорчук. — Ты, кстати, верующий? — поинтересовался он вдруг. — То есть, я хотел сказать… — он почесал в затылке, вспоминая о чём-то. — Да, понимаешь, попы требуют, чтобы в ихнем помещении обязательно работали только верующие. Надо, чтобы крест был.

Я расстегнул ворот рубашки и показал ему крестик, который всегда ношу, не снимая. Особенно с той поры, когда пришлось бороться с силами Тьмы.

— У, старинный? — протянул он уважительно, приблизив глаза к моей груди. — Серебряный?

— Дедов крест, — объяснил я коротко.

— Ну, отлично. Одёжу сейчас тебе занесём.

Перешагивая через бушующие водовороты, я добрался до трейлера, где находился душ, и встал под тёплые лёгкие струйки, приятно щекочущие кожу. А когда вышел, вытирая волосы, в дверь постучали, и тут же, не дожидаясь разрешения, на пороге нарисовалась Юля, наш администратор. Не обращая внимания на мою наготу, которую я едва успел прикрыть, она выложила на низкий топчан стопку одежду и спокойно удалилась.

Под барабанный грохот разбушевавшейся за окном стихии, я переоделся, натянув брюки защитного темно-зелёного цвета, которые были мне коротковаты и такого же цвета куртку. Захватив большой зонт, которым заботливо снабдила меня Юля, я отправился в храм. Перекрестившись на пороге, вошёл внутрь и замер потрясённый.

Все стены, купол покрывали живописные фрески. Широкий сводчатый проход заканчивался огромным иконостасом, расположенным в нише, обрамленной каменными арками, также украшенными росписью. Свет, проходя через высокие в два ряда окна, отражался в обильной позолоте окладов икон, рождал в душе приподнятое ликующее настроение. Православные храмы сильно отличаются от храмов протестантских или католических. Католические внушают трепет, страх, делают человека маленьким и ничтожным перед лицом Бога. Православие наоборот даёт человеку возможность стать ближе к Богу, ощущать только душу, не отягощённую телесными оковами.

Царила раздражающая своей неуместностью в таком месте сутолока. Техперсонал устанавливал софиты, отражатели, камеры, микрофоны. На полу, вымощенной плиткой в медно-терракотовой гамме, извивались, словно толстые змеи, кабели.

Перед невысокой ажурной золочёной оградкой, отделяющей иконостас от остального помещения, стояла массовка, разодетая по русской моде прошлого века. Я не удержался от кривой усмешки, когда увидел Серебрянникова в костюме жениха рядом с невысоким худосочным парнем, который играл роль дублёра Альбины для установки фокуса камеры. Ассистент оператора держал рядом с лицом "невесты" флешметр, замеряя уровень освещённости.

Сама Альбина, явно не озабоченная мыслями о предстоящей работе, блуждала по помещению, осматривая роспись, будто оценивала стоимость, находясь в модном салоне. Я поморщился, когда она остановилась около огромной, во всю стену, фрески, изображавшей оплакивание Христа, и потрогала поверхность наманикюренным пальчиком.

— Борюсик, а нам Бужбецкий эту картину-то предлагал? — её голос грубо прорвал священную тишину.

Романовский, стоявший поодаль, вздрогнул, на миг растерявшись от совершенно неприличной бестактности супружницы.

— Нет, дорогая, не эту, — объяснил он спокойно. Оказавшись рядом, деликатно взял её под локоток, и отвёл от стены подальше.

— Да? А я бы хотела купить такую. Ничего так. Стильно, — добавила она, зевнув, чем вызвала у меня нескрываемое отвращение и желание треснуть её по башке.

Мне на мгновение показалось, что Альбина начнёт капризно требовать от мужа, чтобы тот приказал соскрести фреску со стены и увёз в качестве сувенира.

— Казаков? — я обернулся на звук тихого, но требовательного голоса, заметив рядом Морозова, невысокого солидного мужчину в тёмных брюках и светло-сером жилете поверх водолазки. Аккуратно подстриженная бородка на его округлом лице с высоким лбом, и очки в тонкой металлической оправе больше подходили профессору университета, чем бригадиру техников. — Пошли, поможешь камеру установить. Ты ведь в технике смыслишь?

Я кивнул, наблюдая краем глаза, как Альбина "приценивается", дотошно рассматривая большой подсвечник на бронзовом основании, установленный в арочном проходе, рядом со стеной, отделанной резным красным деревом.

— И как земля носит эту курву, — в сердцах произнёс Морозов себе под нос, и незаметно перекрестился. — Надо быстрее здесь закончить, пока она весь храм не разнесла, — добавил он едва слышно.

Вместе с техниками я помог собрать тележку для установки камеры: закрепить колеса на кронштейнах, которые потом затянули блокировочными зажимами. Затем к центральной части привернули два сиденья на разной высоте. На штативную головку, закреплённую на телескопическом пьедестале, установили кинокамеру. Затем начали монтировать софиты и отражатели.

Мы провозились часа два, пока первый помощник Романовского репетировал с Серебрянниковым и актёром, изображавшим священника в золотом облачении, сцену венчания.

Когда мы, наконец, закончили монтаж, главный оператор Прозоров, придирчиво обследовав собранную технику, подошёл к Романовскому. Услышав его отчёт, главреж, с напряжением следивший за передвижениями жены, вздохнул с облегчением.

Даже не взглянув в объектив камеры, Романовский взмахнул рукой, обозначая начало съёмки. Сделав технический дубль, он подозвал Альбину, и, поставив её рядом с Серебрянниковым, снял сцену. Через полчаса все уже завершилось. Я ощутил сильное разочарование — убить полдня на установку оборудования, чтобы через полчаса работы вновь начать все разбирать.

Мы открутили камеру от штативной головки, сняли сиденья, и Морозов указал мне вывезти тележку из храма. Оказавшись на крыльце, я выпрямил натруженную спину, и в то же мгновение инстинктивно заслонился ладонью, сложив козырьком. Когда глаза привыкли к яркому свету, у меня перехватило дыхание. На фоне нежных, как лебяжий пух, облаков на бледно-лазоревом шёлке неба проступала двойная радуга: нижняя дуга поменьше, и сверху над ней более яркая вторая.

— Что встал, как пень? — грубый пинок вернул меня с небес на землю.

На крыльцо вместе с Романовским выплыла Альбина, по-хозяйски оглядывая двор перед храмом. Только сейчас я обратил внимание, что площадь была перекрыта крест-накрест мостками. Хотя ещё час-полтора и на палящем зное все лужи, в которых сейчас резвились солнечные лучи, высохли бы.

Подобрав платье, Альбина осторожно двинулась в сопровождении Романовского по доскам. И на миг я со злорадством представил, как она оступается и падает в лужу. Но когда они проходили мимо фонтана, произошло странное. Внутри чаши из серого резного камня что-то зашипело, забулькало, и вверх метров на двадцать ударил тёмный бурлящий поток. Низвергнувшись всей массой вниз, он мгновенно превратил Альбину в грязевой столб.

Вернуться к содержанию

Обновление от 27/02/2017