Воображала

Два одетых в серое охранника идут по полутемному коридору. Один из них Ромик, второй незнаком, но больше похож на студента-гумманитария с небольшим спортивным уклоном (ничего серьезного, так, баскетбол или там лыжи с коньками на полулюбительском уровне). Он высок, худ, лицо имеет желчно-ехидное, а форма на нем выглядит так, словно он из нее давно уже вырос.

Коридор при полупогашенном по ночному времени освещении напоминает тюремный. Гулкое эхо шагов. Мрачное впечатление усиливается темно-серой униформой и ровным рядом одинаковых дверей — лишенных ручек, плотно закрытых, с глазками-окошечками.

У одной из дверей студент притормаживает, заглядывает в окошечко. Ромик топчется рядом, спрашивает со скрытой тревогой:

— Что там?

— Спит… — Студент выпрямляется, пожимает плечами, зевает. Добавляет равнодушно, — Алик говорил — завтра будет резать. У Кузи дочка заболела, его не будет несколько дней, вот они и обрадовались… — фыркает мстительно — То-то им потом Крокодил влепит!..

Они идут дальше. Ромик оглядывается, говорит неуверенно:

— Знаешь, а мне с ней как-то не по себе… Как ту ее плазменную дугу вспомню… Ну как она может позволить себя резать, если умеет такое?!.

— Глупости, глупости, — студент успокаивающе похлопывает его по плечу, — Не очкуй раньше времени, Алик не дурак, они ее так обработали, что тут забудешь, как маму звали, а не то, что какие-то там дуги… — они удаляются по коридору, голоса постепенно затихают, — ее прощупали вдоль и поперек, уж что-что — а это они…

В кадре под их затихающие голоса появляется утрированно-детская комната Воображалы. В комнате розовый полумрак, горит ночник в виде Микки Мауса. Воображала лежит на спине очень ровно, почти неестественно прямо, руки вдоль тела, глаза закрыты.

Голоса стихают. Появляется легкий гул, как от проходящего невдалеке поезда, с мелко дрожащей стены срывается распятие.

Воображала открывает глаза. Садится в кровати (резко, одним движением). Скрещивает на груди руки. Ее волосы со сна встрепаны больше обычного и торчат небольшими рожками, глаза на секунду загораются оранжевым пламенем, улыбочка неприятная…

Внезапно дрожь и гул стихают. Воображала озирается, сует палец в рот. Обнимает себя за плечи, надувает губы, всхлипывает. Резко встает, отбросив в сторону одеяло.

Огромный мультяшечный колобок, хищно оскалясь, пожирает ягода за ягодой большую кисть винограда, после каждой издавая мерзкое электронное хихиканье, и старательно уворачиваясь от шныряющих вокруг разными траекториями красных и зеленых мошек. Слопав последнюю ягоду, самую крупную и отливающую синим, колобок внезапно вытаращивает и без того крупногабаритные глаза, синеет и сам, опрокидывается на спину, сучит всеми шестью ножками и разражается траурным визгом.

Голос Ромика обрадованно:

— А нечего всякую падаль в рот тащить! Двигайся давай, теперь моя очередь.

Камера разворачивается лицом к сидящему за игрой студенту. За его спиной — помещения пульта слежения. Студент послушно освобождает место перед экраном. Ромик с азартом потирает руки и оживляет сдохшего было колобка, после чего говорит, явно продолжая ранее начатую тему:

— … И тогда эта лапочка кладет свои ножки мне на плечи и начинает таким вот образом… — облизнувшись, Ромик на секунду отрывается от игры и бросает взгляд поверх компьютера. Замолкает. Лицо его вытягивается, приобретая насыщенный красный цвет и несколько смущенное выражение.

— О, черт!.. — говорит он с интонацией застигнутой у кабинета венеролога монашки. Камера разворачивается к дверям.

У двери стоит Воображала в своей детской оранжево-голубой пижамке и слюнявчике. Вид у нее несчастный — бровки домиком, надутые губки, подбородок поджат, глаза на мокром месте.

— Ну вот! — объявляет она в пространство с покорной тоской всеми несправедливо обижаемой сиротки Марыси. И надутые ее губки начинают дрожать, личико сморщивается. Горько вздохнув, она несколько раз удрученно кивает головой, всхлипывает, добавляет с обвиняющим надрывом и уже близкими слезами:

— Даже вы!!!

Личико ее окончательно уподобляется хорошо пропеченному яблоку, речь переходит в маловразумительный скулеж. Воображала садится на пол, безутешно тряся головой и размазывая по щекам крупные, как виноградины, слезы. На Ромика и студента она больше не обращает внимания. Те же, после секундной оторопи, бросаются к ней, растерянно суетясь, делая массу лишних движений и одновременно выкрикивая всякие глупости типа:

— Детка, ты что?! — Что у нас случилось!? — Кто обидел нашу маленькую?! — Хочешь конфетку? — Кто у нас такой нехороший?! Вот мы сейчас его!.. — в ответ на что Воображала начинает рыдать уже в голос, громче и отчаяннее, с подвыванием и судорогами, пару раз даже ударившись со всего размаха затылком об стенку.

Присевший рядом с нею на корточки студент пытается удержать ее за плечи, сует свою руку между ее головой и стенкой.

— У нее истерика! — растерянно ставит диагноз Ромик. Воображала подвывает, согласно и дробно молотя об пол пятками со скоростью хорошего отбойного молотка в умелых руках.

— Без сопливых!.. — огрызается студент, одной рукой продолжая удерживать Воображалу за плечи, а другой пытаясь прижать к полу ее коленки, — Принеси воды!

— Может, ей укольчик? — кричит Ромик неуверенно.

— Рехнулся?!! Без санкции!?

— Меня никто не лю-у-у-уби-и-и-и-ит, — выдает Воображала дурным голосом, прервав на секунду рев и выбивание пятками дроби, чтобы тут же продолжить с удвоенной энергией колотиться затылком об стенку. Вконец растерянный студент наваливается на нее всем телом, не переставая при этом бормотать:

— Ну что ты, глупенькая! Кто тебе это сказал? Все тебя любят! Как же тебя не любить, такую хорошую девочку?.. Только плакать не надо… Баю-баюшки-баю… не ложися на краю… — на этот же мотив — Где же этот идиот… ох, хотел бы я узнать… он водички принесет… — срываясь — Только не надо плакать!..

Воображала хрипит под ним полузадушенно, выгибается дугой.

— Ты что это вытворяешь!? — орет вбежавший со стаканом воды Ромик, — Извращенец!! Слезь с нее!!!

Студент отшатывается от Воображалы.

— Идиот! Я же ее просто держал!

— Держал он! Видел я, как ты держал! Стакан лучше держи. На минуту оставить нельзя!!

В этот момент Воображала, до этого тихо и спокойно плакавшая на полу, с отчаянным рыданьем бросается студенту на шею. Тот вздрагивает и замирает — в правой руке у него переданный Ромиком стакан с водой, а одной левой явно недостаточно для успешного отражения атаки Воображалы, которая, вцепившись в его плечо мертвой хваткой, продолжает безутешно рыдать. Но теперь уже рыдания ее носят гораздо более упорядоченный характер. Да и желания колотиться затылком о близлежащие поверхности она более не выказывает.

Ромик выпрямляется, смотрит на них сверху вниз, замечает ехидно:

— Так-так-так… На секунду оставить нельзя!.. Знаешь, сколько сейчас дают за растление малолетних?

Во взгляде студента — беспомощная ненависть.

— Идиот! — шипит он, сверкая глазами, — Я пытаюсь убедить ее, что мы ее любим, помог бы лучше!..

— Говори только от своего имени, извращенец! — Ромик чопорно поджимает губы, осуждающе качает головой. Студент пытается испепелить его взглядом. Шипит:

— Помог бы лучше!..

Вдвоем они переносят Воображалу на узкий диванчик. Студент с выражением идущего на костер мученика садится рядом, поскольку отцепить Воображалу от его воротника не удается даже совместными усилиями. Машинально выпивает воду из стакана, кричит испуганно:

— Да любят тебя, любят!.. Чего привязалась?..

— Не-ет! Я здесь никому не нужна-а-а! Я здесь чужа-а-ая! Домой хочу-у-у! К папе!..

Ромик со студентом переглядываются в явной панике. Похоже, теперь они обеспокоены по-настоящему. Ромик садится на корточки у дивана, гладит Воображалу по вздрагивающим плечикам:

— Зачем нам к папе? К папе нам не надо. Папа у нас нехороший. Такую хорошую девочку обижал! Играть не давал. В угол ставил. Нет, не надо нам к папе… Зачем нам к нему? Нам и здесь неплохо…

— Плохо!!! — гнусит Воображала, с упрямой вредностью младшего и любимого чада, повышая тональность и начиная потихоньку подвывать. Ромик быстро меняет тактику:

— Плохо? Почему же нам тут плохо? Кто посмел обидеть нашу девочку? Кто такой нехороший?! Вот мы его!! Мы его накажем — и все снова станет хорошо!

— Плохо! — несговорчиво выпячивает губки Воображала. Но всхлипывает уже тише.

— Почему же плохо? — преувеличенно удивляется Ромик, — Все тебя любят, игрушки — любые, конфеты там, мороженого — сколько влезет…

Воображала выпячивает подбородок, отпускает студента (тот быстро отодвигается на безопасное расстояние), провозглашает мстительно:

— Вы все меня дурой считаете! Да-да, все! И вы тоже! А я не дура!!! — ее губы вновь опасно кривятся, голос срывается в обиженную зловредность:

— Все папочке расскажу! Что я, не вижу, что ли?! Нашли дурочку, да?! Вы же меня ни в грош не ставите! Только вид делаете! Но ни один!.. Ни один из вас!.. Только и слышу — иди, поиграй!!! И все время смеетесь! Что я, не понимаю, что ли, что вы надо мной смеетесь?!..

— Вот и неправда, вот и неправда, ты сейчас злишься — вот всякую ерунду и болтаешь, а когда успокоишься — самой стыдно будет. Кто это тут над тобой смеется?! Что ты выдумываешь? Все тебя очень уважают, ценят, все условия тебе создали… Считают ценным сотрудником… А ты сейчас ведешь себя, как избалованный ребенок…

— Вранье! Вранье! Вы все время между собой о чем-то говорите, а стоит мне подойти — сразу замолкаете! Что я, не вижу, что ли?!

— Детка, но это же абсурд! Что мы можем от тебя скрывать?!

— Вам виднее!

— Это случайные совпадения! Тебе просто кажется! Если бы ты спросила — тебе бы наверняка сразу же все рассказали, у нас нет и быть не может никаких секретов…

— О чем вы говорили, когда я вошла?

— ??

— Вы сказали, что мне ответят, если я спрошу. Вот я и спрашиваю. О чем вы говорили с дядей Сеней, когда я вошла? Вы о чем-то говорили, но сразу же замолчали, я видела!..

— Когда ты вошла… — растерянно переспрашивает Ромик. Он явно не помнит. Зато хорошо помнит отсевший на край дивана студент по имени Сеня, хихикает нервно и сдавленно. Но Воображала серьезно настроена провести следственный эксперимент немедленно.

— О ногах, — напоминает она. Добросовестно хмурится, стараясь быть предельно точной, и добавляет, — И еще о манерах…

— О, Господи… — хрипит Ромик полузадушенно. Судя по голосу и выражению вмиг перекосившегося лица — он тоже вспомнил. В углу дивана заходится от беззвучного хохота студент, и наступает черед Ромика бросать на него беспомощно-убийственные взгляды.

— Понимаешь… — говорит Ромик растерянно и замолкает. Вытирает испарину со лба. Лицо у него такое красное, что светлые брови и узкие ниточки баков, тянущиеся до самого подбородка, выглядят совсем белыми, словно нарисованными мелом. Вид у него несчастный и жалкий, но Воображала жалости не знает.

— Так что же там было о ногах?

Так и не дождавшись ответа от вконец уничтоженного Ромика, она преисполняется презрения и цедит:

— Я так и знала! Речь шла о моих ногах, да?! Опять говорили про меня какие-нибудь гадости! Все вы такие!.. — губы ее опять дрожат, глаза заволакивает слезами, в воздухе начинают мелькать разрозненные пока еще искры.

— О, черт! — призывает на помощь Ромик диаметрально противоположные ранее призываемым силы, поскольку эти самые ранее призываемые вмешиваться, похоже, не спешат. Лицо у него беспомощное…

Негромкий храп. Приглушенный шум улицы. Тихий голос Конти — он разговаривает сам с собой:

— … И даже тогда это было лишь то, чего я от нее хотел… или ожидал, какая разница… Это я теперь понимаю. Боялся, конечно, — он смеется тихо, почти беззвучно, — О, как же тогда боялся!.. На работе чуть ли не сутками сидел, в барах тянул до последнего, на улицах часами околачивался, возвращался пешком — лишь бы еще хоть на немножко оттянуть. Но на самом-то деле… На самом-то деле не того я боялся, что приду — а там опять черт знает что… — опять беззвучно смеется, — Нет, если честно, то это тоже страшно, и еще как! А кому было бы не страшно? Хотел бы я посмотреть на такого… Но это — не тот страх. Не настоящий… и потом- это все было даже забавно. Не скучно. Есть, по крайней мере, о чем вспомнить… Н-да… Веселые были деньки. А настоящий-то страх другим был. Совсем другим… Больше всего на самом-то деле я тогда боялся того, что однажды приду — а дома все в порядке…

Посмеиваясь, он встает из-за стола. Потягивается, хрустя суставами. Бормочет с иронией, растягивая слова:

— В ПО-ОЛНОМ ПОРЯ-ЯДКЕ! Тишь да гладь. Как у людей…

Замолкает. Перекатывается с пятки на носок. Говорит уже совершенно серьезно:

— Вот ведь ужас-то…

Встряхивается, подходит к окну (шум улицы становится отчетливей). Некоторое время молча смотрит в окно (шум улицы нарастает и откатывает волнами, вечернее солнце окрашивает улицу в сине-оранжевые тона). Оборачивается, говорит задумчиво, с неожиданной заинтересованностью:

— Забавно, но меня не оставляет назойливое ощущение, что все это уже было… Дежавю. Как в старом водевиле… Все всегда повторяется…

Пока он говорит, шум улицы накатывает волнами, временами совсем перекрывая его голос. Иногда он качает задумчиво головой или беззвучно смеется. Неожиданно шум обрывается, и последние его слова звучат непривычно отчетливо в неожиданной тишине:

— Только роль другая…

Приглушенно звучат тамтамы, их ритм то нарастает, приближаясь, то откатывает, становясь еле различимым.

Голос Ромика — голос человека, доведенного до предельного отчаяния:

— … Просто мужские разговоры!!!

Опираясь огромными ручищами о крышку стола, он практически нависает над сидящей на стуле Воображалой, но выглядеть при этом умудряется вовсе не угрожающе. Скорее жалобно. Рядом с ним — студент, и он уже не смеется.

Воображала сидит на стуле с неприступным и гордым видом, губы ее презрительно поджаты, подбородок независимо вздернут, руки скрещены перед грудью в демонстративном жесте отрицания. Вместо пижамки и слюнявчика на ней бежевая рубашка с более темным геометрическим узором и кожаной шнуровкой на груди, вдоль спины и по рукавам до локтей — длинная кожаная бахрома. Время от времени всполохом прорывается яркая расцветка, и одновременно возникает над рыжими волосами индейский головной убор из перьев, а на непроницаемом лице проступает боевая раскраска. Отдаленно звучат тамтамы.

— Понимаешь, — говорит Ромик, чуть не плача, — Есть такие анекдоты, которых не рассказывают девочкам… не только маленьким девочкам, нет! Что ты! Даже очень взрослым и уважаемым девочкам… И возраст тут не при чем, понимаешь! Просто не принято… И вовсе это не означает, что над ними смеются… А даже если и смеются — то это не над ними, понимаешь?! Просто это такие анекдоты… А над анекдотами все всегда смеются, понимаешь?..

Не меняя позы, Воображала меряет его презрительным взглядом. Раскраска проступает ярче, отдаленная дробь тамтамов явственно приближается. На голове студента появляется ковбойская шляпа с воткнутой в нее индейской стрелой, на шее — красный платок. Бряцая шпорами огромных ботфорт, Ромик отступает от Воображалы, подходит к студенту — тот с отвращением пытается развязать сложный узел шейного платка, говорит с тихой паникой:

— Если Крокодил застанет ее в таком состоянии — нам труба. Он не будет разбираться, кто виноват…

Ромик кивает, вид у него затравленный:

— У тебя есть идеи? Я спекся. Она просто ничего не желает слушать, как об стенку горох…

Студент хмурится, вытаскивает из-за пояса два старинных шестизарядных кольта, говорит задумчиво и веско:

— Делать что-то надо…

Решительно сдирает с шеи платок, сбрасывает на пол проткнутую стрелой ковбойскую шляпу — разнообразием Воображала их не балует. Ромик смотрит на две одинаковые шляпы с отвращением, тянет просительно:

— Может, я все-таки глушак врублю? Ну, на всякий пожарный…

— Пожалуй, что и можно, только на малой мощности, — студент отвечает рассеянно, он явно думает о чем-то другом, продолжает хмурится. Ромик обрадованно щелкает переключателем.

Антураж Дикого Запада пропадает, смолкают тамтамы. Теперь сидящая на диване с ногами Воображала похожа не на попавшего в плен к бледнолицым собакам индейского вождя, а просто на смертельно обиженного ребенка. Студент смотрит на нее задумчиво, говорит Ромику:

— Ты прав, в таком состоянии ее не прошибить, слушать не станет… Нужно ее встряхнуть как следует, пусть выкричится… хорошо бы, чтобы заплакала, тогда вообще все сработает. Ладно, с богом…

И — Воображале, громко и агрессивно:

— Да, черт возьми, мы говорили о ногах! Не о твоих кривых макаронинах, разумеется! У тебя не такие ноги, чтобы о них хотелось лишний раз поговорить! Мы говорили о Юлькиных ногах, ясно?! В конце концов, я взрослый человек, почему я не могу поговорить о том, о чем мне хочется!? И я не обязан перед тобою отчитываться! И разрешения у тебя спрашивать, о чем мне можно говорить, а о чем нельзя, тоже не намерен!! Ясно!!?

Воображала оскорбленно фыркает, прерывая молчание:

— Вранье! Все вранье! У меня ноги не кривые! А вы и вчера замолкали! И раньше! Не могли же вы всегда обсуждать ее жирные ляжки!

— Не твое собачье дело! — кричит студент обрадованно, — Имею полное право обсуждать любые ноги тогда, когда хочу!

— А вчера с самой Юлькой чьи ноги ты обсуждал? — Воображала тоже переходит на крик.

— Не твое собачье дело! Есть у тебя твои игрушки — вот в них и играй! А во взрослые игры не лезь! Ясно?!..

— Игрушки?!! — Воображала вскакивает, опрокинув на пол подушки с диванчика, — Мне предлагают играть в игрушки?!! И когда?!! Сейчас!!! Когда дорога каждая пара рук, каждая минута, когда под угрозой существование самого человечества — они спокойно обсуждают женские ляжки, а мне предлагают играть в игрушки!!! Знаете, кто вы? Вы вредители! Враги народа! Убийцы в белых халатах! Я выведу вас на чистую воду!!!

Она потрясает перед лицом явно ошарашенного таким поворотом дела студента маленьким кулачком, лицо фанатичное, глаза безумные. Студент резво отпрыгивает за стол, шипит сквозь зубы, обреченно:

— Боже, вот влипли!.. Хотел бы я посмотреть на его крокодильское преподобие! Как бы ему вот такое понравилось?! Не мог масонами ограничиться!!!

Воображала пытается дотянуться до него через стол, ее пальцы хищно скрючиваются, руки становятся похожими на лапы стервятника, зубы оскаливаются (клыки заметно увеличены). Но студент старается перемещаться так, чтобы между ним и Воображалой всегда находился стол, а стол этот слишком широк, и дотянуться через него ей не под силу. На замершего у мониторов очень бледного Ромика Воображала вообще не обращает внимания. Вся ее ярость направлена на студента, зайцем прыгающего вокруг стола. Она кружит за ним, как тень, смотрит ненавидяще, тянет скрюченные пальцы с загнутыми когтями, шипит:

— Изуверы! Предатели рода человеческого! Наймиты инопланетных монстров! Но я до вас доберусь! Это вам так не пройдет! Я сразу вас раскусила! Вы не случайно отстраняли меня от работы! Пытались усыпить бдительность при помощи мороженого! Не выйдет, господа хорошие! Распечатки, да?!! Все время — одни распечатки!!! Никаких больше распечаток!!!

Студент истерично смеется. Всхлипывает, опять смеется. Говорит Ромику (голос высокий, нервный):

— Узнаешь лексикончик?! Старая задница!..

У Ромика белые даже глаза. Он что-то шепчет одними губами, потом повторяет немного громче:

— Сеня, она свихнулась… Окончательно. Я видел, я знаю, работал с такими… Черт, Алика же предупреждали насчет барбитуратов…

Воображала делает в его сторону быструю отмашку когтистой лапой. Ромик взвизгивает уже в полный голос, отпрыгивая за край стола:

— Она свихнулась, Сеня, сделай что-нибудь!!

Воображала резко оборачивается с озадаченным видом. Замирает и все остальное, словно на стоп-кадре — прячущийся за столом Студент, Ромик в нелепой позе и с открытым в беззвучном крике ртом. Упавший со стола пластиковый стаканчик неподвижно завис в воздухе, выплеснувшийся кофе застыл амебообразной резиновой кляксой. В движении остается одна Воображала. Вернее — уже не одна. Она как бы раздваивается — одна ускользает за кадр, а вторая начинает корчить дикие рожи, волосы ее встают дыбом, из ушей валит дым, глаза дико вытаращиваются и начинают вращаться каждый сам по себе, уши удлиняются, заостряясь, из угла перекошенного рта вываливается полуметровый язык…

— Не верю! — говорит совершенно спокойно первая Воображала.

Рыжее чудище, уже совершенно ни на что не похожее, начинает трястись и визжать, одновременно отращивая десятисантиметровые клыки и такие же когти, быстро сует руки а-ля Фреди Крюгер Воображале прямо в лицо. Жест не угрожающий, а, скорее, заискивающий, почти детский — а-вот-посмотри-что-у-меня-есть!

Воображала смотрит скептически, потирает подбородок. Монстр вопросительно повизгивает. Воображала обходит его вокруг, осматривая со всех сторон критическим взглядом, выпячивает нижнюю губу, трет в задумчивости подбородок. Монстр следит за ней с опаской, вывернув голову на 180* и пытается вилять свежеотращенным хвостом. Хвост рыжий и очень лохматый, упруго загнутый кверху, как у длинношерстной борзой (все это время Ромик и студент находятся в застывшем состоянии, неподвижными отпечатками на заднем плане, а стаканчик с кофе так и не долетел до пола).

Воображала двумя пальцами брезгливо поднимает рыжий хвост за самый кончик, качает головой, отряхивает руки, роняет неодобрительно:

— Чушь собачья…

Монстр поскуливает, взлаивает даже, снова нерешительно виляет хвостом. И тут же отчаянно взвизгивает — Воображала безжалостно отрывает этот самый хвост. Срывает со своего монстрообразного дубля рыжие лохмы, оказавшиеся на поверку париком, кусками обрывает слоистую маску с лица, обламывает когти, при помощи невероятно огромных клещей выдирает вставную челюсть — короче, приводит вторую свою ипостась в нормальный вид. Одергивает рубашку, поправляет волосы, говорит удовлетворенно:

— Вот так-то лучше будет… Обойдемся без лишней экзотики. Внимание! МОТОР!

(Общая закадровая суета, женский голос: «Кадр такой-то, дубль такой-то». Щелчок. Мужской голос: «Поехали!»).

— Она свихнулась! — взвизгивает Ромик, отпрыгивая за край стола. Воображала оборачивается. Никаких клыков-когтей, личико обиженного ангелочка: бровки домиком, губки бантиком, глаза огромные и печальные.

— Я поняла… — говорит она тихо и грустно, — Это не вы… Это я… То есть, это вы думаете, что я… Вы меня считаете ихней шпионкой, правда? Поэтому и не доверяете…

Огромные глаза переполняются слезами, крупные капли градом катятся по щекам. Воображала садится на пол, скорбно покачивая головой:

— Злые вы. Уйду я от вас…

— Это я отсюда уйду! — говорит студент с тоской, — Лучше уж автостоянки охранять… В спецназе — и то спокойнее было!..

Ночь. Черное небо с яркими крупными звездами над черной степью. Треск цикад. Одна звездочка, расположенная ниже остальных, медленно перемещается вдоль горизонта, постепенно сползая все ниже и увеличиваясь. Превращается в маленький круглый огонек. Треск цикад усиливается, превращается в треск приближающегося мотоцикла, огонек пару раз мигает и останавливается. Треск неуверенно приглушается, переходя в неторопливое постукивание холостого хода. Свет фары, мазнув полукругом по степи и ослепив на миг, пригашивается — ее перевели на ближний. Треск цикад.

Внезапно, совсем рядом с камерой вспыхивает еще одна фара, мигает пару раз и гаснет, лишь в самой ее глубине остается слабое красноватое свечение. Взревывает мотор, свет дальней фары приближается, выхватывая из темноты грунтовую дорогу, кустики засохшей травы, колесо мотоцикла и ногу в кожаном остроносом сапоге. Нога неподвижна.

Приблизившись вплотную, второй мотоциклист глушит мотор и гасит фару. Треск цикад. Из темноты смутно проступают силуэты двух мотоциклов на фоне чуть более светлого неба. Молчаливые фигуры в седлах почти неподвижны. Один курит, огонечек сигареты то ярко вспыхивает, то почти гаснет. Потом, прочертив огненную дугу, падает в пыль. Мотоциклист сдвигает шлем на затылок, его лицо смутно белеет в темноте.

— Да нету здесь ни фига! Нету! Дохлый номер… — голос у него совсем мальчишеский.

Второй молчит, закуривает новую сигарету. Огонек зажигалки освещает руки в черных перчатках и острый упрямый подбородок. Губы чуть улыбаются, остальное скрыто под черным пластиком шлема. Вытянув сигарету в две быстрые затяжки, он говорит, чуть растягивая слова:

— Хочешь свежий анекдот?

— Ну?

— Вика замели.

— Не смешно.

— Да не, в натуре… Он сказал, что видел патруль. Не простой/ в камуфдяэе и без знаков различия. Ну и решил приколоться. А они оказались ребятами без юмора. По-моему, забавно… — отбрасывает окурок, сплевывает, уже другим тоном, уверенно, — Это где-то здесь. Рядом. Надо лучше искать.

Резко взревывает мотор (камера отступает, приподнимаясь). Огонек стремительно движется по черной земле. Чуть помедлив, за ним устремляется и другой. Догоняет, и дальше они перемещаются вдвоем. Затихающий треск моторов переходит в треск цикад.

Воображала, танцуя, идет по коридору. Кружится, раскинув руки, что-то в такт напевает. Лицо сияющее, голова запрокинута, глаза закрыты. Звучит ее бравурный марш, синий плащ вьется за спиной как крылья (на ней костюмчик «леди Вольт»). Продолжая кружиться и не открывая глаз, плавным и точным движением заныривает в свою комнату (марш звучит теперь приглушенно, словно из-за двери).

От двери пункта слежения ей вслед смотрят истерзанные студент и Ромик. Они растрепаны и исцарапаны, грязные и мокрые халаты висят тряпками, на шее у Ромика — обрывок ковбойского платка, у студента из оторванного с мясом кармана торчит сломанная стрела. Он пытается закурить, но подряд ломает третью сигарету. Глаза дикие.

— А не слишком ли? — спрашивает Ромик неуверенно. Студент опять пытается прикурить, на этот раз роняет зажигалку. Руки у него дрожат все сильнее. Он морщится, качает головой. Голос хриплый:

— Там двенадцатый уровень сложности. Что она может понять?..

— А… вдруг?

— Не глупи. Пусть побалуется… или ты что — хочешь, чтобы она — ОПЯТЬ?!!

Ромик содрогается всем телом. По его лицу видно, что он совсем этого не хочет.

Уже знакомая дежурная часть. Но теперь за столом сидит Михалыч, и видно по его уныло-терпеливому лицу, что выполнение функций дежурного не относится к числу его самых любимых занятий. Лейтенант на этот раз выглядит гораздо веселее, поскольку в данный момент является лицом практически неофициальным, что и подчеркивает свободной позой, удобно устроившись на краю стола. Разгневанный человечек потрясает перед ними стопкой отпечатанных листов:

— … что характерно, это нельзя даже назвать просто хулиганством!.. Это же форменная дискредитация личности! И что характерно — намек на мою профессиональную несостоятельность! При этом — злостная порча оборудования! Что характерно! Из-за этого вируса 157 человек сегодня не могли работать! Пришлось вызывать целую бригаду специалистов… Что характерно — они до сих пор не смогли устранить! Форменный бандитизм! Да если бы только этот вирус! Что характерно — повсеместно ведь, понимаете?! Повсеместно!!

Михалыч смотрит страдальчески, говорит успокаивающе:

— Хорошо, хорошо, я это понял… Теперь хотелось бы понять, что вы от нас хотите конкретно? Поймать этих хакеров? Хорошо, мы будем их ловить… Но обещать, что поймаем, я вам, откровенно говорю, не могу. Нету у нас специалистов. Ну нету! Ни аппаратуры, ни специалистов. Вот я, например, даже представить себе не могу, как их можно ловить… Вы видели наш компьютер? Ваше счастье, что не видели. Эти модели были списаны как морально устаревшие лет десять назад. Чтобы не выкидывать, подарили милиции. А мы что? Мы даже спасибо сказали, раньше-то и таких не было, на двоечке пахали, если свет был, и радовались, что не надо все это от руки писать. Так что сами понимаете… Мы по старинке. Традиционно… Так что вопросы у меня тоже будут традиционные. Подумайте, кто из Ваших коллег мог бы сотворить эту… грубую шутку? Не торопитесь, хорошенько подумайте…

— Коллеги! — человечек презрительно фыркает, — Сказали бы уж лучше — завистники. Было бы правильнее! Что характерно, любой бы из них был бы только рад, если бы кто-то другой… Но самому… Вряд ли. Сам редактор не смеет править мой материал! Что характерно! Да-с! Только просит вежливо! И — всегда на мое усмотрение! А эти гаденыши будут безнаказанно…

— Хорошо, хорошо, — Михалыч успокаивающе поднимает ладони, лейтенант откровенно забавляется, пользуясь тем, что находится за спиной разгневанной акулы пера. — Мы обязательно проверим Ваших коллег. И, если окажется…

— При чем тут эти, с позволения сказать, коллеги?! Что вы мне тут ерунду-то городите?! Что характерно, это же какая-то новейшая технология! Да будь у любого из них ТАКИЕ возможности… Нет, это не наши… Уж лучше тогда конкурентов проверьте. Что характерно, кому-то должен быть очень выгоден срыв этого номера! Вы хоть представляете себе, какие это деньги?!

— А этот срыв… он обязателен?

— Конечно! Что характерно, они отлично знают, что я не дам согласия на правленый без моего ведома материал! Это был бы прецедент, понимаете?! А моя статья тоже обязательна, что характерно, анонс уже был, интерес подогрет. Нет, они все хорошо рассчитали, что характерно. Газета не может выйти без моей статьи, а я не могу согласиться на проведенную без моего ведома правку. Иначе потом такое войдет в правило. А мне это надо?

— Послушайте, я, конечно, не специалист… — вид у Михалыча несчастный, как у ленивого и достаточно мудрого кота, которого слишком активные и недостаточно мудрые хозяйские дети пытаются использовать вместо половой тряпки, — Мне не совсем понятно, в чем проблема? Если редактор согласен именно с Вашим вариантом, то кому какое дело до этих шутников? Перепечатайте заново…

— Да в том-то и дело, что я не могу перепечатать ЭТО! — человечек со всего размаха шлепает на стол пачку листов, — Я пытался! Всеми способами! На разных машинах! Но у нас в редакции — ни одной НОРМАЛЬНОЙ машины! Все с этой вирусной придурью! Все! Что характерно!

Михалыч крякает. Чешет волосатую грудь. Искоса бросает злой взгляд на радостного лейтенанта. Говорит осторожно:

— Техника — оно, конечно… того, этого… хорошо, одним словом. Но она имеет обыкновение… хм-м… ломаться. И, раз уж так… хм-м… вышло… Почему бы Вам просто не взять ручку и не… хм-м… исправить? По старинке, от, так сказать, руки, а?

Выражение лица у него при этом сочувственно-добродушное и очень терпеливое, словно разговаривает он с душевнобольным или умственно отсталым. Акула пера несколько секунд смотрит на него, наливаясь тихой злобой, шипит ядовито:

— Умный, да?! — неожиданно сует пачку гранок и маркер Михалычу, кричит с ненавистью, — На! Сам попробуй!!! От руки!!! По Старинке!!!

— Гражданин, а вот за оскорбление при исполнении… — с полтычка заводится лейтенант, и даже встает, делая намек на движение в сторону зарвавшейся акулы, но Михалыч вдруг говорит изменившимся голосом:

— Ша!..

Негромко вроде бы, говорит. Но оба оборачиваются к нему. Камера крупным планом выхватывает замазанный черным кусок текста, над которым от руки написано «Электра», и успевает поймать тот момент, когда по буквам проходит легкая рябь, слово разрывается на два, изменяясь. Теперь почерком Михалыча над зачеркнутой фразой написано «Леди Вольт».

Чей-то вздох. Удивленный свист. Кто-то говорит растерянно:

— Ничего себе!..

Михалыч очень серьезен. Тяжело выбирается из-за стола, подходит к боковому столику с допотопной (еще даже не электрической) печатной машинкой. Говорит задумчиво:

— Это вам не компутер, сюда вирус и милицейской дубинкою не загонишь…

Долго усаживается, вставляет лист. Зашедший случайно опер, занимавшийся до этого своими делами помощник и еще какие-то люди, кто в форме, кто в штатском, постепенно группируются у него за спиной. Видно, как его толстые пальцы двигаются по клавиатуре, набирая «стерва электрическая». На белом листе — черные буковки «Леди Вольт». Пальцы мечутся по клавишам, быстрый набор чего-то совсем уж длинного, тянущего, скорее, на пару предложений. На белом листе — удвоившаяся надпись.

— Вот видите? — говорит акула пера устало, и становится видно, что никакая это не акула, а просто насмерть перепуганный карась со вставной очень зубастой челюстью.

В дверях возникает растерянная машинистка с листком.

— Ребята, тут какая-то ерунда получается… Я отчет оформляла, по делу Конти… Ну, помните, с потеряшкой, он-то заявление отозвал, а с контроля сразу не сняли… И, похоже, что-то с машиной. Вроде бы не сломалась, но… Как только доходит до имени…

Она замолкает испуганно, потому что все резко оборачиваются к ней. Голос Михалыча мягок и обманчиво ленив:

— Ну так и что же там с именем?

— Вы будете смеяться! — обиженно говорит машинистка, выставляя перед собой лист, как щит, — Знаете, что получилось?

После короткой паузы, почти все, почти хором:

— Леди Вольт!

Машинистка (растерянно):

— А как вы догадались?..

Михалыч (один, неизвестно к кому обращаясь):

— Черт! И что нам с этим теперь делать?..

На сером экране компьютера два коротких синих слова. По ним проходит быстрая рябь, теперь на экране возникает вокруг слов белая рамочка. Да и слова другие — «Конец программы».

Несколько секунд Воображала продолжает смотреть на экран, лицо у нее напряженное, почти злое, глаза сощурены. Встряхивает головой, трет пальцами виски. Задевает прицепленные датчики, машинально отдирает их. Пока еще — машинально, беззлобно, просто с раздражением, как досадную помеху. Медсестра невозмутимо подхватывает провода и пытается прилепить датчики на место. Воображала второй раз их отбрасывает, напряженно думая о чем-то своем. Медсестра с таким же невозмутимым видом пытается прикрепить их опять.

Воображала резко разворачивается, и медсестра отлетает к дальней стене, сшибая на пути людей и приборы. Лицо у нее удивленное.

С разных сторон к Воображале бросаются сразу несколько человек, она отшвыривает их взглядом. У нее золотисто-желтые глаза, сильно увеличенные клыки и манера по-волчьи подтягивать верхнюю губу. Она стоит, втянув голову в плечи и засунув руки глубоко в карманы брюк (расцветка нестерпимо-яркая, ядовитая, почти светящаяся). А вокруг взрываются мониторы, падают шкафы, вихрем закручиваются какие-то документы, серпантинные ленты распечаток, осколки стекла, обломки мебели. Начинает звучать сирена…

Ночной лагерь джайверов. Пара навесов из наброшенных на составленные «шашалом» мотоциклы курток. Остальные спят прямо под открытым небом, вповалку, на земле. У догорающего костра — маленькая фигурка, она сидит лицом к огню, видна лишь черным силуэтом. Камера объезжает костер, и теперь в его неверном свете становятся видны алые горошины на черном костюме.

Анаис смотрит в огонь, улыбаясь.

Вдруг поворачивает голову — над степью встает далекое зарево.

Сначала беззвучно, потом нарастает гул, переходит в отдаленный грохот, грохот нарастает, земля под ногами дрожит…

Лагерь джайверов просыпается стремительно, но как-то деловито, без особой паники, словно они давно ждали чего-то подобного. Никто не кричит, не мечется заполошно и бестолково. Движения людей стремительны, но не бессмысленны, чьи-то руки быстро расхватывают куртки и рюкзаки, почти одновременно заводятся моторы, десятками вспыхивают фары, срываются с места тяжелые машины. Прямо по костру, рядом с Анаис, проносится мотоцикл, искры из-под колес летят фейерверком. Гул потихоньку стихает, некоторое время еще слышен удаляющийся шум моторов. В поспешно брошенном лагере — никого, кроме Анаис. Она смотрит вслед джайверам, улыбаясь чуть снисходительно. На лице ее — отблески зарева.

Свет усиливается, новый порыв ветра, грохот. Анаис зажмуривается, не переставая улыбаться — загадочно и чуть снисходительно.

Грохот продолжается — это грохот вышибаемой двери. Она падает вовнутрь комнаты, в клубах пыли через нее ловко перепрыгивают ребята в пятнистых комбинезонах. Мгновенно рассредоточиваются.

Конти смотрит на них обиженно, морщится:

— Вот же гадство!.. Заметь — именно тогда, когда кончились все патроны… — качает головой, смеется беззвучно, протягивает руки с сомкнутыми запястьями, как для наручников, — Вяжите! Но попрошу отметить добровольное…

Идущий прямо на него мордоворот аккуратно отодвигает огромной лапой его со своего пути, не прерывая движения. Другой толчком ладони усаживает обратно на кровать со словами:

— Посиди, отец, про тебя нам приказа не было…

Конти переводит растерянный взгляд на врача, тот вжимается в стенку, протрезвевший в момент и наглеющий от страха:

— Я никуда не пойду!

— Ну, это-то как раз вовсе и не обязательно, — успокаивает его Конти философски, — Они тебя вполне и здесь кончить могут. Какая им разница?..

Один из громил оборачивается неодобрительно. Информирует:

— Велено живым. И вежливо.

Пару секунд Конти смотрит на них непонимающе, потом, хохоча, валится на кровать, давится сквозь смех:

— Нашелся!.. Я же говорил! Нет, ты понимаешь, да?! Все-таки нашелся, хотя бы один!.. А Тоська, она… девочка послушная!..

Грохот. Клубящаяся пыль. Вой сирен.

Воображала идет по коридору в вихре взрывов и грома. Перед ней все взрывается, за ней — рушится. Падают огромные балки железобетонных перекрытий, трескаются стены, мыльными пузырями вспучиваются бронированные панели, оседают камни. Сквозь грохот временами прорывается бравурный марш.

Проблеском — десятилетняя Воображала в белом халате идет по коридору больницы. Легко, почти танцуя (в бункере у нее походка более тяжелая а лицо — более злое).

Вой сирен. Мигание аварийной системы. Шипение вырывающейся из порванных труб воды и перегретого пара — то ли разрушена какая-то лабораторная коммуникация, то ли включилась противопожарная система.

Дядя Гена быстро идет по коридору, почти бежит. Коридор перекошен, тучи пыли, оторванные панели, висят рваными космами перепутанные провода, растрепанные кабели, обломками костей торчит арматура. Что-то искрит. Под ногами хрустит стекло.

Рядом семенит Ромик, лицо несчастное.

— Идиоты! — шипит Дядя Гена, перепрыгивая через крупный обломок чего-то — чего именно, теперь уже установить невозможно. Ромик чуть не плачет. Бормочет с отчаяньем:

— Но кто бы мог подумать!.. Двенадцатый уровень!.. Там и из наших-то не всякий… Она же не специалист!..

— Сборище идиотов! Вы бы ее досье почитали! Она в генной инженерии с шести лет! Если она не специалист, то кто?!!

Грохот, дым. Земля начинает трястись. Чей-то сорванный крик:

— Прорыв Периметра!! Все отсюда!.. Быстро!..

Грохот. Ночь. Рев моторов. Треск пулеметных очередей. В полумраке — быстрые тени, мигающие фары. Шум низко летящих вертолетов. Зарево разрастается, красный цвет усиливается, перекрывает все остальные, наливается пронзительной карминовой яркостью, застывает.

Голос диктора:

— На западе области вероятны проливные дожди…

Появляется бархотка на тонкой костяной ручке, полирует алый ноготь.

Голос диктора:

— Министерство обороны в лице генерала Щукеракова категорически отрицает вероятность какой-либо связи вчерашнего землетрясения с несанкционированным проведением испытания нового вида вооружений на печально знаменитом полигоне Капустина Яра. С такой же категоричностью отвергает генерал и высказанное на страницах печати предположение о возможной аварии на этом полигоне, объясняя введение в области военного положения временной мерой в свете проведения плановых учений, однако представители оппозиции настаивают на достоверности находящейся у них информации, при этом отказываясь, однако, от обнародования…

В кадре появляется кисточка и ставит на алый ноготь аккуратную черную точку.

Грохот. С потолка сыплется мусор.

Проблеском — десятилетняя Воображала идет по белому коридору. Бравурный марш. Двери сами распахиваются при ее приближении.

Проблеском — Фрау Марта сметает мусор со стола в совок, неодобрительно качает головой.

Пыль висит плотными клубами, перемигиваются тревожные сигналы. Приглушенный вой сирены где-то вдалеке. Кто-то кашляет, кто-то ругается. Из клубов пыли выныривает Дядя Гена, спрашивает кровожадно:

— Где Алик? Где этот кретин?!

— В изоляторе…

Появляется Ромик, вид у него еще более несчастный, если такое возможно. Всхлипывает, передергивается. Поясняет:

— Она заставила его съесть обеих крыс и м-м… м-морскую свинку… Живьем…

— О, Господи, — Дядю Гену передергивает. Потом, очевидно, вспомнив и осознав до конца, он передергивается уже по-настоящему и спрашивает, резко меняясь в лице:

— Что — тех самых?!!

И — уже совсем другим тоном:

— О, Господи!!!

Фрау Марта разливает чай. Голос Воображалы (ей лет семь), игриво:

— Пап, а правда, Фрау Марта похожа на женщину-вамп?..

Конти с деланным удивлением поднимает брови, смотрит на Фрау Марту с демонстративной пристальностью. Фрау Марта невозмутимо разливает чай. Так же невозмутимо, хотя и немного невнятно, спрашивает:

— Я могу идти?

С произношением у нее что-то не в порядке, но манеры по-прежнему безукоризненны, выдержка отменная. Получив разрешение, с подносом идет к двери. На пороге оборачивается через плечо. Улыбается.

И сразу становится ясна причина дефекта произношения — ее клыки сделали бы честь любому вампиру. Похоже, семилетняя Воображала довольно смутно представляет себе, как именно должна выглядеть женщина-вамп.

Грохот. Бравурный марш.

Воображала прорывается сквозь вихрь зеркальных осколков (не понять — бункер или больница, да и не важно). Ощущение неудержимости, почти всемогущества. Нет на свете ничего такого, что могло бы ее сейчас остановить. Одним прыжком преодолевает лестничный пролет, халат — крыльями за спиной. Ударом руки проламывает кирпичные стены, словно они из картона. Воздух наэлектризован, вокруг нее возникает, потрескивая, светящийся ореол. Протискивается сквозь бронированные двери — в броне остается оплавленная дырка по форме ее тела. Вой сирены.

Чей-то спокойный голос:

— Включайте генератор!

Робкое возражение:

— Но установка не опробована, и вся ответственность…

Щелчок. Низкое гудение.

Воображала в прыжке со всего размаха налетает на каменную стену. Ее по инерции протаскивает вдоль, разворачивает. Бравурный марш рассыпается на отдельные звуки, обрывается жалобным всхлипом.

Проблеском — идущая по коридору больницы десятилетняя Воображала тоже словно налетает на невидимую стену. Замирает. Потом в абсолютной тишине что-то беззвучно кричит — видно, как открывается рот, — и бросается бежать по длинному пустому белому коридору. Вдоль бесконечного ряда стерильно чистых окон слева и закрытых одинаковых дверей справа. В самом конце коридора одна дверь открыта. Рядом — маленький человечек с каталкой…

Ближе, ближе, еще ближе, изображение дрожит, мечется, почти ничего не видно…

Воображала в бункере еще раз пытается пробить кирпичную стену, так легко подававшуюся ранее под ее кулаками. Но на этот раз стена остается целой — Воображала налетает на нее сначала плечом (на этот раз — в полной тишине), потом ударяется спиной, хватает ртом воздух, сползает на пол…

Десятилетняя Воображала в больнице останавливается у открытой двери. Словно тоже опять налетает на стену. Санитар вывозит из палаты отключенный реабокс. Задержавшись, переворачивает табличку на двери пустой стороной вверх. Пустой белый лист с красным кружком посередине. Белизна заливает кадр. Нарастающий звон.

Воображала сидит на белом полу у белой стены. Футболка ее по цвету почти не отличается от стены, а брюки — от пола, волосы тоже словно присыпаны пудрой. Вид безразличный.

От людей в бункере ее отгораживают несколько слоев бронестекла, из-за чего изображение нечеткое, словно плывет.

У пульта — Дядя Гена и какой-то незнакомый техник. Техник нервничает, вертится, разрываясь между чинопочитанием и опасением выпустить Воображалу из поля зрения хотя бы на секунду, бубнит через плечо:

— Поляризованное излучение, блокируя негативные действия объекта путем подавления альфа и сигма ритмов, одновременно снижает и практическую ценность объекта как такового фактически до нуля. Таким образом, ситуация патовая. Технически мы в состоянии увеличить интенсивность более чем впятеро… — щелкает переключателем, отводит рычаг до упора влево. Воображала окончательно обесцвечивается, сползает на пол, подтягивает колени к груди, съеживается, — Обратите внимание на характерную позу зародыша! Это очень показательно, подсознательная демонстрация полной беспомощности характерна для любых… Но, в сущности, в ступоре объект не представляет интереса даже как… э-э… собственно, объект. А стоит нам снизить напряжение от оптимального хотя бы на двадцать процентов… — новое движение рычага. Волосы и футболка Воображалы приобретают ярко-оранжевый цвет. Плавным и каким-то очень хищным движением она приподымается на четвереньки, мягко вскидывает голову. Глаза у нее тоже оранжевые и очень-очень злые, улыбочка неприятная. Бронестекло начинает мелко и противно дрожать, покрываясь рябью.

— Сами видите… — техник пожимает плечами и возвращает рычаг в прежнее положение. Воображала последний раз вяло оскаливается, быстро выцветая, но глаза ее уже потухли и потому выглядит это неубедительно.

— Она не идет на контакт, ни на каком уровне, мы за эти дни испробовали практически все возможности…

Техника прерывает смех. Смеется врач. Он стоит между двумя охранниками, на скуле — длинная свежая ссадина, мятый костюм в пыли, улыбка вызывающая. Обращается он персонально к Дяде Гене, остальных просто игнорируя:

— Послушайте, а в чем, собственно, проблема? Нет человека — нет проблемы, а? Так почему бы вам не попробовать ее просто…

Ромик за спиной Дяди Гены меняет позу, техник бросает на него быстрый взгляд. У Дяди Гены каменеет лицо.

Врач заходится от смеха, бьет себя по коленкам.

— Пробовали! Зуб даю — пробовали!.. А не вышло!.. не вышло, да?! Не идет на контакт, ха! Правильно, очень даже логично с военной точки зрения — если не удалось сразу пристукнуть, можно попытаться и поговорить. А не вышло — тут и про меня можно вспомнить. Я что, я — человек маленький… Можно приласкать, можно выгнать, можно обратно позвать — прибегу, обрадованный. А вот хрен! Не буду. Ясно?

Опять смеется. Дядя Гена морщится, камера переходит на обесцвеченную Воображалу — та сидит, по-прежнему равнодушно глядя прямо перед собой.

Звук удара. Смех превращается в судорожный вдох. Очень спокойный и очень отчетливый голос врача:

— А вот это вообще не довод. Даже с военной… точки зрения…

Дядя Гена морщится опять. Короткая возня. Хрип. Звук упавшего тела…

Перед огромным зеркалом горят две такие же огромные свечи. Тягучая, вязкая музыка, между свечами смутно проступает отражение танцующей Анаис. Она теперь совсем не похожа на ребенка — фигурка вполне сформировавшаяся, — но и взрослую женщину она тоже напоминает мало. Скорее она похожа на девушку-эльфа, или ожившую статуэтку из черного стекла, изящную и хрупкую. Черная ткань, тугая и лаково блестящая, затягивает ее от лодыжек до подбородка, открыты лишь кисти рук и лицо. Лицо невозмутимо, улыбка чуть снисходительна. Руки словно живут своею собственной жизнью, они похожи на бледных ночных бабочек с яркими алыми точками по краям крыльев. У них свой танец, сложный и ритмичный.

Одна из свечей падает и гаснет. Анаис продолжает танцевать. В полумраке почти незаметна ее улыбка…

Лязг замка. Воображала поднимает голову (глаза бледно-желтые, клыки, оскал).

Двое в пятнистой форме швыряют на середину камеры врача. Рубашка на нем порвана и в пятнах, пиджака нет, лицо разбито в кровь. Он остается лежать почти неподвижно, только вяло переворачивается на живот и утыкается лицом в пол. От его пальцев и щеки на белом пластике пола остаются красноватые полосы.

Некоторое время Воображала просто смотрит на него, продолжая скалиться. Потом осторожно приближается, опускается на корточки.

Вид у нее озадаченный.

Разъяренный Конти влетает в комнату, потрясая флажками морского семафора (сигнал «следую своим курсом»):

— Твои выходки?!!

Воображала (ей лет десять, приблизительно как и в больнице) хмыкает смущенно, говорит с фальшивым энтузиазмом:

— Красивые, правда?!

— Ты мне идиоткой-то не прикидывайся, — говорит Конти уже спокойнее, — Зачем?

Воображала тут же переходит в атаку:

— А чего она сама?!!! Первая!!!

— Чего — «Она сама»?! — Конти снова начинает закипать, повышает голос, — Да ее не видно и не слышно! Она вообще по сравнению с тобой…

— А чего она молчит!!!

Пауза.

Конти открывает было рот, но ничего не говорит. Воображала бухтит потихоньку, осторожно выдержав приличествующую случаю паузу:

— Тоже мне… партизанка! Дочь Монтесумы!.. с ней, как с человеком, а она… — продолжает уже обычным голосом, смущенно и обиженно-обвиняюще одновременно, — Я думала — она обидится. А ей, представляешь, понравилось!..

Бункер. Сидя на корточках, Воображала вытирает кровь с лица врача мокрым платком. Врач открывает мутные глаза, некоторое время тупо смотрит прямо перед собой. Потом взгляд его приобретает осмысленность, глаза расширяются от ужаса. Он отшатывается от Воображалы, что-то бессвязно бормочет, быстро и неразборчиво. Воображала тянется положить ему на лоб мокрый платок, он отталкивает ее руку, уворачивается. Задыхается, хватает ртом воздух. Закрыв глаза и собравшись с силами, говорит отчетливо, словно выталкивая слово по слогам:

— Не-на-ви-жу…

Дежурная часть.

Открытая дверь в кабинет. В кабинете Михалыч запирает сейф, сгребает из ящиков стола в портфель разную канцелярскую мелочь. Выражение лица философское (как у кота, получившего от хозяев взбучку за то, что задавил амбарную крысу в хозяйской спальне). Проходящая по коридору секретарша задерживается у двери кабинета, спрашивает, качнув жиденькой папочкой:

— Это то, что не забрали гебешники. В архив?

Михалыч смотрит на легонькую папочку тяжелым взглядом. Вытягивает губы трубочкой. Говорит задумчиво:

— Оставь пока.

Подошедший лейтенант садится на край стола, пальцем толкает положенную секретаршей папку, говорит осуждающе:

— Тебе что, больше всех надо?

Михалыч молча жмет плечом. Сует папочку в портфель, защелкивает замок.

— Дело закрыто. Да и вообще — не наше оно, это дело-то, гебешники забрали, сам же видел…

Михалыч не отвечает, молча запирает стол, оглядывает кабинет — не забыл ли чего. Лейтенант смотрит насмешливо:

— Эх, старшина, старшина, никогда ты не будешь майором! Мало тебе, что на месяц к патрулю прикрепили, так ты опять нарываешься!..

Конти (осторожно, но с легкой угрозой):

— Опять твои штучки?

Воображала (ей лет девять) кричит скандально, с надрывом:

— Да при чем тут я?!! Я ее и пальцем!!! Да я вообще!!!..

— Ладно-ладно, знаю я, как ты можешь «вообще»… — Конти мнется, потом все-таки спрашивает, хотя и неуверенно:

— А… тогда… Ну, в самом начале… когда ты ее делала… Ты не могла случайно, а? Нет, не нарочно, что ты, просто, понимаешь, случайно что-нибудь не так соединила… Человеческий организм — штука сложная, а ты-то тогда еще совсем мелкая была…

Воображала с видом оскорбленного достоинства скрещивает руки на груди. Молчит. Через гордо выпяченную грудь натянуто три флажка — знака семафорной азбуки «следую своим курсом».

По холлу проходит Анаис (ей три года). Походка уверенная, на ребенка она уже похожа мало — черные чулочки, алые туфельки, черные нитяные перчатки. Очень аккуратное каре, ярко-алые губы. На Конти и Воображалу, которые, замолчав, провожают ее взглядом, она не обращает внимания. Но на верху лестницы оборачивается через плечо. Быстрый взгляд, легкая полуулыбочка.

— Можно подумать, — бормочет Воображала, обращаясь к стенке, но так, чтобы Конти слышал, — Что мне здесь доверяют! Можно подумать, что со мной здесь хоть кто-нибудь считается! Можно подумать, что мое мнение для вас хоть что-нибудь, да значит!.. Можно подумать, я не знаю, что тут некоторые таскали кое-кого по врачам уже полгода, а меня спросить соизволили только сейчас!..

Флажки трепещут на натянутом от плеча к плечу тросике, словно от ветра. Конти вздыхает, говорит виновато:

— Ладно бы — просто не говорила… Но ведь она и не плачет даже!.. дети всегда кричат, пока маленькие, это нормально. Им так положено. А она — ни разу…

Воображала непримиримо вскидывает подбородок:

— Ну, один-то раз она орала, и еще как! Так что ничего я тогда не напортачила, все по высшему классу, до последней клеточки!..

— Но почему же она тогда молчит?!

Воображала фыркает. Чеканит с ехидной мстительностью:

— Вот у нее и спроси!..

Лежащий на белом полу врач судорожно вздыхает, разлепляет спекшиеся губы, не открывая глаз, просит:

— Пить…

В кадре появляется кружка-поильник с длинным носиком. Врач пьет, давясь и задыхаясь. Вода течет по лицу, глаза закрыты.

— Который час?

— Утро… У меня нет часов, но, если хочешь точнее, я могу посмотреть у кого-нибудь из охраны…

Договорить Воображала не успевает — врач широко распахивает глаза, лицо его искажается:

— Ты?!! — Глаза безумные. Отшатывается, вжимаясь в стену, бормочет быстро, в полубреду, — Ты, конечно, конечно же ты, кто же еще, Боже мой, за что, за что, что я тебе такого сделал?!!..

Начинает биться затылком о белый пластик стены, на губах — розовая пена.

Воображала тоже испугана, отодвигается к противоположной стене, втягивает голову в плечи, моргает. Кружка с грохотом летит на середину камеры, с таким же грохотом распахивается дверь. Двое в пятнистых комбинезонах грубо хватают врача, тащат к двери. Он начинает выть, выворачивается у них в руках, его волокут. От двери, извернувшись, он кричит Воображале:

— За что?! За что?! Что я тебе сделал?!..

На своих конвоиров он не смотрит, только на нее — с ужасом и отчаяньем, пока за ним не захлопывается дверь.

Все происходит так быстро, что по полу еще продолжает катиться брошенная кружка — очень громко в наступившей тишине…

Анаис идет по бункеру.

Она очень изящна и, как обычно, совершенно безвозрастна. Во всяком случае, выглядит никак не на свои пять-шесть лет. Черные колготки-сеточки, алые туфли на высоком каблуке, алая юбка, узкая и длинная, с разрезом и широким черным поясом. Черно-алая шляпа, вуалетка, перчатки. Все — подчеркнуто новенькое, броское, кукольное. По бункеру идет не ребенок, и даже не маленькая женщина — живая кукла, красивая, изящная, ненастоящая…

Ее не замечают.

Не замечают, но предупредительно расступаются и словно бы нечаянно открывают перед ней нужные двери.

В том числе — и тяжелую металлическую дверь в белую камеру, где стены усилены несколькими слоями бронестекла…

Воображала сидит у стены, свесив голову на грудь. То ли спит, то ли просто устала. Врач лежит лицом вниз на полу в полуметре от нее. Анаис аккуратно обходит его, останавливается рядом с Воображалой.

Воображала поднимает голову.

Некоторое время они молча смотрят друг на друга, Анаис — с легкой снисходительной улыбочкой, Воображала — с быстро меняющимся выражением, безучастным поначалу, потом раздраженным, озадаченным, и, наконец, радостно-удивленным.

Анаис чуть заметно дергает подбородком в сторону двери.

Проблеском — корабль. Шум моря. Белые паруса наливаются розовым, потом — алым. Секундная задержка камеры — на центральной мачте три флажка морского семафора. «Следую своим курсом».

Наложение изображений и шумов. Сквозь накатывающие волны видно, как Воображала встает, делает шаг вперед. На алом шелке парусов проступают аккуратные черные горошины, цвет парусины постепенно светлеет, вызолачивается до ярко-оранжевого. Плеск воды о деревянный борт, шум прибоя накатывает. Стихает.

Легкий стон. Шорох.

Воображала оборачивается, обрывая сдвоенность изображений и шум моря. Опускается на корточки. В ее руках — кружка-поилка.

Врач неподвижен, дышит ровно.

Воображала растерянно оглядывается, но Анаис в камере уже нет. В бронестекле мигают отблески разноцветных огоньков с пульта. Сначала они красно-оранжевые. Потом красные гаснут…

Мигают красно-оранжевые огоньки разложенной на полу новогодней гирлянды. В углу — большая пушистая елка, уже частично украшенная. У стола — Конти с ложки кормит Анаис — той года полтора. Черные ползунки в алый горох, кружевной слюнявчик, невозмутимое личико с очень яркими губами и черной обводкой вокруг узких глаз.

Конти говорит вполголоса:

— Когда же ты у нас заговоришь-то, а?..

Воображала (ей около восьми, голубая бескозырка, оранжевая тельняшка), сидя на полу, нанизывает на шнурок морские сигнальные флажки. Растягивает низку:

— А это?

Конти бросает косой взгляд:

— Ложусь в дрейф, жду инспекцию, дайте подтверждение, приветствую.

Воображала, закатив глаза, падает на пол, хохочет.

— В дрейф ложусь, я сказал, а не на пол!..

Воображала хохочет еще сильнее, дрыгает ногами. Хватает горсть флажков, швыряет пару вверх, ловит их ногами на ребро:

— А это?

Конти косится:

— Если перевернуть — то это будет Новембер Чарли. Ну, что-то типа СОС.

Воображала делает большие глаза, сочувственно кивает головой и говорит торжественно:

— Бульк!.. А если так?

Взлетевшая охапка флажков рассыпается, зависает, вытягивается, как по ниточке. Обматывает елку длинной спиралью. Конти критически осматривает флажки. Хмыкает:

— Бред собачий. Хотя вон там — предупреждение о неприятеле, пожелание счастливого пути и отказ навигационной системы. А слева — заверение о неприкосновенности вызываемых на переговоры парламентеров, усиление срочности и карантин.

— А так?..

Вторая спираль закручивает вокруг елки оставшиеся флажки, три шнура повисают на стенах. Оставленная без присмотра Анаис достает из коробки с украшениями самый большой шар — алый в черную крапинку.

— А, не знаю… — Конти собирает со стола детскую посуду на поднос, сдвигает в угол, — Займись лучше шариками, пока Анаис их все не раскокала.

Воображала оборачивается, смотрит сначала на Конти, потом на Анаис, говорит со странной интонацией:

— Она — не раскокает…

Конти не замечает напряжения в ее голосе — он занят откатыванием стола к стенке. Пожимает плечами:

— Но ведь и не повесит же!

Воображала фыркает многозначительно:

— Это уж точно!..

Звучащее в ее голосе неодобрение замечает даже Конти, оборачивается:

— Как тебе не стыдно! Она же маленькая!..

— Маленькая, маленькая… Всегда она у тебя маленькая! А я, между прочим, в ее годы…

— Не бухти! Ты в ее годы тоже была не подарок!

— Все равно не честно! Пускай бы день она маленькая, день я, а то все время она, да она… — продолжая ворчать, ногой сдвигает оставшиеся на полу флажки. Их три.

— А это?

Конти смотрит. Трет подбородок. Кривится:

— А-а-а… Следую своим курсом… Мерзкий сигнал. Приказ ни во что не вмешиваться.

— Почему?

— Почему, почему…Потому что приказ! Следую, понимаешь ли, своим курсом согласно полученному приказу, и плевать, тонет там кто-то или нет… Не приставайте с глупостями, курсом своим я следую…

Некоторое время Воображала думает.

— В смысле — до лампочки? Пошли все на фиг?

— В смысле…

— Но ведь это подло, разве нет? Их потом накажут, да? Ну, если поймают, конечно!

— В том-то и штука, что не накажут. Приказ у них был такой — курсом своим следовать, ни на что не отвлекаясь.

— Даже если вдруг пожар?

— Даже.

— А люди погибнут?..

— А приказ?

— А… это, ну… совесть все-таки?..

— Но ведь все-таки — приказ?..

— Нехорошо как-то…

— А вот это, кстати, еще вопрос… Может быть — и не хорошо. А, может быть — очень даже хорошо. Что хмыкаешь — думаешь, вру? Думаешь — так не бывает. Ладно, представь — идет человек, торопится очень. Яма с водой, в яме котенок тонет. Кричит, надрывается, маленький такой, жалко… А человек мимо проходит, спешит очень. Это как — хорошо?

— Нет, конечно!

— А человек — врач. Он спешит к больному ребенку. Мальчик маленький, глупый, пуговицу проглотил, задыхается… Врач остановился, спас котенка. А мальчик задохнулся. Хорошо?..

— Нет, конечно…

— Так все-таки — хорошо то, что он мимо прошел, приказ имея, и котенка не спас, или плохо?

Воображала думает долго. Хмурится, молчит, теребит нижнюю губу, упрямо вертит головой. Наконец — авторитетно и безапелляционно:

— Надо было успеть! И котенка, и мальчика. Он же врач! Значит, должен был все успеть!.. — и зевает широко, с хрустом.

— Э, да ты спишь уже!

— Неправда! Вовсе я даже и не сплю!

— А пора бы! Времени-то сколько, знаешь?

— Новый Год же!..

— Новый Год завтра. А сегодня еще старый. Так что — шагом марш!.. Эй, заодно и Анаис забери!

Воображала мстительно фыркает, над ее головой взмывают три флажка. Гудит, имитируя пароходную сирену, крутит плечами, словно гребными колесами, «чух-чух-чухает» и уходит, ехидно скалясь через плечо.

Анаис с шариком в руке смотрит на Воображалу и Конти с легкой снисходительной улыбочкой — так взрослые смотрят на расшалившихся детей…

Белый пол камеры. Врач открывает глаза, и тут же снова их зажмуривает, сморщившись:

— О, Господи!..

Говорит со стоном:

— Опять ты. Конечно. Я так надеялся, что это просто обыкновенный тривиальный ночной кошмар… А это — ты…

Воображала сидит в углу, лицо равнодушное, глаза сощурены. Замечает спокойно:

— Ребра я срастила, руку — тоже. Синяки сами пройдут, лень возиться было…

Врач смеется, приподнимаясь у стены:

— Конечно! Ну да, конечно!.. Как же иначе… А я-то, дурак… Теперь понятно… — он осторожно вертит головой, проверяет подвижность рук. Бросает на Воображалу острый неприязненный взгляд, — Ничего личного, правда? Справедливость торжествует…

— Мог бы, между прочим, и спасибо сказать. Как вежливый человек.

Врач усмехается хищно, и нет в этой его усмешке ничего веселого.

— Дело не во мне, правда? Я-то все голову ломал — за что же ты меня так… А тебе ведь все равно было, правда? Я просто вовремя под руку подвернулся… Вот и все. Не повезло. Бывает… Я понимаю. Скверное настроение — оно у всех бывает… Только не все могут срывать его на тех, кто случайно подвернулся под руку. Тем более — так.

— Я не совсем понимаю.

— Все ты понимаешь… Уверен, ты никогда не обрывала мухам крылышки. И кошек за хвост не дергала. Ведь не дергала же, да?.. Ну, ответь, не дергала?!

— Не дергала. При чем тут кошки?

— Пра-авильно! Тебе это просто неинтересно было, правда? Да и зачем самой пачкаться, когда можно чужими руками? Да и что такое — кошки!? Мелко это. Гораздо интереснее, когда с людьми… И, главное чтобы — чужими руками…

— Не понимаю…

— Брось!.. Я-то, дурак, думал, что это ты меня ненавидишь. Меня, лично, понимаешь? Все понять пытался — за что… А дело не во мне, все гораздо проще. Объект не важен, важно действие. Не я, — так тот же Ромик… Или Алик. Впрочем, Алика ты уже… Хоро-ошие игрушки, правда?! Только ломаются быстро… Но это не важно. Их же полно вокруг, подобных игрушек-то!.. Но раз уж я подвернулся — можно и меня. Игрушка как игрушка, ничем не хуже других. Вполне можно пожалеть… Но сначала… Для того, чтобы игрушку можно было ПОЖАЛЕТЬ, ее ведь нужно предварительно подготовить… Чего ее жалеть, если она новенькая да целенькая? Если ей не больно?.. Поэтому-то и нужно сначала ее… подготовить.

Вздрагивает, щурится. Улыбка жесткая. Говорит размеренно и отчетливо, словно припечатывая каждую букву:

— Довести до нужной кондиции…

Смеется сквозь зубы, морщится. Воображала неподвижна. Смотрит на него широко открытыми глазами. Она слегка напугана, но больше — растеряна. У врача глаза дикие, лицо постоянно дергается, голос быстрый, сбивчивый, снижающийся до свистящего шепота:

— Эти идиоты думают, что сами тебя сюда загнали!.. Нет, представляешь, они ведь всерьез так думают! Смешно, правда?.. Но я-то знаю… — хихикает, грозит Воображале пальцем. Внезапно становится очень серьезным, почти злым, — И ты — ты тоже знаешь…

У Воображалы странное выражение лица. Кажется, что она готова заплакать.

— Не понимаю…

Врач хихикает, подмигивает, грозит пальцем. С неожиданной яростью:

— Врешь!!! Все-е ты понимаешь! Ты, и только ты. С самого начала. Я не сразу понял… А они — так и вообще ничего не поняли… И не поймут уже! Но я… Я слишком хорошо тебя знаю. Слишком долго был рядом… Слишком много видел.

Внезапно успокаивается, переворачивается на спину, смотрит в белый потолок. Говорит задумчиво и грустно:

— Иногда я думаю — а есть ли я вообще? В смысле — на самом деле? Сам по себе… Или я — тоже просто тобою выдуман?..

Конти стоит у притолоки. Поза напряженная, лицо застывшее, непреклонное. Смотрит в сторону. Голос сухой и жесткий. Говорит ровно и тихо:

— Пусть я чего-то не понимаю. Можно же объяснить. Я всегда старался играть по правилам. Во всяком случае — до тех пор, пока существует такая возможность… Я и сейчас постараюсь. Но для этого я должен знать, в чем заключаются эти самые правила. Это же вполне логично, правда?

Я никогда ничего не просил. Ни у кого. Тем более — у тебя. Забавно. Знаешь, мне было бы понятнее, если бы у тебя были бы ко мне какие-то требования… Претензии там… обиды. Но ведь — нет, правда?.. Ни обид, ни претензий, ни требований… Ни-че-го. Ладно… Давай поговорим как деловые люди. Бартер. Ченч. Услуга за услугу. А?..

Молчание.

— Не хочешь. Ну что ж. Хорошо. Правильно, конечно. О нам с тобою чем можно говорить… Какие там сделки, о чем это я!.. Смешно даже. Это я так, пытался сохранить честь мундира. Да и что я бы мог тебе предложить?.. Глупо. Знаешь, одно время я ведь пытался найти для тебя что-нибудь важное, ценное, действительно нужное, заинтересовать… Долго пытался. А теперь уже поздно.

Я проиграл. Слышишь? Какие там сделки на равных… Мы никогда не были на равных. Мне нечего тебе предложить. Я сдаюсь. Ты сильнее, я признаю это. Глупо не признавать…

Но — на правах более сильного — помоги!..

Я просто… прошу. Прошу о помощи. Ты можешь, я знаю… Хочешь, чтобы я унижался? Я буду унижаться. Только скажи — чего ты от меня хочешь?! Скажи хоть что-нибудь!!!

НУ ЧТО ТЫ МОЛЧИШЬ!!?..

— Неправда! — голос Воображалы звонок и напряжен, — Это все неправда! Ему нечего было бояться! Это же просто смешно! Я никогда не делала ничего, что могло бы дать повод!.. Ничего из того, что Вы тут наговорили! Бояться меня?!! Смешно!..

Она даже переходит на «Вы», то ли от растерянности, то ли обороняясь. Врач тоже на взводе, его голос напряжен не менее и так и сочится ядом:

— О, какая милая оговорочка — это твое «Я»! «Я не делала», «Я не давала», «Я ни разу»!.. Только ведь тебе-то и не надо — самой. Самой — это же не так интересно, правда? — врач хихикает, качает головой, — Это же просто с ума сойти! Жить рядом с таким каждый день, годы и годы… И деться-то некуда… И ведь он же наверняка — все понял… Давно уже понял… Я — и то догадался… А сколько я тебя знаю?.. без году неделя. А он — всю твою жизнь… Конечно же, понял. Но — деться-то некуда! Смешно!.. — Смех переходит в стон. Врач трясет головой, бормочет быстро с закрытыми глазами, — С утра до вечера, и так без конца, рядом, рядом, о, Боже, тут поневоле уйдешь в работу, больше-то некуда ему было уйти, бедному… — длинный всхлип. Лицо у Воображалы похоже на белую маску в ореоле ярко-рыжих волос. Черты неподвижны, живут лишь глаза. Врач смеется, качая головой, продолжает, все убыстряя темп:

— Очень удобно, а что? Всегда чужими руками, пай-девочка, умница-скромница… и, разумеется — только из самых лучших побуждений, как же мы о побуждениях-то забыли, всегда исключительно только из самых лучших, и никак иначе! Иначе нельзя, всегда только из самых лучших и благородных, тебе же со стороны всегда виднее, что для любого из нас лучше, со стороны всякому виднее, вот только что он может, этот самый всякий, кроме как дать совет, которому все равно никто и никогда… — раскрывает глаза. Говорит внезапно охрипшим голосом, — Но ты… Ты-то у нас — не всякий. Ты — можешь… Ты — можешь ВСЕ…

Пауза.

Лицо Воображалы — белая маска на фоне белой стены. Смех врача:

— Еще бы ему не бояться! До судорог! До обморока! До щенячьего визгу!!!

— Неправда!!! — Воображала почти кричит. Лязг замка. Врач давится смехом, мотает головой в сторону открывающейся двери:

— Вот опять ты затыкаешь мне рот! И — что характерно — опять не сама. Опять ЧУЖИМИ РУКАМИ! Правда — штука малоприятная, да?

— Это — неправда!

— У тебя двойка по физике, — неожиданно меняет тему врач, поднимаясь навстречу охранникам почти удовлетворенно (те напоминают декорации или роботов из плохого спектакля, ничего личного или примечательного, движения подчеркнуто автоматические и замедленные). В голосе врача больше нет насмешки, он резок и презрителен: — Почему?

Рыжие волосы, белая маска. Упрямый подбородок, растерянный взгляд:

— Ты сам знаешь…

— Не знаю!

Глаза сощурены, подбородок вперед:

— Потому что физик — сволочь!

— Неправда!!! Это просто тебе взбрело в голову, что он — сволочь!!! Я знал его раньше, до того, как ты с чего-то там навоображала себе…

Лязг захлопнувшейся двери.

Тишина.

— Это неправда… — говорит Воображала очень тихо. Упрямый подбородок дрожит.

Крупным планом — лицо Фрау Марты, произносящей с мрачноватой гордостью:

— Бросил, конечно. Куда он денется? Она же это всерьез вообразила…

Нарастающий звон.

Сквозь звон — умоляющий голос Конти (он сидит на корточках перед шестилетней Воображалой, лицо несчастное):

— Тори, что ты говоришь… она не такая…

Воображала топает ножкой. Капризно-обвиняющий голосок маленькой принцессы:

— Почему ты мне не веришь?! Я же лучше знаю!..

Звон нарастает до нестерпимости. Звук лопнувшей струны.

Белая камера. Очень тихий и какой-то шелестящий голос Воображалы:

— Это неправда…

Ее почти не слышно. На неподвижном лице очень странно лежат тени, делая его похожим на сшитую из мелких лоскутков маску. Углы рта и глаз у этой маски слегка перекошены…

Лязг захлопывающейся двери. Врач падает на пол лицом вниз (картина уже привычная).

Осторожно подтягивает под себя руки, приподнимается. Подтягивает ноги, садится. Поза осторожно-напряженная. Поводит плечами, поворачивает голову, прогибает позвоночник. Усмехается невесело:

— А ты, похоже, учишься держать себя в руках. Что ж, спасибо и на этом…

На Воображалу он не смотрит.

Она сидит в углу, очень прямая, лицо застывшее, глаза сощурены. Голос ровный, отрешенный, скорее задумчивый, чем угрожающий:

— Всегда пожалуйста. Ладно, допустим. Убедил. Я — извращенка. Моральный урод. Садистка, любящая живые игрушки. А ты — мое очередное развлечение… Забавные у меня, однако, вкусы… Ну, ладно, допустим, на безрыбье и пони — носорог. Но что мешает мне в таком случае сделать свое развлечение более приятным? Ведь стоит мне только захотеть — и ты станешь куда более интересной игрушкой. Благодарной за помощь. Глядящей на меня с немым обожанием. Готовой умереть за возможность целовать пыль у моих ног… Я что-то забыла? Не важно. Ведь так оно и будет, стоит мне только захотеть… И самое смешное в этом то, что ты ведь действительно будешь мне благодарен. Искренне. От всего сердца. Так что же мешает мне просто напросто захотеть?..

Лицо врача твердеет. Он смотрит на нее, не мигая. Пауза быстрая, еле заметная, Воображала первая отводит взгляд. Врач продолжает на нее смотреть, все больше мрачнея. Говорит очень тихо:

— Это — чушь. Ты и сама отлично знаешь — что. А то, другое… Не смей, слышишь?!

Воображала вздрагивает, оборачивается (испуганно, словно ее поймали на чем-то смутно нехорошем). Врач продолжает очень тихо, почти шепотом, и непонятно, чего больше за его яростью — ненависти или страха:

— Ты ведь знаешь, чего они хотят, правда? Знаешь… Еще бы ты не знала… Ты ведь у нас ВСЕ знаешь… Не смей, слышишь!!!..

— Да не собираюсь я!!! — Воображала кричит, разворачивается, ударяя себя кулаками по бедрам, — Что я, не понимаю, что ли?!!

Врач тоже кричит:

— О, ты всегда все понимаешь! И всегда действуешь только из лучших побуждений! И что в итоге?!! Ты вокруг посмотри! Нет, ты уж посмотри!!! Бред собачий! Оживший кошмар! Глупо оживлять кошмары! Но еще глупее идти у них на поводу! Не смей, слышишь!?

— Убирайся к дьяволу!!!

Голос Воображалы срывается на визг. Лязг двери. Врач замолкает, глядя на вошедших с выражением скорее торжествующим, чем испуганным. Воображала напрягается, выцветает. Вошедшие растерянно топчутся на пороге, переглядываются неуверенно. Уходят. Воображала смотрит на дверь, врач — в угол.

Воображала передергивает плечами, засовывает руки в карманы. Бросает на врача виноватый взгляд, говорит жалобно:

— Но я же вовсе не так хотела, вообще-то… Я просто хотела немного помочь, раз уж… Просто помочь.

Врач смотрит в угол. Голос усталый:

— Знаю.

Пауза.

Врач смотрит на дверь.

— Помнишь того умиравшего туберкулезника? Из Калача… ты должна его помнить, он же был одним из первых…

Некоторое время Воображала молчит. Потом поднимает голову:

— Корейца? У него еще была такая смешная машина…

Она замолкает, смотрит на врача с пробудившимся интересом. Почти с надеждой. Но врач тоже молчит, и надежда гаснет. Остается лишь интерес, да и тот слабеет, смазываясь по мере того, как длится пауза. Лицо Воображалы вытягивается. Врач молчит. Она запрокидывает голову, сглатывает:

— Он… умер?

— Нет, он не умер…

Пауза на этот раз не такая длинная.

— Он оказался из «Желтых пантер»… Помнишь, в сентябре, взрыв на вокзале…

На этот раз пауза дольше. В ярком неоновом свете запрокинутое лицо Воображалы кажется голубоватым.

— Были… другие?

— Не знаю. А ты можешь поручиться, что не было?..

Пауза.

Воображала медленно склоняет голову на плечо. Поднимает брови:

— Я могу сделать так, что все всё забудут… — она делает общий жест, — Все и всё… Или нет, даже лучше — я могу сделать так, словно этого всего вообще не было! — ее лицо загорается, — Это не так уж и сложно. Если постараться — я могу все исправить. Не только то, что сейчас, но и раньше. Никто ничего не вспомнит. Не было ничего! Просто газетная утка! Нет, правда, я смогу!.. Или вдруг вспомню, что тогда, в Калаче, просто проехала мимо той больницы, не стала ничего… я ведь не хотела поначалу там останавливаться… Или во мне вдруг взыграла расовая нетерпимость. Да. Именно. А потом я проверю. Каждого из тех, кому помогала. А потом…

— А потом кто-нибудь из тех детишек, благополучно избежав напалмового дождя на том вокзале, прирежет соседа по парте. Или вырастет — и станет киллером.

— Я прослежу за ними. За всеми. И этого не случится.

— За всеми?

— Конечно! — Воображала встает, закидывает руки за голову. Лицо почти счастливое. Врач остается сидеть, смотрит снизу вверх:

— А если у кого-то из них случится свой автобус с динамитом?.. Вернее, благодаря тебе, не случится… За этими, новыми, ты тоже проследишь?..

— Обязательно! — Воображала расцветает. Улыбается даже. Прохаживается по камере, заинтересованно осматривает стены, и особенно — дверь. Что-то насвистывает.

— На это жизни не хватит.

Довольное фырканье. Со значением:

— У меня — хватит!..

— И даже если…

Улыбка Воображалы становится еще шире и удовлетворенней:

— И-мен-но!..

— Ты станешь тюремщиком.

Фырканье. Насвистывание воздушной кукурузы.

— Ты посадишь их в клетку. Ты лишишь их свободы выбора.

— Ничего подобного. Я просто не дам им убивать.

— Только — убивать?.. А все остальное — пожалуйста?..

— Для начала — и этого хватит. А там — посмотрим.

— А решать, что им можно, а что нельзя, будешь, конечно же, ты?

— Конечно. Раз уж они все такие идиоты, что не могут сами понять!

— А тебе не кажется, что ты берешь на себя слишком много?

— Ну почему же?.. Как раз нормально. Пусть живут долго и счастливо, а я о них позабочусь.

— М-да… Я-то думал — передо мной всего лишь кандидат в новые фюреры, а ты повыше метишь… Не страшно? Одного такого, между прочим, распяли…

— Ну, это было в мрачном средневековье. А в Древней Греции, к примеру, их всех очень даже уважали!

— На Олимп захотелось?

Пауза.

Воображала смотрит на врача с удивлением и даже каким-то оттенком жалости:

— А у тебя что — есть на примете какая-нибудь другая кандидатура на эту роль? Более подходящая?..

Пауза.

Воображала задумчиво теребит прядку волос, поднимает брови, улыбается, склоняет голову к плечу:

— В конце концов, кто-то же должен… И если не я, — то кто?.. А тот, кто там сейчас… Ты что, будешь утверждать, что он идеально справляется со своими обязанностями?.. Чушь! У меня получится лучше…

Врач скалится, голос его полон убийственного сарказма:

— Всеобщая любовь и братство под крылышком святой Виктории?!

Воображала невозмутимо пожимает плечом:

— Почему бы и нет?

— Тебя будут бояться. И ненавидеть.

Пауза. Медленно, с намеком:

— Стоит только мне захотеть — и не будут…

Пауза.

— Все — не будут? без исключения?

Воображала перестает улыбаться. Скрещивает руки на груди.

— Без.

— Но кое-кто будет помнить, что боялся и ненавидел. С этим — как?

Воображала мрачнеет. Повторяет упрямо:

— Захочу — и не будет.

— Правильно… Зачем такое помнить? Пусть помнит только про любовь. И почитание. И не забывает время от времени поклоняться…

Воображала фыркает, улыбка кривая, но упрямая. Мотает головой, с вызовом вздергивает подбородок:

— А что?! Неплохая, между прочим, идея!..

Морщится, меняет тон:

_ Да нет, конечно, ты прав. Так не годится… Но можно же что-то придумать. Всегда можно что-то придумать… Ну, например, буду богом по совместительству, чем плохо? И никто ничего не будет знать! Вы оба все первыми забудете, я уж постараюсь. Ты еще будешь приходить к нам на выходные, трепать меня по щеке на правах старого друга семьи и угощать мороженым. А я больше не буду дурой. Вы ничего и не заподозрите, я буду очень осторожной. Буду учиться в школе. Как все. Такая игра, наверное, будет даже интереснее, чем в открытую…

— Но ты-то сама… Ты-то сама будешь помнить.

Пауза.

На этот раз — очень долгая.

Воображала вбирает в грудь воздуха, собираясь что-то возразить. Но ничего не говорит. Выдыхает осторожно. Улыбка высокомерно-неприязненная. Врач продолжает — тихо, почти шепотом:

— Будешь помнить. Все время. Помнить. Что все это — ложь. Фальшивка. И выхода нет. Можно только притворяться и дальше. Все время — притворяться. Потому что иначе — уже никак… А всемогущество — оно ведь палка о двух…

Воображала с перекошенным лицом швыряет в стенку непонятно откуда взявшуюся огромную фарфоровую вазу, разноцветные осколки ярким фонтаном разлетаются по камере:

— Да знаю я!!!

Сникнув, садится у стены на пол.

— Ладно. Убедил. Хотя и жалко — когда еще такая роль подвернется!.. Ай, ладно, мороки тоже до фига, была халва…

Ерзает, устраиваясь поудобнее (локти на коленках, подбородок на переплетенных пальцах). Пол камеры теперь разграфлен на черно-белые клетки, врач в черном сидит в одном углу, Воображала — в другом, оранжевой футболки не видно за белыми коленками. Рядом с ней громко тикают шахматные часы. Воображала протягивает руку, нажимает на кнопку. Тиканье смолкает.

— Но ведь я могу и иначе. Проще. Гораздо проще. Как с тем автобусом… Думаешь — так труднее?.. Не-а! Это память исправлять труднее, а в жизни все проще. Даже напрягаться особо не надо, факторы там всякие учитывать… Совсем. Р-раз! И — всё. Никаких кошмаров. Никаких богов. Я и сама забуду всю эту чушь, которую тут навоображала…

Пауза. Осторожный вопрос врача:

— Думаешь — это поможет?

— …

— Ну вот видишь… Ты и сама понимаешь. Пара месяцев. Или лет. И все повторится. Ты не сможешь быть такою, как все. Ты даже притвориться такою не сможешь. Ты — другая…

Тонкий детский голосок:

— Папа, фрау Марта похожа на женщину-вамп, правда?

Сидящий за обеденным столом Конти роняет вилку прежде, чем начать с преувеличенным усердием всматриваться.

— Привет!

Стоящего у лестницы Конти ударяет между лопаток яркий мяч. Он оборачивается, вздрагивает, роняет портфель:

— П-привет…

Лицо растерянное.

Конти стоит у дверей дома. Тянется к ручке. Замирает. Опускает руку. Садится на ступеньки, закрывает лицо руками…

— Папа, у меня для тебя сюрприз!!!

Конти дергается, глаза расширены, лицо затравленное.

Громкое тиканье шахматных часов (во весь экран). Голос врача (в нем явственно звучит усталая и почти привычная неприязнь):

— Вот поэтому-то ты до сих пор и здесь… Все остальное — чушь собачья. Отговорки. Да ты и сама это понимаешь, ты же не идиотка. Раз до сих пор здесь — значит, понимаешь… Просто ведешь себя, как страус — сунула голову в песок и думаешь, что все в порядке и никто-то тебя, бедную, не видит…

Голос его гулко отдается от серых стен, сложенных из крупных камней. Высоко под потолком — узкое окошко с допотопной решеткой, сквозь нее виден кусочек неба. Камера теперь напоминает глубокий каменный мешок или башню, в ней нет ни углов, ни дверей. Голос Воображалы, такой же усталый и неприязненный:

— Заткнись…

Беззвучный смех врача, больше похожий на кашель. Крик чайки за окном.

— Голову в песок — это очень удобно… Но так нельзя — всю жизнь. Не получится… И когда-нибудь ты наберешься смелости признаться самой себе, что убегать тебе больше некуда. И вот тогда… Именно тогда. Ты станешь работать на них. На свой оживший кошмар. Как они и хотели. Но тольк — уже вполне осознанно…

За узким окошком — пронзительно-яркое небо. Шум прибоя. Яркое солнце.

Мельком — две лежащие валетом фигурки глубоко на дне мрачного каменного колодца. Гулкий звук падающих капель. Голос Воображалы:

— Я могу вернуть все к самому началу…

Шум прибоя. Ослепительный блеск прямо в камеру, потом тускнеет, дробится, рассыпается брызгами на мокрых камнях.

Трехлетняя Воображала играет на песке туфелькой. Голос китайца:

— Выбор за вами… Но в любом случае вам придется постараться…

Крик чайки. Она — как белый штрих на ярко-синем небе. На узкой полоске ярко-синего неба в крупную клетку, окаймленной серым камнем.

Изнутри башня залита оранжевым предзакатным светом, окошко теперь кажется почти черным. Голос врача:

— … И все повторится опять… — оранжевый свет. Чернильные тени. Воображала сидит у каменной стены, голова запрокинута. Пальцы автоматически перебирают оранжевый песок.

— … Может быть, уже повторялось… И не раз…

Звук падающих капель. Чайки больше не видно в окне. Небо светлеет, выцветает, становится неотличимым от стен. Оранжевый свет тускнеет. Голос Воображалы тих и бесцветен:

— Но ведь я могу и не притворяться. Я могу все… В том числе — и на самом деле стать такою, как все.

Звук лопнувшей струны. Трехлетняя девочка на ярком песке резко вскидывает голову.

Салон движущейся автомашины. Маленькая девочка в светлых колготках и красном платьице стоит на коленках на заднем сиденье. За стеклом — ночная дорога. Идет дождь. Раздраженный голос женщины:

— Сядь нормально, кому сказали?!

Девочка оборачивается, послушно устраивается на сидении. Она мало похожа на Воображалу — слишком спокойная, слишком послушная, слишком аккуратная, слишком темный оттенок платья и волос. В салоне полутемно, лица не разобрать.

Машина останавливается.

— Ну что ты там копаешься?

Хлопает дверца, раздраженный голос женщины слегка приглушен. Девочка послушно сползает с сиденья, оказывается на свету. Поднимает голову.

У нее лицо Анаис.

И неизменная еле заметная улыбочка…

Камера надвигается на стекло машины, залитое дождем.

Залитое дождем оконное стекло. Вид на ночной город немного сверху, где-то с уровня пятого-шестого этажа. Огни реклам, строчка фонарей вдоль дороги. Очень тихо.

У огромного, во всю стену, окна стоит Воображала. Смотрит на мокрую улицу. Ее лицо смутно отражается в темном стекле. Огни расплываются, сливаясь, отражение становится отчетливым. Оно еле заметно улыбается, не размыкая губ. Ярко-рыжие волосы гаснут, не отражаясь, светлое личико в стекле обрамлено сгустившейся темнотой. Стекло затуманивается — Воображала дышит на него, протягивая по черному фону непрозрачную серую полосу. Пальцем рисует на ней три флажка в ряд. Серая полоска быстро тает, исчезая, нарисованные флажки пропадают, вновь проступает отражение. Что-то в нем не так, но рассмотреть отчетливо не удается — Воображала снова дышит на стекло, и на туманной полоске проявляются нарисованные ранее флажки. Воображала стирает их рукой. Говорит вполголоса:

— Чушь собачья… — оборачивается, взметнув складками оранжевого мушкетерского плаща. В церемонном поклоне снимает оранжевую шляпу с голубым пером:

— Туше, монсьёр!

Фыркает весело. Глаза сияют, улыбка безмятежна. Словно и не было военного бункера и серой башни.

— Конечно, не смогу! Ты прав. Даже представить такое… — она передергивает плечами, опять фыркает, выпячивает грудь, — Я ведь исключительная. Неповторимая. Единственная. На том стоим и стоять будем! И никогда я не смогу перестать в это верить, хоть тресни. Это же в природе человеческой, в свою исключительность верить. Так что ничего не попишешь…

Она щелкает пальцами, и на них оранжево-синим цветком распускается неоновая бабочка. Шевелит светящимися крылышками, переливается. Словно огонек свечи. Воображала смотрит на нее задумчиво, голос ее меняется:

— Когда-то я пыталась объяснить им, что я тут не при чем… Они ведь и сами всё это могут. Все. Без исключения. Стоит им только поверить. По-настоящему поверить. Но они не верили. Теперь я думаю — хорошо, что они мне не верили. Представляешь, что было бы, если бы они все-таки смогли?.. Только они одни, пока другие не могут… Ж-жуть… Нет, все-таки хорошо, что у военных так туго с верой, даже с верой в себя самих. И, потом, если уж делать ТАК — то всем, без исключения. Иначе просто нечестно получится… Но такого не бывает, все сразу вообще не смогут в такое поверить, вот ведь в чем штука! Н-да, проблемка, однако…

— Собираешься облагодетельствовать всех и сразу? — врач лежит на боку, подперев голову рукой, смотрит на Воображалу снизу вверх, голос ехиден, — Так сказать, наследить в Истории. Ню-ню…

Воображала смотрит на бабочку. Бабочка машет крылышками — ритмично, словно танцуя. На лице у Воображалы мерцают сине-оранжевые отблески.

Врач громко щелкает пальцами. Воображала вздрагивает, вскидывает брови:

— А?.. — вид у нее растерянный и немного смущенный, взгляд непонимающий. Моргает, решительно протягивает врачу бабочку:

— Держи!

С пальцев ее срывается сине-оранжевый лучик, ударяет в поднятую врачом ладонь. На ладони сжимается в шарик, расправляет сине-оранжевые крылья. Врач смотрит на бабочку недоуменно, потом переводит взгляд туда, где только что стояла Воображала. Лицо его меняется — он ПОНИМАЕТ. Вскакивает, бросается к окну.

У окна никого нет, рамы открыты, ночной город внизу — нерезко и мутно, словно его затягивает туманом. Рванувшийся к окну врач с размаху налетает на стену — окно не настоящее, оно просто нарисовано на белой штукатурке. Слой побелки с рисунком осыпается, оплывает, его затягивает серым бетоном стены. Врач стоит лицом к сплошной бетонной стене…

Лязг открывающейся двери. Врач, почти не шевелясь, слегка поворачивает голову в сторону вошедших. У него странное выражение лица — торжествующее и презрительное одновременно и вместе с тем — устало-удовлетворенное лицо человека, успешно выполнившего очень трудную и ответственную работу…

Лагерь джайверов. Пустырь на краю города — массив высотных домов где-то у горизонта, какие-то полуфабричные строения чуть ближе. Степь. Выгоревшая трава. Пасмурный вечер.

Два мотоцикла стоят с зажженными фарами. Один лежит на боку, еще один наклонен под странным углом. Фары затянуты разноцветными пленками. Лучи их образуют световую сетку. Два мотоцикла кружат внутри этой сетки в медленном танце. Джайверы лежат вповалку прямо на пыльной траве. Кто-то толкает ногой один из стоящих мотоциклов, тот заваливается набок, вертится колесо с закрепленной на нем фарой, оранжевый луч вклинивается в световую сетку, рвет ее, закручивая водоворотом. Ритм бесшумного движения мотоциклов убыстряется, стремительно мелькают оранжевые блики. В темнеющем небе словно продолжение лучей разгорается сине-оранжевая полоса. Кто-то взвизгивает.

Воображала идет по ночному городу. Дождь. В мокром асфальте отражаются неоновые иероглифы реклам. Набережная какой-то реки, мокрые деревья, ажурные решетки. За мостом и домами, мельком — Эйфелева башня. На мосту — широкие стеклянные двери, не ведущие никуда — за ними все тот же мост.

Воображала легко толкает их, входит в ярко освещенное пустое помещение станции канатной дороги (шум дождя и гул машин обрываются). Поскрипывая, движется трос, увозя в темноту пустые сиденья. Воображала садится в одно из них, ее медленно выносит за пределы освещенного помещения, в темноту и дождь. Вернее — уже снег. Небо впереди светлеет, очерчивая контуры гор. Светает. Воображала закрывает глаза, встречный ветер ерошит ее светлые волосы, треплет флажки над тросом.

Три флажка морской сигнализации…

Настенный коврик с котенком. Над ковриком — три флажка. Звонит телефон. Он красный, блестящий, стоит на маленьком столике. К столику подвинут стул, Анаис стоит коленками на сиденье и, высунув от сосредоточенности кончик языка, ставит на красный пластик аккуратные черные горошины тушью для ресниц.

Телефон звонит.

Воображала, закрыв глаза, прислонилась к стеклянной будке таксофона. Лицо бледное, мокрые волосы прилипли ко лбу, на макушке медленно тают снежинки. В трубке слышны гудки. Скрипит трос.

Воображала тянется повесить трубку. Хлопает дверь. Быстрые шаги. Конти хватает телефонную трубку — красную, в черные крапинки:

— Алло! Тори?! Тори, это ты?!..

В трубке гудки. Анаис еле заметно улыбается, рисуя алые горошины на черном столике…

Воображала идет по стеклянному коридору. Зеркальные плиты под ногами. Анфилады распахивающихся дверей. Ветер.

Вереница разных залов — то заполненных музыкой и людьми, то пустых и гулких. Обрывки маршей, вальсов, рока, четкий стук метронома; индийская свадьба, новогодний маскарад, торжественная месса в католическом соборе, салон взлетающего самолета. Каждый раз за каждой новой открытой дверью — что-то новое.

Воображала идет по проходу между пассажирскими креслами самолета. Открывает дверь в кабину пилотов.

За дверью — кабинет. Книжные полки. Окно. Маленький телефонный столик — черный, в крупный алый горох. Рядом с ним, лицом к окну — человек. Он оборачивается, делает шаг:

— Тори?!!

Ветром захлопывает дверь. До нее — шага три. Конти распахивает ее почти в то же самое мгновенье.

За ней — коридор второго этажа.

С высокого подоконника за ним, улыбаясь, наблюдает Анаис.

С шипеньем открываются двери автобуса. Воображала выходит на мост. Ветер. Ночь. На мосту — никого. Воображала останавливается у перил. Ветер треплет запутавшуюся в ее волосах нитку серпантина. Мимо с грохотом и воплями проносятся джайверы, на переднем мотоцикле стоит полуголая девчонка с бенгальским факелом, огонь в ее руках рассыпает искры длинным сине-оранжевым шлейфом, словно комета. Отблесками окрашивает Воображалу, она идет на свет.

Фейерверки взрываются вокруг нее. Секунду спустя — уже где-то далеко внизу. Она идет по поребрику крыши.

По странным черным ступенькам.

По стеклянным плитам, под которыми — пустота.

Черная пустота. И — редкие огоньки. Стекло еле заметно мерцает под ее ногами. Камера отступает — Воображала идет по гребню огромной стеклянной волны, та чуть изгибается, закругляясь книзу. В ее черную глянцевую поверхность беспорядочно вкраплены холодные огоньки, словно кто-то бросил горсть светлячков на полупрозрачный холм.

Серебристое свечение впереди приближается, оказывается аркой, затянутой влажно мерцающей пленкой. Воображала рвет ее с неприятным треском.

И оказывается на мосту…

Врач, прихрамывая, входит в кабинет Дяди Гены. В кабинете полно людей, они сгрудились вокруг стола с терминалом. За пультом — человек в следящем шлеме. Щиток закрыт, руки вслепую мечутся по клавишам. На двенадцати экранах дробится изображение.

Ромик подобострастно пододвигает к столу кресло, попутно вытряхнув из него сонного типа в белом халате. Врач садится, закуривает. Наливает себе кофе в чью-то чашку. Дядя Гена толкает ему пепельницу. Смотрит при этом с сомнением. Особенное сомнение у него вызывает сине-оранжевая бабочка, что нацеплена у врача на отворот нагрудного кармашка.

Бабочка обычная, пластиковая, раскрашенная ядовитыми, почти светящимися анилиновыми красками (на пару секунд бабочка — крупным планом, четко видно, что это просто пластмасса). Дядя Гена с большим трудом отрывает от нее взгляд.

Начинает осторожно:

— Я не хотел бы ставить под сомнение…

Врач морщится. Смотрит со снисходительным отвращением:

— Поверьте специалисту хотя бы на этот раз.

Бабочка на отвороте его кармашка шевелит пластмассовыми крыльями — медленно, ритмично, завораживающе. То свернет, то развернет…

Огромная неоновая бабочка на плече Воображалы медленно шевелит крыльями — то свернет, то развернет. Воображала стоит на мосту, спиной к перилам. Ветер треплет обрывок плаката: «Превратим Луна-сити…» Откуда-то ударяет луч света, скользит вдоль моста, упирается в Воображалу. Воображала легко вспрыгивает на перила, ослепительно улыбается в пустоту. Начинает танец.

Глаза ее закрыты. С точностью до последнего жеста она повторяет то, что уже делала здесь раньше. Но на этот раз без музыки, без соперника, без зрителей.

Ночь.

Тишина.

На мосту никого.

Только луч следует за ней, как приклеенный. Скоро к нему присоединяется второй — немного под углом. Потом с противоположной стороны третий, беря ее в перекрестье.

Тишина. Только легкие хлопки резиновых подошв о бетон. Темп убыстряется. Теперь лучи не успевают за ее скоростью, то один, то другой отстают, беспомощно шарят по небу, пытаясь поймать стремительную фигурку…

Наконец, теряют совсем.

Чей-то голос:

— Куда она делась? Ведь вот буквально только что…

Рев моторов. Фары шарят по пустому мосту.

Воображала медленно идет, загребая ногами серую пыль. Пыль взлетает неторопливо, и оседает медленными фонтанчиками, словно серебряная пудра в глицерине. Над головой Воображалы — сплюснутый серебристый диск в полнеба — Земля в три четверти.

Воображала подходит к краю серой скалы и шагает в черноту.

Там — далеко-далеко, — светится желтая полоса…

— Сигнал опять потерян!

— Ничего, пусть побегает, — в голосе врача — интонации опытного рыболова, вовремя стравливающего леску.

Воображала подходит к странной стене, вдоль которой тянется не менее странная горизонтальная лента чего-то типа желтой светящейся пластмассы (больше всего напоминает длинную лавку шириной метра в два и в ладонь толщиной, о длине сказать что-либо трудно — в обе стороны лавка эта тянется далеко за пределы кадра). К стене эта лента прикреплена не вплотную, хотя и повторяет ее изогнутость — их разделяет еще метра два.

Воображала садится на ленту (та чуть вздрагивает, слегка покачиваясь), отталкивается ногой. Лента скользит вдоль стены, все быстрее, быстрее… Воображала ложится на спину, болтая ногой.

Камера отдаляется, становится ярче заметен изгиб стены. Изгибается и лента, словно обод вокруг цилиндра. Даже не цилиндра — огромной сферы. Сфера удаляется, стремительно уменьшаясь, приобретает легко узнаваемые очертания светящегося шарика со знаменитыми кольцами…

Треск помех. Голоса:

— … Опять поймали пеленг… но…

— Что — но?

— Сигнал запаздывает.

— На сколько?

— Послушайте, это может оказаться бредом, но расстояние до Сатурна как раз…

Вой сирены.

День. Пасмурно. Воображала стоит у перил моста. Мимо идут люди. Ветер треплет ее волосы. Машины, сутолока, шум. Голос врача:

— Где она сейчас?

— На мосту.

— Ну вот видите!..

— И все-таки я бы…

— Послушайте, у меня образование. И опыт. Куда она денется?

— А если она обо всем догадается?

— Ну и что? В том-то и прелесть, что это ничего не изменит. Я ей не врал, понимаете?.. Вижу, что не понимаете… А вот она — понимает. Потому что она — честная девочка. И честность ценит, — смех, — Честность — это ведь стра-ашное оружие!..

— Но она звонила домой!

— Звонила. И все-таки — она на мосту. Честность — штука непобедимая! Жаль, что вы этого так и не поняли. Никакая лапша с масонами и звездными войнами не сравнится по убойной силе…

Серый пасмурный день. Мост. Голос врача:

— Я ведь прав, а, Тори?

Воображала вскидывает голову, улыбается криво. Щелкает пальцами, вырубая звук (затухающий голос: «О, смотрите, кажется, начинается!..»).

Встряхивается. Встает на перилах. (Вокруг — снова ночь, откуда-то сверху в нее упирается луч прожектора). Усиленный мегафоном голос, металлический звон:

— Смертельный номер! Только один раз! Только сегодня! Любое ваше желание! Фирма гарантирует!..

На ее руках расцветает яркая неоновая бабочка — многолепестковый цветок.

Воображала делает несколько шагов по перилам к группе остановившихся прохожих. Интонации прирожденного рекламного агента:

— Есть же в этом мире что-то, чего бы вам хотелось? Самое безумное, самое несбыточное! Вот Вы, чего бы вы хотели больше всего на свете? Да, да, именно Вы! Денег? Славы? Счастья?..

Чуть наклоняется, мажет рукой сразу нескольких человек по плечам. Сине-оранжевый огонечек пятнает каждого. Еще несколько шагов.

— Чего ты хочешь? Быть красивой? Держи! — яркий мячик летит в быстро увеличивающуюся толпу, — Удачи? Держи! Таланта?.. Карьеры?.. Любви?..

Суета у экранов. Шум. Опрокинутые стулья.

— Что там происходит?!!..

Отдаленный вой сирены. Дежурная часть. Лейтенант с тоскливым выражением лица прижимает к уху телефонную трубку. Время от времени вставляет: «Разумеется… Конечно… Обязательно…», не забывая при этом усердно кивать. Наконец осторожно кладет трубку на аппарат.

— Что сказали? — спрашивает Михалыч лениво и многозначительно. Он сидит на диванчике в позе достаточно расслабленной, чтобы сразу становилось понятно — начальник здесь сегодня не он, а он — так, погулять вышел.

Лейтенант мнет пальцами худое лицо.

— Ладно, ладно, за мной бутылка. Сказали усилить наблюдение, но ни в коем случае не вмешиваться. При этом — не допустить никаких эксцессов… Интересно — как они это себе представляют?..

Закуривает. Добавляет уже спокойнее:

— Радиации, вроде, нет… И то хлеб.

— А что есть?

— Есть большие неприятности. Это, во всяком случае, точно. По приблизительным подсчетам — там тысяч сорок. И еще прибывают. Да, а вот это тебя может заинтересовать — там странное свечение. Типа радуги. Только двухцветной. С трех раз угадаешь — что это за цвета?..

— С одного. Спорим?

Лейтенант смеется:

— Хватит с тебя и одной бутылки!

Михалыч тоже улыбается, вздыхает, встает, поправляя ремень.

— Ладно, я пошел.

— Куда?

Михалыч смотрит на лейтенанта страдальчески.

— Искать горшок с золотом.

Воображала бежит по перилам, к ней тянутся сотни рук. Шум, крики, суета. Разноцветные мячики кружатся вокруг нее стремительным вихрем, рассыпаются брызгами. Ее голос, звонкий и отдающий металлом, перекрывает общий гам:

— … Гонщиком? Пожалуйста! Никогда не болеть? В чем проблема! Пожалуйста! Держите! И ты! И ты! Хватит всем! Только сегодня! Любое желание! Только ваше! Только сами! Я не стану за вас!.. Никому, ничего! Только — сами! То, чего Вы хотите! Именно Вы! Только Вы! Только — сами!..

Шум отдаляется. Издалека и немного сверху — вид на запруженный толпой мост. Автомобильная пробка, прожектора, крохотная светлая фигурка в ореоле мельтешащих огоньков.

Все это — через стекло машины. Скрип тормозов, шипение рации, голос Михалыча:

— База, это шестнадцатый. Я у моста. И мой тебе совет — пришли тральщиков…

Раскрываются дверцы уазика (шум становится сильнее). Голос Михалыча:

— Пошли, глянем, что ли…

Сине-оранжевый мячик ударяет прямо в камеру, растекается по экрану полупрозрачной лужицей. Ромик трогает экран пальцем, отдергивает руку. Кончики пальцев его продолжают слабо светиться. Врач задумчиво фыркает:

— М-да, весьма впечатляюще!..

Дядя Гена молчит.

Ромик рассматривает свои светящиеся пальцы, проводит ими по камуфляжной форме, оставляя на ней яркие полоски. Полоски ширятся, потихоньку расползаясь по ткани.

— А что? — говорит врач, — Тоже метод, ничуть не хуже… Эффектнее зато. Она же у нас любит дешевые эффекты. Хотя я, признаться, думал, что она выберет что-либо более традиционное. Не зря же ее все время возвращало на мост… Но можно и так. Красиво. К тому же, с ее-то живучестью, что-либо более традиционное могло бы и не сработать…

— Идиот.

Пауза.

— Что?..

— Идиот, — повторяет Дядя Гена очень тихо, — Неужели ты не понимаешь, чего НА САМОМ ДЕЛЕ хотят большинство из них? Во всяком случае — молодежь… Ты посмотри на них! Белые джинсы стали последним писком моды. Рыжие парики… Даже школьную форму вынуждены были сделать оранжево-голубой — они не носят иных цветов… Они все хотят быть похожими. Даже этот!!!

Резкий обвиняющий жест в сторону Ромика. Теперь все в комнате смотрят на него. Смотрят по-разному.

Ромик вздрагивает, улыбается смущенно и виновато, пожимает плечами. Вокруг него — легкое сине-оранжевое свечение, волосы явственно отдают рыжиной.

— Мы имели одну проблему, а теперь их будут сотни! Да что сотни — тысячи! Сотни тысяч!..

На заднем плане кто-то другой воровато прижимает руку к экрану…

На мосту — всеобщее безумие. Люди напирают, лезут на перила. Голос Воображалы больше не слышен, хотя она еще мечется где-то там, в самом центре, откуда взлетают фонтанами разноцветные яркие мячики.

Ребята в камуфляже тщетно пытаются организовать оцепление, их сминают, отбрасывают друг от друга.

Группа джайверов наблюдает за всем этим с безопасного расстояния, передавая по кругу сигаретку.

— Пари? — лениво говорит один из них. Остальные переглядываются, разбивают с улыбочками. С улыбочками же смотрят, как он подымает свой мотоцикл, что-то проверяет, подкручивает, надвигает шлем, салютует, полуобернувшись. На полном газу слетает с верхней набережной к самому мосту.

Там не проехать — дорога плотно забита машинами, настолько плотно, что их крыши выглядят отсюда узорным мозаичным панно. Но джайвер и не пытается проехать, как все нормальные люди. Используя наклонный газончик вместо трамплина, он с разгона прыгает через пробку. Слегка задевает по крыше задним колесом четвертую машину, по пятой скользит уже основательно, но от падения удерживается, а с крыши шестой выруливает прямо на широкие перила моста…

Еще дальше, еще выше. Хорошо видны заинтересованно наблюдающие за мостом джайверы, сам мост — мельче и хуже. На крыше девятиэтажного здания стоит Анаис, смотрит вниз, улыбается.

Верхняя набережная. Джайверы. Рев мотора обрывается. Визг тормозов.

— Спасибо, — говорит Воображала, сползая с заднего сиденья. Она вымотанная и серая, даже голос бесцветен, — Чего ты хочешь?..

Один из джайверов, вздыхая, снимает шлем. Подставляет лоб. Трюкач отвешивает ему щелбан, остальные улыбаются одобрительно.

Трюкач оборачивается к Воображале:

— Садись, поехали.

Та качает головой. Упрямо:

— Денег?..

Кто-то смеется. Кто-то комментирует: «Прокурит… Не, потеряет!.. Какая разница…»

— Ну ладно, я устала и плохо соображаю… Но чего-то же вы все-таки хотите?

Теперь уже смеются все. Трюкач повторяет настойчивее:

— Поехали.

Воображала морщится, щурится презрительно, говорит сквозь зубы:

— Ладно, допустим… отрицатели чертовы. Карьера и места в правительстве вам, допустим, до фени… — голос ее почти равнодушен, — Нобелевская премия и лауреатства там всякие тоже до… этой самой… А если — машины? И не какие-нибудь, а от «Хиккори»?.. А?

Смех стихает. Воображала смотрит вниз. Уазик с мигалкой неторопливо выруливает на пандус. Неторопливо, но верно.

Оборачивается, торопясь:

— Значит, машины… Машины, которые не ломаются, которым не нужен бензин, послушные, быстрые, нет, не просто быстрые — самые быстрые, непопадающие в аварии… Короче, сами придумаете. Сами… За вас я тоже не буду. Только… Один подарок. Просто так. На память. Чтобы здоровье не портили. Короче — вечный кайф и безо всяких последствий, лучше, чем от любой дури, как там у классика — возможность торчать, избежав укола… Если сами захотите, конечно… Опять — если только сами… Ладно!

Яркая вспышка. Все вокруг заливает ослепительный свет. Вскинутые руки, зажмуренные глаза. Визг тормозов. Голос Михалыча:

— Да выруби ты фары, нет ее здесь, не видишь, что ли?!

Хлопает дверца, свет снижается до нормального уровня. Растерянный молодой басок:

— Но ведь только что была…

Совсем еще молоденький водитель вылезает из уазика, моргает растерянно. Фары пригашены, и в их свете светлые волосы его светятся оранжевым.

Джайверы потихоньку начинают шевелиться. Трюкач стаскивает шлем, смеется чему-то, трясет головой. Волосы у него ярко рыжие.

Высокий тип, усатый и рыжий, машет какой-то корочкой, выходя наперерез:

— Ребята, вы просто не туда заехали. Здесь все под контролем…

Михалыч садится в машину. Выключает пищащую рацию. Закуривает. Спрашивает тихо:

— Вовчик, почему ты рыжий?..

Юный водитель смеется. Говорит неожиданно свободно, со знакомыми интонациями:

— Михалыч, родной, ты бы лучше на себя посмотрел!..

Рыжий Ромик хохочет в углу кабинета. Дядя Гена скользит по нему полным отвращения взглядом. Потом поворачивается к Врачу. Смотрит задумчиво, почти ласково…

Анаис идет по перилам моста. Улыбаясь, разглядывает оставленный толпой мусор. На мосту никого.

По пустой лестнице с набережной медленно скатывается сине-оранжевый мячик. Замирает на ступеньке — как раз под ее ногами. Мимо не торопясь, почти вальсируя, проезжают джайверы. Балдежные улыбки, закрытые глаза, рыжие волосы.

Анаис смотрит им вслед, улыбаясь.

Михалыч кладет трубку на рычаг.

— Ну это уж, знаете ли, перебор… Левик, свяжись с аварийкой. Опять на мосту черте что… Если я правильно понял — нам кран понадобится… И бригада грузчиков.

Джайверы отдыхают на смотровой площадке верхнего парка. Мотоциклы составлены в центре, двое сидят на корточках рядом с ними, что-то привинчивают. Остальные полусидят-полулежат прямо на траве по всей площадке. Девчонка лет десяти плавно изгибается на газоне под одной ей слышную музыку. Под ее ногами снуют в траве светящиеся переливчатые насекомые размером с ладонь. Трюкач сидит на верхушке фонарного столба и старательно пилит провод тупым ножом. На его руках перчатки разного цвета — синяя и оранжевая. В небе длинной вереницей проплывают розовые слоны, ритмично размахивая ушами. Асфальт тоже розовый, но более холодного оттенка, ближе к сиреневому. Трава на газоне фиолетовая. Джайверы перехихикиваются — на нормальный смех у них уже нет сил.

Далеко-далеко внизу, над мостом, кружит вертолет, мигают фонари ремонтников, надсаживающий рев моторов, чей-то далекий голос: