Воображала

Потом камера отъезжает, белое пятно смещается, открывая кусок кирпичной стены, снова перекрывает экран, смещаясь в другую сторону. Камера продолжает отъезжать, и теперь видно, что пятно это — часть безупречно белой брючины.

Обладательницу белых брюк зовут Воображала, она сидит в проеме открытого окна — небрежно, боком, поставив на подоконник одну согнутую в колене ногу и чуть покачивая другой. Ей на вид лет двенадцать. Кроме белых брюк на ней голубовато-серые мокасины и темно-оранжевая футболка, на левом плече приколот голубой бант-эполет с оранжевой каемкой. У Воображалы густая шапка светло-рыжих волос, словно пронизанных солнечным светом, загорелое лицо с очень светлыми глазами неопределенно изменчивого цвета и ослепительная улыбка. Она качает ногой и грызет яблоко, улыбаясь и глядя вдаль и вниз. От улыбки на ее щеках играют ямочки.

Доев яблоко, она прицельно щурится с хитрой улыбочкой (левым краешком рта, чуть вытянув губы) и бросает огрызок.

Камера стремительно отъезжает и падает вниз, отслеживая его полет.

Окно, на котором сидит Воображала, расположено этаже на пятнадцатом очень накрученной высотки (большие блочные окна, террасы, плющ, голубые ели по бокам от зеркальных дверей фойе).

Огрызок падает точно в ведерко с мусором, ведерко звякает.

Камера немножко подает назад, показывая пожилого дворника в оранжевой униформе. Дворник смотрит на ведерко безо всякого удивления, потом переводит взгляд наверх. Снисходительно улыбается, качая головой. Похоже, к подобному он давно уже привык.

Оранжевая футболка со спины, рыжая макушка, белые брюки туго обтягивают тощую верткую задницу. Шум улицы.

Воображала на скейте, она движется легко и быстро, почти танцуя, камера отстает, оранжевая футболка и белые брюки мелькают уже где-то совсем далеко, без сопротивления проскальзывая сквозь густую толпу, словно капелька ртути среди тяжеловесных и неповоротливых гаек. Камера следует за стремительной рыжей каплей, постепенно приближаясь, но догоняет лишь в каком-то дворе, у спортивной площадки. Воображала замедляет движение, чтобы посмотреть, как гоняют в дворовой футбол полдюжины мальчишек разного возраста.

Мяч, брошенный неудачно, летит в ее сторону, она ловит его одной рукой. Игроки оборачиваются, только что полные злого азарта лица их расцветают улыбками, несколько голосов орут восторженно, перебивая друг друга:

— Воображала!!!

— Привет, Воображала!!!

— Воображала, играть будешь?!

— Воображала, кажи класс!!..

Улыбка Воображалы становится самодовольно-снисходительной, она спрыгивает со скейта и «кажет класс».

Грязный желто-серый мяч летает вокруг ее стремительного тела, словно привязанный, она играет с ним руками, ногами, головой, грудью, корпусом, за спиной, не глядя, она бросает его, не целясь, и ловит, не замечая, и под конец посылает в единственную на площадке баскетбольную корзину сложным тройным рикошетом.

Смеется, вытирает ладони о белые брюки, прыгает на скейт.

Мальчишки на площадке с завистливым восхищением смотрят ей вслед.

Они все, как один, пыльные и грязные, мяч тоже грязный, но на белоснежных брючках и яркой футболке Воображалы не осталось ни пятнышка.

Какой-то салажонок лет шести-семи в кепке и длинной растянутой майке спрашивает:

— А почему вы ее так обзываете?.. Она задавака, да?

Над ним смеются. Сосед натягивает кепку ему на нос.

— Сам ты… задавака! А она — Воображала, ясно?!

Школьный коридор.

В коридоре, перед дверью одного из кабинетов — группа ребят, среди них Воображала. У всех, кроме нее, настроение явно не праздничное. Только на ней даже в темном мрачном коридоре сохраняется отпечаток какого-то другого освещения, словно кусочек летнего дня, солнечного и яркого, намертво прилип к ее рыжей шевелюре.

Худая девчонка рядом с Воображалой (вечно недовольное лицо, узкие вельветовые брючки в цветочек, темный блузончик с претензиями, обесцвеченная челка) смотрит на дверь без энтузиазма, скулит ноющим голосочком:

— Воображаю, как это больно…

Крупным планом — искренне недоумевающее лицо Воображалы:

— Зачем? Лучше вообразить, что это щекотно!

Из-за двери доносится сдавленное хихиканье.

Голос медсестры, недовольно:

— Следующий!

Воображала натягивает оранжевую футболку.

Школьный спортзал, часть которого временно переоборудована под нужды плановой медкомиссии при помощи разнокалиберных столов и перегородок. За раздвинутой ширмой — шведская стенка, на полу маты, спортоборудование сдвинуто в угол.

За одним из столов что-то пишет медсестра. У другого стоит врач, смотрит на Воображалу хмуро и слегка озадаченно. Та улыбается и говорит скороговоркой:

— Спасибо-до-свиданья!

У нее это выходит одним словом.

Врач — дядька глубоко за сорок, явно переживающий кризис среднего возраста — лицо замотанное и остервенелое, в глазах тоска, лоб гармошой, и залысины уже вполне себе на этом лбу утвердились и торят дорогу к затылку. Улыбчивая и слишком радостная пациентка его раздражает, он смотрит ей вслед недовольно и почему-то растерянно. Хмурится. Вид у него неспокойный, словно он то ли никак не может поймать ускользающую мысль, то ли мучительно пытается что-то вспомнить.

Медсестра фыркает, говорит, продолжая писать:

— Дети сегодня какие-то ненормальные! Словно им не прививки делали, а пятки щекотали! Никакой серьезности. Впрочем, вокруг этой Конти всегда что-нибудь… Я не удивлюсь, если это она и сегодня…

— Конти? — у Врача взлетают брови. — Не может быть…

Он смотрит на захлопнувшуюся дверь, потом — на свой стол. На столе — открытый журнал регистрации. Крупным планом — имя и фамилия в последней графе.

Виктория Конти.

Врач говорит, но уже не так уверенно, словно пытаясь убедить сам себя:

— Этого просто не может быть…

Его голос перекрывает доносящийся с улицы смех.

Врач смотрит в окно. Во дворе играют дети, среди них мелькают белые брюки и оранжевая футболка.

Крупным планом — лицо Врача, сосредоточенное, нахмуренное, со сжатыми губами. Резкий взгляд из-под сдвинутых бровей прямо в камеру. Голос что-то решившего для себя человека:

— Дайте-ка мне ее карточку…

Салон движущейся легковой машины (камера на уровне лобового стекла). На улице пасмурно, дождь, по заднему стеклу бегут капли. За стеклом время от времени мелькают размытые неяркие огни города.

В салоне звучит тихая музыка, слева — плечо шофера в форме. На заднем сиденье — молодая, хорошо одетая женщина. Лет двадцать пять, не больше, светло-серый жакет, белый свитер, светлые волосы небрежно собраны назад, выбившаяся прядь все время падает на лицо, женщина постоянно отбрасывает ее привычным движением головы. Она красива, но устала и раздражена, курит длинную сигарету в светлом мундштуке — пальцы у нее тоже длинные и светлые.

Слева от нее, прямо за шофером, — девочка лет двух-трех. Стоит коленками на сиденье, обернувшись к заднему стеклу и положив локти на кожаную спинку. На ней светло-оранжевый комбинезончик-шорты и белые колготки. Волосы у нее такие же светлые, как и у сидящей рядом женщины, на макушке — крупный голубой бант с оранжевой каемкой в тон комбинезончику. Девочка тянется рукой к бегущей по стеклу капле. Проводит пальцем по стеклу, прослеживая ее короткую дорожку. Голос женщины — усталый, с ноткой раздражения:

— Сядь нормально, кому сказали? Горе ты мое…

Но в голосе нет той особой персонально направленной злости, с которой лучше не спорить, да и усталости в нем куда больше, чем раздражения — и потому девочка игнорирует этот голос, продолжая ловить прозрачных змеек.

Крупным планом — бегущие по стеклу капли. За ними — вечерний город, неясно и размыто, в быстром движении.

Крупным планом — бегущие по стеклу капли. За ними — неясно и размыто — вечерний город. Но движения нет, это уже не стекло машины.

Камера отъезжает и показывает просторную комнату — мебель светлой полировки, светлый ковер, световые панели на потолке и светлых стенах, окна квадратные, полукруглый эркер. Мельком — журнальный столик у одного из окон, на нем ярким пламенем светятся лежащие алые гвоздички и стоит светло-коричневая ваза.

Камера скользит по обстановке, меняя фокус, и останавливается на стоящем у огромного зеркала мужчине в темно-сером плаще и черных брюках.

Камера показывает зеркало от окна, через столик (нерезко), мужчина со спины тоже сначала не в фокусе, резко — его отражение. Он высокий, черноволосый и кареглазый, с подвижным волевым лицом. Видно, что он знает, чего хочет от жизни, и привык добиваться желаемого всегда и во всем. Он вполне доволен своим внешним видом, своей работой, своей квартирой — да и жизнью своею в целом он тоже весьма доволен.

Диссонансом по цвету и стилю — приклеенный скотчем к зеркалу яркий журнальный разворот, фото явного папарацци. Трое на берегу реки. Черноволосый мужчина улыбается в камеру слегка принужденно, молодая женщина в белом купальнике смотрит неприязненно и надменно из-под светлой челки, девочка в голубых шортиках сидит на зеленой траве. Ее лицо наполовину закрыто оранжевой панамкой. Часть заголовка, крупные буквы: «Эдвард Конти и его вторая…»

Мужчина перед зеркалом берет шляпу, оглядывается и замечает цветы на столе (резкость переходит на гвоздики, они на первом плане, потом камера наплывает на вазу и тут же откатывается назад, — ваза уже в руках у мужчины, видны только эти крупные руки с безупречными ногтями и посверкивающими запонками на манжетах). Руки ставят вазу в раковину и включают воду. Струя возникает мгновенно, словно стеклянный прут, живое стекло разбивается в брызги боком светло-коричневой вазы.

Но вместо звуков льющейся воды слышны отдаленные сигналы машин, смутные звуки ночного города, скрип тормозов, звуки движения и дождя, тихая музыка, что уже звучала в салоне машины и устало-раздраженный голос светловолосой женщины, голос, в котором усталости больше, чем раздражения:

— Я кому сказала — не трогай!..

Камера потихоньку отъезжает, теперь видны стоящие в вазе гвоздики и обстановка кухни.

Кухня тоже выдержана в светлых тонах, но не бежевых, как гостиная, а скорее розовых, местами даже откровенно красных, как, например, красные ромбы на кафельных плитках, оранжево-алые кастрюльки на полках и что-то светло-бордовое на полу. Гвоздики кажутся здесь гораздо более уместными, чем в гостиной.

Конти мельком глядит на часы и протягивает левую руку к крану, одновременно правой берясь за край вазы.

Голос женщины:

— Я кому сказала…

Конти выключает воду и поднимает вазу.

Визг тормозов.

Женский крик.

Ваза неловко цепляется за край раковины, наклоняется. Выскальзывает из пальцев, медленно падает.

Женский вибрирующий крик продолжает звучать на фоне визга мокрой резины по асфальту. Грохот удара, скрежет ломаемого металла, звон стекла. Крик сначала теряется в звуках аварии, потом начинает снова нарастать, вибрируя и становясь все выше и выше.

На светло-бордовом ковре расползается темно-вишневое мокрое пятно, оно увеличивается, незаметно занимает весь экран, становится более насыщенным, почти черным.

Женский крик усиливается, становясь окончательно неживым и незаметно переходя в вой сирены «скорой помощи». В правом верхнем углу черного экрана появляется светлое пятнышко, слабый серый огонек, оно растет, перемещается к центру, и камера вылетает из черного туннеля в дождливый вечер.

Сирена продолжает звучать, камера вместе со «скорой» стремительно проносится по мокрым улицам, влетает на больничный двор (быстрый обвод фасада, светящихся окон, стоящих и отъезжающих автомобилей, — и камера возвращается к приехавшей машине, но уже немного со стороны).

У машины — короткая деловая суета, обрывки фраз:

— Давление?..

— Давление падает…

— Противопоказания не отмечены…

— Проверьте еще раз…

Санитары с носилками, рядом — девушка, несущая капельницу, быстрым шагом (камера на уровне носилок, вид немного снизу). Распахнутые двери, яркий свет в коридоре, жмущиеся по стенкам встречные медсестры. Свет становится все ярче, последний поворот, еще одни двери, белый стол, столики с инструментами, какие-то медицинские агрегаты. (Камера быстро проходит по спирали вверх, цепляет операционные лампы — наполовину включенные — и возвращается к столу, но уже не снизу, а немного сверху, и теперь видно, что на этом столе что-то очень маленькое, гораздо меньше взрослого человека).

Свет усиливается до ослепительной вспышки, чей-то гаснущий голос:

— Давайте наркоз…

Свет медленно гаснет, становится прерывистым.

Это мигалка на крыше патрульной машины.

(Камера отъезжает, дает общий план.)

Улица города, мокрый асфальт, в серовато-сиреневых мокрых сумерках режет по глазам ядовито-желтая форма патрульных. На первом плане — временное ограждение и знак объезда. Самого места аварии не видно, его загораживают машины дорожно-патрульной службы и «скорой». Мигалка на крыше «скорой» погашена, в движениях копошащихся рядом медиков нет обнадеживающей торопливости. Один из них курит у лобового стекла. Двое возятся рядом с открытыми дверцами.

Здесь уже никто никуда не спешит.

Камера придвигается к санитарам, теперь видно, что они укладывали в машину черный полиэтиленовый мешок. Другой такой же лежит прямо на мокром асфальте. Молния на нем расстегнута. Рядом, на корточках, — молодой врач. Поднимает голову, говорит, обращаясь к курильщику:

— Давай еще разок, а? Ну просто, на всякий пожарный…

Курильщик пожимает плечами, прижимается плотнее к машине, стараясь спрятаться от дождя. Молодой врач вздыхает, встает, сворачивает и убирает в машину какие-то провода, вздыхает еще раз, наклоняется, тянет за кольцо (слышен характерный звук закрывающейся молнии, камера надвигается, чернота закрывает весь экран.)

Характерный треск открывающейся молнии, крупным планом — разъезжающиеся черные зубчики. Камера отъезжает, становится виден кусок стены, руки, а потом и весь Эдвард Конти. Он по-прежнему в темно-сером плаще, сидит на кушетке у стены, лицо бледное и растерянное, шляпы нет, от идеальной прически не осталось и следа. А черная молния — это молния кожаного бумажника, который он теребит в руках — то откроет зачем-то, то закроет.

Наконец, убирает бумажник, трет пальцами лоб.

Вскакивает навстречу вышедшему хирургу — тот снимает маску, улыбается успокаивающе, говорит неуверенно, словно продолжая убеждать сам себя:

— Ей страшно повезло, практически нет никаких внутренних повреждений, а остальное — заживет, у детей заживает быстро… В конце концов, главное ведь, что жива осталась и скоро будет здорова…

Тон у него явно противоречит словам, сочувственный и почти испуганный.

Это тот же самый Врач, что делал прививку Воображале, только на десять лет моложе — а по виду так и на все двадцать. Он устал и небрит, под глазами темные круги, но морщины на лбу только-только намечены, ни на какие залысины нет и намека, а главное — он еще не растерял умения сопереживать и чувствовать себя виноватым, когда никакой вины вроде бы и нет.

За окном ночь постепенно выцветает, превращаясь в раннее утро.

За окном светло.

Резкий телефонный звонок, шум голосов.

Врач стоит у окна, держит в руках телефонную трубку. Лицо у него недовольное, прошлая небритость превратилась в короткую ухоженную бородку.

— Да, это я… Да, я понял, кто это… Ну что вы от меня хотите, я просто хирург… Да, делаем все возможное… Нет, гарантировать не могу… Это живой организм, как тут что-то можно гарантировать! Я вообще ничего не могу гарантировать, тем более… Да, все возможное, и невозможное тоже… Да, если привезете — обязательно учтем его мнение, но особой необходимости… Нет, еще рано судить… Подождите хотя бы, пока снимут швы…

Темный коридор. Дверь кабинета. Тот же Врач, но видно, что прошло довольно много времени. Бородка его уже успела основательно отрасти и закурчавиться — аккуратненькая такая, можно даже сказать — солидная. Да и прическа теперь другая, волосы подстрижены короче и зачесаны назад. Может быть, именно это придает его внешнему виду легкую агрессивность. Несильную, но вполне ощутимую. И в тоне его больше нет ни следа былой неуверенности и сочувствия.

Врач возится с ключами, запирая дверь кабинета, говорит немного раздраженно, поглядывая в камеру через плечо — брови высокомерно приподняты, взгляд чуть свысока:

— А чего вы, собственно, хотели?.. Я нейро-хирург, а не косметолог! Мы и так сделали все возможное… Да ее же пришлось буквально по кускам собирать, где тут было думать о…

Пожимает плечами, добавляет с усилившимся раздражением:

— Обратитесь к специалистам, в администрации вам дадут адреса. Но я бы на вашем месте не торопился, дождался окончательного выздоровления… Зачем заранее впадать в панику, может, там половина сама собой рассосется, известны же случаи… Организма молодой, восстанавливается легко, это в нашем возрасте, знаете ли, а у нее… Ткани еще мягкие, быстро растущие… Ну, и физиотерапия, конечно… Я бы на вашем месте просто подождал. Полгода — не такой уж большой срок, дайте организму отдохнуть, у нее же и так там шов на шве…

Врач уходит по темному коридору. Он идет очень быстро, можно подумать даже, что убегает, но голова его поднята гордо и независимо, а незастегнутый белый халат бьется за спиной, словно накрахмаленные крылья.

Конти смотрит ему вслед.

У него странное выражение лица — очень спокойное. Очень-очень спокойное, даже слегка застывшее в этом спокойствии.

Больница живет своей жизнью — по коридору проходят люди, кого-то провозят в инвалидном кресле, пробегает молоденькая медсестра со стопкой затребованных кем-то папок. У окна две пожилые женщины в не слишком свежих белых халатах — то ли медсестры, то ли санитарки, то ли просто дежурные. Говорят о чем-то своем (камера фокусируется на них, приближается).

Одна из женщин замечает медленно идущего по коридору Конти, расширяет глаза, толкает другую локтем в бок, шипит краем губ:

— Глянь-глянь, отец пошел! Да вот же он, куда ты смотришь?!..

— Тот самый?.. Ужас-то какой, ой-ты, господи!.. — вторая моргает подслеповато, качает головой в мелких фиолетовых кудряшках. Поджав тонкие накрашенные губы, добавляет: — Горе-то какое!

Но любопытства в ее голосе намного больше, чем сопереживания. Первая морщится, словно разжевала лимон. Шипит сквозь зубы, глядя вслед Конти почти злорадно:

— Я всегда говорила — зря тогда запретили эвтаназию. Как же — негуманно, нарушение прав человека!.. Вот теперь и… уж лучше бы сразу, вместе с матерью… Она же вся переломанная… Вся, просто живого места… Как ей теперь с такой-то вывеской?.. А если еще и дурочкой останется?! Нет, уж лучше бы сразу…

— Ай, не скажи! — вторая опять трясет фиолетовыми кудряшками, в голосе ее последние капли сочувствия исчезают под мощным наплывом зависти, — Это же не мы с тобой — это же сам Конти! С их-то деньжищами — и не сделать своей доченьке новой мордашки? Как же! Сейчас из любой уродины тебе такую конфетку склепают — будьте нате! Только плати. Мало ли, что она не реагирует… логопедов наймут, профессоров там всяких… С их-то деньжищами!.. Выучат, вылечат, и личико подштукатурят, и ножки удлинят — сейчас все можно! Если деньги есть.

Первая смотрит в окно.

На улице яркое солнце отражается в лужах. Ярко-зеленая трава на газонах и еще по-весеннему полупрозрачные деревья.

Черная машина с тонированными стеклами — у самых дверей. Шофер предупредительно распахивает дверцу. Конти, помедлив, садится.

Беззвучно захлопывается дверца, машина медленно трогается.

Первая санитарка смотрит вслед уезжающей машине. Говорит очень тихо:

— А я бы все равно не хотела — вот так… Даже со всеми ихними деньжищами впридачу…

И вторая не находит, что на это ответить, сразу теряя весь свой напор. Только поджимает губы и опять встряхивает фиолетовыми кудряшками…

Камера движется вдоль темно-серой стены, на стене — пара кашпо с яркими неживыми цветами, какие-то выцветшие плакатики разъяснительно-предупредительного содержания о вреде курения, алкоголя и чего-то там еще. За коротким коридорчиком — просторный холл зоны ожидания. Мягкие кожаные диваны, телевизор, аквариум, столики с журналами.

Людей в зоне ожидания не слишком много — пожилая женщина с недовольным выражением лица, рядом с ней — толстая девочка лет семи, она ест банан, очень сосредоточенно и целеустремленно, с видом человека, занятого чрезвычайно важным делом. Перед каждым новым укусом пухлые губы на миг застывают, а потом резко смыкаются — решительно и неотвратимо. Вот она открывает рот очередной раз — и замирает, забыв про свое важное дело и буквально вытаращив глаза на что-то, пока находящееся за кадром. Женщина одергивает ее, но и сама исподтишка бросает в ту сторону любопытные взгляды, поджимает губы.

Камера отъезжает. На следующем диванчике за аквариумом — девушка с глянцевым журналом, мальчик в очках и старушка. Девушка перестает читать, мальчик моргает, снимает очки, начинает их протирать, старушка просто смотрит — смотрит жадно, в упор..

Мимо них проходит Конти (высокий, очень прямой и напряженный), ведя за руку девочку лет трех. (Девочка со спины, белые колготки, оранжевое платье, голубой бант с оранжевой каемкой). Девочка прихрамывает, и поэтому Конти идет медленно. Но Конти все равно предпочитает не брать ее на руки, словно от этого зависит что-то важное.

Сидящие в холле смотрят им вслед. На лицах — нездоровое любопытство, интерес и отвращение, что-то неуловимо одинаковое, несмотря на разные оттенки…

Камера скользит вдоль ряда этих лиц, сначала медленно, потом слегка ускоряя движение.

Ощущение непрерывного движения — сначала вдоль стены, потом в открывшиеся двери.

В кабинете движение не останавливается, его продолжает встающая навстречу вошедшим полная женщина-врач, она глядит только на Конти, игнорируя девочку, качает головой:

— Сожалею, но Виталий Павлович просил передать, что не видит смысла продолжать процедуры, за последнее время улучшений не зафиксировано, так что ничем больше не можем вам…

Камера, продолжая движение, делает разворот к дверям, двери раскрываются…

Двери раскрываются, на них накладываются другие раскрывающиеся двери — другие двери другого кабинета.

Старик за столом (высокий, худой, нескладный), все время смущенно хмыкает:

— Сожалею, что вы… хм… проделали такой… хм… путь…

Выбивает пальцами дробь на столешнице.

Пока он говорит, камера делает быстрый объезд кабинета, на секунду задерживается на девочке у окна.

Девочка смотрит в окно. Окно выходит на Дворцовую площадь, вид немного сверху, этажа с четвертого. Вокруг Александрийского столпа — шумный митинг. Бьются транспаранты, конный отряд блюстителей порядка пытается прорваться сквозь толпу. Камера меняет фокус, теперь резко видно стекло, мутно — панораму. По стеклу бегут крупные капли — на улице идет дождь.

На улице дождь. Капли бегут по стеклу.

Молодой женский голос говорит на не очень твердом, излишне правильном русском:

— Мы были бы рады, но правила устанавливаются не нами, и если вероятность благополучного исхода менее тридцати процентов…

Камера меняет фокус. За окном (видно, что это первый этаж) — старая улочка маленького европейского городка, угол ажурной решетки, старый фигурный фонарь, лепнина на стенах.

Камера отъезжает.

Девочка по-прежнему смотрит в окно, она и одета почти по-прежнему — платье, хоть и другого фасона, но тоже оранжевое. Камера делает объезд кабинета, явственно направляясь к дверям. Цепляет Конти и молоденькую, очень серьезную девушку за столом. Девушка продолжает говорить:

— Существует еще Совет Учредителей, и если вы обратитесь лично, может быть…

Но камера уже в очередном коридоре.

Движение нарастает, пока еще очень медленно, почти незаметно. Вдоль стены сидят какие-то люди, они оборачиваются, отвлекаются от своих дел, на лицах — все те же страх и нездоровое любопытство.

Новый кабинет.

Девочка (со спины) сидит на высоком белом стуле с ажурной спинкой, ее ноги в белых колготках и светло-голубых туфельках далеко не достают до пола. Рядом с ней — маленький юркий человечек в белом халате и с гривой таких же белых волос. Он вертит сухонькими ручками ее голову, мнет лицо, поворачивает, приподнимает, щупает кожу. Ему для этого даже не приходится наклоняться. Наконец, поднимает голову, пожимает плечами:

— Боюсь, что не могу вам ничем…

(Все это — очень быстро, камера только успела объехать их с девочкой вокруг и вновь устремилась к дверям, окончания слов уже не слышно).

Вновь коридор, движение убыстряется, лица у стены почти сливаются.

Лица — другие.

Но выражение на них — то же самое…

Снова кабинет.

Профессор с бородкой разглядывает черные пластинки рентгеновских снимков, складывает их в стопочку, кладет на стол, руки у него жесткие, с твердыми пальцами. Говорит что-то по-немецки, коротко и отрицательно. Пожимает плечами.

Лицо у него отстраненно-скучающее.

Крупным планом — снимки.

К ним тянется пухлая рука.

Камера отъезжает назад.

Но не делает попытки устремиться к двери.

И вообще, в этом кабинете есть что-то необычное. Может быть — то, что Конти сидит на стуле (до сих пор его показывали только стоя).

Может быть — раскрытые окна, в которые врывается слабый шум прибоя — окна выходят прямо на пляж, по которому разбросаны какие-то беседки, скамейки, зонтики и шезлонги, а чуть подальше — еще пара одноэтажных домиков. Может быть — сам врач, толстый китаец неопределенного возраста.

Или то, что этот китаец улыбается…

По контрасту с Конти, одетым в темно-серый костюм при галстуке и накрахмаленных манжетах, на китайце что-то легкое и легкомысленное (белые полотняные брюки и майка с короткими рукавами).

Китаец откладывает снимки. Пожимает плечами. Продолжает улыбаться. Голос у него мягкий и слегка виноватый:

— Я врач, а не Господь Бог…

Но движения к двери не возникает, этому мешает доносящийся из окна смех и шум прибоя. Звуки вдруг становятся громче, привлекая внимание, камера переходит на окно и девочку (со спины).

Девочка смотрит в окно.

За окном — пляж, море, солнце. Несколько загорелых молодых людей играют в ручной мяч. Шум прибоя и смех становятся несколько тише.

Голос китайца, заканчивающего фразу:

— … именно ко мне?.. В Питере и под Арзамасом есть пара неплохих клиник, я уже не говорю про Южно-Сахалинский Центр, почему бы вам…

Камера возвращается в кабинет. На лице Конти — жесткая невеселая улыбка, китаец понимает ее без слов, его тон несколько меняется:

— О-о… Но и в Европе есть неплохие специалисты… Вы не были в Копенгагене?.. О-о… хм-м… Ну, а в Южной Словении?.. Этот Иртрич… говорят, он просто творит чудеса…

Конти продолжает улыбаться, лицо у него закаменевшее, неживое. Китаец еще сильнее меняет тон, теперь он непривычно серьезен и уважителен:

— Даже так… Тогда… — замолкает на минуту, жует губы, трет лысину тем движением, каким другой поправлял бы волосы. Добавляет после паузы, задумчиво, но решительно:

— Тогда вот что я вам скажу…

Шум прибоя усиливается, заглушая его слова, камера вновь переходит на окно, приближается, объезжает.

Окно теперь расположено не в кабинете, а на полуоткрытой веранде, одна сторона ее открыта, на двух торцевых — большие окна, они тоже открыты. На веранде — стол с остатками завтрака или просто легкого чая: кофейник, чашки, тыквенные семечки в плоской вазе, фисташки, тонкие бутербродики. У стола — три стула, на двух, друг напротив друга, — Конти и китаец. Конти уже без пиджака, галстук сбит, рубашка немного помята, прическа растрепана. Он курит, по его облику и горке окурков в пепельнице на столике (на секунду — ее крупным планом) видно, что прошел уже не один час.

Третий стул немного отодвинут от стола к боковому окну. На нем, коленками на сиденье, стоит девочка, положив локти на подоконник и глядя в окно. Шум прибоя (человеческих голосов и смеха с пляжа больше не слышно).

Китаец говорит, и шум прибоя время от времени перекрывает его слова:

— …уяснить, что вам, собственно, надо? Надо ли вам, чтобы она выиграла конкурс на мисс Вселенную, или же вам просто надо, чтобы она была счастлива? В первом случае — я опять повторяю вам то, что вы уже слышали, и н только от меня…

(Шум прибоя)

— …что такое красота? У разных культур на этот вопрос разные взгляды. Нет абсолютных и всеми во все века признаваемых эталонов. То, что казалось прекрасным вчера, завтра может вызвать лишь…

(Шум прибоя)

Камера уходит с веранды. Скользит по пляжу, мимо рекламного плаката какой-то фирменной джинсы — «Ты — это то, что ты носишь!», голос китайца:

— …Мы — это то, что мы носим, будь то одежда или тело. И, главное, — как носим. Любой, самый изысканный вечерний туалет можно носить так, что он покажется грязной тряпкой. И можно выглядеть принцем в застиранных джинсах…

(Шум прибоя)

Во время этого и дальнейшего разговора камера движется по пляжу, потом по воде, на солнце. Солнце постепенно становится менее ярким, отступает, касается воды. Камера возвращается на пляж. Уже вечер, на пляже никого, кроме Конти, китайца и девочки.

Конти и китаец вынесли на пляж стулья с веранды, от них по оранжевому песку тянутся длинные ярко-синие тени. Девочка сидит прямо на песке. Волосы ее растрепаны ветром, бант развязался. Она зачерпывает песок голубой туфелькой и смотрит, как он высыпается.

Она сидит к нам лицом, но лицо это в тени, да и не видно его из-под спутанных светлых волос.

— …Воображение — великая сила. Мы такие, какими себя представляем, это верно процентов на восемьдесят. Или, что еще более верно — мы такие, какими представляют нас окружающие. Говорите человеку ежедневно, что он свинья — и рано или поздно он захрюкает…

(Шум прибоя)

— …и что вы думаете? Тюрьмы там действительно забиты теми, кто родился в среду. Потому что им с пеленок внушалось — раз уж ты родился в среду, то тебе судьбой предначертано стать преступником и никакой другой возможности…

(Шум прибоя)

— …Вспомните сказку про Золушку. Знаете, что именно превращало ее в принцессу? Не крестная фея с ее платьем и волшебными туфельками, не карета с лакеем и даже не принц — это все внешняя атрибутика, станьте принцессой, и все это у вас появится автоматически. Ее преображала уверенность в себе. Внутренняя уверенность, вера, если хотите…

(Шум прибоя)

— …Уверенность в себе способна любую дурнушку превратить…

(Шум прибоя)

— …Конечно, она никогда не станет топ-моделью, но при наличии уверенности в себе любой физический недостаток может выглядеть просто милой и пикантной особенностью. А вырастить ее такой…

(Шум прибоя)

— …Сложно, да… Трудно… Не стану вас обманывать — это будет очень трудно. Придется многое поменять в вашем ближайшем окружении, я не только жилье имею в виду, потратить много времени и сил… Вам придется изменить сам образ жизни, не говоря уж… (шум прибоя)

— …Не в городе, нет, ни в коем случае! Это первое, что просто необходимо… в городе, особенно большом, вы не сможете, мегаполис засасывает. Поначалу будет казаться, что все в порядке и вы вполне справляетесь, а потом станет поздно… Только свой дом, где-нибудь в глуши, без соседей… только свои, проверенные люди, и никаких посторонних контактов, пока она… (шум прибоя)

— …А я и не говорил, что это будет просто! Но вы все-таки подумайте, слишком ли это большая цена… Мне почему-то кажется, что не очень. Во всяком случае — для человека, который сумел пробиться к самому Иртричу без трехгодичного предварительного ожидания… Попробуйте… В конце концов — что вы теряете?..

Камера наплывает на солнце, солнце желтеет, тускнеет, подергивается дымкой.

Мутно желтое тусклое солнце сероватого городского дня. Вид из окна высотного дома — того самого дома, из первых кадров. Камера захватывает руку с сигаретой (камера на уровне глаз курильщика).

Конти затягивается, выпускает дым красивой струйкой.

Вдруг камеру закрывают маленькие ладошки, в темноте звучит заливистый детский смех.

Камера выныривает из темноты назад, захватывая целиком стоящего у окна Конти и вскарабкавшуюся на стул и подоконник девочку. Конти оборачивается, подхватывает девочку на руки, кружит по комнате. Девочка смеется.

Камера приближается, пытаясь поймать ее лицо, но девочка смеется, трясет головой…

Голос Конти (тон отчаянно-решительный):

— Какая же ты у меня красивая!!!..

И в этот момент камере наконец удается поймать ее лицо.

Эхом продолжает звучать: «Красивая… красивая… красивая…»

Ее лицо больше всего похоже на лоскутное одеяло из-за множества разномастных шрамов и шрамиков разной длины. На нем не видно ни бровей, ни ресниц. Шрамы по-разному стягивают кожу, поэтому внешний угол левого глаза сильно приподнят к виску, а внутренний угол правого опущен, из-за чего глаз кажется вывернутым. Губы тоже перекошены по диагонали в незакрывающейся гримасе так, что видны мелкие неровные зубы.

И, хотя девлчка смеется, лицо это остается совершенно неподвижным…

Конти открывает дверцу домашнего бара, улыбается:

— Заходите, заходите! Володя не слишком Вас напугал? Он иногда перегибает… Мы сегодня чисто мужской компанией, так что я за бармена. Что предпочитаете? Пиво? Что ж, в такую жару самое правильное… Так что там насчет диспансеризации, я как-то не совсем понял по телефону…

На его лице — выражение легкой заинтересованности, насмешливое такое и чуть снисходительное, словно он знает нечто, неизвестное собеседнику.

Голос его затихает, ответ Врача вообще не слышен, перекрытый звуками холла, по которому движется камера. Стук старинных часов с маятником, легкая ритмическая музыка (в мелодии отдаленно угадывается намек на «поп-корн», свободная вариация), шелест занавеси на окне. Обстановка темная, добротная, тяжелого неполированного дерева. У окна — огромная пальма, под потолок. Много пустого пространства, мебель расположена вдоль стен, деревянная лестница на второй этаж. Камера следует по ней, но не поднимается до конца, останавливается на полпути, показывая открытую дверь в кабинет.

В отличие от полутемного холла первого этажа, кабинет ярко освещен, полоса света падает из открытой двери на лестницу, голоса говорящих становятся громче, и не только потому, что Конти повышает голос:

— Уверяю вас, что вы заблуждаетесь…

— А я уверяю вас, что это исключено.

Голос Врача тоже слышен явственно, хотя говорит он негромко.

— Технически невозможно засекретить легальную операцию такого масштаба, пусть даже не будет публикаций, но слухи обязательно должны быть, хотя бы в профессиональных кругах, у меня все-таки богатый опыт… И, однако же…

— Повторяю — вы заблуждаетесь.

— Не понимаю, к чему это упрямоство?! Согласен, поначалу причины держать все в тайне, может быть, и были. Может быть! Операция явно была нелегальной, я уже говорил, возможно, проводивший ее хирург был когда-то дисквалифицирован. Возможно, у него не было диплома или лицензии, может быть, его считали шарлатаном или даже преступником. Видите? Я вполне это допускаю! Но ведь прошло столько лет!.. Никто не собирается предъявлять ему обвинение, наоборот! Человек, сумевший сотворить такое чудо, не должен оставаться в неизвестности! Мы должны помочь ему! У меня есть связи… Человек, сумевший хотя бы один раз в своей жизни провести подобную операцию…

На пару секунд музыка становится громче. Резкий скрип двери. Полосу света перекрывает выдвинувшийся откуда-то сбоку массивный силуэт. Подчеркнуто спокойный голос Конти:

— Володя, этот человек уже уходит. Проводите его, пожалуйста.

— Вы меня не так поняли! Я просто хотел…

— Благодарю вас, Володя…

Конти берет с заднего сиденья автомобиля портфель, аккуратно прикрывает дверцу с тонированными стеклами. Начинает подниматься по длинным широким ступеням — неторопливо так подниматься, со вкусом.

— Послушайте, нам надо поговорить!

Конти ускоряет шаг.

Врач выныривает откуда-то сбоку, бежит рядом, пытается заглянуть в лицо. Говорит торопливо:

— Не понимаю вашего упрямства!.. Хорошо! Пусть!.. Я хирург, мне трудно поверить, но — пусть! Пусть не было операции, пусть, но ведь что-то же было, ведь было же?!.. Нетрадиционные методики, хелеры или кто там еще, я понимаю, да, понимаю, хотя мне и трудно поверить в подобное, но — пусть… Я даже в шаманство могу поверить — пусть, если оно работает, почему бы и нет… Но зачем отрицать очевидное? Зачем скрывать?!!

Не обращая на него ни малейшего внимания, Конти проходит через предупредительно распахнувшиеся зеркальные двери. Кивает охраннику.

Охранник, привстав, озадаченно меряет Врача цепким взглядом. Делает в его сторону движение подбородком, неуверенно спрашивает у Конти, остановившегося у дверей лифта:

— Это — с вами?

Конти еле заметно усмехается, качает головой.

— ЭТО — не со мной.

Охранник встает окончательно, и словно бы даже становится шире в плечах и выше ростом. Оттесняемый к прозрачным с этой стороны дверям Врач повышает голос:

— Послушайте, это же и в ваших интересах!.. Я ведь все равно докопаюсь, наверняка сохранились архивы!..

Из окна своего кабинета Конти наблюдает, как перед ажурной решеткой ворот Врач объясняется с ребятами из охраны. Ребята вежливы, но непреклонны. Не оборачиваясь, Конти говорит возникшему в дверях кабинета то ли охраннику, то ли дворецкому:

— Приготовьте машину через час и предупредите краснослободских, кто там дежурит… Я поживу какое-то время на даче.

Охранник, молча кивнув, исчезает. Звучат первые такты «Воздушной кукурузы» — сигнал мобильника.

Конти отворачивается от окна, берет со стола трубку.

Воображала лежит на спине на подоконнике в расслабленной позе, болтает ногой, смотрит, щурясь, в яркое небо. Руки закинуты за голову. Телефонную трубку она прижимает к уху плечом.

— Привет!.. Ага, кто же еще… Я к тебе тут намылилась — не возражаешь?.. Ну-у-у, папка, какая школа! Каникулы же… Покупаемся, рыбу половим… Да брось ты, ты что — так сильно занят, что даже на пару дней… Да скучно здесь, все разъехались…

Конти смотрит в окно.

Врача перед решеткой уже нет, но охранники все еще стоят у ворот, о чем-то переговариваются, то и дело поглядывая то по сторонам, то в сторону дома.

Конти перекладывает телефон в другую руку, говорит задумчиво:

— Тоська, а ты бы не хотела куда-нибудь слетать, а? К морю, например… недельки так на три… Или в горы… Помнишь, ты на Алтай вроде хотела?.. А дней через пять-шесть и я бы к тебе…

— Папка, у тебя что — проблемы?!

Воображала уже не лежит на подоконнике — она сидит на нем, поджав под себя ноги и готовая в любой момент вскочить. Она не встревожена ничуть и уж тем более не испугана — скорее, обрадована.

— Тогда я приеду, да?! Сегодня же, прямо сейчас, да?!..

У Конти на этот счет оказывается, похоже, мнение диаметрально противоположное. Воображала выслушивает длинную трубочную тираду почти молча, только вставляя иногда, через долгие паузы и скучнея на глазах:

— Ну что ты, в самом деле!.. Ну что я — совсем, что ли, маленькая?.. Ой, да ладно тебе!.. Ладно, ладно, не буду… Ну я же сказала… Ты точно уверен, что никаких проблем?.. И с Анаис?.. Ладно, ладно… Обещаю… Сказала же — обещаю!.. Не, не хочу… Одна, говорю, не хочу… Я лучше тут покисну, а как ты со своими несуществующими проблемами разберешься — вот тогда и… Ладно, ладно, пока.

По мере разговора она потихоньку расслабляется, и к концу уже снова лежит на подоконнике — правда, на этот раз на животе, и ногами в воздухе болтает обеими.

Вертит отключенный телефон в руках, смотрит на него задумчиво. Пожимает плечами, говорит сама себе:

— Ладно, ладно, обещала ведь!.. Большому мальчику — большие игрушки!

Хихикает, вспомнив что-то свое. Одним плавным движением перекатывается на спину. Закидывает руки за голову. Смотрит, щурясь, в яркое небо.

— Малая Ахтуба, вторая терапевтическая…

Врач стоит в таксофонной будке, опираясь плечом на прозрачный пластик закругленной стенки. Стоит он так явно давно — поза удобная, почти расслабленная.

— Да нет, Эдвард Николаевич, я отлично знаю, куда именно я звоню, я просто хотел успеть сообщить самое главное, пока вы не бросили трубку… Вторая городская больница на Рабочей, номер дома не помню, там еще такой смешной заборчик и елочки… Я был там. И что любопытно — они таки хранят архивы за последние тридцать лет… Интересные у вас дочери, Эдвард Николаевич… Особенно младшенькая… Да, и в нашей семнадцатой я тоже был, с Александром Денисовичем у нас нашлись общие знакомые, разговор получился весьма занимательный… Чего я хочу? Странно… Мне кажется, вы меня совсем не слушали… Я с самого начала хотел с вами просто поговорить. Просто поговорить, понимаете? И сейчас я хочу этого даже больше, чем раньше. Особенно после разговора с Никитенко… Нет, вы ошибаетесь, это меня совсем не устроит… Нет, дело не в сумме, я хочу просто поговорить… Точнее, я хочу попытаться вас убедить в необходимости… ну, вот так бы с самого начала, совсем ведь другое дело! Да, благодарю вас, мне это вполне подходит… Хорошо, договорились.

Врач аккуратно вешает трубку, торжествующе подмигивает своему отражению в черном пластике панели. Показывает ему два больших пальца.

На черный пластик, смутно отражающий какие-то малопонятные фигуры, падает треугольная бирка ядовито-желтого цвета с привязанным к ней светящимся пластмассовым черепом. В центре треугольника просверлена широкая дырка, на лбу у черепа — черные цифры. Звуки дискотеки приглушены парой дверей, но все еще вполне отчетливы.

Рука с черным лаком на заостренных ногтях сгребает номерок, заменяя его оранжевой ветровкой.

— Ты что — уже уходишь? Рано же!

Воображала натягивает ветровку перед огромным треугольным зеркалом в черно-желтой раме. Пожимает плечами.

— Скучно тут.

Рядом с зеркалом отираются шестеро ребят приблизительно ее возраста, три девчонки — как бы сами по себе, и трое же парней — тоже как бы сами по себе.

— Да брось ты! — неуверенно возражает густо намазанная черно-белым девочка в узких блестящих брючках и с обесцвеченной челкой, — Сейчас еще наши придут, будет весело…

— Не будет, — голос у Воображалы куда более уверенный, можно даже сказать — весомый. Она не просто говорит — она словно прислушивается к чему-то, что-то решает, и, наконец, кивает удовлетворенно, в чем-то сама с собою согласившись. — Здесь весело сегодня уже не будет.

Личико накрашенной под оголодавшего вампира девочки огорченно вытягивается. Она спрашивает с какой-то странной надеждой:

— А ты сейчас домой или…

— Не знаю… — Воображала задерживается в дверях, — Пройдусь, наверное, по набережной, посмотрю… Может, в «Коли-Вали» загляну, там обещали сегодня что-то любопытное… там видно будет. Пока!

— Пока-пока… — крашеная отвечает отстраненно, думая о чем-то другом.

— Везет же некоторым! — шипит ее соседка с коротким ярко-оранжевым ежиком на макушке и огромными сережками-бабочками в пол-уха. — Ее отец совсем не контролирует, одну на недели оставляет, живи-не хочу! и даже дома когда, никаких наездов, хоть всю ночь шляйся — и ничего! Вот же повезло с родаком… А мне стоит на десять минут опоздать — так такой ор подымается! И хоть бы ценила — так нет же! Скучно ей!

— Ну так что? — лениво подает голос один из парней, — Заходим, или вы до утра тут топтаться будете?

— Лучше пойдем отсюда, — решительно мотает мерцающей челкой третья девочка в черном топике и блестящих облипающих брючках, — У нее нюх. Если сказала, что здесь сегодня уже ничего интересного не будет — значит, и на самом деле не будет ничего… Лучше, действительно, по набережной погуляем, там сейчас красиво…

— И бесплатно! — оживляется еще кто-то из парней.

— Или в «Коли-Вали», что ли, заглянуть?.. — продолжает Светящаяся Челка мстительно, — Там хоть и дороговато, зато интересно будет, раз она так сказала… У нее — нюх!

— Это точно! — подтверждает третий парень, со вздохом отлепляясь от стены, — Мы с ней в параллельных учимся. Сколько раз замечал — стоит ей где-нибудь появиться — и все сразу становится очен-но даже интересным! Особенно на уроках… У нас физкультура совмещенная…

Все три девчонки, синхронно обернувшись, одаривают его одинаково уничтожающими взглядами. Потом синхронно фыркают и так же синхронно отворачиваются. Переглядываются, кивают друг другу решительно:

— Так, значит — в «Коли-Вали»?

— В «Коли-Вали»!..

За их спинами медленно закрывается массивная темная дверь.

Камера отъезжает от лестницы — лестница покрыта пока еще совсем новеньким ковром — и вновь дает панораму холла. Он практически не изменился, разве что уже знакомая мебель выглядит несколько поновее, шторы на окнах другие да пальма в кадке совсем маленькая, еще не доросла и до подоконника.

У серванта — он выглядит странно из-за отсутствия стекол и зеркальных стенок — стоит Фрау Марта. Это пожилая женщина в темном строгом платье. Седые волосы убраны под простую белую наколку. Держится она с чопорным достоинством и непоколебимой уверенностью, пыль с серванта вытирает с видом королевы.

Наверху хлопает дверь, слышны резкие, злые шаги (камера рывком переходит на лестницу), по ступенькам быстро спускается молодая девушка с некрасивым озлобленным лицом. Она на высоких каблуках, к тому же в обеих руках у нее по сумке, а на плече — еще одна. Сумки большие, так называемая «мечта оккупанта», набиты небрежно, а та, что на плече, даже не застегнута, из нее торчат какие-то женские шмотки, свисает длинный желтый шарфик.

Может быть, девушка эта и выглядела бы вполне ничего в другое время, но сейчас висящая на плече сумка перекашивает ее фигуру набок, а красные пятна ярости отнюдь не добавляет привлекательности ее столь же перекошенному злобой лицу.

— Не напугаете! — кричит она куда-то наверх, срываясь на визг, — Не те времена!

В холле пытается поправить подбородком сползающий ремень сумки, замечает расстегнутую молнию. Отпускает сумки из рук, роняя их на пол, третью швыряет на стол. Закрывает молнию, прихватив шарфик. Движения резкие, злые. Голос у нее тоже резкий и неприятный, лицо красное и не очень умное. Замечает Фрау Марту, и теперь уже обращается не к лестнице, а к ней:

— Я в суд пойду! Нет такого закона, чтобы за правду вышвыривать человека на улицу!

Она резко дергает молнию, но та не поддается, мешает застрявший шарфик. Девушка нетерпеливо дергает еще раз, шипя что-то сквозь зубы, потом силы ее внезапно оставляют, и она падает на стул, всхлипывает, трясет головой, бормочет жалобно:

— Господи, и было бы за что?!.. Ведь ни разу!.. Ни разу!..

По лицу ее текут мелкие злые слезы. Фрау Марта — по-прежнему молча и невозмутимо — ставит перед ней тонкую фарфоровую чашку, над чашкой поднимается парок. Со второго этажа доносятся звуки пианино — неуверенной рукой, практически одним пальцем, там пытаются наиграть «Воздушную кукурузу». Сбиваются, начинают сначала.

Девица поднимает голову, ее настроение вновь изменилось, губы искривлены, глаза зло сужены. Она шипит с ненавистью:

— У-у, ведьма психованная!.. — переводит ненавидящий взгляд на Фрау Марту, морщится, — Все вы здесь психи! Вот и нянькайтесь сами со своей психованной уродиной, а с меня хватит! Да я и за миллион не останусь в этом сумасшедшем доме! Вы еще умолять будете! Вы еще на коленях…

Вскакивает, сдергивает со стола сумку, задев чашку, подхватывает вторую сумку с пола и ковыляет к двери. (Наверху продолжают наигрывать «Воздушную кукурузу», сбиваются, начинают сначала). Фрау Марта невозмутимо убирает чашку и вытирает пролитый чай. Крупным планом — ее руки, ритмично двигающиеся по поверхности темного неполированного дерева…

На фоне темного неполированного дерева — фотография в пластиковой рамке. Любительский снимок — Фрау Марта держит за руль яркий велосипед, на котором сидит девочка в оранжевом свитере и белой юбочке. Девочке на вид лет пять.

На секунду прорывается голос врача:

— Послушайте, ну что вы мне… Я не понимаю, какое отношение…

Его обрывает грохот захлопнувшейся двери. Фоном, приглушенно — быстрый «Чижик-пыжик» на пианино, плавно переходящий в уверенную «Воздушную кукурузу».

Крупным планом — руки Фрау Марты. Они больше не вытирают стол, они на него опираются. Твердо так опираются. Непоколебимо. Камера на уровне крышки стола, и поэтому видно, что на нем между руками Фрау Марты что-то лежит, что-то маленькое и плоское. Слышны приглушенные всхлипывания. Камера медленно отъезжает назад, звучит голос фрау Марты — сразу ясно, что это именно ее голос: суровый, сухой, негромкий и властный:

— Вы были ознакомлены с правилами поведения в этом доме? Отвечайте, когда Вас спрашивают!..

Молодой женский голос, дрожащий, запинающийся:

— Д-да, м-мэм…

— И денежная компенсация тех мелких неудобств и ограничений, которые от Вас требовались, была признана Вами вполне удовлетворительной?

— Н-но, мэм…

— Я спрашиваю — да или нет?

— Д-да, м-мэм.

— И у Вас никогда не возникало претензий по поводу Вашего не совсем обычного контракта?

— Но, мэм!..

— Да или нет?

— Н-нет, м-мэм…

— Тогда как прикажете понимать вот это?!.

Всхлипывания становятся громче. Теперь камера отъехала достаточно далеко, чтобы можно было видеть, что дело происходит не в холле, а в одной из верхних комнат, скорее всего — в кабинете или в библиотеке (по стенам расположены высокие книжные шкафы, у одного из которых жмется обладательница молодого голоса. Она действительно очень молода — гораздо моложе той, что грозила судом. Да и выглядит эта девушка куда более приятно, хотя в данный момент и пребывает она в крайней степени отчаяния — теребит белый передничек и размазывает по личику косметику).

— Тогда как Вы могли принести сюда ЭТО? Полагаю, Вы и сами понимаете всю непростительность подобного поведения.

Фрау Марта негодующе вздрагивает, передергивает плечами. Направляется к двери. Девушка бежит за ней:

— Но, мэм!!!

— О Вашем проступке немедленно будет…

Их голоса гаснут, отрезанные массивной дверью. Щелкает замок. С лязганьем дважды проворачивается ключ. Рыжий персидский котенок, все это время наблюдавший за людьми из массивного кресла, вспрыгивает на стол, трогает лапой вызвавший такое возмущение предмет. (Камера движется к столу — медленно и немного сверху).

Это зеркальце.

Обычное маленькое карманное зеркальце. В нем отражается котенок. И окно. И пыльные деревья за окном. И кусочек яркого неба…

«Воздушная кукуруза» на секунду становится громче и резко обрывается.

Шум города.

В круглом зеркале отражаются пыльные деревья и кусочек яркого неба. Вдруг все это перекрывает рыжая макушка Воображалы, она поднимает голову, глядя прямо в зеркало (крупным планом — ее улыбка).

Камера отъезжает, круглое зеркало — зеркало мотоцикла в витрине между парой очень приличных и очень скучных манекенов. Воображала смотрится в него прямо с улицы, через стекло.

Она стоит у самой витрины, легко опираясь одной ногой на скейт и развлекаясь со своим отраженным двойником — показывает ему язык, шевелит бровями, вытягивает губы трубочкой. Замечает манекены.

Морщится недовольно и кисло — манекены ей явно не нравятся. Потом задумчиво поднимает брови, улыбается хитрой половинчатой улыбочкой, не оборачиваясь, осторожно косит глазами по сторонам и, убедившись, что никто не обращает на нее внимания, снова переводит взгляд на манекены — на этот раз прицельно, слегка сощурившись, как и в случае с огрызком.

Визг тормозов.

Легкая дрожь изображения.

Воображала быстро стреляет глазами влево-вправо с видом человека нашкодившего и не желающего попадаться, но отнюдь не раскаивающегося. Отталкивается от бордюра ногой и, быстро набирая скорость, исчезает за углом.

Манекены в витрине изменили все, начиная с одежды и кончая позами.

Куча черной кожи, заклепок, цепей, боевая раскраска вышедшего на тропу войны щелочного панка, люминесцентно мерцают щетки волос и вживленные вибриссы, у того, что слева, появились трехсантиметровые клыки, а из ширинки вырос огромный фиолетовый мухомор вида весьма многозначительного. Проходящая мимо бабка в малиновых шортиках и с выкрашенной благородной зеленью тощей косицей покрепче перехватывает сумку на колесиках и плюется.

Вслед за Воображалой за угол быстро проходит человек в темном костюме. Прежде, чем скрыться, он на секунду оборачивается.

Это Врач…

Воображала на скейте катит вдоль улицы — легко, красиво, словно танцуя. Если толпа на тротуаре становится слишком плотной, она выезжает на проезжую часть и так же легко скользит между машинами. Возникает такое впечатление, что они просто расступаются перед ней.

У моста натянуто ограждение и выставлен усиленный наряд городских патрульных. Но ощущения послеаварийной нервозности и напряжения нет, тут царит атмосфера скорее праздничная — играет веселая громкая музыка, звучит смех, прогуливаются странно и ярко одетые люди и не только люди.

Воображала бросает скейт и подныривает под ограждение как раз рядом с невозмутимым стражем порядка. Музыка сразу становится громче, словно она пересекла какую-то невидимую стену.

На секунду оранжевая футболка Воображалы теряется в общей массе ярко и экстравагантно одетых людей, рыжая голова мелькает где-то у самой ограды моста. Ограда широкая и плоская, больше похожая на высоко поднятую скамейку или даже дорожку. Миг — и Воображала уже стоит на ней.

Быстрая панорама моста с уровня стоящего на перилах человека.

Мост очень длинный — не меньше километра — плоский и довольно широкий. Он протянут над огромным то ли оврагом, то ли карьером, то ли руслом пересохшей реки. Народу на мосту много, народ этот странен. Здесь ярки не только одежды — у некоторых людей голубые или зеленые лица, а другие и на людей-то похожи мало.

Мельком — Врач, о чем-то спорящий с городовым у ограждения. Рядом — человекообразный робот, блестящий корпус, глаза-лампочки. Мельком — вид на застраиваемый потихоньку овраг, дальше — выход к большой реке или морю, набережная, силуэтом на фоне воды — военный катер на постаменте.

Над мостом бьется на ветру длинное полотнище, на нем алые буквы: «Луна-сити — 150!»

Некоторое время Воображала сосредоточенно разглядывает эту надпись, потом лицо ее светлеет, расплывается в знакомой улыбке с прицельным прищуром. Она оглядывает окрестности с понимающим заговорщицким видом, и вокруг нее словно рассыпаются солнечные зайчики. Краски приобретают контрастность и дополнительную яркость, небо темнеет, наливается синевой, рядом с солнцем проступают яркие звезды. По мосту проходит, переваливаясь на трех ногах и радостно щебеча, ушастый пришелец; на него никто не обращает внимания.

Воображала делает стойку на руках, болтает в воздухе серыми мокасинами. Вид немного сверху, камера меняет фокус, и теперь видна панорама под мостом. Там проходит узкоколейка и растет бурьян. Слева от железной дороги — стройка, огораживающий ее забор с моста кажется просто бордюрчиком. На секунду сквозь музыку прорывается отдаленный шум, но только на секунду — мост настолько высок, что даже подъемный кран на стройке не доходит и до середины опор.

Там, далеко внизу, верхом на огораживающем стройку каменном заборе сидит мальчишка в шортах, худой и загорелый до черноты. Вернее, это он раньше просто сидел верхом на заборе, а теперь тоже делает стойку на руках, подрыгивая босыми ногами.

Воображала замечает мальчишку, высокомерно морщит курносый нос и плавным прыжком возвращается на ноги. Ее движения немного замедленны, словно в рапиде или под водой — или при пониженной гравитации. На заднем плане, медленно вращаясь, проплывает летающая тарелка — классическая такая, серебристая и приплюснутая, с выступающим ободком и круглыми иллюминаторами. На фонарном столбе — местами ободранная листовка: «Превратим Луна-сити в город образцовой…»

У столба стоит молодой парень в темно-синем рабочем комбинезоне с кинокамерой в опущенных руках. Он резко выбивается из праздничного фона, и не столько даже из-за темного цвета спецовки, сколько из-за такого же мрачного выражения лица. Чуть пританцовывая, Воображала приближается к нему по перилам. На лице ее сияет улыбка, от каждого движения рассыпаются по серому бетону легкие отблески.

Парень смотрит мимо.

Воображала останавливается, улыбаясь уже персонально ему и чуть наклонив к плечу рыжую вихрастую голову.

Парень смотрит мимо, глаза его пусты.

Воображала надувает губы, на лице — выражение радостной сосредоточенности, недоверия и азарта. Словно у записного дуэлянта, тихо сходившего с ума от скуки в пансионате для ветеранских вдов, — и вдруг обнаружившего летящую ему прямо в лицо перчатку.

Воображала отступает на шаг, еще на шаг, чуть приседает, наклоняется, пытаясь поймать его взгляд. Наконец ей это удается, восторженный жест вскинутых рук — есть контакт! Воображала выпрямляется, продолжая удерживать парня взглядом — он автоматически поднимает и поворачивает за ней голову — и УЛЫБАЕТСЯ.

Если раньше она улыбалась просто так, от хорошего настроения, весело и бездумно разбрызгивая вокруг солнечные зайчики, то теперь ее улыбка бьет наповал с силой дальнобойной лазерной винтовки, ослепляя, сбивая с ног и размазывая по асфальту. Даже свет на какую-то долю секунды становится ярче, а музыка — громче и резче.

На парня улыбка Воображалы не производит ни малейшего впечатления. Он смотрит вроде бы и на нее — но вряд ли видит.

Воображала выпячивает подбородок, Шевелит губами, смотрит исподлобья. Потом прицельно щурится, поводит плечами, опуская голову и напрягаясь. Замирает на миг, похожая на закрученную до предела пружину — голова втянута в плечи, руки вдоль тела, кулаки стиснуты, ноги чуть согнуты в коленях, — потом распрямляется.

Резко, рывком, вперед и вверх. Улыбки не видно, вообще не видно лица — лишь вспышка света, и в этой вспышке растворяется и мост, и Воображала, и даже звуки скрипят и запинаются, как при падении скорости на старых магнитофонах, музыка переходит в скрежет, потом поднимается до визга и, наконец, выравнивается.

После вспышки мир кажется бесцветным и тусклым.

Серое небо, серый бетон моста, серое лицо парня с кинокамерой. Даже Воображала какая-то поблекшая и выцветшая, очень бледная, глаза широко распахнуты, губы закушены, пальцы растопырены — вид почти несчастный.

На какую-то долю секунды кажется, что ничего не вышло, но потом краски начинают обретать прежнюю яркость, и на лице парня проступает робкая неуверенная улыбка. Он поднимает камеру.

Воображала — уже совсем-совсем прежняя Воображала, самоуверенная и сияющая, — кокетливыми щипками оттягивает футболку на несформированной пока еще груди — сразу оказывается, что не такая уж она и несформированная, — и принимает позу, явно подсмотренную на модной глянцевой обложке. Смеется. Видя, что камера все еще нацелена на нее, делает колесо, потом еще одно.

И замечает, что внизу, на заборе стройки, нахальный пацан продолжает ее передразнивать.

Воображала ухмыляется снисходительно, косится на оператора и делает сальто с места. Но короткий взгляд вниз убеждает ее, что сальто с места можно с таким же успехом сделать и на заборе стройки.

Оператор забыт. Да и какой тут может быть оператор, простите, когда нагло попираются основы и устои?!

Воображала разбегается тремя длинными летящими прыжками и крутит двойное сальто. Но выражение «что, съел?» на ее подвижном лице очень быстро сменяется выражением «но мы так не договаривались!» — назаборный ее соперник, похоже, опять оказался на уровне. Воображала крутит носом и барабанит пальцами по бедру. Потом с новым выражением смотрит на эти самые пальцы — они отбивают ритм звучащей на мосту мелодии. Ухмыляется половинчато и ехидно, вслушивается всем телом — движением плеч, головы, рук и ног, даже изменчивым выражением лица, щелкает пальцами в такт — музыка становится громче, быстрее, ритмичней — и начинает…

Мальчишка на заборе некоторое время растерян. К тому же там, внизу, не слышно динамиков. Но сдаваться он не привык, и вот уже повторяет ее движения, сначала неуверенно и криво, но потом все точнее и точнее.

Воображала закусывает губу, меняет рисунок танца, ускоряет темп — вместе с ней ускоряется и музыка.

Мальчишка держится на уровне.

Темп еще выше, теперь уже рвется ритм, ломается сама канва, музыка переходит на 45-ую скорость. Воображала крутится все быстрее, смеется беззвучно, ее движения сливаются в туманный силуэт, становятся почти неразличимыми для глаз. Сохраняется лишь направление — вперед вдоль моста.

Движется внизу вдоль забора и ее конкурент.

Движется камера в руках оператора, движется сам оператор.

Движется, разворачиваясь, стрела подъемного крана с подвешенным к ней жилым блоком…

Внезапно мальчишка оступается и с трудом удерживает равновесие. Останавливается, восторженно вертит головой, вскидывает руки, сдаваясь, показывает два больших пальца. Снова вертит головой. Возможно, даже восторженно цокает языком или что-то кричит, но наверху этого, конечно же, не слышно. Воображала самодовольно дергает подбородком — то-то же, шкет, знай наших!

Раскланивается, отставив ножку с оттянутым носочком и оттопырив мизинчик левой руки. Она ничуть не запыхалась, на белоснежных брюках ни складочки, ни пылинки, и даже яркие волосы растрепаны не больше, чем всегда.

Вспоминает про оператора, выдает ему еще одну ослепительную улыбку, манерно складывает на груди руки и бросает вниз хвастливый взгляд — «а у меня еще и вот что есть!».

Перестает улыбаться.

Оступается, неловко взмахнув руками и шатнувшись назад. Лицо ошарашенное.

Крупным планом — расширенные глаза, на лице — удивление и детская обида. Впечатление такое, что ее неожиданно и сильно ударили, причем ударили тогда, когда она меньше всего этого ожидала.

Резкое движение камеры — туда, куда она смотрит.

И, очень близко, во весь экран — щербатая улыбка загорелого до черноты мальчишки на фоне надвигающегося жилого блока…

Резко развернувшись назад и вверх, камера едва успевает поймать тот момент, когда кажущаяся отсюда крохотной фигурка отрывается от перил моста. На секунду — яркий бело-оранжевый силуэт словно зависает на фоне темно-синего неба…

Повтор последних кадров, но уже с уровня моста. Воображала делает пружинистый шаг к внешнему краю перил и — сходу, резко, одним толчком, — посылает себя вперед.

Так прыгают в воду пловцы, только руки у нее на отлете…

Смена музыки.

Резкий танцевальный ритм сменяется негромким наигрышем «Воздушной кукурузы» — играют уверенно и твердо, но пока еще безо всякого творчества. Так может играть старательный ученик с хорошо поставленной рукой.

Дождливый серый день, молодая женщина в шляпке садится в такси, шофер держит над ней зонтик, укладывает в багажник два чемодана и объемистую сумку. Взгляд немного сверху, как бы с уровня второго этажа.

Голос Конти:

— Эта уже четвертая. Четверо за полгода…

Слышно, как он вздыхает. Голос фрау Марты произносит неодобрительно:

— Молодежь… — умудряясь вложить в это короткое слово все приемлемое для идеального слуги осуждение, не доводя его при этом до занудно-банального: «Я же Вас предупреждала!».

Фрау Марта и Конти стоят у окна в комнате на втором этаже, смотрят, как отъезжает машина.

— Хорошо, — в голосе Конти усталая обреченность, — Хорошо, делайте, как считаете нужным.

Фрау Марта не задирает нос и даже не выпячивает самодовольно сухонький подбородок, как наверняка поступила бы на ее месте менее опытная служанка, одержав эту маленькую победу. Она лишь еле заметно кивает и продолжает спокойным тоном:

— Я сегодня же договорюсь. Но все равно понадобится не менее двух дней… Еще раз переоформить ваш билет?

Конти медленно качает головой, не отрывая сосредоточенного взгляда от окна. Фрау Марта слегка хмурится, говорит нерешительно:

— Ну что ж… Два-три дня… Пожалуй, мы с Марком вполне могли бы… — но в голосе ее гораздо меньше уверенности, чем того требуют обстоятельства.

Конти продолжает задумчиво качать головой.

— Это было бы просто непорядочно с моей стороны, я и так вам стольким обязан…

Фрау Марта поджимает губы.

Слегка.

Она может себе это позволить — Конти все равно смотрит в окно, да и думает явно о чем-то своем. Фрау Марта отлично это видит краем глаза, потому и позволяет себе слегка поджать губы и с выражением безграничного терпения приготавливается ждать вразумительного ответа столько, сколько окажется нужным. Пожалуйста-пожалуйста, хоть до второго пришествия, мы люди маленькие.

Конти внезапно поворачивается. Говорит как о давно решенном:

— Она поедет со мной.

На лице фрау Марты проступает крайняя степень почтительного неодобрения.

Желтое солнце на темно-синем небе.

Солнце и звезды.

Мост.

Грохочущие динамики.

Оператор в спецовке бросается к перилам, не отрываясь от камеры. Общее замешательство. В рапиде, взятая снизу на фоне темной синевы — яркая фигурка с раскинутыми руками.

Чей-то растерянный крик: «Что случилось?».

Узкоглазый швейцар в стилизованном наряде самурая, улыбаясь и сверкая в поклонах залакированной до стеклянного блеска ритуальной прической с выбритыми полосками, распахивает тяжелую дверь. Внешним видом швейцара и россыпью иероглифов на двери экзотика ограничивается — холл отеля имеет вполне западный вид, да и одеты остальные служащие куда менее традиционно. Портье (серый костюм, белая рубашка, галстук, пробор) начинает улыбаться и кланяться еще издали, кладет на стойку старомодный регистрационный журнал:

— Вот здесь, прошу вас… Благодарю вас!

Конти задерживается у стойки, носильщик с чемоданами проходит к старинному лифту с решетчатыми раздвижными дверями. За ним идет девочка лет шести, ее видно лишь со спины. Светло-рыжие волосы сколоты на затылке голубым бантом с оранжевой, в тон блузки, каймой. Белые шортики, белые носочки, голубые сандалики.

В лифте она оборачивается, но створки уже закрываются, на лицо ее ложатся тени от решеток, путаница движущихся темных и светлых пятен, больше ничего не различить…

Камера надвигается на двери, двери распахиваются. Это двери номера. Входит Конти с огромным меховым тигром в руках, улыбается:

— Смотри, Тори, что я тебе…

Замолкает, перестает улыбаться.

Камера стремительно разворачивается, скользит панорамой по вполне европейской обстановке — обезличенно-белая мебель, стекло, зеркала, множество мелких светильников на шарнирах, пушистые ковры светлых тонов, напротив окна — странный мобиль, серебряная фольга и хрустальные подвески находятся в непрерывном движении, сверкая искрами и тихонько позванивая.

По инерции камера проскакивает мимо бело-оранжевой фигурки у стены.

Возвращается.

Зеркала.

Поправка — огромное зеркало. И много маленьких.

Поправка — зеркало во всю стену между диваном и встроенным телевизором.

Девочка в белых брюках и оранжевой футболке стоит рядом с ним, почти прижавшись лицом к стеклу. Она кажется еще меньше рядом с таким огромным зеркалом.

Легкий шорох — это падает на пол мягкая игрушка. И звенят подвески мобиля.

Зеркало во всю стену.

Звон.

Все стены зеркальные, звон, и с каждой секундой звон нарастает, а зеркал становится все больше и больше.

И перед каждым — замершая распластанная фигурка.

Звон нарастает, начинает вибрировать.

Воображала медленно оборачивается. (Поворот не доведен до конца, повторяется, ускоряясь, и опять возврат…) Звон достигает высшей точки, обрывается со звуком лопнувшей струны.

Воображала оборачивается.

Ее лицо на полуфазе, размыто и нечетко — какое-то время оно с улыбкой и без шрамов, в следующий миг такое, как на самом деле, больше похожее на сшитую из кусочков белой кожи карнавальную Маску Смерти, эти периоды укорачиваются вместе с затуханием отзвука лопнувшей струны, переходят в стремительную дрожь, сливаются в одно. Оно тоже сначала нечетко, потом улыбка побеждает, озаряет комнату яркой вспышкой и медленно затухает.

Воображала снова лицом к зеркалу, ласково проводит по нему рукой, говорит с тихим восторгом:

— Красивая штука, правда!?..

В зеркале отражаются хрустальные подвески мобиля. Они дрожат, переливаются, камера сосредоточена на них, отражение Воображалы становится нечетким и пропадает.

Подвески мобиля слабо мерцают в свете бра.

За огромным окном — ночь. У окна — сервировочный столик с остатками ужина. На краю — переполненная пепельница, мятые окурки разбросаны между тарелок. Некоторые еще дымятся.

Конти сидит в большом кресле, курит. На Воображалу смотреть избегает.

Воображала сидит на кровати, поджав ноги, тянет сок из пакета через соломинку. Она сидит полубоком, распущенные волосы падают на лоб, лица не видно, только острый подбородок. В ее руках попискивает какая-то электронная игрушка.

Тишина внезапно нарушается глухим стуком, Конти вздрагивает. Это Воображала ставит опустевший пакет на столик, откладывает игрушку, тянет вкрадциво:

— Пап, а пап… а ты мне такую штуку купишь?

Конти не отвечает, его взгляд прикован к лежащему на ковре пушистому тигру. Воображала водит пальчиком по спинке кровати, в голосе ее появляется просительная интонация:

— Па-а, ты за весь вечер ни слова мне не сказал! Ты что — сердишься?

Конти молчит, продолжая курить. Не удержавшись, бросает на дочь вороватый взгляд, но лица не видно, только спутанные рыжие прядки, и он снова смотрит на плюшевого тигра.

Воображала глядится в зеркало, говорит с обиженным недоверием:

— Но ты же не должен сердиться! Я ведь хорошо себя вела, правда? Я же совсем ничего не делала… А ты сегодня даже ни разу не сказал, что я красивая!

Конти вздрагивает, роняет сигарету…

За окном — глубокая ночь большого города. Мигание неоновых реклам, черное беззвездное небо, черные громады домов с редкими пятнами светящихся окон. На подоконнике сидит Конти, курит, зажигая одну сигарету от другой, смотрит в ночь. В номере полумрак и тишина, только чуть позванивают мягко мерцающие подвески мобиля.

Воображала спит, свернувшись на огромной кровати, разметавшиеся по подушке волосы в полумраке кажутся темными, лицо повернуто к стене. На затылке лежит ярким пятном свет маленькой лампы. Конти долго смотрит на это яркое пятно — единственное яркое пятно в темной комнате, — во взгляде его растет напряжение, с забытой сигареты осыпается на пол столбик пепла. Наконец Конти решается — осторожно встает, крадучись, подходит к кровати, наклоняется.

Но Воображала спит, уткнувшись лицом в подушку, и только от уха змеится по шее светлый тонкий шрам.

Конти смотрит на этот шрам, протягивает руку, но тут же отдергивает. Пожимает плечами, устало трет лоб, улыбается криво, но с облегением.

Выключает свет…

Яркое солнечное утро. Конти выходит из ванной с полотенцем через плечо. Он в приподнятом настроении, от вечерних страхов не осталось и следа, улыбка легкая и беззаботная, походка танцующая. Замирает, глядя мимо камеры (та разворачивается, прослеживая его взгляд).

Воображала все еще спит, но теперь она лежит на спине и лишь поднятый локоть закинутой за голову руки мешает увидеть ее лицо.

Конти больше не улыбается. Он насторожен и напряжен. На цыпочках приближается к кровати со спящей Воображалой, осторожно наклоняется.

Крупным планом — ее лицо, мозаика разнокалиберных шрамов. За прошедшие годы они существенно побледнели и стали еле заметны, но перекос глаз и рта еще больше усилился, верхняя губа из-за него выглядит слишком короткой и не закрывает мелких неровных зубов.

Конти выпрямляется, затвердевая лицом.

Осторожно делает шаг назад.

Но недостаточно осторожно, потому что задевает мобиль. Десятки сверкающих подвесок немедленно приходят в движение с мелодичным перезвоном. Воображала потягивается, глубоко вздыхает и открывает глаза.

Звон усиливается до пронзительности, начинает вибрировать.

Ее лицо дрожит, стремительно меняясь, секунда — старая маска, секунда — новое, с улыбкой, без шрамов. Дрожь убыстряется, постепенно сходя на нет вместе с затихающим звоном.

— Привет! — говорит Воображала, садясь на кровати и сонно поводя плечами. Оборачивается к зеркалу. На секунду там мелькает отражение ее настоящего лица, потом стекло подергивается рябью, успокаивается. Ее улыбка становится еще шире, хотя казалось, что подобное уже невозможно, взлетает требовательно указующий пальчик:

— Хочу такую!!! Ты ведь купишь мне, правда?

Камера надвигается на зеркало, заостряя внимание на фигурной резьбе по краю, потом отступает.

Крупным планом — фигурная резьба по краю большого — во всю стену — зеркала. Свет несколько приглушен, обстановка в комнате другая, да и сама комната другая, это явно не гостиничный номер. На столике — книжки вперемешку с игрушками, на спинке стула висят небрежно брошенные белые колготки, на сиденье — ботинок с роликовым коньком.

Это комната Воображалы, на третьем этаже, под самой крышей.

Из-за приоткрытой двери доносится захлебывающийся восторгом голос врача — камера потихоньку идет на звук, минует дверь, пересекает узкую площадку, заглядывает через перила вниз.

Конти и Врач сидят за тяжелым столом темного неполированного дерева в кабинете. Дверь в кабинет по-прежнему открыта, и их хорошо видно. Вернее, целиком видно лишь сидящего Конти, Врач же то появляется в зоне видимости, то снова исчезает, мечась от стола к окну, размахивая руками и попеременно хватая себя то за бороду, то за остатки шевелюры.

— Вы не понимаете, да вы просто не можете понять!!! Феноменально! В столь юном возрасте! В мировой практике не было ничего подобного! Это же не просто экстрасенсорика! Это даже не локальные магико-гипнотические проекции Месмера и уж тем более не технические иллюзии Коперфильда, подобный уровень уникален! Она же воздействует на саму реальность! Я бы ни за что не поверил, если бы не видел собственными глазами! Активная самотрансформация объекта уже сама по себе уникальна! А то, что это происходит без участия сознания, и даже просто им не замечается… Это не может не завораживать! Это же власть — не глупая власть королей или президентов, нет, власть настоящая, власть стихийная и безграничная, власть не только над людьми и предметным миром — власть над самими законами природы! Да такой власти не мог себе представить ни один император! Калигула был несчастен, потому что хотел луну. А представьте на минутку, что луну захочет Ваша дочь?.. А если не луну?.. Страшный риск! Невероятный! Но, вместе с тем, и шанс, может быть — наш единственный шанс! Посмотрите на мир вокруг! Озоновые дыры, кислотные дожди, с каждым годом все больше больных детей, вечером опасно выйти на улицу, детская преступность, психические расстройства — это что, так уж вам нравится? Нет, конечно, просто раньше возможности не было… А ваша дочь… Растущая, развивающаяся, обладающая силой невероятной мощности… Если ее направить на правильный путь… Но страшно даже представить себе, на что может оказаться она способной при неправильной мотивации!.. Подобная сила — и в неумелых руках… Наркоман с ядерным чемоданчиком — и то не так уж и страшен по сравнению… А если она еще и осознает свою безграничную власть!?.. Детям свойственна немотивированная жестокость, они при этом даже не злы — просто не способны предвидеть последствий, осознать значение. Это не страшно, когда рядом есть взрослые, когда они контролируют, устраняют опасность, исправляют нанесенный ребенком вред. Но способны ли вы контролировать? Способны ли вы проследить каждый — я подчеркиваю, КАЖДЫЙ! — ее поступок, даже самый незаметный и безобидный на первый взгляд, и не просто проследить, а просчитать все возможные его последствия? Способны ли вы устранить нанесенный ею вред? Даже в том идеальном случае, когда сумеете этот вред обнаружить?.. Нет, с этим никак не справиться в одиночку! И о чем вы только думали, когда подстраивали эту штуку с зеркалом?!

У Конти очень усталый вид, и чем большим энтузиазмом разгорается Врач, тем большая безнадежность проступает в выражении лица самого Конти. Наконец он поднимает голову, морщится, глаза у него совсем больные.

— Это была случайность, — говорит он устало. — Я просил без зеркал, а они перепутали номера… Какая опасность, о чем вы? Тоська хорошая девочка. Послушная. Вы же ее совсем не знаете…

Врач ощетинивается, как рассерженный кот. Нависает над столом, шипит:

— А вы сами-то ее знаете, да? Можете с чистой совестью дать гарантию, что ее способности не будут обращены во зло? Молчите?! Скажите откровенно, вам за эти годы ни разу не было страшно?..

Конти молчит, опускает голову, кладет подбородок на сцепленные пальцы. Крупным планом — его глаза.

Тихая «Воздушная кукуруза» сменяется дребезжанием музыкального автомата, гулом неясных голосов, приглушенным звоном стекла.

Камера отъезжает, и видно, что теперь Конти несколько моложе и без усов. Он сидит у стойки бара на высоком крутящемся табурете, перед ним — наполовину пустой стакан. На соседнем табурете сидит мужчина лет сорока, вроде бы и прилично одетый, но весь какой-то помятый. Помятый пиджак висит, как с чужого плеча, жеваный галстук сбился на сторону, рубашка перекошена и даже лицо словно только что достали из бака с приготовленным в стирку бельем и решили еще денек поносить. Все равно никаким суперсильным порошком не отстирать с него вечно недовольное выражение записного нытика, так чего напрягаться? Он и сейчас ноет, выбрав Конти в качестве собеседника и нисколько не смущаясь абсолютной его безучастностью — лишь бы ныть не мешал.

— … такие засранцы, просто вылитая мамочка, и все время — дай, дай, дай! Словно я их печатаю! Гадство вечное, и без того весь день эта нудиловка, шеф скотина, все ему не так, другие — что, лучше, что ли?! Так нет же, выбрал мальчика для битья! Все видят, что я добрый и безотказный, вот и пользуются. Домой идешь, думаешь — отдохну! Как же, размечтался! Дома то же самое, мамаша ее — стерва, так и строит из себя великомученицу, что я ни сделаю — все в штыки… А хабалка эта, моя дражайшая… Тоже — та еще… Нет, чтобы поговорить о чем-то, в кино там сходить… стерва!.. Вечно в бигудях и халате, и все время жрет, и куда в нее столько лезет! И все время так смотрит, словно я — насекомое. И детей своих так же воспитала, они меня и в грош не ставят! Целый день ради них пашешь — и хоть бы спасибо сказали, хоть бы поговорили с папочкой по-человечески! Нет, только — дай! Наушники напялят — и разговаривай сам с собой, пока не свихнешься. Так и сидишь весь вечер, в телек уткнувшись…

Над стойкой висит небольшой телевизор. На экране идет шоу-конкурс на «Мисс Чего-то там», много музыки, ярких красок, красивых улыбающихся девушек в купальниках. Сначала они даны мельком — ни лиц, ни фигур толком не разобрать, лишь сияют одинаковые голливудские улыбки, но потом одна приближается, занимает собою весь экран.

Выбранная девица мелькает в разных ракурсах — в фас, в профиль, в полный рост…

Быстрая трель «Воздушной кукурузы».

Голос Воображалы спрашивает с интересом:

— Она тебе нравится?

Камера отъезжает от телевизора, который стоит на фигурной подставке в большой гостиной первого этажа дома Конти. Конти смотрит конкурс на очередную мисс, развалившись в огромном мягком кресле, забросив ногу на ногу и покачивая шлепанцем. Макушка пальмы достает почти до середины окна, молодой рыжий кот лениво точит о ее ствол когти. Воображалы не видно.

Конти задумчиво выпячивает подбородок, оглядывая девицу на экране. Говорит:

— Да-а… Тут ты права, экземплярчик, что надо!

— Ты хотел бы такую? — спрашивает Воображала быстро и с какой-то странной интонацией.

Эта интонация заставляет Конти развернуться — резко, вместе с креслом.

Воображала сидит прямо на темном пушистом ковре, ей лет девять. Рядом с ней, у самой стены, стоит одна из «мисс», та самая, с экрана — в позе манекена, с голливудской улыбкой, в купальнике, с лентой-номером через плечо. Продолжая улыбаться с очень тупым выражением на кукольном личике, делает книксен.

Конти стонет сквозь зубы, говорит, сдерживаясь:

— Тося, я уже давно не играю в куклы, даже в такие большие и красивые. Куклы не интересны даже тебе, а уж я-то тем более давно не ребенок…

— Большая кукла — большому мальчику? — пробует пошутить Воображала, вопросительно улыбаясь, но Конти не принимает тона, говорит холодно:

— Виктория, убери эту гадость.

— Не понимаю… — Воображала хмурится, она явно растеряна. Выпятив подбородок, придирчиво разглядывает «мисс», пожимает плечами. Щелкает пальцами («мисс» делает несколько манерных телодвижений, меленькими шажочками вертится вокруг своей оси), обиженно спрашивает:

— В чем дело? Чем она плоха?

Конти закрывает глаза, явно считая про себя до десяти. Выражение лица в стиле: «О, Боже, пошли мне терпенья!». Говорит раздельно и веско:

— Тося, она — НЕНАСТОЯЩАЯ.

— А-а, только-то! — быстро и с облегчением откликается Воображала, — Ну, так это не трудно…

В ту же секунду раздается отчаянный женский визг.

«Мисс» больше совсем не напоминает манекен, ее кукольное личико перекошено диким ужасом. Да и одета она теперь несколько иначе, хотя и не менее соблазнительно — в ажурный черный комбидрез с массой серебристо-черных кружев по краю узеньких трусиков-уздечки и лифчика «Анжелика». На ногах вместо конкурсных модельных туфель на шпильках — домашние пушистые тапочки с меховыми помпонами. Глаза дико вытаращены, прическа растрепана, потому что она отчаянно трясет головой, продолжая истошно верещать и размахивать руками, словно отпихивая кого-то невидимого.

— Так лучше? — спрашивает Воображала ехидно, морщится от очередного, наиболее пронзительного взвизга, щелкает пальцами. Визг обрывается.

— Это нечестно! — говорит Конти.

Он уже стоит, напряженно выпрямившись, лицо затвердевшее, голос звенит.

— Нечестно и подло. Ты же давала слово! Тебе бы понравилось, если бы с тобой — вот так?!.. — резкий жест головой в сторону «мисс», которая все это время продолжает трястись и открывать рот, но уже беззвучно. Громкий голос Конти служит для ее истерзанных нервов последней каплей, она замирает на миг и с ангельски-умиротворенным выражением кукольного личика наконец-то отправляется в обморок на пушистый ковер.

Воображала смотрит на нее уже без улыбки, говорит хмуро и виновато, с некоторой долей удивления:

— Я никогда не думала… Не думала про это — ТАК. Извини. Больше не буду.

Лицо ее напряжено.

Пушистый ковер пуст.

Общее замешательство на мосту.

Люди что-то кричат, лезут к перилам, среди них — робот, проявляющий при этом мало свойственную роботам повышенную эмоциональность. Он дергает себя за голову, словно пытаясь ее оторвать, наконец ему это удается, металлическая голова с грохотом падает на асфальт, под ней оказывается другая, вполне человеческая, растрепанная, потная и растерянная.

Музыка запинается, скрежещет, потом динамики глохнут совсем. За мостом откуда-то сверху в кадр опускается летающая тарелка. Теперь она гораздо ближе и видно, что это всего лишь картонный макет метров двух в диаметре, от него тянется трос к находящемуся выше кадра вертолету, слышен шум винтов.

Голос, искаженный и усиленный мегафоном, требует ответа непонятно у кого, срываясь на крик:

— Почему посторонние на площадке?!..

Треск вертолета усиливается, переходит в треск игрального автомата. Автомат расположен в углу бара, на нем играет прыщавый тощий юнец. Брюзгливый голос вечно недовольного соседа Конти все еще тянет:

— …посторонний! Хоть бы поговорили по-человечески, так нет же… Только дай… Хоть домой не приходи!.. Как раскроешь двери — так сразу и начинается…

Конти открывает двери из полутемной прихожей и зажмуривается от яркого света.

За дверью теперь находится не привычная уже обстановка холла первого этажа — темная мебель, ковер, телевизор, кресла и бар. Они открываются в сад или парк со множеством цветов и журчащих фонтанчиков. Прямо на земле расставлены подносы с фруктами и восточными сладостями, разбросаны шелковые подушки. Среди них лежат, стоят, сидят и прохаживаются не меньше пары дюжин девушек в полупрозрачных восточных костюмах гаремного покроя. Они смеются, болтают друг с другом, играют на музыкальных инструментах или танцуют.

Среди них не сразу замечаешь Воображалу, она сидит на каменном поребрике одного из фонтанов боком, поджав одну ногу и болтая другой. Увлеченно читает книжку, положив ее на колено поджатой ноги. Оторвавшись, чтобы перевернуть страницу, замечает Конти и радостно машет ему рукой.

Все остальные девушки тоже синхронно оборачиваются в его сторону, одинаково улыбаются, тянут руки, шипят. У них удлиняются зубы, искажаются лица, а руки все тянутся, тянутся, тоже удлиняясь и прорастая острыми загнутыми когтями…

Конти еле успевает захлопнуть дверь.

Наплывом — раскрывающиеся двери.

В вестибюль врывается свист вьюжного зимнего ветра, он метет поземку по засыпанному снегом склону горы. На заднем плане просматриваются вершины других гор.

Прямо на снегу сидит Воображала, на ней оранжевый свитер и голубой шарф с оранжевым кантом, белые брюки сливаются с белым снегом. Улыбаясь Конти, она лепит снежок, раскрытая книжка лежит рядом, ветер листает страницы.

— Лови! — кричит Воображала и швыряет в камеру снежком.

Наплывом — раскрывающиеся двери.

За ними — джунгли. Яркая тропическая зелень, огромные влажные цветы, крики диковинных птиц или зверей. Где-то неподалеку слышно журчание небольшого водопада, брызги воды драгоценными камнями сверкают на темных листьях, в воздухе дрожат крохотные радуги. С резким криком и громким хлопаньем крыльев над головой Конти пролетает сквозь открытые двери яркий тропический попугай. Пролетая, с достойной лучшего применения меткостью прицельно гадит на лацкан. Конти вздрагивает, морщится и обреченно достает платок.

Конти открывает двери.

Вернее, он только чуть толкает их, и они распахиваются сами с неприятным свистом утекающего в пустоту воздуха.

За ними — чернота.

Сначала, после ярких красок джунглей и ослепительной белизны горного хребта, она кажется абсолютной, но потом в ней проявляются и становятся постепенно все ярче отдельные светящиеся точки, одна из которых гораздо ярче других и больше похожа на раскаленную монетку.

Это Солнце, а остальные огоньки — звезды или планеты.

За дверью — глубокий космос.

Конти пытается захлопнуть двери, но это ему удается не сразу, напор уходящего воздуха слишком силен, он мешает сомкнуть створки, отжимая их к стенам, сносит и затягивает в черную пустоту вешалку, какие-то мелкие предметы с полок, разворачивает тяжелую подставку для обуви…

Наконец Конти удается закрыть двери, он прислоняется к ним спиной, руки у него дрожат, взбитые ветром волосы стоят дыбом, глаза круглые и остекленевшие.

Конти открывает двери.

За ними — чернота.

Не холодная, сосущая чернота глубокого космоса — просто ночь. Тянет дымом. Двери выходят на пустырь, где-то далеко-далеко отсвет пожара.

Из темноты, пошатываясь, выходит Воображала. Ее лицо перемазано сажей и залито слезами, волосы в пепле, оранжевая рубашка порвана, на безупречных ранее брюках грязные разводы, коленки почти черные. Всхлипнув, она отбрасывает обгорелую книжку и бросается Конти на шею, повторяя сквозь слезы:

— Не хочу! Не хочу! Не хочу!..

Двери за ее спиной захлопываются, отсекая ночь и зарево, Воображала еще раз судорожно всхлипывает и повторяет уже тише:

— Не хочу, слышишь…

— … не хочу, понимаешь, совсем не хочу! Это же просто ужасно, когда человеку совсем не хочется возвращаться домой! — говорит трагическим тоном вечно ноющий сосед Конти в баре. В голосе его проскальзывают самодовольные нотки истинного мазохиста. Вздыхает, глядит на часы, меняется в лице. — Черт! Никогда бы не подумал… Как время-то летит… — Он торопливо сползает с табурета, торопливо допивает пиво, торопливо хлопает Конти по плечу, — А, была не была, все равно на всю жизнь тут не спрячешься!

Конти поднимает голову и смотрит, как он уходит — так же торопливо и недовольно, как и говорил.

Стакан Конти по-прежнему наполовину пуст. Лицо у него бледное, глаза затравленные…

На мосту теперь уже вся киногруппа — актеры, статисты, гаишники, — прилипла к перилам.

На проезжей части топчется, оставшись в одиночестве, ушастый трехглазый пришелец. Он моргает всеми глазами попеременно и растерянно щебечет. Он единственный здесь — настоящий (или ненастоящий, это смотря с какой точки зрения это дело разглядывать).

У перил — разноцветные личности, якобы роботы, странно одетые люди и деловитые парни в синих рабочих комбинезонах со съемочной аппаратурой. Некоторые из них истинные профи и продолжают снимать происходящее, стараясь поймать и запечатлеть как моно больше ярких обрывков эмоций толпы — настоящих, не сыгранных. Расталкивая людей, сквозь толпу быстро и уверенно пробирается опоздавший. Вот он раздвигает парочку каких-то разноцветнолицых и оказывается у самых перил.

Это Врач.

Воображала мягко соскакивает на узкий (в один кирпич) забор.

Словно спрыгнула она со ступеньки или низенького крылечка, а не с чудовищной высоты.

Мальчишка замер в паре шагов в нелепой позе и с отвисшей челюстью. Он грязен в той самой степени, в которой только и может быть грязен представитель молодого поколения, все утро проведший в раскопках среди строительного мусора. Воображала плавно выпрямляется, стряхнув с безукоризненно чистых белых брюк невидимую пылинку, и с сияющей улыбкой отвешивает мальчишке затрещину, от которой тот кубарем летит с забора. Воображала рыбкой ныряет следом, только мелькают в воздухе белые подошвы ее мокасин. Так прыгают в воду с невысокого трамплина, так она сама прыгнула с моста несколько секунд тому назад.

Над забором стремительно и с обманчивой плавностью проплывает жилой блок. Он просто огромен, и теперь, когда до него рукой подать, видно, что из него во все стороны торчат длинные, остро заточенные спицы арматуры, делая его похожим на утыканный иголками кусочек поролона. Он проплывает точно в том месте, где только что стоял мальчишка, с коротким и неприятным скрежетом чиркая нижней гранью по кирпичному забору…

Конти с банкой колы в одной руке и дипломатом в другой заходит в приемную перед своим кабинетом. Удивленно вздергивает брови — за столом секретарши пусто, зато у окна толпятся человек семь, на их восторженно-удивленные лица ложатся разноцветные отблески.

— В чем проблема, Женечка? — спрашивает он насмешливо, ставя дипломат на ее компьютер, предварительно убрав с него чашку кофе, — Опять митинг в защиту чего-то там или демонстрация против чего-то тут?

Женечка оборачивается, экзальтированно всплескивает ручками:

— Эдвард Николаевич, Эдвард Николаевич, там такая радуга!.. — и, видя его недоумение, добавляет восторженно — Она танцует!!!

Конти подходит к окну (перед ним вежливо расступаются) и меняется в лице.

— Женечка, меня до обеда не будет.

— Эдвард Николаевич, а как же…

Тяжко бухает дверь, обрывая испуганный женечкин писк.

На улице люди стоят, запрокинув головы, останавливаются машины, низко-низко, буквально руку протяни, танцует над запрокинутыми лицами северное сияние — такое, каким его рисуют в мультфильмах. С тихим шорохом срываются на асфальт разноцветные искры. И на всем — карнавально-праздничные световые переливы. Словно кто-то вдруг решил превратить весь город в дискотеку со светомузыкой, только забыл включить звук.

Конти единственный, кто бежит, лавируя между людьми и машинами. Он единственный, кто не смотрит вверх.

Еще из холла на первом этаже видно пробивающееся из-под двери комнаты Воображалы ослепительное сияние.

Конти одним прыжком взлетает по ступенькам, распахивает дверь — и слепящий свет заливает все вокруг. Он ярок настолько, что почти физически ощутим как давление, сквозь него почти ничего невозможно разглядеть, лишь крутятся разноцветные всполохи, проскакивают длинные молнии, вспениваются светящиеся вихри. Фигурка Воображалы смутно угадывается еще более ослепительным контуром у стены, вокруг нее закручиваются молнии — разноцветными бешеными спиралями.

Голос Конти, полный холодной ярости, перекрывает шипение и свист разрядов:

— Виктория Эдуардовна! Чем это Вы тут занимаетесь?!!

Интенсивность свечения резко падает, и теперь видно, что от Воображалы действительно остался один полупрозрачный силуэт, сквозь который отчетливо просматриваются обои. Больше всего она напоминает недодержанную очень контрастную фотографию, тени на которой проявились черными пятнами, без всяких там полутонов, а светлые места просто отсутствуют. Кажется, что стоит ей закрыть глаза — и она совсем исчезнет.

— Ой!.. — говорит она виновато и растерянно, и становится виден рот, черным провалом в окаймлении ярких губ, — Папка… Ты же должен был только завтра…

Голос ее еле слышен за треском электрических разрядов. Вихри раскручиваются в длинные световые ленты (среди цветов преобладают голубой и оранжевый), ленты сплетаются в полупрозрачный кокон, формируют фигуру. Некоторое время уже обретающая материальность Воображала еще сохраняет прозрачность, но световые ленты продолжают втягиваться в нее, их почти не осталось в комнате, и вместе с ними к ней возвращаются краски.

Становится заметно, что здесь она гораздо моложе, чем та, что была на мосту, и даже та, что кидалась снежками или читала книжку в гаремном саду вурдалаков. Ей лет семь, не больше, она лишь чуть младше даже той, что впервые увидела свое отражение в зеркале отеля.

Белые шортики, белые носочки, сбившийся голубой бант с оранжевой каемкой. Она стоит в углу, вжавшись в него спиной, пойманная на месте преступления, растерянная и виноватая. На белом лице четко проступают шрамы.

Громко тикают ходики.

Громко тикают ходики.

Воображала с несчастным видом стоит в углу, но теперь она стоит, уткнувшись в угол носом — она наказана. Вся ее поза должна говорить, да нет, не говорить — кричать, просто-таки вопиять обязана о глубочайшем раскаянии — носки вместе, пятки в стороны, руки как у арестованного — в замке за спиной, голова понурена. Но все впечатление портит хитрый взгляд, бросаемый ею время от времени через плечо.

Она следит за Конти.

Конти ходит по комнате из угла в угол (камера тоже следит за ним, лишь изредка захватывая стоящую в углу Воображалу). Конти говорит — сердито, быстро, помогая себе энергичной жестикуляцией, когда слов не хватает:

— Ты когда-нибудь видела, чтобы я это делал? Или кто-то другой? Хоть когда-нибудь? Хоть кто-нибудь?!! С тобой же погулять стыдно выйти! Я уж не говорю про гостей! Что ты в прошлый раз натворила с тетей Кларой?! А?!! Взрослая девица, а ведешь себя, словно… И не стыдно? Не маленькая ведь, должна бы уже… Понимать должна бы уже, что можно, а что — нет. Ты ведь не писаешь в трусики, правда? А почему? Только потому, что в мокрых штанах ходить неприятно? Или все-таки есть что-то еще? Пойми, это же просто неприлично! Такая взрослая девочка — и вдруг такое выдает…

Камера переходит на Воображалу. Та вздыхает и рисует пальцем на обоях бабочку, за пальцем тянется двойной оранжево-голубой след. Нарисованная бабочка оживает, переливаясь радужными красками, расправляет крылья. Воображала испуганно оглядывается — не видел ли Конти? — краснеет и торопливо закрывает бабочку ладошкой. Из-под пальцев упрямо пробивается цветное пламя.

Воображала закусывает губу, оглядывается через плечо, глаза у нее несчастные. Спрашивает, чуть не плача:

— Ну хотя бы дома-то можно? Если тихонько…

Конти замолкает посередине фразы.

На секунду, не более. Потом говорит почти обрадованно:

— Н-ну, я думаю, дома — можно… Если тихонько. Когда никого нет, и вообще… Но — только дома!

Конти (на нем тот костюм, что был в баре) открывает тяжелые дубовые двери из вестибюля в холл первого этажа.

Он открывает их с такой осторожностью, словно они заминированы, а сам он из тех саперов, что хотят безо всяких фатальных ошибок прожить долго и счастливо до глубокой старости.

Открыв двери, он не вламывается беспечно в холл, о нет, — он настороженно замирает на пороге, он долго и внимательно прислушивается и присматривается, обводя помещение внимательным взглядом, словно и на самом деле ищет следы минирования или хотя бы притаившегося за шкафом саблезубого тигра.

Но ни динамитных шашек, ни голодных хищников со скверным характером в помещении не обнаруживается, и вообще обстановка там на удивление домашняя и нетронутая — ковер на полу, телевизор на месте, мебель выглядит вполне безобидно, умиротворяюще журчит вода, добавляя обстановке безмятежности и спокойствия.

Но Конти — воробей стреляный, его на умиротворенной мякине не проведешь! Он переступает порог на цыпочках, словно выступивший на свою первую тропу войны начинающий ирокез — шаги бесшумны, фигура напряжена, глаза настороженно обшаривают окрестности. Вдруг взгляд его натыкается на что-то весьма неожиданное, и лицо принимает несколько озадаченное выражение. Он делает пару осторожных шагов к заинтересовавшему его предмету, лицо по-прежнему озадаченное.

Это фонтан.

Он торчит прямо посреди холла с наглым видом, словно хочет этим доказать, что находился здесь всю свою жизнь, и находиться где-то там еще не имеет ни малейшего желания. Круглый бетонный бассейн метров трех в диаметре и ничем не завуалированная ржавая металлическая трубка, чуть смещенная от центра, потому что в центре это сооружение украшено гипсовой девицей с обломками весла. Из трубки течет жидкая и довольно ржавая струйка, это ее умиротворяющее журчание мы слышали раньше (при переводе камеры на фонтан журчание становится громче).

Конти приближается к фонтану.

Он еще насторожен, но уже не так напряжен, как раньше. Видно, что какой-то там фонтан никак не входит в категорию того, из-за чего он так нервничал, открывая двери. Он недоверчив и удивлен, но не испуган, так как явно ожидал чего-то куда более масштабного. Брови его приподняты в веселом недоумении: «Как, и это — все? Мельчаем, однако!».

Окончательно расслабившись, он обходит вокруг фонтана, глядя на гипсовую уродину почти с любовью. Что-то насвистывает. Пытается сунуть в воду палец, и еле успевает его отдернуть от щелкнувших в миллиметре зубов — в воде живет кто-то мелкий и злобный, не терпящий вторжения на свою территорию.

Но даже это не в состоянии испортить Конти настроение. Он смеется, тряся оцарапанным пальцем, грозит им девушке с веслом. Потом подмигивает ей, как старой приятельнице, с которой у них есть совместные секреты, и достает из бара пузатую бутылку и бокал. Выражение лица довольное и предвкушающее («Это надо отметить!»).

Налив себе половину бокала, ставит бутылку на место.

Улыбается.

И в этот миг откуда-то сверху раздается мяукающий плач новорожденного…

Конти замирает, роняя бокал в фонтан — там сразу же возникает подозрительная возня, вода закипает, а со дна доносится явственный хруст пережевываемого стекла, — и мигом теряет всю свою самоуверенность. Словно потомственный команч, обнаруживший на фамильном томагавке печать: «Сделано в Китае».

Крик ребенка повторяется с новой силой, обрывается, но остается какой-то слабый звон, он почти незаметен, но с каждой секундой становится все явственнее.

Конти взбирается по лестнице на второй этаж медленно, как паралитик, на заплетающихся ногах, тяжел цепляясь за перила. Дверь в кабинет открыта, квадрат яркого света падает в коридор. Сам кабинет выглядит непривычно. Стол теперь выдвинут на середину и завален книгами. Некоторые из них открыты, другие сложены стопками или просто разбросаны по полу.

Здесь собраны анатомии всех размеров и уровней сложности, от учебника для седьмого класса до «Медицинской патологической» Резерфорда, «органическая химия» высовывается из-под Дарвиновской «Теории происхождения видов». Большая медицинская энциклопедия лежит, раскрытая, на самом верху этой кучи, ее огромные страницы закрывают полстола. На них брошена детская косынка — алая, в черный горох, по краям отороченная легкомысленными кружавчиками.

Именно на этой косынке, лежащей поверх страниц энциклопедии, и расположилось очаровательное черноволосое и черноглазое новорожденное существо, болтающее в воздухе пухлыми розовыми ножками и сосредоточенно пытающееся загнать в рот кулачок.

(Звон и свет нарастают…)

Ликующая Воображала выныривает из-под стола с какой-то книжкой, тычет пальцем в раскрытую страницу, кричит восторженно, перекрывая нарастающий звон:

— Я ее не украла! Да! Я сама ее сделала! И она — настоящая!!! Настоящая, понимаешь?! Не кукла, не макет! Я придумала ее по всем правилам! Как положено! Каждый хрящик, каждую клеточку! Она настоящая!.. Настоящая…

Усилившийся звон перекрывает ее слова. Все это время камера не отрывается от лежащего на столе ребенка, но свет тоже нарастает до вспышки, и уже ничего не разобрать, только белая ослепительная пелена и невыносимый звон…

Звон падает, но не до конца, остается где-то на самой границе сознания остаточным напряжением. Сквозь него уже слышна «Воздушная кукуруза» — быстро, уверенно, негромко. Освещенность тоже снижается до нормального уровня.

Стол абсолютно пуст и отодвинут к стене. Конти (с усами и очень усталый) встает, тяжело о него опираясь. Говорит, глядя в окно:

— Нет.

(Во время последующего разговора звон временами нарастает, потом снова снижается, но не исчезает совсем, снова усиливается, волнами, ритмично, неостановимо…)

Некоторое время слышен только этот звон, потом Врач взрывается негодующим криком:

— Что значит — «нет»?!! Вы же не понимаете! Просто не понимаете! О, Господи!.. Вы же обыватель! Простой обыватель! Неандерталец, в руки которому попал компьютер! Что может сделать с компьютером неандерталец? Разве что ударить по голове другого неандертальца! Почему, ну почему сенсационные, прямо-таки эпохальные открытия вечно оказываются в руках неандертальцев!?

Улыбка у Конти невеселая:

— Полагаю, вам больше не о чем говорить… с неандертальцем.

Врач неожиданно снова бросается в атаку с отчаянием человека, у которого отбирают только что найденный им выигрышный лотерейный билет. Он хватает Конти за лацканы пиджака, жестикулирует, суетится, вцепляется пальцами в редкую шевелюру.

Но все-таки пятится.

Пятится, сначала — из кабинета, потом — по лестнице, через холл, оттесняемый устало молчащим Конти к входной двери.

И все это время он не перестает бормотать, быстро, бессвязно:

— Вы не понимаете, Боже мой, просто не понимаете! Такой шанс! Раз в сто лет! Что там сто… тысячи… Еще никогда не было возможности лабораторного исследования… Вы не понимаете, вы просто не можете понять всего значения… вклада… влияния… У меня есть связи… Мы вошли бы в историю, такое не забывается, хоть это-то вы понимаете!? В конце концов, это же просто опасно, смертельно опасно для неспециалиста! Ей не будет плохо, поймите, ее права никто не собирается ущемлять! Нельзя зарывать таланты в землю, это просто нечестно! Нечестно и по отношению к ней самой, и по отношению к другим людям, к вашим соседям, которые ничего не подозревают… Как вы можете смотреть им в глаза, зная, что в любой момент… Я понимаю, столько лет… Вы уже привыкли один… Сразу это нелегко… Но я не тороплю! Подумайте!.. Прошу вас, подумайте как следует! Я еще приду, и тогда мы поговорим!..

Последние слова он уже буквально кричит со ступенек крыльца. Конти отряхивает руки, говорит негромко:

— Не советую.

— Вы еще пожалеете! Поймете, что я был прав, и пожалеете! Но будет поздно!..

Дверь захлопывается.

Железобетонная плита с прорытым под ней лазом, пыль, песок, какие-то ржавые железяки, высокий бурьян. Издалека доносится приглушенный расстоянием шум моста — музыка, усиленные мегафоном команды, шум работающих машин. Камера отступает, легко взбираясь по крутому обрыву, становятся видны и другие плиты, составляющие забор стройки. Сквозь лаз ужом протискивается Воображала, отряхивается по-собачьи, легко взбирается по крутому склону. У самого верха останавливается, с вызовом выпятив подбородок и глядя куда-то поверх камеры. На ней по-прежнему ни пятнышка, ни пылинки, волосы растрепаны не больше обычного, улыбка сияющая.

Голос врача полон безграничного восхищения (камера отступает, захватывая их обоих, врач сидит на лежащей плите, смотрит на Воображалу снизу вверх. В руках у него ее скейт):

— Привет. Здорово прыгаешь!

Воображала самодовольно фыркает:

— А я вообще все делаю здорово! Хобби у меня такое. Но ведь иначе и не стоит, правда? Мы знакомы?

— Это как сказать… Я-то тебя знаю, а вот ты меня вряд ли помнишь, ты тогда была еще совсем крохой… Слушай, мне надо с тобой поговорить. Ты меня совсем загоняла! Больше недели за тобой следил, все момента удобного искал, а сегодня понял, что могу так до пенсии бегать — и все с тем же результатом. Шустрая ты больно. Решил — посижу здесь. Повезет — и ты вылезешь именно в эту дыру. Как видишь — повезло. Как ты думаешь — такое везение стоит отметить?

Воображала восторженно распахивает глаза, рот до ушей:

— Вы за мной следили!? Класс!!! Как за юной принцессой-наследницей! Или даже шпионкой! Черт, почему мне такое раньше в голову не пришло? Вы меня украсть хотите, да? С целью выкупа! Или продать в Ближние Эмираты, в публичный дом, правда?! Или вы просто маньяк? Приличным девочкам запрещено разговаривать на улице с незнакомыми маньяками! Где же ваша отравленная карамелька? У каждого маньяка обязательно должна быть наготове отравленная карамелька! Если он себя уважает! А вы себя уважаете? Я ее съем — и засну, как Белоснежка! Правда, там яблоко было, но не важно… А знаете, приличным девочкам запрещено брать отравленные карамельки от незнакомых маньяков…

— А «Мечту Снежной Королевы»?.. — спрашивает врач вкрадчиво.

— О?..

— А если маньяк не незнакомый? «Мечту Снежной Королевы» приличная девочка может принять от давно знакомого маньяка?

— О, маньяки нынче круты! Знают, чем искушать наивных приличных девочек! О «снежной королеве», пожалуй, стоит подумать. А вы точно знакомый маньяк? Не врете?

— Там еще есть и «Сон в зимнюю ночь»…

— Мда, кто же устоит пред таким-то искушением! Ваша взяла, господин маньяк! Но вообще-то больше всего я люблю «Белокурую мулатку» с фисташками и изюмом.

— Заметано!

Крупным планом — стеклянная вазочка с целой горой шоколадного мороженого, накрытых огромной шапкой взбитых сливок.

Камера отступает, в поле зрения попадают сначала круглый стеклянный стол, затем Воображала в огромном крутящемся кресле, и, наконец, вся обстановка кафе. Кафе уличное, открытое, в сквере перед громадным зданием библиотеки. Вместо вывески — табличка с названием улицы. Название несколько неожиданное, с претензией — «Порт-Саида». Само кафе тоже с претензией — круглые столы и стойка из толстого стекла, вместо пластиковых легких стульчиков — вращающиеся кресла. За пыльными клумбами — проспект. Толпа на остановке за сквером. Отдаленный шум.

Воображала играет в «леди», эта игра доставляет ей массу удовольствия: «Пожалуйста, будьте так любезны, я вас не очень затрудню…» Врач уважителен, предупредителен и восхищен чрезмерно, до безобразия льстив и патологически приветлив. Воображала откровенно забавляется.

Врач возвращается к столу с двумя чашечками кофе, садится в полупрозрачное кресло. Говорит с многозначительной улыбкой:

— Фисташек у них нет, но… Но ведь это не проблема? Правда? — и подмигивает самым непристойным образом.