Во льдах

Глава 5 Человек-невидимка и чёрная кошка

«ЗИМ», конечно, отличная машина. Вместительная, просторная, одним видом внушающая уважение. Но «троечка» тоже хороша: лёгкая, отзывчивая, и, что особенно важно, не выделяется. Автомобилей из Тольятти на улицах Чернозёмска во множестве, вот прямо сейчас в поле зрения их два, и среди них я чувствую себя невидимкой. Одним из многих.

Я ехал на «Панночке», одолжил у Ольги. День солнечный, тёплый, комаров нет, чего ещё можно пожелать? Душевного спокойствия? Так я спокоен. Совершенно.

Подъехал к институту. Припарковался рядом с «Волгой» нового преподавателя. Вышел.

Нет, совсем незаметным мой приезд назвать нельзя, обычные студенты на автомобилях в институт не ездят, преподаватели ездят редко, но вдруг кто-то торопился?

Костюм на мне английский, подчеркнуто консервативный, и с двадцати шагов может сойти за отечественный. Из тех, что перешёл по наследству от старшего поколения. В руках портфель, пухлый, что для мединститута дело самое обычное: в портфеле носят учебники, халаты, стетофонендоскопы, бутерброды, да что только не носят в студенческих портфелях.

И очки. Я был в дымчатых очках без диоптрий, не шахматных, а водительских. Рекомендуют носить в солнечные дни, а сейчас как раз солнечный день.

На голове берет. Не очень гармонирующий с костюмом, но сойдёт. Прибалты такие носят, особенно эстонцы. Особенно в кино.

В институт прошёл неузнанным. Ну, я надеюсь. Никто на меня не смотрел, никто руку не протягивал, никто по спине не хлопал.

Комитет комсомола у нас на первом этаже, идти совсем недалеко. Вчера не зашёл, был не готов. А сегодня — самое время.

Открыл дверь.

Девять человек сидели за длинным столом, за главного Евтрюхов, освобождённый секретарь.

— У нас совещание, зайдите позже, — сказал какой-то пятикурсник, культ-массовый сектор. Помнится, весной он подкатывал ко мне с предложением выступить на концерте.

— Я бы зашёл позже, но мне нужно сейчас, — ответил я.

Тут меня узнали.

— Заходите, заходите, Михаил, — радушно пригласил Евтрюхов по праву хозяина. Тут и все зашевелились и даже встали. Показалось, что сейчас запоют хором «к нам приехал, к нам приехал Миша Чижик дорогой», но нет, не запели.

Культмассовый сектор взял стоявший у стены стул и поставил его к столу, мол, присаживайтесь.

Я сел, портфель задвинул под стол.

И все сели. Продолжая смотреть на меня.

— Что может сделать институтский комсомол для нашего чемпиона? — спросил Евтрюхов.

«Не спрашивай, что может сделать для тебя комсомол, спроси, что ты можешь сделать для комсомола», подумал я, но не сказал. Это было бы не вполне тактично. Если человек после окончания института идёт на место освобожденного секретаря, это чаще всего означает, что ему от комсомола что-то нужно. Конкретнее — сделать партийную карьеру. В немалой степени это касается медицины, где первые годы врачебной практики особенно важны. Вылетят, не поймаешь. Значит, и не хочешь ловить.

Евтрюхова я нисколько не осуждаю. Врачей у нас и так больше всех в мире, но количество никак не хочет перейти в качество. Те, кто поёт славу нашей медицине, либо кривят душой, либо никогда не лечил зубы в районной поликлинике. Нет, у нас, конечно, есть замечательные врачи, но порядок бьет класс не только в футболе. И если из Евтрюхова выйдет толковый организатор, это ничуть не хуже, нежели посредственный доктор.

Если.

— Так что же, Михаил? — повторил вопрос Евтрюхов.

Выдержав паузу, я ответил:

— Как ни печально, а пришёл я сюда для того, чтобы уйти.

— Как уйти?

— Согласно уставу, товарищ, согласно уставу. Комсомолец состоит в первичке либо по месту работы, либо по месту учёбы. Увы, в институте я больше не учусь. И не работаю тоже. Так что — я развел руками, чуть-чуть, — так что пришёл сняться с учета.

— Ах, да, — столь же печально ответил Евтрюхов. — Устав есть устав. Леночка, найди нам карточку Михаила.

Леночка, выполнявшая роль секретарши, подошла к большому сейфу и быстренько нашла мою учётную карточку. Слишком даже быстро.

— Вот, Иван Петрович, — сказала она, подавая её Евтрюхову.

Тот стал её внимательно рассматривать.

— Славный путь, славный путь… С какого же числа вас снимать с учета?

— С сегодняшнего, полагаю.

— С сегодняшнего, девятнадцатого сентября… — он сначала посмотрел на календарь, потом опять заглянул в карточку, а потом, будто вспомнив, спросил внезапно:

— А взносы?

— Что взносы?

— Членские взносы, с мая по сентябрь?

— Ах, это… — я посмотрел на потолок, словно там был текст Устава. — Взносы, оно конечно… Членские, да… С мая по сентябрь…

Тянуть дальше было бесчеловечно. Я нагнулся, поднял портфель, и поставил его на стол. Раскрыл. И стал доставать из портфеля пачки. Деньги в сберкассе получить сразу не получилось, пришлось заказывать в центральном отделении, потому вчера я в комитет комсомола и не зашёл. А сегодня получил — и сюда. Сразу.

Одна за одной, новенькие, с едва уловимым денежным запахом, пачки в банковских бандеролях. В ряд по десять пачек, а в каждой пачке — сто десятирублевок. Потом из портфеля же достал конвертик и положил рядом.

— Сорок две тысячи рублей в пачках, шестьсот тридцать восемь разными купюрами в конверте и… — я полез в карман, — и пятьдесят шесть копеек монетами. Полтора процента от доходов, как велит устав. Пересчёт валюты проведен по официальному курсу, — я достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо листок. — здесь суммы с разбивкой по месяцам. Извольте пересчитать.

— И вы… И вы вот так, в портфеле? — спросила девушка — спортивный сектор. Весной она хотела, чтобы я сыграл за институтскую шахматную команду.

— В портфеле, — подтвердил очевидное я, демонстративно заглянул в него и добавил сокрушенно: — больше нет, всё, кончились.

Все переводили взгляды с денег на меня, с меня на деньги. Десять рублей и сами по себе вызывают у студента уважение, какие у студента в карманах деньги, рубли да трояки, и хорошо, если эти есть. Десятки только в день стипендии. А здесь пачки, и много, огромные тысячи. Завораживают.

— И не страшно — с такими деньгами? — спросил кто-то.

— Меня подстраховывала милиция, на двух машинах, — соврал я. — На всякий пожарный. Хотя что могло случиться? Ничего не могло случиться, у нас тут, слава Аллаху, не Чикаго.

Я закрыл портфель, оглянулся. — Если сумма не сойдётся — вызывайте милицию. Упаковки банковские, так что недовложение могло произойти только там. Но сойдётся, сойдётся. Никогда не слышал, чтобы наша сберкасса кого-то обманывала. А теперь мне пора идти, ребята и девчата. Труба зовёт. Много работы. Надеюсь, увидимся не раз.

— Конечно, конечно, — сказал Евтрюхов, с трудом отрывая взгляд от деньжищ. — Приходите!

Потом, спохватившись, вышел из-за стола и пожал мне руку.

Я уселся в автомобиль, приноровился. Сидение здесь отрегулировано под Ольгу, мне тесновато. Можно, конечно, отодвинуть, но не привык я двигать сидение, на «ЗИМе» оно закреплено навечно.

Да ничего, сойдёт!

Я поехал в Некрасовский сквер. Посижу в тени каштанов. Они всё ещё падают, каштаны, но я в берете.

Некрасов в Чернозёмске никогда не был, во всяком случае, достоверных сведений о его пребывании в городе нет. Но некогда он выиграл имение, находившееся на севере губернии. В карты. Владел имением Николай Алексеевич около месяца, не выезжая из Петербурга, а потом подарил его Авдотье Панаевой. При расставании. Так сказать, на долгую память. Панаева же продала имение доктору Зиновьеву, за двадцать тысяч, тем самым связав имя Некрасова с медициной нашего города, чему посвящён стенд в медицинском институте, откуда я, собственно, и почерпнул эти сведения.

Памятник изображает поэта, сидящего на камне в задумчивой, скорбной позе, склонившего голову и положившего руки на колени. У ног Некрасова лежат три книги, остряки шутят, что это стихи Вознесенского, Тушенка и Рождественского, и именно они и являются причиной скорби. Но всем памятник нравится. У соседей, воронежцев, Никитин да Кольцов, а у нас — целый Некрасов!

Но сквер славен не только памятником: от него до ближайшего гастронома далёконько, заводов и фабрик поблизости тоже нет, и потому пьяные в нём редкость. Мамы и бабушки окрестных домов иногда выгуливают тут детишек, а так место тихое, спокойное. Сюда я и приехал. Подумать.

С институтом я расстался. Тут всё ясно. Взносами подвёл черту. Мы теперь организуем первичку в «Поиске», маленькую, но боевую. Ольга, Надежда, Мария и я. Комсоргом выберем, понятно, Марию, ей это будет полезно. И взносы будем сдавать ей же.

Конечно, представления можно было и не устраивать. Перевести деньги со счёта на счёт, да и дело с концом. Но хирургическая мудрость гласит: Ubi pus, ibi evacua. Лучше отчёт о доходах сделаю я, чем досужие кумушки. Хоть переводом, хоть наличными, а в нашем институте это узнают. Как не узнать? И поползут слухи. А я не хочу, чтобы они ползали. Пусть летят!

И к завтрашнему утру о моих комсомольских взносах будет знать весь Чернозёмск. Главное — люди поймут, что я своих денег не скрываю, а не скрываю, потому что не стыжусь. Чай, не сифилис. Не сразу и не все, но поймут.

А что, так можно?

Вот и поглядим, можно, или нет.

Комсомольцы-активисты, отойдя от шока, быстро сообразят: да ведь это всего лишь полтора процента! Чему же равна вся сумма? Евтрюхов мою цидулку не покажет, но всякий сможет вычислить, пусть не в уме, а на бумажке: если полтора процента — это сорок две тысячи шестьсот тридцать восемь рублей пятьдесят шесть копеек, то сто процентов — это два миллиона восемьсот сорок две тысячи пятьсот семьдесят один рубль двенадцать копеек. Копейки можно опустить, но мы не будем, бухгалтерия этого не любит.

Не о том думаете, ребята. Вы думайте не о том, что осталось у меня, а о том, что получили вы.

Насколько я разбираюсь в принципах демократического централизма, вся эта сумма — вместе с остальными комсомольскими взносами — уйдет наверх. В центр. На нужды аппарата. Но часть вернётся. Возможно, активу на зимних каникулах устроят поездку во Львов, Таллин или Ереван. Если он, актив, не будет щелкать клювом. А актив калибром выше съездит в Венгрию или Польшу. С собой прихватит и нашего секретаря, Ивана Евтрюхова. Пусть. Нисколечко не жалко, это уже не мои деньги. И не завидно тоже. Пусть едет, смотрит, на ус мотает.

А профсоюзы будут исходить завистью. Я-то в профсоюз так и не вступил. Неохваченный я. Потому что профсоюзы у нас выполняют роль благотворителей при церковном приходе. Дают детишкам кулёчек конфет на Новый Год. И льготные путёвки в санаторий, но тут уже очень и очень выборочно. Откроешь газету, и читаешь: профсоюзы Японии организуют осеннее наступление трудящихся. Профсоюзы американских докеров бьются за увеличение размеров пособий по инвалидности. Профсоюзы Великобритании зовут шахтеров на всеобщую забастовку.

А у нас?

А у нас в квартире газ, у нас нет противоречий, у нас всё, как решат партия и правительство. Всегда в интересах трудящихся.

Зачем тогда профсоюз? Он — как манометр парового котла, зачем-то привинченный к приборной панели автомобиля. Никчемушная вещь.

Место освобождённого секретаря ещё на третьем курсе сватали Надежде. Не прямо, но обещали — ты давай, старайся, после института будешь освобожденной. Вот странно, от чего — освобождённой? Но Лиса отказалась: для рядового комсомольца слишком много, для графа де Ла Фер слишком мало. Ей идти в секретари института — только время терять. Сейчас она в горкоме комсомола, отвечает за трудовое воспитание: сельхозотряды, стройотряды, тому подобное. Но на общественных началах. Сто восемьдесят горкомовских рублей погоды не сделают, зато она даёт понять, что стоит дороже и метит выше. Хлопотно? Отчасти. Но Лиса умеет искать толковых помощников, воодушевлять их и делегировать полномочия. Как с ma tante. Когда мы пойдём дальше, то постараемся передать «Поиск» ей.

Посмотрел на часы и вернулся в автомобиль. Включил приёмник. В «Панночке» он на полупроводниках, энергии потребляет раз в десять меньше, чем приёмник «ЗИМа», его можно слушать долго, не боясь разрядить аккумулятор.

Но долго я не слушал, только новости.

Всё идет своим чередом. В Кремле Председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин принял посла Франции в Советском Союзе Виктора де Лассе по его просьбе. На Полесье кооператоры перевыполнили план по заготовке грибов. Член Политбюро ЦК КПСС товарищ Стельбов встретился с работниками Спецстроя в столице Ливии Триполи. Космос тысяча тридцать два в полёте. Обостряются валютные неурядицы капиталистического мира после того, как Международный Валютный Фонд официально объявил об отмене Бреттон-Вудской системы. Сегодня на ереванском стадионе «Раздан» сборная Советского Союза по футболу встретится со сборной Греции. И о погоде.

Погода у нас по-прежнему хорошая.

Я поехал в «Поиск», где мы с девочками договорились встретиться. Где ж нам ещё встречаться? С собой я вез рукопись незаконченной повести Брежнева, той самой, что он диктовал девочкам накануне скоропостижной смерти. Ну, не совсем накануне, но близко: Леонид Ильич сказал Ольге и Надежде, что продолжит историю через месяц, сейчас неотложные дела, а через месяц он уже был мёртв.

Повесть была о кончине некоего зарубежного прогрессивного политика, руководителя крупной коммунистической партии. Приехал он в Советский Союз, приехал — и внезапно умер. Решили, что виной тому внезапное кровоизлияние в мозг, но единодушия среди врачей не было. И Леонид Ильич решил разобраться, виной ли тому действительно проблемы со здоровьем, или проблема имела иной характер. Всё указывало на последнее: политик был умерщвлен хитрым ядом.

Кто и зачем убил друга Советского Союза?

Как водится, на самом интересном месте Брежнев сделал паузу. И не вернулся к рассказу. Тоже внезапно скончался.

Девочки не давали мне рукописи раньше, чтобы я полностью сосредоточился на подготовке к матчу за корону.

Теперь дали.

В зарубежном политике нетрудно было узнать Пальмиро Тольятти, да и смерть его, помню, тоже вызывала толки, хотя до меня, тогда очень юного пионера, доходили лишь отголоски эха. Умер, жалко, но когда же наши снова полетят в космос?

Вопрос в том, дадут ли теперь нам это опубликовать? Прежде-то, при Брежневе, подобного вопроса и быть не могло, а теперь шалишь. Теперь воспоминания Брежнева — прерогатива Андропова. Он должен решать, что можно вспоминать, что нет. Но Андропову не до литературы, у него свои заботы.

Нужно годить. Посоветоваться со Стельбовым, который сейчас в Ливии. Ему тоже не до литературы, но больше обращаться не к кому. Конечно, можно попробовать опубликовать дуриком, на авось, но уж слишком велика цена. Сказка ложь, да в ней намёк, и Леонид Ильич явно на кого-то намекал. А потом вдруг умер, как персонаж его повести. Как товарищ Тольятти.

Так, за думами, я нечувствительно доехал до редакции. Девочки были на месте, и мы втроем пошли обедать. Привычка принимать пищу сверху нам дана.

Обедаем мы в исполкомовской столовой. Право имеем. А, главное, это рядом. Пять минут неспешной ходьбы. Триста сорок шагов. Столовая стоит иного ресторана — и по кухне, и по обслуживанию, а цены — как в нашей студенческой. Даже дешевле. Хорошо быть в номенклатурной обойме! Вот и рвётся в неё Иван Петрович Евтрюхов. Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым!

За обедом я рассказал, как заплатил комсомольские взносы.

— Дразнишь гусей, — сказала Ольга. — Просто Анти-Юринг какой-то.

— Юринг?

— Пока мы мокли в Багио, одному студенту из политеха, Юрию Юрскому, привалило наследство. Какая-то американская бабушка умерла, и оставила ему кругленькую сумму. Не миллионы, конечно, но хорошую. Через Инюрколлегию Юрия нашли, документы оформили, но тут за дело взялся горком комсомола. Пояснил студенту, что советскому человеку ни к чему деньги от заокеанской бабушки, советский человек всего достигает сам, в чём ему безмерно помогает государство. А деньги, доллары эти поганые, нужно отдать в Фонд Мира, там им найдут хорошее применение. Он поначалу пробовал возражать, но в горкоме не дураки работают, и Юра деньги-таки отдал. Не все. Оставили ему аккурат на «троечку», чеками. Которые он получит по окончании института.

— Что-то это мне напоминает, — сказал я.

— Это правильно, Чижик. Напоминает. Но он доволен. О нем даже статью хотели написать, в «Молодом Коммунаре», но горком запретил. Мол, Юрий человек скромный, ни к чему ему это.

Мы вернулись в редакцию и до вечера ударно поработали.

О повести Брежнева не говорили.

Только я, отдавая рукопись, сказал невзначай:

— Если вы не видите в тёмной комнате чёрную кошку, это не значит, что там её нет. Это значит, что вы её просто не видите.

Девочки со мной согласились.