Во льдах

Глава 1 О пользе старых журналов

Мы сели в купе, радуясь, что в суматохе посадки никто на нас внимания не обращает. Хватит, наобращались. Прилетели мы утром, и в Шереметьево встреча была организована — как Гагарину. Да и потом — и в Спорткомитете, и в ЦК Комсомола, и в редакции «Комсомолки» встречали нас очень радушно.

А сейчас мы отправлялись в Чернозёмск, а оттуда в Сосновку. Догуливать бабье лето вместе с Ми и Фа. Соскучились, да.

Задернули на всякий случай занавеску на окне. Посмотрели на часы, сверяя. «До отправления поезда Москва — Чернозёмск осталось десять минут».

Кто-то попытался открыть дверь. Мы взяли четырехместное купе в обычном вагоне: в спальном купе двухместные, на троих будет тесно. Может, кто-то перепутал купе?

Ага, перепутал, как же. Генерал Тритьяков, явился, не запылился. В штатском.

Сначала поздоровался, вежливо, даже приветливо. А потом и сказал:

— Сударыни, я вынужден похитить у вас Михаила Владленовича, — и тут же выставил вперед ладони:

— Не волнуйтесь, ничего страшного не происходит. Просто Михаила Владленовича ждёт срочное дело. Неотложное. Именно сейчас.

Ага, ага, ага.

Надежда покраснела, а Ольга побледнела. Ольга бледнеет, когда в бешенстве. Вижу, прикидывает, как половчее обороть генерала. А потом что? Что потом? Вот и она задумалась.

— Я звоню отцу, — сказала Ольга.

— Собственно, это Андрей Николаевич и предложил — позвать Михаила Владленовича. Но можете позвонить, радиотелефон у начальника поезда, седьмой вагон, служебное купе.

— С вещами? — спросил я.

— Нет, они не понадобятся. Вы, возможно, будете в Чернозёмске даже раньше поезда, ночным самолётом. А вас, сударыни, на вокзале встретят и помогут добраться, куда только захотите.

Мдя… Вот оно, значит, как сейчас происходит.

Страшно мне не было. Умершему однажды не страшно ничего.

Но у выхода из вагона никого не было. И по перрону мы шли без сопровождения. Серую «Волгу» охранял милиционер, но при нашем приближении отдал честь — и только.

— Садитесь на переднее, — сказал Тритьяков, — поговорить нужно.

— Хорошо, — отвечал я. Немного примороженный, да.

Евгений Михайлович сел на водительское место. Мотор работал отменно.

Я не спрашивал, куда едем. Тритьяков не говорил.

— С матушкой вашей пока решают, — сказал генерал. — Если Мария Александровна будет вести себя разумно, не допуская антисоветских высказываний, то есть вероятность, что ей оформят выезд за границу для продолжения профессиональной деятельности. Это бывает.

Ну да, ну да. Вот Спасскому оформили.

— Но, как вы понимаете, я позвал вас не для того, чтобы говорить о вашей матушке.

Я, конечно, должен был спросить «а зачем», но не стал. Давно в эти игры наигрался. Еще в детском саду.

— Я уверен в вашей способности сохранить тайну, но сегодня случай особой значимости. Что вы на это скажете?

Тут уж пришлось отвечать.

— Я ведь никуда не напрашиваюсь, не навязываюсь, не стремлюсь. Вместо того, чтобы в своём кругу пить чай, держа в руках оловянные железнодорожные подстаканники с паровозом, резать плотную полукопченую колбаску, поглядывать в окно на мелькающие огни и читать газеты — верите, соскучился по нашим газетам! — я еду неведомо куда неведомо зачем. Что на это можно сказать? Судьба! А везете вы меня, вероятно, к Андропову. К кому же ещё?

— Догадался. Всегда был смышлён, — вдруг перешел на «ты» Тритьяков, но тут же поправился. — Да, Юрий Владимирович попросил привезти к нему вас. Он болен, Юрий Владимирович. Врачи, похоже, не могут понять причину болезни, и тут Юрий Владимирович вспомнил, что вы однажды угадали диагноз, — и далее генерал молчал. Молчал, и когда мы подъехали к зданию за высокой оградой — в самой Москве, но в районе, мне незнакомом. Много-много деревьев, а людей совсем не видно.

Охранник подошел к автомобилю, узнал генерала и махнул рукой.

Ворота медленно отворились, и мы въехали на территорию.

Опять много деревьев, и полное безлюдье. Можно и пристрелить, и прикопать, но не генералов же назначать в исполнители?

Впрочем, а почему бы и не генералов?

Мы поравнялись с двухэтажным домом с колоннами, из тех, что прежде любили строить помещики, имевшие тысячу душ или около того. Строить, а потом вкусно жить — принимать гостей, задавать балы, просто ходить из зала в зал, любуясь собой и своим достатком.

Но сейчас это был госпиталь. Не для всех, и даже не для немногих. Для единиц.

Мы вошли внутрь, где нас встретили двое санитаров в штатском.

— Доставил, — сказал Тритьяков совсем не по-генеральски.

— Вас ждут, — ответил один из санитаров. Не мне, Тритьякову.

А второй санитар сказал уже мне:

— Пройдёмте.

И мы прошли — сначала в подвал, или, точнее, цокольный этаж. Там под присмотром санитаров я принял душ, моясь триклозановым мылом, впрыснул в нос спрей-дезинфект, ректально — свечу, из песни слов не выкинешь. Потом надел разовое бельё, американское, разовые же штанишки и рубашку, бледно-зеленого цвета, поверх — наш советский халат, стерилизованный, с коричневыми подпалинами, восьмислойную ватно-марлевую повязку, пропитанную неизвестным мне антисептиком, очки-консервы и разовую шапочку на резинке. На ноги — разовые (надеюсь) тапочки, а поверх — бахилки. Под конец обработал руки гибитаном и натянул латексные перчатки, тоже разовые.

Не приближаясь ко мне, санитары показали на дверь.

Не дверь, а лифт. Я зашёл вовнутрь.

— Нажмите кнопку «два» — сказали в переговорник.

Нажал.

Лифт поднимался недолго. Куда уж долго-то, в двухэтажном особняке.

Я вышел. Комната до потолка обложена кафелем, и пахнет озоном, видно, только что кварцевали.

— Проходите.

Проходить было особенно и некуда — одна-единственная дверь раскрылась сама.

В неё и прошёл.

Палата. Просторная, на одного человека. У постели больного — один врач в штатском. Одет как и я.

На противоположной стене — стеклянное окно. Большое. За окном — Тритьяков и кто-то в белом халате. Тоже врач, верно.

— Доктор Ястржемский, — представился врач у постели больного.

— Доктор Чижик, — представился я.

Рядом с постелью — мониторная стойка, аппаратура американская. Но не аппаратура меня интересовала, а функциональная кровать, на которой лежал Андропов.

— Ну, Чижик, узнаёшь? — спросил он. И голос изменился, и сам он тоже. Без волос, обезвожен, слаб.

— Давно болеете? — спросил я нейтрально. Больной, он и есть больной, и должен понимать, что сейчас он — больной, а не Первый Секретарь или там принц Монако. Для него же лучше — переложить ответственность на чужие плечи.

Андропов и рассказал. Заболел остро, неделю назад. Понос, рвота, температура. Прикрепленные врачи сочли, что это энтеровирус, но настояли на госпитализации. Лечили, но лучше не становилось. А хуже — становилось. Выпали волосы, все и везде. Слабость. Не может вставать, нет сил. Голова кружится. Видит хуже. Вот, собственно, и всё.

Я осмотрел больного. Тщательно и внимательно. Как учили. Посмотрел язык, помял живот.

— Стетоскоп, — попросил доктора Ястржемского.

Он подал мне запечатанный в пакет стетоскоп. Наш, советский.

Послушал.

Подумал.

Еще раз подумал.

И еще.

— Каково же ваше мнение, — послышался голос из аудиоколонки.

— Говори, не стесняйся. Это я приказал, чтобы самому все слышать. Мне эти ваши врачебные шу-шу-шу за спиной больного ни к чему, — сказал Андропов.

— Мне нужна история болезни. Ознакомиться, посмотреть анализы.

Историю мне дал опять доктор Ястржемский. Я сел за столик у стеклянного окна, и стал читать.

Ничего особенного, разве что записи были не от руки, а машинописью. Ну да, каракулям тут не место.

— Каково же ваше мнение, — вновь спросил голос из аудиоколонки чуть нетерпеливо. Заполночь, а тут какой-то залетный чижик порхает.

— Полагаю, на таллий вы проверяли? — спросил я. — В истории этого нет, но я бы начал с таллия.

— Проверили. Анализ пришел только что. Ничего особенного, — в голосе я расслышал удивление. Чуть-чуть.

— Тогда я предполагаю, что больной страдает от радиоактивного поражения.

— Это мы проверили в первую очередь. Никаких признаков радиации.

— Я не знаю, чем вы проверяли. Обычные дозиметры, и даже необычные, определяют гамма и бета-лучи. А здесь идет речь об альфа-распаде. Полоний 210 или что-то вроде этого.

— Маловероятно. Вернее, совсем невероятно. Повторю, никаких признаков радиации мы не нашли.

— Не там искали. Возьмите каловые массы, мочу, у вас должны быть уже собранные образцы. Возьмите и срочно проверьте на альфа-излучение. Не знаю, где, но есть же в Москве учреждения, способные сделать такой анализ? Спросите в институте Курчатова, там должны знать.

— Вы так считаете? — иронию врач за стеклом даже не скрывал. Устал, вот и не контролирует себя.

— Немедленно исполняйте — сказал Андропов. — Максимально быстро и еще быстрее.

Андропов сказал, а Тритьяков взял застекольного врача под локоть и этак подтолкнул — шевелись, мол.

И тот зашевелился.

Четверть часа спустя я и Тритьяков сидели в кабинете и пили чай. Я только перчатки снял, очки и маску. В маске чай не очень-то попьёшь.

Вернулся застекольный доктор. Доложил Тритьякову, что анализы доставлены Куда Следует, и результаты будут в ближайшее время. Максимально ближайшее. Потом посмотрел на меня — как на таракана на стене операционной.

— Доктор Чазов, — представился он.

— Доктор Чижик, — представился я.

Очевидно, он ждал другой реакции. Что я вскочу и начну расшаркиваться. Дудки! Кто такой Чазов я, конечно, знал. Но и он должен знать, кто такой Чижик. Впрочем, скоро атомщики разберутся, кто из нас кто.

Мы ждали, ждали, ждали.

Телефон заиграл спокойную музычку. Заграничная модель, немецкая.

Чазов снял трубку. Послушал. Поблагодарил.

— Вы угадали, — сказал он. — Альфа-распад обнаружен.

— Я не гадал. Я заподозрил по симптомам и анализам.

— Откуда вы знаете признаки отравления полонием?

— Вам не кажется, что сначала нужно заняться больным?

— Я сейчас вызову нашего радиолога, профессора Семёнова.

— Вызывайте, но время дорого.

— Что же вы посоветуете?

— Я не радиолог, но унитиол точно не повредит. Исходя из общих соображений.

Чазов распорядился, и через три минуты Андропову уже делали инъекцию. Куда следует, да.

— Я, думаю, могу идти? Я доктор молодой, опыта в лечении подобных больных у меня нет, ваш радиолог наверняка подготовлен лучше меня.

— Сначала ответьте на вопрос академика Чазова, — Тритьяков сделал упор на слове «академика». — Откуда вы знаете признаки отравления полонием?

— Случай описан в журнале Die Radiologie, мартовском номере за тысячу девятьсот тридцать шестой год. Работник радиологической лаборатории при невыясненных обстоятельствах принял внутрь — или ему попала внутрь — доза полония в количестве нескольких нанограммов.

— Нанограммов? Это сколько? — перебил меня Тритьяков.

— Очень и очень мало. Принял, заболел — и умер. Никто не мог понять причины болезни. Поначалу посчитали пищевой токсикоинфекцией, потом подозревали отравление таллием, и только когда узнали о пропаже полония — а это очень и очень дорогое вещество, учет идет буквально на миллиардные доли грамма, догадались проверить останки лаборанта на альфа-излучение.

— Познавательно. А откуда к вам попал этот номер журнала? Так своевременно?

— Попал он ко мне в руки на четвертом курсе. То есть в семьдесят шестом году. Во время субботника мы перетаскивали библиотечные фонды, на списание. И среди них были различные немецкие журналы. Трофейные, их завезли после войны. А библиотека не резиновая, площади не хватает, журналы спросом не пользуются, вот и решили их — в подвал. А подвал — дело ненадежное. Прорыв водопровода, канализации, да и пожарные против. Решили сдать в макулатуру. А тут я.

— Забрали себе?

— Нет, предложил погодить с макулатурой. Что макулатура? Двадцать рублей за тонну, невелика корысть. Сложили журналы в каморку под лестницей, там и по сей день лежат.

— Вы, Чижик, и прежде богатым были, а теперь и вовсе миллионер. Построили бы библиотеку, а? — для разрядки разговора сказал Тритьяков. Или не для разрядки.

— Конституция не велит, — ответил я со вздохом.

— Конституция?

— Разумеется, Евгений Михайлович. По нашей советской конституции основой экономической системы является социалистическая собственность. Никто мне не позволит владеть библиотекой — ни зданием, ни землей под зданием и окружающей территорией, ни фондами. И использовать наёмных служащих тоже никто не позволит. Нет у нас частных библиотек. Нет.

— Так вы передайте деньги государству. Шахматные миллионы.

— Передайте — в смысле отдайте? Это вряд ли. Но вы мне подали хорошую идею. Я построю библиотеку. В Ливии. Там экономика многоукладная, и владеть библиотекой не воспрещается. Как и больницей, лавкой, земельным наделом — в известных пределах. Выкуплю у института старые журналы, те, что под списание. Выкуплю и перевезу в Ливию. Долго под лестницей им не прожить, журналам, а в них много любопытного и полезного, нужно лишь читать и думать.

Тут привезли доктора-радиолога, он начал обсуждать с Чазовым результаты обследования на альфа-распад и план лечения, не обращая на меня никакого внимания.

Я глянул за стекло.

Андропов спал.

И я тихонько-тихонько стал искать выход.

— Куда? — спросил Тритьяков.

— Домой. В Сосновку.

— Он вам больше не нужен? — спросил генерал Чазова.

— Кто? Шахматист? Нет, не нужен. Спасибо вам за подсказку, — соблаговолил поблагодарить меня академик, и на том мы расстались.

Я бы долго искал свою одежду, забытый и никому не нужный, но Тритьяков поймал санитара и велел ему заняться мной.

Что санитар в штатском и исполнил.

Генерал довез меня до Быково и подвел к особой кассе.

— А уж билет вы за свои покупайте, Михаил Владленович, — сказал он елейным голосом, — вы у нас богатый.

Я купил.

Вылет был через час.

Мы с генералом прошли в закрытый буфет. В смысле — в буфет не для всех, депутатский.

Несмотря на поздний час — или уже ранний? — нас обслужили хорошо. Тритьякова тут знали, он запросто звал официантку Верочкой, а та отвечала «слушаюсь, товарищ генерал», хотя Тритьяков был в штатском.

Подали нам жареный картофель, котлеты по-киевски, салат и графин водки.

Генерал налил по пятьдесят — себе, и, не спрашивая, мне.

— Знаю, что не нужно тебе повторять, но повторю: о том, что видел — никому и никогда, — опять перешел он на «ты». — Ни священнику, ни маме с папой, ни жене… то есть жёнам, — поправился он. — Ни-ни. Есть тайны, прикосновение к которым убивает.

Мы выпили. Не чокаясь. И стали есть.

— Как думаешь, поправится Юрий Владимирович? — спросил Тритьяков на половине котлеты.

— Это вы у своих специалистов спрашивайте, профессоров и академиков. Только…

— Что только?

— Полоний не ради шутки подсыпали Андропову.

— Чтобы убить.

— Чтобы он умирал мучительной смертью. Долгой. Недели и месяцы. Тут есть маленький шанс: вдруг доза маленькая, чтобы подольше мучился, и вдруг удастся вывести полоний — тем же унитиолом хотя бы. Или есть другие, секретные средства и способы лечения. Полоний в магазинах не продают, думаю, найдете источник, найдете и узнаете, какая доза.

— Тот, кто подсыпал, поди, червей в земле кормит, — ответил Тритьяков. — Ладно, Михаил Владленович, поздравляю с победой, желаю всего наилучшего. И от чистого сердца скажу: будьте осторожны. Ведите себя максимально скромно. Время впереди зыбкое. Кажется, зеленая полянка, а ступишь — трясина. Насчет библиотеки я не просто сказал. Подумайте, может, лучше отдать часть, а то и всё отдать. Денег у вас и без того много, и всегда сможете заработать.

— Я подумаю, — заверил я генерала.

Мы допили водку.

— А как же вы… Вы же за рулём!

— Элементарно, Михаил Владленович! Водителя официантка вызвала, водитель в машине меня ждёт!

Мы обменялись рукопожатиями, и я пошёл: объявили регистрацию на рейс.

Поднимаясь по трапу, я вдруг подумал: а как умирал Брежнев?