Веточка из каменного сада

Агутя

«Агу — не могу, засмейся — не хочу!» — это меня пацаны дразнят. За то, что сестренку в коляске транспортирую да еще разговариваю, я ей «агу!», а она вся сощурится и хохочет — хохочет, без голоса, просто так — лицом, руками, ногами — если тепло, если не запеленута…

Я тоже так раньше думал: футбол гонять или собаку прогуливать это вот дело, а с ребятишками — пусть бабки возятся или, на худой конец, девчонки. А у нас бабушка — московская, не хочет приезжать, квартиру терять. Родители, понятно, работают. Вот и стал я нянькой. Пускай во дворе смеются. Не знают они, как это бывает — когда вот такое малое, и не говорит еще, и не ходит, и руками не владеет, а уже тебя узнает и тебе — лично — улыбается.

Подросла Ксанка, еще интереснее стало с ней гулять Никогда не угадаешь, что у нее с языка слетит. Идем раз по бульвару, кто-то таксу на поводке ведет. Ксанка всполошилась: «Боря, смотри, этой собаке забыли ноги приделать!». Или еще было: идем с ней через двор. Вместе с бельем на веревке висит кошка тряпичная: кто-то игрушку вымыл и повесил сушиться, прищепкой за хвост прищемив. Ксанка это видит — и опять ко мне: «Боря, смотри! Так нельзя! Прицепи ее за ухо, а то у нее головка закружится!»

В общем-то, нельзя сказать, чтобы Ксанка проказила по-крупному, да и хитрости ее были такие прозрачные, что старшие только смеялись и не сердились на нее. Но однажды случилась большая неприятность. И как ее, Ксанку, угораздило разбить окно в детской? Ладно бы еще снизу — могла стукнуть чем-нибудь, заигравшись. Но нет, отверстие было в верхней фрамуге, да такое круглое, будто от хоккейной шайбы.

Конечно, родители не обрадовались, поди найди стекольщика! И ведь не лето на дворе.

Как только мама раскрыла рот на тему разбитого окна, Ксанка пустилась в горькие слезы и сквозь рев приговаривала:

— Это не я! Вовсе это не я!

— Так кто же? Может, я? Или папа? Или Борис?

Мамин голос с каждым вопросом поднимался все выше и выше, как по ступенькам. Ксанка отчаянно мотала головой: нет, нет!

— Так кто же? Изволь объяснить, Оксана!

— Это… это Агутя! — едва выговорила Ксанка.

— Значит, Агутя… — протянула мама. — И каким же образом эта самая Агутя попала в твою комнату? Никто из нас никого не видел!

Ксанка продолжала упорствовать.

— Он — Агутя! Влетел через окно… Он не хотел разбивать! Он нечаянно!

— Опять твои «кабытабы»! Знаешь, хватит с меня! — взорвалась мама. — Натворила дел — будешь наказана по заслугам!

«Кабытабы» — так произносит Ксанка «как будто бы», это ее любимое слово в играх: «Кабытабы я рыба, а ты меня поймаешь и съешь!» Но тут была не игра, и мама рассердилась не на шутку.

Словом, за то, что не созналась по-честному, за то, что придумала несусветицу да еще цеплялась за нее с непонятным упрямством, Ксанка получила весь комплект: до конца недели — без двора и без подружек, в воскресенье — без цирка, и чтоб каждый день к приходу родителей игрушки были в идеальном порядке!

Но вот что интересно: вся мамина свирепость не отбила у ребенка вкус к новой выдумке. Уютное словечко «Агутя» не сходило у нее с языка.

Сижу, делаю уроки, а Ксанка играет в детской. Дверь приоткрыта, и до меня порой доносится ее голосишка:

— Ах, если б у меня была комната, которую не надо убирать! Агутя, ты здоров? Почему не ешь? Это кушанье для тебя не приспособлено? Ладно, принесу морковку…

Я привык к сестренкиным разговорам с игрушками. У них у всех есть имена — которую же переназвала она Агутей?

— Ксанка! — не вытерпел я. — А кто такой Агутя, зверушка или человек?

— Он не человек, — говорит. — Он маленький. Так, челик… Подумала и уточнила: — Челобок.

Я, конечно, расхохотался.

— А что это… за челобок?

— Это человек, как колобок! — исчерпывающе ответила Ксанка.

Далее удалось выяснить, что Агутя в ее представлении — кругломохнатенький, ушастенький пучеглазик. Тут, видимо, сфантазировать помогли мультики — что-то среднее между Винни-Пухом и Чебурашкой. Но Ксанка добавляла и свое — время от времени: разное выдумывала.

Вот так и поселился у нас Агутя, прочно, усидчиво. Если верить Ксанке, продолжал он и проказить, по мелочам. Перепутал нитки маминого вязанья — «хотел довязать». Ну, и так далее, вплоть до того, что у меня пропал компас, маленький, ручной, на ремешке. Спрашиваю Ксанку, ответ один: «Агутя взял, ему надо».

Надоел мне этот шкодный Агутя, и решил я от него избавиться. Простым образом — разоблачить Ксанку.

— Ладно, — говорю, — Агутя так Агутя, а ты мне его покажи!

Смотрю, потупилась, ногой стала загребать. И пробормотала:

— Он не хочет. Он не пойдет к тебе.

Я ей дал щелчка по затылку:

— Ай, лукавишь, сестрица!

— Честное детское! Честное октябрятское! Всякое честное! Не хочет он!

Клянется дрожащим голосом, а я не отступаюсь:

— Мало ли что не хочет! Он же маленький: возьми и принеси!

Вся вспыхнула, слезы заблестели.

— Он сказал: нельзя! Вы все… ошеломеете!

От такого словечка я расхохотался, и злость на Ксюшку-врушку прошла. Ну, пусть себе играет в таинственного Агутю, если ей так нравится. Тем более, что компас на другое утро нашелся.

Проскочил месяц, стал придвигаться Новый год.

Я обещал Ксанке, что добуду елку (у меня было свое на уме!), и стал уже приглядываться, где очереди поменьше. И тут, неожиданно, Ксанкин Агутя облегчил мою задачу. Сестрица вдруг заявила:

— Настоящую — не надо! Агутя сказал, что она, как мы, живая и не хочет сохнуть-дохнуть!

Капроновую купить куда проще! Притащил ее — маленькую, ростом с полвеника. Ксанка обрадовалась:

— Как раз для Агути! Ничего, что игрушки для нее велики! Повесим мамины драгоценности и стеклянности!

— А мама разрешит? — засомневался я.

— Мама сказала, что бог с нами, папа все равно нам все разрешает!

Украсили елку — повесили на жесткие ветки мамины бусы, клипсы, бисер, цепочки с бомбошками. А свечку — таллинскую, витую — поставили рядом, в чугунном подсвечнике. Отлично получилось — ай да Агутя, ай да мы!

Я начал второй тайм: уговаривать родителей, чтоб гостей не звали, а сами в компанию пошли. Они — с полным удовольствием, а Ксанку, даже и не спрашивают, оставляют на меня.

Ну, человечек она не вредный, и мы с ней в дружбе живем. Договорились по-хорошему: я в детской накрываю ей стол — чай и сладкое — для нее, для кукол и Агути, потом она «немножечко» смотрит телевизор и в десять часов отправляется в постель. И спит, как умница, так, что пушкой не разбудишь.

Обговорив все это, начал я по телефону компанию сбивать. Первой, конечно, позвонил Римме. «Алло-у?» Сердце, как мяч, подпрыгнуло, а сам говорю, этак небрежно:

— Ну, что, старуха, тридцать первого — у меня?

Она молчала минуты три, потом отозвалась:

— Меня уже Давидянц приглашал… и Лолка… да ладно, ни нашим, ни вашим. У тебя, так у тебя. «Маг» будет?

— ВСЕ будет! — заорал я в трубку.

Ну, если Римма обещала…

Все покатилось, как по гладкому льду. Гарик достал такие пленочки — закачаешься! Рашид получил из Ферганы посылку с гранатами. Все ладилось, все дела в руках горели.

И вот он — вечер… Жданный. В первый раз с Риммой — не в школе, не в кино, а в одной компании. Все-таки она согласилась — с нами… со мной. Это что-нибудь да значит?

…Брякает звонок. Шум, голоса в прихожей. Басит Гарик, повизгивают от смеха девчонки. Голос Риммы…

Я чувствую, что улыбка моя расползается от уха до уха. И ничего не могу с этим поделать — так я счастлив…

Все начиналось хорошо. Крутился «маг». Плыли, покачивая танцоров, томные мелодии зарубежного происхождения. Парни острили напропалую. Я незаметно поглядывал на Римму — какая она была в этот вечер! «Как мальчик кудрявый, резва, нарядна, как бабочка летом…» (Это не я сочинил, но очень подходит…)

Я хотел танцевать только с ней — и не мог подойти, сказать запросто, как другим: «Пошли, сбацаем танчик, а?»

Я искал другие слова — и почти нашел. Набирался решимости — и почти уже решился. Но в эту минуту…

Да, отворилась дверь детской. Тихо-тихо — из-за нее выказалась Ксанка.

Это после всех наших уговоров! И в каком виде она была!

Нарядное, новогоднее платье надевать не стала, любимое накинула бумазейное, линяло-голубенькое, украшенное пятнами вишневого варенья. И штаны ее драгоценные — пушистые, с пролысинами на коленках. И щеки в шоколаде.

Тем не менее, выступала она очень важно и улыбалась — ну, не как Чеширский кот, а как Чеширский котенок.

Я моргнуть не успел — сестрица уже рядом с Риммой и отвешивает ей такой комплимент:

— Ой, ты такая красивая! Прямо как декоративная собака!

У Риммы брови отпрыгнули от глаз и рот стал как буква «о», а Ксанка уже подобралась к Гарику, который как раз выдавал свою коронную роль — «Арлекино», под Аллу Пугачеву, и заявила сходу:

— Хватит изображать из себя двухлетнего ребенка! Если большие будут вести себя, как маленькие, то маленькие — вообще, как микробы?

Это высказывание имело большой успех — гости укатались со смеху. Чтоб успех не стал еще больше, я настиг Ксанку и начал потихонечку продвигать ее к двери. Она упиралась, крича: «Я тут побуду!» Гости стали подначивать: «Это тебе, Боря, не мяч в ворота провести!»

Чувствуя, как пылают мои уши, я сел возле Ксанки на корточки и шепотом принялся уговаривать — побыть хорошей девочкой хоть один вечерок. Обещал все-все на свете и еще сверх того…

Она моргала и упорно пыталась выскользнуть из-за меня Тогда я воззвал к лучшим ее чувствам: «А как же Агутя! Он же скучает один! У всех праздник, а у него — нет?»

Это подействовало. Но лучше б я вовсе не упоминал про Агутю и про то, что у всех праздник…

Ушла Ксанка, и скоро мы забыли об «инциденте». Орал «маг», все плясали, выявляя свою индивидуальность, позвякивала посуда в серванте, поблескивали граненые стеклышки на нашей мини-елочке… И вдруг стоп! Джеймс Ласт смолк на полувздохе. Сразу — крик:

— Зачем вырубили музыку?

— Хоть бы допеть дали!

— Кому там за стол не терпится?

Оказалось, что никто «маг» не трогал. Авария? Наши «технари» взялись — что-то там разобрали, о чем-то заспорили. Потом… екнуло сердце: я услышал знакомый скрип двери. И следом — Ксанкину реплику. Вразумляющим тоном:

— Все равно играть не будет — Агутя так сделал! Он сказал: «Надо, чтобы праздник был для всех. Надо кое-что исправить!»

Началась неразбериха: народ накинулся на меня, а я — на Ксанку, требуя объяснений. А тут еще Гарик «вошел в образ» пана Зюзи из «Тринадцати стульев» и добавлял жару, сочиняя реплики про «з… зайцев-агути» (Кажется, есть такие, тропические).

Никто так ничего и не понял из Ксанкиной речи, а я — кое-что. Вот по какой причине выступала Ксанка: ее загадочный Агутя «кабытабы» облазил весь наш двор и обнаружил кое-где непорядки. И что мы — не «кабытабы», а на самом деле — должны сейчас же, немедленно, пойти по квартирам (номера квартир она повторяла, не сбиваясь) и все наладить. Кого-то накормить, что-то передать — сорок бочек арестантов!

Разумеется, все гоготали и тормошили Ксанку, требуя от нее «лучше сказать стишок про елочку», а она, красная, вырывалась, чуть не плача, и все твердила свое. А я, честно скажу, совсем растерялся: надо же было дураку напомнить сестрице про ее фантазии…

Вдруг эту сумятицу точно пронзил голос Риммы, четкий и холодный:

— Не довольно ли — детского крика на лужайке? Борис, уйми свое бэби! Знаешь, я читала в польском журнале: если приглашаешь гостей, надо детей и домашних животных отправить к родственникам! И вообще если через пять минут не будет музыки, я ухожу!

Да. Коротко и ясно. Мне даже нехорошо стало. Я-то предполагал, что ее кто-то в этой компании интересует, так же, как она интересует кого-то…

Ну, да что там! Людей ведь созвал, и вот так, наперекосяк пошло… Наши «спецы» зашивались возле магнитофона. Я мигнул Рашиду, он снял со стены гитару. Взял аккорд — и такое грянул цыганистое, не хочешь, да притопнешь!

— Попробовать, что ли? — протянула Римма.

И так прищурилась, так повела плечом, тряхнула кудрями, что всем стало ясно — сейчас выдаст… по первому классу…

И в наступившей тишине — дззынь!

Струна лопнула, ожгла Рашида по щеке. Снова загалдели. Послышался, сквозь всхлипы, Ксанкин голосишка:

— Я же говорила… Нельзя! Сами веселятся, а там… Разве нельзя помочь? Перед Агутей же стыдно!

Я схватил ее на руки — унести поскорей! Она замолкла, только смотрела глазищами — просветила насквозь, аж совесть у меня зачесалась…

Лопнула вторая струна, сама по себе. Третья…

— Финиш! — крикнула Римма. — Лично с меня — хватит! Детсад какой-то! Люди, через полтора квартала отсюда — Артур Давидянц и компания! У них магнитола, «Грюндиг!» Я — туда! Джентльмены и джентльменки, кто со мной?

Все переглядывались, пожимали плечами… Я чувствовал, что даже обидеться не имею права, если все, вот так, возьмут и уйдут. В самом деле, ерунда ведь получается…

И вдруг кто-то сказал:

— Погодите! Ребенок ведь плачет! Надо же разобраться!

Это сказала Таня. Кто-то ее привел, кто-то знакомил с нами, я особо не разбирался. Но сейчас мне понравилась эта речь про ребенка. Ксанку и вправду жалко…

Короче, как завершилась вся эта катавасия?

Ушла Римма. С ней еще четверо. Ну, ладно…

Нас пятеро осталось. «Спецы» не оставили надежды на магнитофон, остальные взялись за фантики с современным уклоном: «Что хотите, то купите, кибер-робот не берите!». Таня пыталась утешить Ксанку — у девчонки уже слезы катились горохом. И Таня вдруг сказала: — Борис, а давай сделаем, как она просит — походим по квартирам… А кто такой Агутя?

Пришлось объяснять, что Агутя — пустяк, детская выдумка, а все остальное — как знать? Ксанка целый день по двору гуляла, всего могла насмотреться и на ус намотать.

Так и решили — сходим. Закутали девчушку, отправились.

Не скажу, чтоб я шел с большим восторгом. Двор у нас большой, корпусов штук десять, в своем — соседей еще так-сяк знаю, а в остальных? Ладно, если здороваемся. И вот — стучать в двери к незнакомым людям: «Здравствуйте, я ваша тетя!» Дичь!

Но Таню это не смущало.

— Что ж такого? Праздник ведь! Поздравим, по-соседски. И будем действовать, как обстановка подскажет.

По словам Ксанки, выходило так, что в четырнадцатой квартире «живет невеста и ждет телеграмму». Соседка, вроде бы, эту телеграмму получила — и забыла передать…

— Ну, это же просто! — сказала Таня.

Позвонили соседке. В квартире было шумно, из-за двери тянуло пригорелым.

Открыла хозяйка, вся впопыхах: половина волос на бигуди закручена, остальные развеваются, как водоросли, фартук в муке.

— Опять кого-то ищут! — сказала она сердито. — Адрес надо точно узнавать, мо-ло-дежь!

— С Новым годом! — улыбнулась ей Таня. — Мы за телеграммой…

— Будь оно неладно! — всполохнулась соседка. — Забыла ведь! С этими пирогами всю голову потеряла! Сейчас, несу!

Пока она ходила за телеграммой, Ксанка успела поворчать:

— Голову потеряла… Хорошо хоть — быстро нашла…

И вот мы, еще не отхохотав над нашей ворчуньей, звоним в четырнадцатую, держа телеграмму перед собой. Здесь нас встретили иначе:

— Ой, голубчики! Идите, несите скорей! Наша-то сидит — вся закаменела. Не подступись! Я уж ей: «Ну, не доставили телеграмму, бывает, ну, завтра поздравит твой суженый-ряженый!» Так голову не повернет…

Мы прошли в комнату — там, на тахте, у окна, сидела девушка, сжавшись зябким комочком. Как будто не в комнате сидит, а в ледяной пустыне. Как падчерица в лесу, у Деда-Мороза: «Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?». А девица уже и губ не может разжать, только смотрит огромными синими, как лед, глазами…

Мы отдали телеграмму. И девушка вздохнула так, будто после шести месяцев полярной ночи показалось наконец солнце…

…Еще одна квартира из Ксанкиного «списка». Тут на наше приветствие весьма раздраженно ответил хозяин, солидный дядек с таким внушительным носом, что мог бы рассекать им волны, как корабль.

— Слушайте, какой Новый год? Тут наши соседи такое учудили… Сами — в гости, а собак, чтоб в квартире не безобразили, — на балкон! Так псы-то — воют! Один устает, другой начинает! Празднуем, как в лесу!

— Я этих собак знаю, — выступила вперед Ксанка. — Это Тявка и Джуди. Они очень хорошие, воспитанные! А воют потому, что их забыли накормить! Спустите им еду на веревочке! Какой-нибудь кусочек или косточку!

— Косточку на веревочке! — саркастически повторил хозяин и вдруг смягчился: — В самом деле, чем животные виноваты?

Балконы в квартирах точно один над другим — попробуйте спустить сверток на веревочке с верхнего балкона на нижний! Но мы все-таки справились с этим нелегким делом — я и Таня, хозяева давали советы, а Ксанка покрикивала: «Джуди, Тявка! Потерпите, сейчас!» И собачонки отвечали радостным повизгиванием…

Новые подъезды, новые этажи. В одной из намеченных Ксанкой квартир нас, не спрашивая, кто и откуда, сразу потащили к столу. Хозяева радостно засуетились, объясняя:

— …что оно вышло-то! Напекли, нажарили — на целую роту! А молодежь, пойми их — в горах решили встречать, у живой елки! Рюкзаки, лыжи — за спину, и поминай как звали! А мы тут сиди одни, за таким-то столом.

Мы отведали кой-чего, уж очень аппетитно выглядели все эти салаты и заливные… Отведали, похвалили, а потом рассказали, что за стенкой у них, у хозяев этих радушных, — только в другом подъезде, — сидит сейчас одна-одинешенька старая женщина, перебирает пожелтевшие фотографии и плачет, потому что пойти ей некуда, про жизнь потолковать, повспоминать о близких своих, в войну потерянных, рассказать — некому…

Хозяйка тотчас все поняла. Засобиралась, платок пуховый накинула. Только и спросила:

— А вы ей кто, старушке-то этой, знакомые или как?

— Мы тимуровцы, — ответила сообразительная Таня. Больше и объяснять не пришлось…

Что еще мы успели свершить в странном своем походе? Починили пробки в квартире, где кое-как праздновали при свечах, а елка стояла погасшая. Подобрали «ничьего котенка», который плакал под лестницей, и нашли для него хорошего хозяина семи с половиной лет отроду. Предотвратили назревающую ссору ревнивых молодых супругов. («Не надо ссориться, скандалиться!» — убедительно сказала им Ксанка). И, наконец, заявила:

— Ну, все сделано. Может и Новый год приходить!

…Когда мы вернулись к себе, магнитофон прокручивал сквозь себя кассету за кассетой, гости выплясывали что-то весьма далекое от классического балета, некоторые, самые нетерпеливые, уже поглядывали на часы и на симпатично накрытый стол, а Ксанке давно пора было спать.

Самое странное, что девчушка и не возражала. Прихватив со стола конфету «Золотой петушок» — «для Агути», со всеми «поспокойночившись», удалилась в свои апартаменты, в свое царство «одушевленных» игрушек и милых выдумок…

— Хорошая девочка. И голова неплохая, и, главное, сердечко, — сказала Таня. — Как она радовалась, когда людям становилось лучше, веселее…

Я посмотрел на нее и подумал, что сама-то она, должно быть, славный человек, — кто другой, из наших девчонок или ребят, сумел бы справиться с не очень-то обдуманным нашим мероприятием? Она — в каждом случае — говорила то, что требовалось, и так, как было надо. Кажется, это называется такт…

Странным образом все перевернулось в этот вечер. Римма ушла, а я не чувствовал ни обиды, ни ревности…

Ближе к двенадцати мы погасили свет, зажгли таллинские витые свечи в чугунных подсвечниках… Таинственно двигались тени на стенах, на нашей крохотной елочке в граненых стекляшках маминой бижутерии вспыхивали и мерцали разноцветные огоньки, и где-то близко, за плечом у меня, светились тихие, внимательные глаза — вчера только совсем не знакомой девушки…

Хоть я и хозяин, пошел бы провожать — кого-нибудь из гостей, если б не Ксанка. Таня сказала:

— Вдруг ребенок проснется ночью, позовет — и никого нет! Испугается…

Я помахал им с балкона, — они шли весело, то рассыпаясь, то смыкаясь; Гарька, размахивая руками, рассказывал анекдоты. Немного щемило сердце; но ведь впереди — каникулы, телефон Танин я записал…

Успокоив себя этой мыслью, я пошел взглянуть, а как она там, Ксанка, горе мое и забота моя, чудик дорогой…

Зашел я со свечкой, чтобы яркий свет не разбудил сестренку. Посмотрел, как она спит, — хорошо, покойно, на правом боку, уложив ладонь под щеку…

Давно я не заходил в детскую вот так, невторопях и без дела: многое здесь изменилось. Я озирался, удивляясь: у Ксанки — да вдруг порядок! Вместо груды кое-как сваленных игрушек — уютный уголок. Куклы, зверушки спят рядком, аккуратно накрытые разноцветными лоскутами. А некто плюшевый — новый Мишка, что ли? — так даже на кроватке, подушечка под лопоухой головой, пушистая лапа поверх одеяльца…

Что за черт!

Мне показалось, что у игрушки, под кукольным этим одеяльцем, мерно вздымается и опускается животик…

Глупо, а в жар бросило. Пока не сообразил: колеблется пламя свечки, тени танцуют…

Показалось!

И еще, и еще раз показалось.

В конце концов, это могло быть что-то заводное. Говорят, сейчас делают таких кукол — сами ходят, «папа — мама» говорят.

Проще всего было бы подойти, откинуть одеяльце и посмотреть, что оно там такое.

Я понимал это — и не трогался с места.

Уж очень тихо было в квартире. И пламя свечки, извиваясь, словно дразнило язычком. И метались тени по стенам.

Нет, я, конечно, посмотрю, что это за странный Мишка завелся у моей сестры. Завтра посмотрю, днем. А сейчас — еще разбудишь ее, маленькую! Она и так утомилась, устала с этим нашим походом, по настоянию ее «Агути».

Агути?

Ничего, ничего, до завтра можно подождать…

Я прибирал в квартире, отбиваясь от своих собственных, наседающих на меня мыслей.

Ну, что там еще выдумывала Ксанка про своего таинственного летуна Агутю?

«Он умеет перецветняться». Любопытный факт. «Агутя поменял ушки на рожки» — локаторы на антенны? «Агутя показывал — как диафильм: такие разноцветные точки и двигаются, сливаются — получаются картинки…» Тоже наводит на размышления.

Я-то все умилялся: вот фантазирует! А если все это правда — все… все… все…

Наверно, я все-таки не дотерпел бы до утра.

Прокрался бы снова в детскую и… Но тут вернулись из гостей родители и, слова не дав сказать, погнали меня спать.

Я думал: ни за что не уснуть! После такого… И провалился в сон, точно в колодец: ни всплеска, ни проблеска света.

Разбудили меня громкие, возбужденные голоса и хныканье Ксанки.

— Хоть бы что-нибудь новенькое придумала! — кричала мама. — Мало того, что опять… Опять! Хоть бы созналась! Опять эти глупости «улетел-прилетел!»

…Уже предчувствуя, но еще не веря, не в силах поверить, я ворвался в детскую.

Плачущая Ксанка. Пустая кукольная кроватка с откинутым одеяльцем. Круглая дыра в оконном стекле — высоко, под потолком…

Родителям я даже не пытался изложить свои невероятные мысли. А Гарику — попробовал. Он выслушал внимательно, поморщил лоб — и стал искать объяснения. Вполне реальные, веские — для всех фактов и всех наблюдений. И нашел их… почти. А когда я указал на это «почти» покрутил пальцем у виска, намекая, что шарики в моей голове явно разболтались.

Потом я рассказал все Тане. Ну, если и она не поверит…

Она поверила.

— Знаешь? Давай расспросим еще раз твою сестру… И осмотрим все ее игрушки: может, остался какой-нибудь след?

С расспросами ничего не получилось.

Ксанка, все еще обиженная наказанием «за вранье насчет стекла», угрюмо объяснила:

— Ну, взял и улетел. Ему тоже надо домой!

И запросилась во двор, к подружкам.

Когда она ушла, мы с Таней, медленно, чего-то боясь, перебрали все ее имущество — куклу за куклой, лоскут за лоскутом.

Ничего — никаких признаков чего-то необычайного. Но не было и плюшевого мишки, ни с заводом, ни без. А может, он мне померещился в неверном свете свечи?

— Смотри, какая закладка странная! — тихо сказала Таня.

В любимой Ксанкиной книжке «Кот, лиса и петух» поблескивала серебристо полосочка фольги. Мы осторожно, не дыша, раскрыли книжку.

На тонком, просвечивающем листке, на странно мерцающем прочернели, проблеснули буквы.

«Слушайте ваших детей!» — прочитали мы оба, вместе.

Рука моя сама — быстрее мысли — схватила листок. Не ощутила ничего — да уже и не было на ладони ничего.

Серебристые ниточки паутины — мерцающие пылинки, что таяли одна за другой, — ничего!

Таня не упрекала меня — слезы, как звезды, вспыхнули в ее прекрасных глазах…

— Ничего! — бормотал я. — Ничего… Он еще вернется… Не может быть… Он еще вернется — к нашей Ксанке… и к нам.