Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия

Глава XXVII ВЕРХОВЬЕ

Мы высадили Уолтера на беркширский берег, среди красот Стритлея. Далее наш путь лежал в глубь страны, туда, где высились холмы Уайт-Хорса. И хотя различие между старинной деревней и деревней, испорченной мещанскими вкусами девятнадцатого века, теперь вполне изгладилось, чувство радости охватило меня при виде знакомых, нисколько не изменившихся холмов Беркширской цепи.

В Уоллингфорде мы остановились для полдника. Признаки бедности и грязи, конечно, совершенно исчезли с улиц этого старинного городка. Много безобразных домов было снесено и много красивых выстроено, но это был тот же Уоллингфорд, каким я его помнил.

За обедом мы разговорились со старым и очень умным человеком, который показался мне вторым изданием деда Хаммонда, но в сельском стиле. Он обнаружил необыкновенное знание древней истории этой местности, со времени Альфреда до эпохи Парламентских войн. Многие эпизоды этих войн, как вы знаете, разыгрались вокруг Уоллингфорда{50}. Но более интересно для нас было то, что он прекрасно помнил о переходе к нынешнему положению вещей.

Он много говорил по этому поводу, особенно о переселении народа из города в деревню и о постепенном возвращении городского и деревенского населения к утраченным жизненно важным ремеслам. Это забвение ремесел зашло, по его словам, так далеко, что было время, когда в селах и маленьких городках нельзя было найти не только плотника или кузнеца, но даже человека, умеющего печь хлеб. Например, в Уоллингфорде хлеб получали ежедневно с первым поездом из Лондона, вместе с газетами. Этот хлеб изготовляли каким то особым способом, которого я из его объяснений не понял. Он рассказывал также, что городские жители, переселяясь в деревню, обычно учились земледелию, наблюдая за действием машин и догадываясь о соответствующих приемах ручного труда, потому что в то время все работы на полях производились замысловатыми машинами, управляемыми совершенно невежественными людьми. С другой стороны, старики обучали деревенскую молодежь основным приемам работы, применяемым в разных ремеслах, — как пользоваться пилой, рубанком, кузнечным горном. В то время крестьянин, можно сказать, не умел насадить грабли на палку без помощи машины. Таким образом, необходима была машина, стоимостью в тысячу фунтов, труд целой артели да еще полдня пути, чтобы выполнить работу на пять шиллингов. Наш новый знакомый показал нам отчет одного сельскохозяйственного совета, усиленно занимавшегося такими вопросами. Этим людям приходилось глубоко вникать в каждую мелочь, например, определять (так как не у кого было спросить) необходимую пропорцию щелочи и жиров при изготовлении мыла для нужд деревни, или точную температуру воды, при которой нужно класть в котел баранью ногу. И все это без малейшего чувства товарищества, которое в более раннее время проявлялось бы даже на деревенском сходе. Все это показалось мне любопытным и поучительным.

Старик, которого звали Генри Морсом, после обеда и отдыха повел нас на большую выставку произведений промышленности и искусства, начиная с последних дней машинного периода и кончая настоящим временем. Он показывал нам экспонаты и давал подробные объяснения. Интерес представляли скверные изделия машинной выделки (которая была особенно распространена вскоре после упоминавшейся ранее гражданской войны). Выставка демонстрировала постепенный переход к ручному труду. Но, конечно, сперва существовали рядом оба способа производства, и новая система труда входила в жизнь очень медленно.

— Вы должны помнить, — сказал наш антиквар, — что ручная работа не была следствием материальной необходимости. Напротив, к тому времени машины были настолько усовершенствованы, что могли выполнять почти все нужные работы. И, конечно, многие в то время и еще раньше привыкли думать, что машина окончательно вытеснит ремесло. Это казалось несомненным. Но было и другое мнение, гораздо менее логичное, преобладавшее среди богатого класса до эпохи освобождения. Оно не исчезло сразу и после наступления новой эпохи. Это мнение, как видно из всего, что мне пришлось читать, казалось тогда настолько естественным, насколько теперь оно кажется нелепым. Оно сводилось к тому, что вся обыкновенная работа, необходимая для повседневной жизни, будет исполняться автоматическими машинами, энергия же самой просвещенной части человечества будет направлена на высшие формы искусства, а также на науку и изучение истории. Не правда ли, как странно, что эти люди вовсе не считались со стремлением к полному равенству, которое мы признаем теперь необходимым условием существования счастливого общества?

Я ничего не ответил и глубоко задумался. У Дика тоже был очень серьезный вид.

— Странно, сосед? — сказал он наконец. — А я как-то слышал от моего деда, что единственной целью всех людей, вплоть до нашего времени, было избегать работы. Вернее, они считали это своей целью. Конечно, повседневная работа, исполняемая ими по необходимости, была более тягостной, чем та, которую они — как им казалось — сами себе выбирали.

— Это правда, — сказал Морсом. — Во всяком случае, они скоро поняли свою ошибку и увидели, что, полагаясь на одни только машины, могут жить лишь рабы и рабовладельцы.

Здесь горячо вмешалась Клара:

— Не было ли это заблуждение порождено рабской жизнью, которую люди тогда вели? Жизнью, побуждавшей смотреть на все одушевленные и неодушевленные предметы, на так называемую «природу», как на нечто отличное и отдельное от человека? Для людей, так рассуждавших, было естественно думать, что они могут поработить «природу», раз они считали, что природа — нечто находящееся вне их.

— Верно, — сказал Морсом, — и они не знали, что им делать, пока в народе не зародилось враждебное чувство к механизированной жизни. Оно впервые возникло еще до Великой перемены среди людей, имевших досуг подумать о таких вещах. Чувство это росло незаметно. И тогда работа, казавшаяся развлечением, начала понемногу вытеснять механическую работу, которую когда-то надеялись в лучшем случае свести к минимуму, хотя и не отменить совершенно.

— Когда же совершилась эта новая революция? — опросил я.

— Это движение начало проявляться в середине века, следующего за Великой переменой, — сказал Морсом. — Машину за машиной постепенно отставляли, убедившись, что она не может производить художественных изделий и что спрос на произведения искусства все более и более растет. Посмотрите, — сказал старик, — вот кое-какие изделия того времени — грубые и пока не изящные — произведения ручного труда. Но они прочны и показывают, что над ними трудились с удовольствием.

— Они очень любопытны, — заметил я, взяв в руки один из образцов фаянсовой посуды, которые показывал нам антиквар. — Мне кажется, они ничуть не похожи на работу дикарей или варваров, но все же на них, сказал бы я, легла печать отвращения к «цивилизации».

— Да, — сказал Морсом, — вы не должны искать здесь чего-либо тонкого. В этот период вы не могли бы требовать большего от человека, который по существу был рабом. А вот взгляните, — сказал он, проведя нас немного дальше по залу, — как мы впоследствии постигли тайны ремесла и присоединили высшую утонченность к свободе нашего воображения.

Я смотрел и не мог надивиться красоте, разнообразию и богатству фантазии в работах людей, которые наконец научились воспринимать жизнь как удовольствие, а удовлетворение обыденных потребностей человека считать работой, достойной лучших представителей человеческого рода. Я молча размышлял и наконец сказал:

— Что же придет потом?

Старик засмеялся.

— Не знаю, — ответил он, — поживем — увидим!

— А пока, — вмешался Дик, — мы должны продолжать наше путешествие. Итак, идемте на улицу и вниз к реке. Не хотите ли прокатиться с нами, сосед? Мой друг жаждет продолжения ваших рассказов!

— Я поеду с вами до Оксфорда: мне надо взять книги в Бодлеянской библиотеке{51}, — промолвил старик. — Вы, наверно, переночуете в нашем старинном городе?

— Нет, — ответил Дик, — мы направляемся выше: нас ждет сенокос.

Морсом кивнул, и мы все вместе вышли на улицу, а затем сели в лодку немного выше городского моста. Но не успел Дик вложить весла в уключины, как из-под низкой арки моста показался нос другой лодки. Светло-зеленая, изящно разрисованная цветами, эта лодка показалась нам очень красивой. Когда лодка вышла из-под моста, в ней поднялась стройная фигура девушки в легком голубом шелковом платье, развевающемся на ветру. Девушка показалась мне знакомой, и когда она повернулась к нам, я увидел ее прекрасное лицо и с радостью убедился, что это не кто иной, как Эллен — фея цветущего сада в Раннимеде.

Мы задержались, чтобы поздороваться с ней. Дик встал во весь рост в лодке и весело приветствовал ее.

Я попытался тоже крикнуть что-нибудь веселое, но, кажется, неудачно. Клара помахала своей нежной рукой, а Морсом поклонился и посмотрел на девушку с большим интересом. Что же касается Эллен, то ее красивое лицо покрылось румянцем. Когда ее лодка подошла и коснулась бортом нашей, она сказала:

— Видите ли, соседи, я сомневалась, что вы все трое отправитесь обратно через Раннимед или что вы остановитесь там. Кроме того, я не уверена, что мы с дедом не уедем оттуда через неделю или две. Он задумал навестить своего брата на севере, а я не хочу отпускать его одного. Вот я и подумала, что, может быть, никогда больше вас не увижу. Эта мысль была мне неприятна, и я поехала вслед за вами.

— Отлично! — сказал Дик — Мы все, конечно, очень рады, но должен сказать, что мы с Кларой непременно навестили бы вас на обратном пути и потом повторили бы свой визит, если бы в первый раз никого не застали. Однако, милая соседка, вы в лодке одна и гребли довольно долго. Поэтому вам лучше посидеть и отдохнуть. Я предлагаю, чтобы мы разделились!

— Хорошо, — сказала Эллен, — я подумала об этом и захватила руль для моей лодки. Помогите мне его навесить!

Девушка прошла на корму лодки и подвела ее к нашей корме, где находился Дик. Он опустился на колени в нашей лодке, а она в своей, и началась обычная возня с навешиванием руля на штыри. Вас не должно удивлять то, что в этом маловажном устройстве особой перемены не произошло. Когда их прекрасные юные лица склонились над рулем, мне показалось, что они почти соприкасаются, и хотя это длилось одно лишь мгновение, меня словно что-то кольнуло.

Клара сидела на своем месте и не оглянулась.

— Как же нам разделиться? — с чуть заметной принужденностью в голосе сказала она. — Не хочешь ли, Дик, перейти в лодку к Эллен? Ты лучший гребец, не в обиду нашему дорогому гостю будь сказано.

Дик встал, положил руку ей на плечо и сказал:

— Нет, нет, пусть гость поработает. Он уже немного натренирован. Да мы и не спешим, ведь мы едем недалеко за Оксфорд. И если даже нас застигнет ночь, месяц будет светить нам лишь немного слабее, чем солнце в пасмурный день.

— Как-никак, — вставил я, — у меня лодка, хоть и медленно, все же идет против течения!

Все рассмеялись, как если бы я сказал нечто действительно остроумное. Я подумал, что смех Эллен звучал необычайно приятно.

Итак, я с радостью перешел в другую лодку и, взявшись за весла, постарался не ударить лицом в грязь, так как этот счастливый мир стал для меня еще счастливее от близости прекрасной и странной девушки. И должен сказать, что из всех людей, которых я видел в этом обновленном мире, она казалась мне самой загадочной и своеобразной. Клара, например, красивая и умная, все же походила на очень милую и прямодушную молодую леди. Также и другие встреченные мною девушки были только улучшенными образцами тех женских типов, которые я в свое время встречал. В Эллен же меня не только поражала ее красота, совсем иная, чем красота знакомых мне женщин, но вся она была так неповторима, так заинтриговывала, что я все ждал от нее слов и поступков, которые еще больше удивили и восхитили бы меня. Я не говорю, что она проявляла себя совершенно неожиданным образом, но она все свои чувства выражала как-то по-новому и была полна жизнерадостности, которую я заметил у всех, но в ней — в высшей степени.

Вскоре мы двинулись в путь и быстро прошли прекрасные плесы реки между Бенсимгтоном и Дорчестером. День начал клониться к вечеру, было тепло, но не жарко и совершенно безветренно. Облака, высоко над головой, легкие, жемчужно-белые и сверкающие, умеряли солнечные лучи, но полностью не закрывали бледную лазурь, а лишь придавали ей как бы плотность и высоту. Небо и в самом деле имело вид свода, как любят говорить о нем поэты. Оно не казалось беспредельным воздушным пространством. Это был купол, гигантский, полный света и нисколько не подавлявший человека. День был такой, о котором, вероятно, мечтал Теннисон{52}, когда он сказал о «стране лотофагов», что это страна, где всегда царит предвечернее время.

Эллен полулежала на корме и явно наслаждалась путешествием. Она внимательно смотрела кругом, и ничто не ускользало от ее взгляда. И, по мере того как я наблюдал за ней, постепенно исчезало неприятное чувство, вначале охватившее меня: оно возникло было при мысли, что последовать за нами ее побудила любовь к ловкому, веселому и красивому Дику. Если бы это было верно, конечно, она не могла бы так восхищаться прекрасными пейзажами, мимо которых мы проплывали. Сперва Эллен говорила мало, но когда мы прошли под Шиллингфордским мостом, заново отстроенным, но, в общем, напоминавшим прежний, она попросила меня задержать лодку, чтоб полюбоваться видом сквозь стройную арку моста. Потом она повернулась ко мне и сказала:

— Не знаю, радоваться мне или огорчаться, что я впервые вижу эту часть реки! Большое удовольствие видеть новое место в первый раз, но если бы все это хранилось уже год или два в моих воспоминаниях, как сладко они вливались бы в мою жизнь наяву и во сне! Я рада, что Дик гребет не спеша и мы можем помедлить здесь. Как вам нравится ваше первое плавание по этим водам?

Не думаю, чтобы она хотела поставить мне ловушку, тем не менее я попался в нее, сказав:

— Мое первое плавание? О, далеко не в первый раз я посещаю здешние места! Эти берега мне отлично знакомы. Я могу даже сказать, что мне известна каждая пядь земли вдоль Темзы от Хэммерсмита до Криклейда{53}.

Встретив ее любопытный взгляд, я понял, какие осложнения могу навлечь на себя своей неосторожностью. Точно так же она смотрела на меня в Раннимеде, когда я говорил присутствующим что-нибудь неожиданное и делал непонятным для них мое положение в их среде. Я вспыхнул и, чтобы загладить свою ошибку, сказал:

— Я удивляюсь, что вы никогда не поднимались по реке так высоко, хотя живете на берегу Темзы и притом так хорошо гребете: вам это было бы не трудно, не говоря уже о том, — лукаво добавил я, — что каждый был бы рад быть вашим гребцом.

Она рассмеялась, но, очевидно, не в ответ на мой комплимент, ведь я только отметил несомненный факт. Нет, она смеялась своим собственным мыслям, а в то же время смотрела на меня ласково и все так же пытливо.

— Да, может быть, это и странно, — сказала она, — но у меня дома много дела: прежде всего я ухаживаю за своим стариком, а затем у меня отнимают время молодые люди, которым я нравлюсь и каждому из которых я вынуждена уделять внимание. Но дорогой гость, то, что вам знакомо верхнее течение реки, кажется мне более странным, чем то, что я его не знаю. Насколько я поняла, вы в Англии всего несколько дней. Может быть, вы хотите сказать, что читали об этих местах или видели их изображения, хотя это не так уж много дает.

— По правде сказать, — ответил я ей, — я не читал ни одной книжки о Темзе. Для низкой культуры моего времени характерно, что не нашлось никого, кто написал бы приличную книгу о нашей реке, которую справедливо можно назвать единственной среди английских рек.

Не успел я произнести эти слова, как почувствовал, что опять попал впросак. И я рассердился на себя: мне не хотелось вступать сейчас же в долгие объяснения или начать фантазировать в духе «Одиссеи». Однако Эллен, по-видимому, это поняла и не воспользовалась моим промахом. Ее острый взгляд смягчился, и она стала теперь намного приветливее.

— Как бы там ни было, я рада, что плыву с вами по реке, которую вы знаете так хорошо, а я — так плохо, по крайней мере — выше Пэнгборна. Вы, значит, сможете объяснить мне все, что меня заинтересует. — Помолчав минуту, она продолжала: — Прошу вас помнить, что известную мне часть я знаю основательно. Меня огорчило бы, если бы вы подумали, что я равнодушна к таким прекрасным и любопытным местам, как долина Темзы.

Она высказала все это серьезно, теплым дружеским тоном, который мне очень понравился. Но я понял, что свои сомнения насчет меня она лишь отложила до другого раза.

Тем временем мы подошли к шлюзу Дэй, где нас поджидал Дик со своими двумя спутниками. Он предложил сойти на берег, чтобы кое-что мне показать, и я охотно пошел с ним и Эллен к знаменитой Дэйской плотине. Зданием церкви за плотиной добрые дорчестерские граждане все еще пользовались для разных целей. На вывеске деревенского Дома для гостей все еще красовался герб с цветком ириса, как и в те дни, когда гостеприимство покупалось и продавалось. Но я не подал вида, что все это мне знакомо. Хотя, когда мы сидели на насыпи у плотины и смотрели на холм Сайнодана{54}, на такой же холм Уиттенхема и на резко очерченную котловину между ними, я чувствовал себя неловко под пристальным взглядом Эллен, и у меня чуть было не вырвалось восклицание: «Как мало все здесь изменилось!»

Мы сделали еще одну остановку в Абингдоне{55}, который подобно Уоллингфорду показался мне и новым и вместе с тем старым. Освобожденный от грязи девятнадцатого века, он в других отношениях ничуть не изменился. Солнце уже садилось, когда мы подплыли к Оксфорду со стороны Озенея. Тут мы остановились на несколько минут подле старого замка, чтобы высадить на берег Морсома. Само собой разумеется, что, насколько видно было с реки, я старался не пропустить ни одной башни, ни одного шпиля этого города, когда-то бывшего в полной власти ученых. Окрестные луга, которые, когда я в последний раз гулял по ним, чахли с каждым днем, запущенные и неопрятные, с печатью беспокойной «интеллектуальной жизни девятнадцатого века», перестали быть «интеллектуальными», но стали вновь прекрасными, как им и надлежало быть. На маленьком холме Хинксей «выросло» несколько каменных домов (я употребляю это выражение намеренно, потому что они удивительно гармонировали с местностью), и сам холм весело взирал сверху на полноводную реку, на колыхавшуюся траву, серую в этот час заката, и на быстро созревающие злаки.

Железная дорога исчезла, а с нею и все плоские мосты над рекой. Мы скоро добрались до шлюза Медлей и затем поплыли по широким водам, омывающим Морт-Медоу, где огромные стада гусей ничуть не сократились. И я с интересом подумал о том, как название и характер этого селения пережили старый несовершенный общинный строй и, пройдя сквозь период тяжкой борьбы с тиранией и правом частной собственности, сохранились до наступления спокойной и счастливой эпохи полного коммунизма.

Мне еще раз предложили сойти на берег в Годстоу, чтобы осмотреть руины древнего женского монастыря, находившиеся приблизительно в том же состоянии, что и раньше. С высокого моста над ближайшей лощиной я даже в полумраке смог разглядеть, каким красивым стало маленькое селение. Оно все состояло из серых каменных домов: ведь мы теперь вступили в страну камня, где каждый дом либо должен иметь стены и крышу из серого камня, либо он покажется безобразным пятном на общем пейзаже. Затем мы поплыли дальше, и в этот раз села на весла Эллен. Немного выше мы миновали небольшую запруду и, оставив за собой еще около трех миль пути, при лунном свете причалили у маленького городка. Там мы заночевали в доме, где почти никого не было, так как его обитатели жили в палатках на сенокосе.