Вещные истины

Вещи не лгут

В назначенное время я стою перед воротами. Ржавые прутья украшены навесным замком и табличкой «Штраф за въезд на частную территорию 50 000».

Крепость напоминает полигон для игры в RPG: от ворот ко входу в передовую башню ведет утоптанная дорога, красные кирпичные казармы щурятся провалами амбразур, звенящая тишина вокруг – затишье перед атакой. Правда, затишье это давным-давно нарушает только мирный птичий щебет. Единственным и самым страшным врагом старого форта остается время и, может быть, вездесущие райтеры с баллончиками.

Подобные укрепления – каменные стражи с именами немецких генералов – кольцом опоясывают весь город. Некоторым повезло – они ведут жизнь ветеранов и каждые выходные рассказывают туристам о былых победах. С проданными в собственность дела обстоят совсем иначе. Все, чем они могут похвастать, – такая вот табличка с предупреждением о штрафе и шепот ветра в пустых глазницах.

Мой проводник опаздывает. В ожидании я терпеливо топчу пыль, посматриваю на грозовые облака и мысленно прикидываю профит владения фортом. Как это вообще происходит? Вот просыпается человек однажды утром и думает: «Решено. Покупаю форт». Он идет, покупает форт, вешает на ворота табличку с надписью, что теперь это частная собственность, и отныне может хоть каждый день пить в личном форте кофе или что-нибудь покрепче, приезжать сюда с друзьями на шашлык, бегать по подземным дорогам с пневматическим ружьем наперевес и выкрикивать патриотические лозунги – или непатриотические, в зависимости от того, насколько сильно достал его этот мир. Такой себе лендлорд двадцать первого века…

Старательно объезжая кочки, в тыл вражеского укрепления прокрадывается трехдверный «мини-купер» цвета British racing green (я знаю это только потому, что в тот вечер, когда хозяин автомобиля устраивал вечеринку в честь нового приобретения, «бритиш рэйсинг грин» прозвучало раз двадцать, не меньше).

Хозяина зовут Эмиль, и он – новое приобретение моей подруги Насти. Крайне выгодное, хотя кто бы знал, что последний покупатель, забредший в сувенирную лавочку перед самым закрытием, окажется наследником лендлорда? Настя сварила ему фирменный разноцветный кофе, он купил «Путеводитель по Кенигсбергу и прилегающимъ морскимъ курортамъ для русскихъ путешественниковъ» Гаазенштейна и Фоглера и растворился в сумерках, а утром вернулся, чтобы увезти ее туда, где нужно было не готовить, а заказывать.

Пока гаснут фары и глушится двигатель, я успеваю подумать, что сам черт не распознал бы в Эмиле богатея – он невзрачно одет, плохо выбрит, улыбчив и голубоглаз, благодаря чему сразу вписался в наше с Настей бытие, которое мы делили на двоих в бывшей немецкой вилле района Амалиенау. Бывшая немецкая вилла – пафос на словах. Хотя дом – это подлинный югендстиль с черепицей, деревянной лестницей и скрипучим паркетом, заменить который никому бы и в голову не пришло, солидный возраст этого памятника архитектуры ставит под сомнение качество жизни его обитателей, то есть наше. Запах сырости, свист ветра в оконных щелях и потусторонние завывания водопровода – самые меньшие из зол, с которыми приходится мириться. Соседи, не выдержав жизни в музее, предложили Насте выкупить их половину дома. Мы думали ровно до утра. Как только кусочек неба в мансардных окнах моей комнатушки начал светлеть, в длинном списке потенциальных кредиторов была поставлена точка и началась совсем другая история – сувенирной лавки «Сестры Гофмана», которая должна была разместиться на первом этаже соседской квартиры и иметь отдельный вход. Помещения второго мы отвели под собственные мастерские. Спустя год, полный запахов краски, переговоров с друзьями-художниками, бизнес-планов и шуток о тысяче и одном способе заваривания лапши, мы с Настей обзавелись статусом индивидуальных предпринимателей и ходили на работу самым коротким на свете маршрутом – из подъезда в подъезд.

Стремительного роста благосостояния, на который мы рассчитывали, правда, не случилось. Полки с путеводителями, магнитами и расписанной мной на тему прусских преданий керамики («Все эти твои барстуки и маркопеты выглядят как черти из преисподней, ты уверена, что кто-нибудь захочет каждое утро глядеть на посудину с такой рожей?») потеснили столы и барная стойка с плитой. Разноцветный кофе несколько поднял привлекательность «Сестер» в глазах туристов (красный – «Ombra Adorata», зеленый – «Выздоровление», синий – «Обет», оранжевый – «Золотой горшок», мы сами пили его литрами), а старые книги и винтажные платья из бабушкиного сундука позволили прибавить к вывеске словечко «антикварно-».

Летом мы сварили пунш, развесили на ограде картины с пейзажами города, вынесли в сад кресла и опутали ветви яблонь серебристыми гирляндами. Пригласив скрипача и флейтиста, мы наконец-то вышли в плюс.

К тому времени как на пороге Настиной жизни появился взъерошенный остроглазый Эмиль с едва заметной ямочкой на подбородке, ее голову украшали алые афрокосы, а предплечье – свеженабитый кельтский узел. Я как раз получила заказ от коллег из Питера – кажется, они торговали эзотерическими товарами – и не вылезала из мастерской, придумывая и изображая на фаянсе новые сюжеты из жизни барстука Трампеля. В отсутствие солнца и свежего воздуха я почти превратилась в персонажа любимого нами Эрнста Теодора Амадея – крошку Цахес, диковинный обрубок корявого дерева со спутанными черными волосами и втянутой в плечи головой. Процесс наверняка оказался бы необратим, если б не Эмиль, который, заметив неладное, предложил совершить развлекательную прогулку в персональный форт его отца, и вот теперь отпирает ворота, пока я мнусь у него за спиной с блокнотом в руках.

Ветер стихает. Набухшие водой тучи неподвижны. В предгрозовой духоте не вздрагивает ни один лист.

– Похоже, надолго мы тут не задержимся, – говорит Эмиль, поглядывая на небо.

– Я успею.

Мое внимание привлекает гербовый щит над сводом главной арки, и я делаю несколько быстрых набросков подпорченных временем складок геральдической мантии. Устраиваюсь прямо на островке травы, по-турецки сложив ноги, и с головой ухожу в процесс. Ну, может быть, делаю вид, что ухожу.

– Трампелю бы здесь понравилось?

Я кошусь на Эмиля с неодобрением. В последнее время этого гадкого карлика в моей жизни так много, что кажется, будто он спит у меня под кроватью.

– Что это вообще за тип? Ты сама его придумала?

Перелистнув страницу, я демонстрирую нарисованного черной тушью мужичка: длинноносого, паскудного, с окладистой бородой и скрученными в дулю пальцами.

– Ты слишком плохо обо мне думаешь. Просто когда-то давно, так давно, что никто уже и не помнит…

Заинтригованный Эмиль щелчком отбрасывает окурок и приземляется рядом, вытянув ноги.

– Кто только не топтал эту землю! Если б мы увидели типичных прусских жителей, то, наверное, убежали бы с криками. Рядом с обычными людьми вполне уживались земляные – маркопеты. В каждом болоте сидел «водяной епископ», а в каждой деревне обязательно водилась своя ведьма.

Эмиль недоверчиво хмыкает, но я не позволяю сбить себя с толку.

– Самыми противными были барстуки – несимпатичные создания с локоть величиной. Для пруссов встреча с барстуком была таким же обычным делом, как для нас с тобой – за хлебом сходить, – говорю я и вожу карандашом по бумаге. – Но даже среди своих сородичей нашелся чемпион по проказам. Его звали Трампель. Собственные родители пытались отделаться от него, подменив Трампелем младенца обычной женщины. Он враждовал с местным пастором, вредил крестьянам, а однажды заявился в дом молодой женщины, просунул голову в дверь и начал изображать непристойности. Прочла она молитву, и гадкий барстук исчез. Но на следующую ночь вернулся и, прыгнув на подушку, принялся душить ее лентами чепца, а потом выкручивать пальцы. Благочестивая женщина ничего не делала, только молилась. Барстук не отставал. Тогда она в сердцах воскликнула: «Не внемлешь ты моим молитвам, Господи!» – и так отходила Трампеля кочергой, что его еще долго никто не видел…

Эмиль хохочет, откинувшись на траву. Не думала, что моя история настолько его позабавит.

– Занятный персонаж! – Он ерзает, нечаянно толкает меня под локоть, рассматривает мой неоконченный рисунок – словом, делает все то, чего я терпеть не могу. – И много у тебя такого в голове?

– На жизнь хватает.

Он переводит взгляд на мое лицо и долго, пристально его изучает. Не слишком-то уютное ощущение.

– Есения, ты ведь из Железнодорожного? – я киваю, абсолютно уверенная в том, что при нем об этом не упоминала. – Никогда не бывал. Красивый город?

«Город» относится к моей малой родине примерно как «уют» – к концлагерю.

– Набери в любом поисковике «Гердауэн» и узнаешь.

Он послушно лезет в карман за смартфоном. Ненадолго наступает тишина. У меня даже получается представить, что рядом никого нет (редкие «ого», «ничего себе» и «круто», выражающие то ли восхищение увиденным, то ли сочувствие мне, выросшей в декорациях тевтонской разрухи, не в счет), и более-менее умиротворенно закончить ворота и замковый камень над ними. Теперь я готова обсуждать что угодно.

– Смотри. – Я пролистываю блокнот назад, словно отматываю свою собственную историю. – У нас в Железнодорожном есть разрушенный замок Гердауэн, разрушенная мельница Гердауэна и разрушенная кирха Гердауэна. Ну и бывший немецкий пивзавод, правда, сейчас от него мало что осталось.

На выбранном карандашном рисунке протыкает небо одинокая кирпичная труба. Рядом виднеется рухнувшая крыша, ее почерневшие балки напоминают вскрытую грудную клетку доисторического животного.

Во взгляде Эмиля мелькает нечто вроде уважения.

– Красота в глазах смотрящего?

Я улыбаюсь и киваю, попутно размышляя о том, что если бы рисовала его портрет, то ничего не стала бы в нем менять.

– Но ты все равно сбежала.

– Это не побег. – Мне хочется защищаться, хотя никто на меня не нападает. – Так, временная миграция.

Пользуясь очередной паузой, я перехожу к штриховке. Как жаль, что нельзя передать затишье перед бурей. Запах озона. Ворчание грома… Эмиль сидит рядом, по-прежнему уткнувшись в телефон. Мне кажется, что он давно отвлекся на картинки в «Инстаграме», но нет – на экране айфона все еще мелькают до боли знакомые улицы в асфальтных заплатах и одноэтажные домики, в которых тот же югендстиль угадывается только чрезвычайно наметанным глазом. Скрытый пеноблоками фасад одного из домов украшает крупно намалеванное солнце с глазами-щелочками, какие обычно рисуют дети. Надпись «Добро пожаловать» с тремя восклицательными знаками выглядит особо хитрым издевательством.

– Вот так представишь… – говорит он. – Какой-то Железнодорожный, а ведь ему почти семьсот лет[4]…

На лист бумаги падает тяжелая капля, но это не моя скупая слеза гордости за гердауэнское прошлое Железнодорожного.

Спустя мгновение нас накрывает стеной дождя.

Мы не сговариваясь бросаемся под защиту башни и почти одновременно ныряем внутрь. Вода капает с наших волос и затекает под воротники. Шум дождя заполняет каждый миллиметр пространства. Я чувствую себя потерпевшим крушение мореплавателем, который внезапно обнаружил в скале чистый, сухой и пригодный для жизни грот.

Прижатый к груди блокнот выскальзывает из моих рук и устремляется вниз. Эмиль оказывается на долю секунды быстрее и почти сразу его подхватывает.

– Рисуешь граффити?

Переплет раскрылся на том месте, где сильнее всего потрепаны страницы. Эмиль разглядывает мои каракули дольше, чем они того заслуживают.

– Похоже на какой-то алфавит.

– Только часть, – говорю я и аккуратно, но твердо высвобождаю блокнот из его пальцев. – Ерунда. Просто детская забава.

Во время грозы дом словно забывает о том, в каком веке находится, и, моргнув напоследок сразу всеми лампами, погружается во тьму. Бабушка Эльза ставит в центр стола тяжелый витой канделябр, который я отыскала на чердаке, а она отполировала песком и содой. Я по очереди подношу горящую спичку к каждому из трех фитильков. Чтение приходится отложить – в пляшущем свете пламени мелкие печатные буквы сливаются в неразличимую рябь. Вместо книги передо мной появляются тетрадный лист и самая настоящая чернильная ручка с пером.

– Помнишь, что мы учили в прошлый раз?

Я киваю и, прикусив от усердия кончик языка, погружаю перо в чернила. Вначале я вывожу на бумаге наклонные палочки с острием на концах, словно у половины часовой стрелки или маленькой единицы, а затем так же кропотливо расставляю между ними точки. Три прямых «единицы» – три точки сверху. Две прямых «единицы» и одна перевернутая – последняя точка внизу. Или ее нет вообще – тогда получится совсем другой рейсте.

– Это буквы? – спрашиваю я, получив молчаливое одобрение бабушки и несколько новых, непохожих на прежние знаков, которые тоже нужно довести до конца строки.

– Нет.

Бабушкины рейсты (если бы она могла сейчас прочесть мои мысли, то сразу бы одернула: «Никаких рейстов! Только рейсте!» Но если это даже не буквы, то непонятно, почему название вообще так важно, тем более «мои фарфоры» из собственных уст бабушку вообще не смущают) гораздо совершенней, я вижу это ясно. Сидя за столом возле крошечного окна, непрозрачного от заливающей его воды, я извожу бумагу в попытке достичь той же плавности линий, четкости контура и ажурности непонятных символов. Как только результат признается сносным, бабушка легким движением руки подносит всю стопку моих трудов к пламени свечи, некоторое время держит ее на весу, давая огню войти во вкус, а затем отправляет в печь.

– Не доверяй бумаге, – говорит она. – Бумага болтливей самых злых языков…

– Ерунда, – повторяю я и прячу блокнот в рюкзак.

Ливень даже не думает сбавлять обороты. Мы отрезаны от мира и, кажется, от мобильной связи тоже.

– Ну тогда… я даже не знаю… – Эмиль ерошит влажные волосы и возводит взгляд к потолку. Заметно, что ему так же неловко наедине со мной, как и мне с ним. – Если хочешь, можем прогуляться в казематы.

Я соглашаюсь, и мы медленно входим под гулкие своды. Шум дождя отдаляется, становится глуше, мы идем и идем, пока я не перестаю слышать его вовсе. Единственным звуком, нарушающим тишину, остаются наши шаги.

– Центральная потерна, – говорит Эмиль, растопырив пальцы и указывая ими направление. – Что-то вроде улицы, соединяющей все этажи. Справа и слева – бывшая кухня, лазарет, столовая и караульные помещения.

Я едва успеваю вертеть головой по сторонам.

– Прямо пойдешь… – тянет он так, словно ему не доводилось рассказывать ничего обыденней, – в кофр контрэскарпа попадешь. Налево пойдешь…

Мы куда-то сворачиваем, затем еще раз, и еще. После очередного поворота я понимаю, что ни один навигатор в мире не выведет меня отсюда, если сын олигарха вдруг решит разбавить нашу пенсионерскую прогулку оригинальной шуткой с собственным исчезновением. К счастью, ему это в голову пока не приходит.

Я ни на секунду не забываю, что мы находимся глубоко под землей, хотя воздух здесь удивительно свежий – не считая табачного дыма, который снова тянется в мою сторону.

– Что тут будет потом?

Эмиль останавливается и выдыхает в каменный свод потолка.

– Парковка на тысячу мест. Подземный кинотеатр. Ночной клуб. Лазертаг.

Видимо, с каждым словом мое лицо приобретает все более глупое выражение, потому что он начинает давиться от смеха.

– Да шучу я, ты чего! Как был форт, так и останется. Сначала отреставрируем, а потом… – и подмигивает мне с заговорщицкой улыбкой. – Вообще-то это страшная коммерческая тайна!

Тайны я уважаю, поэтому не настаиваю и жду, пока он докурит, в терпеливом молчании. Где-то неподалеку снова и снова точит камень, срываясь с высоты, настойчивая маленькая капля.

В соседней комнате громко тикают ходики. Пахнет сырой штукатуркой – в самом углу, над шкафом, как всегда во время сильного дождя, расплывается мокрое пятно. Оконные рамы, будто суставы старика, поскрипывают под порывами ветра, и я волей-неволей вспоминаю любимую присказку бабушки о том, что фундамент ее дома, должно быть, помнит и звон колокола старой кирхи, и цокот копыт рыцарских лошадей по мостовым Гердауэна.

– Это какая-то магия?

– Вовсе нет.

– Значит, секретный шифр?

– С чего ты взяла?

Хотя бы с того, что знаки рейсте мы изучаем только по ночам, будто творим загадочное колдовство, хотя ничего волшебного при этом не происходит.

– Тогда почему мне нужно их знать?..

– Потому что это развивает руку. – Сухие бабушкины пальцы легонько касаются моего затылка. – И потому, что это полезно для тебя.

Склонившись над столом, я послушно вожу пером по бумаге. Я и вправду с трудом запоминаю стихи. Каждое новое английское слово повергает меня в ужас, исторические имена и даты заставляют чувствовать себя тупицей. Но странные, нелогичные, почти неотличимые друг от друга рейсте даются на удивление легко. Словно в моей голове для них уже есть специальные ящички, и каждый новый знак ложится на свое место. К сожалению, на чистописание это не распространяется.

– Откуда они вообще взялись? Ты их придумала?..

В ожидании ответа я смотрю на бабушку Эльзу. Из-за резких теней ее длинное лицо будто высечено из камня. Выщипанные в ниточку брови и покрасневшие веки делают ее похожей на Mater Dolorosa Рогира ван дер Вейдена. Уголки глаз опущены, и от этого кажется, что бабушка постоянно грустит.

– Знаки рейсте невозможно придумать, – говорит она. – Их можно только…

В этот миг над нашими головами что-то страшно грохочет.

– Gottverdammt[5]!

Подхватив полы юбки, бабушка выскакивает из комнаты. Я слышу, как она с топотом и ругательствами поднимается по узенькой лестнице под самую крышу.

Я тоже срываюсь с места и одним стремительным прыжком взлетаю на кровать. «Тумм», – доносится сверху. Это ветер сорвал хилую щеколду чердачного окна, и взбесившаяся деревянная створка болтается, словно крыло покалеченной птицы. «Тумм, тумм, тумм». Я закрываю глаза и представляю конных всадников в сияющих доспехах. Звонко и страшно стучат их мечи о щиты с черными крестами. Отряд тевтонцев проносится по улицам Гердауэна, минуя наш дом. Я провожаю их взглядом.

Наследник лендлорда молча шагает чуть впереди и неотрывно глядит в телефон. Похоже, моя немногословная компания ему наскучила. Я наклоняюсь, чтобы завязать шнурок, а когда выпрямляю спину, то понимаю, что осталась одна.

Каменные ступени и массивная кирпичная кладка стен едва заметно окрашиваются в чертов «бритиш рэйсинг грин». Зеленоватая дымка сгущается. Запах похож на вонь раскаленного тефлона с забытой на газу сковороды.

Если это пожар, то очень странный. В голову приходит мысль о секретном нацистском оружии массового поражения, которое мы случайно привели в действие, и я задерживаю дыхание, но слишком поздно. Виски взрываются болью, каменные ступени винтовой лестницы покачиваются перед глазами. Я лихорадочно соображаю, тяжелее воздуха этот газ или легче и откуда он вообще берется, впрочем, это уже неважно – кое-как вскарабкавшись на несколько ступеней вверх, я смаргиваю набежавшие слезы и вижу в стене проем. Внутри темно, но вдалеке бледным косым прямоугольником брезжит свобода.

Эта дрянь наверняка ядовитая. И здесь ее, кажется, еще больше, чем на лестнице. Меня начинает бить озноб, словно при высокой температуре, и руки леденеют так, что пальцы почти не сгибаются. Я натягиваю на лицо воротник футболки, обнимаю себя за плечи и бегу к выходу – наверное, телефон экстренной помощи сработал бы и здесь, вот только если я потеряю сознание раньше, чем смогу объяснить, в чем, собственно, дело («В заброшенном форте произошел выброс зеленого газа времен Второй мировой войны. Нет, постойте, это не шу…»), мы оба – Эмиль и я – останемся здесь до тех пор, пока наши близкие не сообразят, что мы не сбежали ни вместе, ни по отдельности, а действительно попали в беду. Скорее всего, будет слишком поздно.

С этим «поздно», прыгающим внутри черепной коробки в такт каждому шагу, я и налетаю на невысокого парня в черной толстовке, которого здесь раньше не было. Несмотря на одежду, у него удивительно романтическая внешность, подходящая месту, но не времени. С этими вьющимися волосами и нежным овалом лица ему бы в костюме Чайльд Гарольда со сцены лирику читать, а не по заброшкам шастать.

– Ничего себе, комнатой ошибся, – озадаченно произносит он при виде меня и отступает к стене.

Нет, в стену.

Стена поглощает его, словно немецкие фортификаторы выстроили свою крепость из желе, искусно замаскированного под кирпич.

В том месте, куда он только что сгинул, остается быстро меркнущий зеленоватый прямоугольник. И знак. Один из бабушкиных знаков.

Третий рейсте.

– Никогда так больше не делай! Я испугался, что ты…

Я едва успеваю выдавить бледную улыбку.

Эмиль смотрит на знак. Знак смотрит на Эмиля. Я тоже смотрю на Эмиля и только сейчас понимаю, на что все это похоже.

– Это не я. Клянусь. Когда я пришла, он уже был здесь.

Симптомы отравления как рукой снимает. Да и от самого газа, как назло, ни следа. Зато третий рейсте во всей красе сверкает на стене частной собственности, и больше всего на свете мне хочется эффектно уйти в эту самую стену, а если не получится, то просто об нее убиться.

– Ерунда, – чеканит Эмиль, – всего лишь детская забава.

И, отвернувшись, идет к выходу.

Переубеждать его прямо сейчас бессмысленно. Прежде чем покинуть форт, я украдкой касаюсь стены и чувствую, как знак едва ощутимо пульсирует. Тук, тук – теплое биение в ладонь.

Тук – и сердце нарисованного на обоях рейсте замирает. Тогда я понимаю, что бабушка Эльза не все мне рассказала. И что она не вернется.