Верь, бойся, проси…

Глава VIII

Хана потратил почти целый день, добираясь и разыскивая дом, где могли что-то сказать о родственниках покойной бабы Фали. Старожилов почти не осталось, знакомых тоже. Кто попадался на пути, останавливались, выслушивали, но, удивительное дело, как только понимали кого он ищет, замыкались и, недобро бормотнув невнятное, спешили, подобно воспитанным джентльменам начала прошлого века в чопорной Европе, раскланяться. Деревня-с… чего ждать?

Тем временем Герман Валерьянович хоть и не падал духом, но всё-таки вынужден был признать: результат — ноль, день на убыль, знакомых нет, ещё пяток часов и встанет вопрос о ночлеге. Но, чу! Родная до боли фигура, а-ля серпом, на всех и вся! В руках почти пустая бутылка с мутной жидкостью, от которой исходил такой ядовито-терпкий выхлоп, что даже, уверяю вас, борщевик синел и терял свои нехорошие свойства на фоне этакого русского богатырства, ну и духа русского соответственно.

— Здравствуйте, самый уважаемый старший помощник кузнеца! — жизнелюбиво приветствовал фигуру искатель приключений на свой загривок.

Фигура, мотыляясь взад-назад и сбоку-набок, как та игрушечная корова на батарейках, при виде которой впадали в веселье все без исключения, икнула и протянула честный глоток бутылочного напитка цвета сока одуванчика. Хана сделал вид, что благодарно прильнул к вожделенному напитку, хотя сумел незаметно и выплеснуть, и горлышко платком обтереть. Чего не сделаешь ради высокого, кем не прикинешься и чем только не пожертвуешь?

Фигура со всем должным вниманием обозрела пришельца, с минуту молчала, потом с удивительным проницанием молвила: «Валькин брательник что ли? Ну? Чё припёрся?».

— Разговор есть, — доверительно щёлкнул пальцами Хана. При этом так по-родному в заплечном рюкзачке звякнула призывно одна посудина о другую! Фигура, моментально уловив смысл звука, проявила интерес и махнула в неопределённую сторону рукой.

— Туда пойдём… — и тут же, стала складываться пополам, как перочинный ножик.

Пришлось «брательнику Вальки», которого он знать не знал и в глаза не видел, подставить плечо и направлять быстро бегущие в разные стороны ноги субъекта, но только не туда, куда указывала рука. Благодаря твердой поддержке и физическим усилиям трезвой стороны всё-таки продвинулись метров на триста, как надеялся Хана, в нужном направлении. Хорошо, что предусмотрительно положил пару пива в заплечный рюкзак, но лучше бы по пути найти продмаг или бабку, торгующую местным бимбером. Будто услышав эти мысли, фигура уселась на большущий камень вблизи подозрительного дома.

— Пришли, что ли? Твой дом?

Фигура показала пальцем с коричневым ногтём на дом и изрекла: «Иди… туда… иди…».

Хмыкнув, Герман пытался выяснить, что за дом, зачем ему туда идти, но «старший помощник кузнеца» понурил гордую голову, бессильно уронил руки и, судя по лёгкому храпу, ушёл в астрал.

Пожав плечами, может там живёт этот Валька (или эта?), надо зайти и познакомиться что ли! Поэтому наш искатель неприятностей всё-таки решился зайти в дом. Отчего же не зайти, коль путь указывают уважаемые люди, можно сказать, масштабного такого значения личности. Тем более, глянув на оберег, (тот грел сочным коричневым цветом), понял — опасности нет. Преодолев скрипучие ступеньки крыльца, толкнув справа виднеющуюся дверь, Хана вторгся в чьё-то жилище. Он снял бы шляпу, будь в ней, но на голове красовалась бандана. Окно справа, чуть подальше стол, две лавки, слева печь. Он прошёл через проём, заглянул в другую комнату, никого!

Только хотел позвать хозяев, как заскрипела за спиной дверь, незваный гость, обернувшись, про себя вспомнил имена всех латышских актрис в произношении языка под названием феня. В дверях стояла худющая рослая баба с топором, выражение лица которой вряд ли бы кому понравилось, да и руки, как-то уж очень ловко державшие топор, тоже. Мда… такие руки вряд ли кто целовать захочет.

Под брючиной, справа повыше ботинка, в самодельной шлейке, находился «мето́к». Хана первое время после отсидки носил с собой на крайняк, но потом перестал, тем более и оберег с ним, но в поездку взял на всякий огнеопасный, всяко, знаете ли, случается.

«Мето́к» — это самодельная, из рессорной стали заточенная должным образом под стилет полоска металла. Только при умении Ханы метать такую полоску, она могла быть убийственным оружием. Времени «набить руку» у него было предостаточно ещё до отсидки. Был грешок, любил всякие ножики метать, ну а за «забором» он собственноручно изготовил «меток», подогнал под руку. К счастью, применять его не приходилось, о чём владелец облегчённо вздыхал неоднократно и абсолютно не сожалел.

— Добрый день, хозяюшка! Меня, собственно, послал добрый человек, он перед домом, на камушек присевши… уставши он нечеловечески!

— Сотню гони, — прервала его словесную пургу хозяюшка.

Хана был готов ко всему, посему не мешкая достал требуемую купюру, протянул хозяйке. Купюра исчезла. Взамен из шкафчика была изъята бутыль: ростом ноль семь, цвет жидкости белесый, пробка бумажная.

— Бери и проваливай. А этому… уставшему скажи, чтобы не видела больше у дома. Ноги отрублю! Ферштейн?

— Яволь, мадам! — Хана немедленно ретировался на улицу. Там, пусть и на излёте, но играл солнечный свет, там свежий воздух и свобода, бабы топорами не машут. Уставший, только он уже вернее сказать упадший, мирно почивает носом в пыль. Испытанным способом, то бишь позвякиванием бутылок, Герман Валерьянович приводит в чувство этот организм, и они, влекомые один инстинктом, другой надеждой, бредут, как средневековые пилигримы в поисках счастья, истины и света для соотечественников. Обняв как брата, организм пытался сначала петь, потом старался объяснить, куда они всё-таки идут, но ведомый так и не понял. Ведущий, похоже, на это не унывал, только блаженно щурился на бутыль, с удовольствием воспринимал на слух позвякивание в рюкзачке. Явно видно было, как его вдохновляла нешуточно вся эта жизненная яркость бытия. По пути трезвый, как разведчик на задании, Хана зорко поглядывал на редких встречных в надежде что-либо разузнать. Встречные (не поверите господа, а ещё деревенские!) брезгливо отводили взгляд и спешили по своим делам.

Наконец, приблизившись к какому-то, то ли коровнику, то ли к конюшне и зайдя сбоку, попали в обиталище Боцмана. Оказалось, прозывался организм на деревне Боцманом и служил когда-то давно, ну ещё когда человеком был, на флоте.

Это Хана понял из уже полувнятных и не совсем связных предложений-воспоминаний бывшего флотского. Хмель, он на свежем воздухе проходит, ну, если не подкрепляться, конечно, местным белесым.

До этого понять организм было довольно проблематично, редкие слова в паузах среди мычания как-то не располагали к взаимопониманию. Хотя, памятуя за флот — лихой по молодости Валерка Ханаков отслужил три года на кораблях Балтфлота, а батю Герка любил, несмотря на его короткую и беспутную жизнь. Вспоминал его с уважением, а посему спроецировалось в подсознании некое уважение и к Боцману. Всё-таки когда-то сопричастен был этот местный к доблестному флоту. Рвались при этом из груди его чувства и эмоции, а в мозгу блистали фейерверком яркие воспоминания и впечатления! И как хотелось поделиться наболевшим со всем человечеством, распахнуться и излить накипевшее и накопившееся!

— А как же! Клюз, кок, флагшток, гальюн, наконец! Разве не пахнет свежим бризом морской романтики?

Конечно, сухопутным шпацким не понять душу моряка, не рвануть на груди тельник, ибо нет такового. Нет, не поймет он за склянки и огни Эльма! Вот сейчас придут они в порт приписки, и старый просоленный волк Каспийской флотилии расскажет…

Правда, что расскажет, не пояснил, по причине прихода к месту дислокации, т. е. в порт приписки — коровник, ну или конюшню, в которую вели напрямую двухстворчатые ворота, ноне открытые. Справа, как войдёшь, имелась малозаметная крепкая дверь.

На удивление, за дверью с солидным навесным замком обнаружилось вполне чистое, прибранное жилое помещение в два разделённых меж собой занавеской кубрика. Наверняка Боцмана посещала женщина, по всему чувствовалась женская рука, вряд ли из ничего создать уютное жилище смог бы этот опустившийся абориген.

А абориген, меж тем, довольно быстро сварганил импровизированный стол, положив на два стула кусок фанеры, на фанеру пару стаканов, банку солёных огурцов, вилку, ложку.

«Прогулка пошла на пользу, объект почти в адеквате, можно и поговорить…» — закончив беглый осмотр жилища, подумал Хана, ставя, наконец-то, бутыль на стол. Боцман чинно уже сидел на кушетке, гостю же предназначался рыжий табурет.

— Эй, Флоцман! Лосось перепончатый! Ну-ка выйди сюда!

С улицы раздался удар в бревенчатую стену рядом с окном, задребезжало покатившееся ведро, и раздался здоровый гогот. Боцман затравленно оглянулся вокруг, вил поблизости не было. Хана наклонил голову вбок, прислушиваясь, рука замерла на полпути, вытягивая из рюкзака бутылку пива.

— Слышь ты, морда еврейская, щас ведро на тебя оденем! Выходи, падаль!

И опять дребезг ведра об брёвна. Герман вспомнил — точно, какое-то ржавое ведро стояло на лавке у окна. Некстати стояло, теперь вот жить мешает людям хорошим. Грохочет постоянно, нервирует, понимаешь, вон и Боцман побледнел. Уже направляясь к выходу с бутылкой пива в руках, спросил для подбодрения слабого звена: «Ты что, действительно, еврей?».

— Наполовину… по отцу, — опустил голову жертва дружбы народов.

Покачав головой в знак удивления, Герман вышел наружу. Даже наполовину евреев таких не бывает, этот, наверное, единственный на всю Россию, уникум, надо сберечь. Будет чем потомков удивлять.

Снаружи стояли двое, под градусом, но небольшим, так для куража. Один — парниша крепкий, другой — ростом повыше, но в целом дуэт так себе, публика опасная для пьяных и связанных.

— Здравствуйте, соотечественники, — Герман Валерьевич был исключительно вежлив, — чем обязаны столь высокочтимому визиту?

Крепыш лениво отделился от стоящего перед воротами столба с подвешенным куском рельса. Когда-то, видимо, это сооружение служило набатом и местом сбора для селян, «теперича» же, говоря местным языком, его подпирают всякие некультурные личности, мешающие отдыхать нормальным пацанам.

Буквально тут же Герман внутренне напружинился, чуйка унюхала несоответствие персонажей с ландшафтом и их поведением. Эти ребята не были удивлены его выходу, и хотя на бис орали Боцмана, явно ожидали не местного доходягу, которого и вызывать не надо. Вошли, пинком открыли дверь, без всяких там реприз и все дела! Скорее всего, его выпасли, пока пылили они через всю деревню.

Цель отчётлива, фраера приезжего развести на бабки — благое дело. Вот только эти двое не вписываются никак в этот сценарий, ни крепыш этот краснолицый, ни второй похожий на механизатора. Роль глотов у них ёще прокатит, но не на каждого, на человека повидавшего всякого-разного, вряд ли. Должен быть режиссер, организатор.

Краснолицый встал напротив, сплюнул. Как примитивно!

— Культурные люди не плюются у чужих домов. Вы же не приматы какие-нибудь? Неужели вас не учили хорошим манерам где-нибудь в Англии? Или в Лиссабоне?

Здоровяк опешил было, потом заподозрил наличие усмешки, это над ними-то! Всеми уважаемыми людьми, местными к тому же! Заслужил этот пришлый наказания, верное дело, и это решено! На приезжего наглеца он устремился в атаку, сжав крепкие кулаки. Вторым эшелоном стал надвигаться и более рослый товарищ с железкой в руке.

— Щас, кулёк, мы тебя раскатаем! Пузыриться тута вздумал?! Да мы с Витьком из тебя анчоусов надавим! Под откос пустим, вдребезги…

Вежливый Герман Валерьевич решил, пора заканчивать с прелюдией, и материализовался Хана. Вполне вовремя, здоровяк уже в метре, уже примерился провести приём «а ля на калган». Руки здоровенные по-крабьи расщеперил, сам ощерился, игуанодон ужасный! Ну, валяй! Ждём-с, конечно, с полным нашим радушием!

Чиркнула бутылка по косяку, отлетела пивная пробка, ринулась пена на свободу, как из огнетушителя, и обдала душевно напротив стоящего джентльмена щедро очень.

Ну, не зря же Хана потряхиванием копил потенциальную энергию, а потом просто направил её на нужный объект и всё! Полный абгемахт. Отшатнулся с руганью неприличной крепыш, угрозы посыпались, но какие-то не страшные. Ну, посудите сами, стоит мужик в мокрых штанах, хлюпает носом, край рубахи выжимает. Напарник его приблизился вкрадчиво, но увидел взятую грамотно, за горлышко, пустую бутылку, рукой жилистой и, видимо, имевший представление о «розочке», активности не проявил.

— Но нас сознанию учили в лагерях, и я сдержался, даже шабера не вынул… — промурлыкал себе под нос в ля миноре Хана.

Приходилось ему и на гитаре играть, и под гитару спивать, всякое бывало.

— Слышь ты! Орангутанг с мозгами бабочки… — обратился было к «отсыревшему» Хана, выйдя из образа интеллигента, да проснувшийся в нём «бывалый» засигналил об опасности параллельно с оберегом.

«Бывалый», в отличие от интеллигентного Германа Валерьяныча, сразу включил «око на предмет врагов скоко?». Сосканировал картину в момент.

Ага! Вот и режиссер, как фисгармония на колокольне. Не сразу и увидишь, сидит в неприметной джинсовой кепчонке, то ли на камушке, то ли на пенёчке каком, около куста сирени-акации…

Видя, что его войско в нерешительности, Вожак, так про себя определил Хана, не торопясь поднялся и стал приближаться. Уже по походке было видно, что идёт не подарок, вблизи стало совсем ясно. По тому, как почтительно расступились поддужные, как злопамятно осклабился здоровяк, стало ясно — прибыл авторитет местный, зону не раз топтавший. Уж это-то Хана просёк мгновенно, достаточно глянуть на руки, да и особая блатная манера держаться, толкая ощутимые биоволны опасности перед собой.

Защитник евреев, пусть и бывших флотских, мысленно поморщился — в планы не входило бодаться с местным авторитетным зонщиком, да ещё на его территории. Но дрогнуть, укорот не дать, тем более, когда ты прав и не наскакивал на людей? Тут же диаметрально наоборот. Нет, слабину давать, это не в характере Ханакова Г.В., знаете ли.

— Всё поёшь? — бесцветным тоном поинтересовался Вожак.

Они схлестнулись взглядами: долговязый, кручёный мужик, годков за сорок, и более молодой Хана.

— «Хреново дело, похоже, с волыной деловой, за метком лучше и не лезть. Этого не напугаешь, угарный тип, запросто шмальнёт и покалечит».

Мысли замелькали, как в калейдоскопе. Всегда в минуты опасности обострение всех чувств! Запахи, и те резче стали. Оберег только что не сверкал под рубахой.

— Ты вот пивко вкусное пьёшь, а людям уважаемым, в гости пришедшим, в лицо плескаешь. Нехорошо это, залётный, ох, как неправильно, — вещал также равнодушно Вожак.

Ему необходимо было подвести разговор к известной ему точке, дать понять оппоненту, что глубина его вины перед ними, нормальными жителями этой земли, безмерна.

Хана это прекрасно видел, но спектакли такие проходят на лошков, зону не нюхавших. Кстати, он вспомнил, Бузый откуда-то из этих мест, полгода как откинулся. Должны знать его местные, обязаны просто, ибо Бузый вызывал немалое уважение у братвы лихостью своей. Только не уселся бы по новой, пусть вон Германа выручит сначала.

Всё, тянуть нельзя и… у авторитета от наглости этого залётного сузились глаза, при виде спокойно усевшегося на приступок кандидата на больничку. Спокойно так поставившего пустую бутылку рядом, откинувшись спиной на воротню, только что, не зевая чего-то там бормотнувшего про Бузого. Этого щегла он расшифровал с ходу: «Сходил к хозяину разок на пару лет и думает — всё! Человеком стал! Хрен тебе! Заплатишь по полной за борзоту! Это тебе Дарьял обещает…».

Тут до него сквозь бешенство дошло — Бузый! Сбоку, дёргая за рукав, тихонько вещает Красный, мол, не тема тут, не накосячить бы. Дружка своего ищет, а дружок-то не семь сбоку, а Бузый.

— А Бузого откуда знаешь? — уже спокойно поинтересовался Дарьял и присел на перевернутое ведро, на постеленную предусмотрительным долговязым газету.

— Друган он мой, был период, топтали вместе, — без затей, спокойно ответил Хана.

— Понятно. А Боцмана зачем подобрал? Этот-то опойка на кой тебе?

— Батя мой из этих мест. Служил на флоте. Из тельника не вылезал. Этот тоже флотский всё-таки.

— Понятно… — задумчиво протянул Вожак, подумал, затем поднялся и продолжил, — если надо что, спроси Дарьяла. Все знают, дом укажут. Или за Красного спроси, он приведёт.

Махнул рукой своим опричникам и пошёл восвояси. Краснолицый здоровяк только согласно кивнул Герману и вместе с долговязым засеменил вслед за Вожаком. Хана проверил оберег, тот постепенно загустел успокоительной темнотой.

Боцман сидел и в вынужденном одиночестве прикладывался к белесой жидкости, но в состоянии ещё был узнать спасителя и поприветствовать вялым пригласительным жестом на рыжий табурет.

— «Говорить сможет», — удовлетворённо констатировал в мыслях неюный следопыт.

И приступил к разговору, безжалостно отобрав бутылку.

— Здесь, в этой местности, лет пятнадцать назад жили мои родственники. Бабка родная, ездил к ней каждое лето, дом помню хорошо.

Его, кстати, он видел, приподняли, на фундаменте теперь стоит.

— Чувствуется, у хороших хозяев он сейчас, но речь не об этом доме. Через несколько дворов от нас жила бабушка Фаля, и дом у неё был крепкий. А сейчас на этом месте чуть не помойка, бурьяном всё заросло, — Хана сделал паузу, — железяки ржавые валяются, короче, жильём и не пахнет. Прояснить ситуацию сможешь, флотский? Может знаешь, что с домом случилось, может там жил кто из родственников после смерти хозяйки?

— Уж не у старого ли дуба дом стоял?

— Во, во! Помню дуб! Недалече от дома рос. Ещё сирень у неё была в палисаднике, а напротив — вишня за изгородью. Ничего не осталось, только дуб и стоит до сих пор!

Хана поразился, как качественно может побелеть от страха лицо человека. Боцман Дарьяла с грозными сподвижниками так не испугался, как этих расспросов. Не подумав, Хана отдал бутылку в требовательно протянутую руку, восхищённо наблюдал, как богатырские продолговатые хлебки опустошали ёмкость.

Когда же он понял, что произойдет дальше, и спохватился, было поздно, жидкость закончилась, и коварный Флоцман опять превратился в бессловесный овощ. Стукнувшись крепким черепом об стол, затих, потом раздался бравый боцманский храп.

— Счастливый человек, чуть что, и в астрал, — отметил наблюдательный Герман.

Не заметить, что местные шарахаются от его вопросов, он не мог. Вот и храбрый помощник кузнеца ушёл от темы мастерски, изящно так соскользнул.

Ладно, завтра будет день, будут и ответы, а сейчас спать. Абсолютно не мучаясь сомнениями, Хана прошёл за занавеску и расположился на единственной кровати, аборигену, когда проснётся, хватит и роскошного, совдеповских времён, диванчика с откидными валиками.

Утро было по-деревенски здоровым, воздух радовал свежей чистотой, городской житель, давно не бывавший в деревне, смог различить разницу. Издалека доносилось кудахтанье кур, мычание коров, слышно было бряцанье вёдер и звонкий матерок доярок. Ясно, коровник рядом!

Хитромудрый представитель племени хитрых и мудрых уже дематериализовался. В этом легко можно было убедиться, выглянув за занавеску. Умывшись и приняв полпинты пива, Хана уселся у единственного окна и стал продумывать тактику и стратегию сегодняшнего дня. Не сразу и услыхал деликатное постукивание в дверь, поднявшись, вышел на воздух и зажмурился от раннего яркого солнышка.

— Привет, Красный! Чего скребёшься? Забыл, где ведро валяется?

— Утро доброе, Георгий Валерьич, — Красный лучился доброжелательством и желанием помочь. Он протянул трубу мобильного.

— Вас!

Да, Дарьял определённо вызывал уважение. Хана тоже бы устроил проверку приезжему, в трубке слышен был недовольный голос Бузого.

— Ну, кто там? Красный, под откос пущу, падаль! Порожняки мне с утра…

— Привет, Бродяга! Хватит шуметь, скажи лучше, где ты?

В трубке молчание, потом неуверенное: «Хана, ты, что ли?».

Выяснилось, Бузый на Кипре. Отдыхают с братвой, ну, заодно кой-какие делишки поправляют. Будет не скоро и очень сожалеет, что не пересеклись. Да, Дарьялу шепнёт, тот поможет, чем сможет, только обратись.

Потребовал Красного к трубе, тот почтительно выслушал, кивая и поддакивая, и, попрощавшись, отключился.

Хана решил дойти до Дарьяла. Сказав Красному, чтобы подождал минуту, зашёл и забрал заплечник. Подумал и написал Флоцману записку, положил на стол немного денег и вышел. Шли недолго, Красный по пути вёл себя непринуждённо, но всё равно чувствовалось некое напряжение, наконец, подошли к добротной избе.

— Здесь Дарьял. Сюда тебе надо, — показал рукой на калитку палисадника и, развернувшись, резво зарысил обратно.

Местный авторитет сидел за длинным дощатым столом, угощался варениками с творогом. Яблоневые ветки, свисающие рядом, полоскались на ветру. Пара берёз, кусты крыжовника, смородины, малина и обязательно роскошная сирень. Вдоль дома, в теньке, длинная серая от времени лавка, пара таких же лавок у стола, уют и гармония. Хана, городской житель в третьем поколении, вдруг осознал эту простую красоту русской деревни.

— Привет, Дарьял. Хорошо иметь домик в деревне! Тишина, свежий воздух! Благодать!

— Привет и тебе, залётный. Присаживайся, угощайся! Местная настойка — вещь! Вареники накладывай.

Перед гостем появилась тарелка с дымящимися варениками, соусник со сметаной. Запах источался обалденный. Нагулявший аппетит Хана охотно поднял стопку за здравие мелькнувшей мимолётно хозяйки и гостеприимного хозяина.

После трапезы, закурив, Дарьял поинтересовался, чем может помочь гостю?

По мере изложения причины появления в здешних краях, описания тех, кого Герман разыскивает, лицо хозяина мрачнело. Закурив новую сигарету, он с минуту молчал, гость не торопил с ответом. Наконец, затушив окурок, Дарьял поинтересовался: «Бузый сообщил, тебя Ханой кличут?».

Получив утвердительный кивок, продолжил: «Слушай, оно тебе надо? Мне бы очень не хотелось сообщать Бузому, что его дружку Хане́ пришла хана́! Ты хоть знаешь про этих, кого разыскиваешь, что-нибудь?».

— Дарьял, мне очень надо. Пообещал я, понимаешь, — положил руку на его плечо Хана. Тот, смяв пустую пачку, помолчал, потом честно сознался: «Я бы лучше на зону, чем к этим. Нечисто брат там, но дело твоё, я тебя предупредил. Ладно, Красный доведёт до Кордона, там недалече будет. Дом покажет, да и один там дом-то, так что не заблудишься…».

Через полчаса подвыпивший Красный примчался в палисадник. Услыхав про поручение, растерял весь алкоголь и поменялся в лице, успокоился немного, только узнав, что дом издалека можно показать, а потом свободен, как вертухай на пенсии…

При другой ситуации, возможно, обиделся бы на такую шутку, а тут мимо ушей пролетело, видно, в тот момент думы нелёгкие одолели Красного.

Миновали последние дома деревни, прошли рощу и бывший детдом у огромного пруда, который, судя по тому, как заросло всё здесь, уже много лет пустовал. От пруда доносилось кряканье уток, гогот гусей. Они свернули на малозаметную тропинку уже другой рощицы, звуки постепенно затихли вдали, подступила тишина, даже птиц не было слышно.

Наконец, выйдя на проплешину меж деревьев, Красный махнул на возвышавшуюся недалёко горушку рукой и произнёс вполголоса: «Тебе туда, на пригорок. Это и есть Кордон. Оттуда и крышу дома увидишь, он и есть, а я пошёл…».

Повернулся, бодро так зашагал было обратно, но тут же остановился и спросил: «Слышь, залётный, ты какой веры будешь?».

— Да никакой, — после минутного раздумья честно ответил Хана.

— Ну, так я и понял. Да, напоследок, если Лихо сидит, лучше не ходи. Если висит себе пугалом, это легче. Ну, всё, исчезаю, — и Красный засеменил очень быстро по тропке. К жизни, к людям, к природным звукам, к родимой деревне.

Герман проводил его глазами, остановился и стал проверять готовность. Так, меток на месте, в заплечнике порядок, в карманах тоже. Посмотрел на оберег — тот вёл себя спокойно, значит, нет никакой опасности, и, кивнув сам себе, двинулся, насвистывая «У павильона вина-воды…», прямиком на пригорок. Пройдя примерно с километр, миновав то ли поле, то ли не пойми чего и, подойдя, наконец, к искомому дому, он остановился и перевёл дух. Никаких пугал не видно, никто не пугает, оберег спокоен. Шест, правда, вкопанный с каким-то тряпьём, он увидел. Возможно, от ворон или воров про себя усмехнулся доблестный идальго Герман. Видно, Красный красненького перебрал анадысь, вот и сказ весь. РУБЕЖ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Поднявшись по ступенькам на некрашеное крыльцо, Герман громко постучал, подождал немного и, толкнув дверь, вошёл в дом. Примерно зная расположение комнат в деревенских домах, гостил ведь у бабки в детстве не одно лето, легко нашел горницу.

На приветствие никто не ответил, лишь рыжий кот спрыгнул с лавки, где до этого, свернувшись клубком, мирно дремал, оглядел внезапного гостя и тихо куда-то исчез.

— «До Чела ему, как аквалангисту в пустыне до воды. Мой котяра, Чел!»

Хана с гордостью представил своего питомца, потом с улыбкой вспомнил как на прощание обьяснял куну и Маньяку про свой отъезд, обещал побыстрее закончить дела, а их просил не скучать. Дуэт сидел и слушал с полным пониманием, по-взрослому.

Так, ну да ладно, но где же хозяева? Судя по всему, жильё обитаемо, вон и печка есть, цветы на подоконниках, занавески.

Он огляделся, не спеша снял заплечник, сел на лавку у окна. Выхода нет, надо ждать хозяев, рано или поздно придут, а тут и мы с «приплытьицем, здрасте»!

Через полчаса томительного ожидания гость незваный решил встать, размяться перед домом, пройтись туда-сюда, но перед выходом надумал заглянуть в другую комнату, присмотреться более внимательно. Когда вошёл, кинул беглый взгляд там-сям, убедился, хозяев нет, и опять уселся ждать, как девка на посиделках. Дело в том, что кольнуло его нечто на уровне подсознания, да он внимания не обратил. Нет, надо подумать и понять!

Точно! Вот оно, что кольнуло. Над высоким старинным комодом висела огромная задрапированная чёрным материалом с кроваво-красной каймой по краям картина или зеркало. Угадывалась местами проступавшая под материей резная рама. Страшно, но интересно!

— «А, семь бед, один срок!» — махнул на себя рукой Хана и, подойдя к комоду вплотную, приподнявшись на носки, отодвинул драпировку. Это была старинная картина, портрет! Вне всякого сомнения, в глаза сразу бросалось одно — высочайшее мастерство вело кистью неизвестного, скорее всего, средневекового художника. Но ошеломило его не это! С картины на него смотрела… бабушка Фаля!

Герман даже попятился от такого сюрприза! Он, бывалый и видевший немало, привык считать, что в этом мире ничто не ковырнёт его душу так потрясающе, как то ощущение, какое пронзило сейчас. Сказать прямо, ему было не по себе, и, если бы не пообещал Елене свет Олеговне разыскать да разузнать, он сделал бы ноги отсюда, не задумываясь.

Бабушки Фали лицо он помнил по её доброй улыбке, её ямочки и морщинки несли лукавинки, голос, руки — всё это было добрым и тёплым. С портрета же смотрела другая бабушка Фаля, вернее совсем не бабушка. Восседала на высоком из чёрного дерева кресле, вернее, это было более похоже на трон, дама в роскошном одеянии с декольте. Женщина была явно моложе, морщинок было меньше, они были жёстче, изгиб бровей надменней. Взгляд вообще пробивал насквозь, хотелось закрыться от него щитом, увернуться, убежать, в конце концов. Она, бесспорно, была красива, красота эта притягивала, манила и одновременно порабощала и отталкивала. В тёмных пышных волосах сверкала диадема с десятком алмазов с располагающим в центре крупным переливчатым чёрно-красным диковинным камнем, судя по богатству наряда, количеству драгоценностей дама была далеко не простолюдинка. Хана, не очень большой знаток ювелирки, и то понял, что диадема безвенечная, редкий случай. Про камень и гадать не стал, а, избегая взгляда дамы, решил опять закрыть портрет, но вдруг по глазам ударил его оберег! Вернее, такой же, как у него, но на груди роковой красавицы на портрете. Да, без сомнения это он! Кожаный простой ремешок, металлический ободок, чёрный камень, форма такая же, только размером камень больше. Через силу закрыв картину, попятился в горницу, стараясь осмыслить всё то, что увидел, чувствуя небольшую такую душевную панику, и остановился…

Шлёп. Шлёп. Не оборачиваясь, Хана понял одно, он — осёл! Расслабился, понимаешь. Звуки такие могли иметь только одну природу — это капала слюна из пасти зверя! Вкрадчиво, не оборачиваясь, уже явно ощущая на себе давление хищного взгляда, стал подкрадываться рукой за верным метком, но остановился ибо заклокотал грозный рык. Медленно повернул голову, затем плавно и спокойно повернулся сам, мол, не воры мы, скрывать нам нечего, вот и руки свободные. У дверей стояла немалая зверюга, породы её Хана не знал, помесь какая-то, но размер и клыки впечатляли.

Он потихоньку присел на край лавки, благо рядом, зверюга утихла и тоже уселась, сбоку от неё проскользнул в горницу знакомый рыжий кот. Спокойно так прошёл мимо пленника, заглянул в другую комнату, проверил видимо, всё ли на месте и вернулся к псу.

— Вот ренегат! При случае скажу Челу, он тебе холку-то намнёт. А ещё рыжий!

При звуке голоса у пса дрогнули кончики ушей, а кот, который сидел к нему презрительным хвостом и умывался, замер на мгновение, потом спокойно продолжил важное занятие.

Герман тоже не нервничал, зверь не нападал, меток почти под рукой. Глянув мельком на оберег, понял, опасности нет, по крайней мере, пока нет.

Ну и ладушки, он весело болтал с самим собой, подразнивал зверей, но те не велись почему-то. Вот так с шутками-прибаутками ждали хозяев. Тем не менее, время шло, однообразие стало утомлять. Кот давно дрых сбоку от пса, а пленник всерьёз стал спрашивать у зверюги, что тот будет делать, если он сиганёт этак ловко в окно?

Тот посматривал на пленника жёлтыми глазами, иногда показывал клыки, но свирепости не позволял, и незаметно Хана, сидя, задремал. Уж Герман с полночью на месте, таинственных хозяев нет и нет…

Симпатичная актриса, звезда нашумевшего в последнее время сериала почти в триста серий, с лицом а ля Джоли, ласково улыбаясь, просит аудиенции в любое вечернее время у героя обложек всех ведущих мировых глянцев. Глаза — обволакивающие маслины, смуглая нежная кожа, волнующий хвост великолепных волос. Весь набор женской красоты, так нравившийся мужчинам, воплотился в этой женщине. Миллиардер, неженатый и благородный Дон Хана, или герр Герман, окутанный тончайшим флером изысканных восточных духов и благовоний, нежнейшей, просто неземной музыкой, в сопровождении шлейфа гламуров и гламурок, выйдя из своего палаццо, спускался по череде мраморных лестниц, ведущих в малахитово-изумрудное море.

Белыми барашками пенились верхушки волн непокорного моря, бились о ступени, уходящие в глубину, отступали и снова разбегались, как будто хотели влиться по анфиладе мраморных переходов вверх и поглотить величественный особняк с арочными галереями, залами с картинами и скульптурами, гордо возвышавшийся над всей мишурой земной. А также смести заодно и эту горстку дерзких людишек, стоявших и глазевших на грозную красоту стихии.

Дон Хана приветливо кивает черноволосой узкобёдрой довольно известной актрисе Марсе Барсеневой, красивое лицо которой озаряется ослепительной улыбкой. Сверкнув белоснежными зубами, она призывно протягивает руки… но опять! Опять эта зловещая фигура в чёрном плаще! Анат Клот! Он как бы вырастает, вывинчивается из мраморных плит, откидывает плащ…

И вот, зазмеилась в подлых руках сталью блестящей шпага, раздался хохот громовой и недобрый! Пригнулись даже верные подданные и поддавшие, подались назад от опасности явной, но кабальеро Герман не из робкого дециметра, одной рукой он обнял красавицу Марсо, но та почему-то внезапно извернулась и гривой роскошных волос осыпала всё лицо светлейшего дона. Одновременно загрохотал невыносимым для ушей грубым хохотом злодей с ультрамариновыми выпученными глазами, потрясая уже перед самым носом, почему-то боксёрскими перчатками и… Хана вылетел из сна со скоростью бутылочной пробки взболтанного шампанского.

Подлый рыжий кот, не особо спеша, убрал свой хвост от лица и спрыгнул к басовито лающему псу. Пока доблестный гранд тряс головой, прогоняя остатки сна, (нет, с сериалами пора завязывать), пока фокусировал взгляд, в дверь вошла бесформенная тётка неопределённого возраста с рюкзаком на спине, в руках пяток поленьев и топор. Животные проявили свою радость при виде хозяйки поскуливанием и мурлыканьем, верчением под ногами, а котяра взлетел ей на плечо, ну и, видимо, сообщил о незваном госте. Рюкзак снят, громыхнули полешки, тётка развернулась с топором в руках, а из-под нелепого платка неожиданно остро блеснул оценивающий взгляд на нарушителя частной собственности.

— «Топор! Опять топор! Да что это они, без топора-то не могут и шагу ступить? В здешних краях, видимо, принято, как баба, так с топором! Мода, наверное, такая», — в смятении душевном размышлял Герман.

— Вечер добрый, хозяюшка! — вышел из ступора гость, подпустив больше теплоты в голосе. Но хозяюшка уже отвернулась и прошла за занавеску, брякнул о поленья (слава овальным) топор, полилась вода из рукомойника.

Незваный, глянув на спокойный оберег, рискнул встать с лавки, за что сразу получил предупреждающий оскал зверюги и плюхнулся обратно. Сижу, мол, сижу!

Наконец вода перестала литься, и хозяйка, вытираясь полотенцем, явила себя обществу, неспешно прошла мимо гостя в большую комнату. Скрипнула дверка, раздалось шуршание, судя по звукам, там явно переодевались.

Юношеская скромность нашего героя не позволяла подглядывать за пожилой женщиной, но уши не заткнёшь, воображение не отключишь, пришлось потупиться и занять себя чем-то другим, отвлечённым. Например, попробовать подразнить кота или показать язык зверюге. Оба объекта сидели рядышком, внимательно наблюдали за стараниями этого странного залётного, пёс даже башку свою медвежью наклонил для удобства рассматривания в нужном ракурсе сего экземпляра.

Тем временем вышла хозяйка и присела наискосок за стол. Очень внимательно с головы до ног оглядела чудака, посмевшего нарушить покой и тишину этого оазиса.

Хана потерял дар речи. Такая реакция была вполне объяснима, ибо вместо пожилой и мешковатой бабы проявилась молодуха, довольно интересная лицом и фигурой, а по годам, скорее всего, они ровесники. Потом, эти знакомые глаза, да и в чертах лица проскальзывала схожесть с бабушкой Фалей, только взгляд был хоть и озорной, но поострей. Впрочем, так беззастенчиво пялиться на молодую особу, да ещё в подобной ситуации… как бы за такие дела неприятностей не огрести! Но, странное дело, хозяйка терпеливо ждала, она не произнесла ни слова, лишь махнула рукой своим стражникам, и те исчезли вмиг.

— Добрый вечер, хозяйка, — наконец обрёл голос незваный гость.

— Добрый, — лаконично согласилась та.

Голос тоже был до боли знакомым, помнил с детства он этот голос.

— А может, почаёвничаем, самоварчик там, сушки-бараночки? За столом как-то и о деле легче!

— Давай о деле, — перебила решительно, — и учти, времени у тебя немного.

Герман кивнул головой, с минуту собирался с мыслями, а потом стал рассказывать с самого начала. В первую минуту ещё путался, перескакивал с мысли на мысль, потом вошёл в колею и более внятно изложил суть своего пребывания здесь. Душой решил не кривить, рассказывал искренне, справедливо полагая, что обратился он, а не к нему, поэтому к чему шифры, игры эти хитромудрые. Помогут, так помогут! Нет, так нет, ну не съедят же его.

Когда закончил, повисло молчание. Потом хозяйка извлекла сотовый, кратко изложила в трубку пожелания гостя за самовар, мёд и сушки-баранки. Тотчас материализовался рыжий парень, проворный такой, расторопный. Быстренько в центре стола возник дымящийся самовар, варенье в вазочках, пряники, печенье.

— Покажи амулет, — попросила хозяйка.

Хана, не снимая, достал его из-под рубашки, на ладони лежал камень спокойного тёмного цвета, только красные и жёлтые искорки внутри вспыхивали и пропадали. Раньше такого хозяин не замечал. Посмотрев, хозяйка согласно кивнула — да, это он. Пили чай молча.

— Так, скоро стемнеет, Руди проводит тебя наверх, там всё есть необходимое, переночуешь, а завтра обсудим, решим, подытожим. Всё!

Рыжий парень проводил наверх в маленькую комнату, показал на старинную бронзовую погремушку на столе, в давние времена слуг таким «макаром» вызывали баре, мол, ежели что, звони и тут же, без лишних слов, исчез.

Утром отдохнувший и свежевыбритый, благоухая пряным «Арамисом Тускани» премиум класса, бравый Герман Валерьич спустился в горницу. Обнаружив там пустоту и вакуум, вышел на улицу. Зверюга, валявшийся поперёк крыльца, поднял башку, но тут же уронил со стуком пустой бадьи и захрапел, как заправский грузчик после смены.

Немного пройдя по тропке ради променада, обнаружил Руди в компании отвратного субъекта. Босоногий, в просторной полинялой рубахе с разноцветными разводами, в давно нестиранных широких портах, на голове колтун свисающих соломенно-пегих волос, из-за которых лица толком не разглядеть, субъект сидел на изгороди, болтая грязными ногами, и лузгал семечки. Увидев Германа, Руди поспешил ему навстречу, а «соломенный» как-то ловко, кулём, куда-то повалился и незаметно исчез.

— Привет, Руди! С кем это ты общался, таким колоритным? А где же хозяйка? Кстати, как её звать-то?

— Приветствую и тебя, Отмеченный! Пойдём в избу, позавтракаем. Хозяйка будет позже, а пока отдыхай, пользуйся моментом, — не совсем понятно, но вполне гостеприимно ответил Рыжий.

После завтрака Хана исполосовал ходьбой взад-вперёд весь участок этого небольшого оазиса. Никто ему не препятствовал. Руди сказал о необходимости ждать, вот Хана и ждал, с вопросами не лез, иногда по храпу определял, в какую тень залез зверюга. Больше никого не видел. Соломенный исчез, солнце светило, погода стояла чудесная, и гость с удовольствием загорал на ходу, сняв рубашку.

Шли часы, они с Руди уже отобедали. Щи из серой капусты в чугунке из русской печи, это что-то! А студень с горчицей! Еле вылезли из-за стола. Часа через три полдничали, потом резались в карты. Причём Хана, хоть и не шулер, но и не лох какой-нибудь, ни разу не выиграл. Играли в буру, храпа, даже в подкидного, невероятно, но Руди всегда выигрывал. Хана внимательно следил за руками, по его требованию поменяли колоду, не помогло. Обвинив рыжего во всех карточных грехах, упомянув про приличное общество и канделябры, потребовал сатисфакции в шахматы, свёл в ничью и довольный решил вздремнуть. Толерантный Руди не спорил, только поддакивал и улыбался, котяра лукавый! Он даже помог вытащить в палисадник кресло-качалку. Устроился Хана в тенёчке и так хорошо, умиротворённо и незаметно уплыл от забот всяческих…

— Эй, соня! Проспишь всё на свете, последние штаны украдут, и не заметишь!

— Сморило немного, хозяйка! Устал ожидаючи! — встрепенулся Хана. Очень обрадовался появлению хозяйки, сообразил, наконец-то дадут ему ответ.

Не зря пропадала, видимо, где-то совет держали. Неведение хуже всего, ждать и догонять — это изнуряющее чувство. Оно обрыдло так, что он был готов к любому повороту, слишком много передумал, накрутил себе мыслишек всяческих. Амба, хватит!

А то, как бы от мыслишек этих голова не лопнула.

— Рад видеть поселянку-красавицу в добром здравии! — искренне выразился он, — позвольте всё-таки представиться. Ханаков Герман Валерьевич! Надеюсь, в ответ тоже представитесь. Приоткроете, так сказать, завесу неизвестности, как звать-величать такую симпатичную молодую барышню!

— Присядь, треплогон, — показала она рукой на лавку под окном вдоль дома, сама уселась рядом.

— Ты зачем, Герман Валерьевич, на портрет подглядывал? Всегда такой любопытный? Ась? Чего молчишь?

— Каюсь, было дело, — сознался, опешивший Хана, — у вас здесь что, камеры установлены?

— Камеры нам не нужны. А ты впредь будь поумней, что ли. Другому любопытному организм повредили бы напрочь, тебя же амулет спасает. Не зря он на тебе, ты береги его! И сбережёт тебя, и поможет, не забывай, кто на тебя его надел!

— Спасибо за науку, хозяйка, но всё-таки по делу я здесь. А у вас одни тайны, банан перчёный! Я недолго в гостях, а уже притомился мальца от шифров местных.

Сами-то как? Не надоело в подпольщиков рядиться? Ни да, ни нет! Даже имени твоего до сих пор не знаю!

Но тут прилив мужества внезапно куда-то исчез от острого, как шпага, взгляда, и оратор, споткнувшись, вынужден был включить паузу.

— Чудак ты, Отмеченный, придёт время и будешь знать, что тебе положено. Прими как должное, не лезь напролом, как с похмелья без очереди за пивом. Просьба твоя рассмотрена, мне поручили тебе помочь. Тебе! Именно тебе, а не этой…

Уговорила она тебя, вписался по-родственному, ну да ладно! Сиделец этот нашим будет. А зовут меня, кстати, Фаина.

— Ты на бабушку Фалю похожа, какая-нибудь племяшка внучатая, а?

— Да, в детстве ты её так называл, не поспоришь. А я, да, из родни буду.

Потом, за ужином, Фаина подробно проинструктировала гостя. Хана внимательно слушал, Руди сноровисто прислуживал.

— Домой, без захода в деревню, Руди проведёт. Он, кстати, с тобой поедет и пусть поживёт у тебя. Просительницу выпроваживай на родину, скажи, поможем. Кратко, без деталей. Пусть ожидает приезда. Вы ждите от меня звонка, ну, или пришлю кого. Всё! Завтра с утра вам в путь.