Верлиока

Глава тридцать первая, в которой предстоящая встреча Леона Спартаковича с Васей приобретает убедительно стройные очертания

Без сомнения, Филипп Сергеевич очень соскучился без Ивы, потому что, когда она взяла его на руки, он томно замурлыкал, хотя к нежностям относился скептически и даже несколько презрительно. Потом он попросил ее рассказать, как ей жилось в лесу, – и, увы, ничего не услышал! Лесная память бесследно исчезла, когда маленькая буква уступила свое место большой. Но зато о том, что произошло в доме Его Высокопревосходительства, Ива не только рассказала, но изобразила. Особенно удалась ей финальная сцена, когда она увидела старика, спящего под светящимся глобусом, и поняла, что перед ней Леон Спартакович, постаревший на тысячу лет.

– Уж и на тысячу? – усомнился Вася.

– Нет, именно на тысячу. И вообще, не перебивай меня. Мне самой интересно. Лучше спроси, почему я не выскочила в окно?

– Почему в самом деле?

– Потому что он остановил меня взглядом.

Заключительную реплику Леона Спартаковича она сократила, заметив, однако, что насчет ее нетерпеливости он был совершенно прав. Так что нет худа без добра.

– Ведь я действительно была нетерпелива!

Вася молча слушал ее, и Филипп Сергеевич поглядывал на него с тревогой: он не был похож на себя. Угроза редко соединяется с грустью, но на этот раз ей это удалось, потому что его лицо было одновременно и грустным, и грозным.

Дважды в течение этого дня Ива, не расставаясь с Котом, спускалась в ресторан – сперва выпить кофе, потом пообедать. Вася не пошел с ними. И прежде, узнавая о предательстве или насилии, он чувствовал легкую тошноту. А в этот день, слушая Иву, он едва справлялся с горечью, подступавшей к горлу. Ива принесла мороженое, которое он любил. Он и от мороженого отказался.

Вечером, когда Ива, простившись, ушла к себе, Филипп Сергеевич устроился у нее в ногах с твердым намерением охранять свою хозяйку до утра, не смыкая глаз, и немедленно уснул. Вася тоже лег в постель и стал думать.

Города, как люди, иногда бывают в плохом настроении, а иногда в хорошем. Ни того, ни другого нельзя было сказать о Шабарше. Но город нервничал. Город был в ожидании событий. Люди сидели по домам, а бумаги сцеплялись на улицах без малейшего повода, а иные улетали, хотя погода была безветренная и даже моросил дождь. Под утро прояснилось, и Филипп Сергеевич, у которого было острое зрение, увидел несколько бумаг, плавающих в пространстве и, очевидно, подумывающих о возвращении домой. С неба свалился и начал шататься по городу большой плакат на тоненьких, но выносливых ножках, потому что его видели одновременно в пяти-шести местах. Постоял он и перед окнами гостиницы, так что наши путешественники могли ознакомиться – это было утром – с его содержанием. Крупными зловещими буквами на нем было начертано: "За неосторожное обращение с огнем – смертная казнь".

И что еще странно, по неизвестной (на первый взгляд) причине над городом образовались две туманности: одна стояла над гостиницей "Отдохновение души", прямо над номером Васи, а другая – над крышей дома, который ничем не отличался от других, а на самом деле, как мы знаем, загадочно отличался.

Скажем сразу: туманности эти были прямым следствием размышлений, с трудом пробившихся через чердачные помещения и кое-где потрескавшийся шифер: Вася думал о том, что он скажет Леону Спартаковичу, а Его Высокопревосходительство думал о том, что он ответит Васе.

Я забыл упомянуть, что Вася давно отказался от женского парика, искусно переделанного в мужской, не говоря уж об эспаньолке. Что касается Кота, то он, отправляясь на свиданье с Розалиной, иногда надевал жокейскую шапочку, хотя и без шапочки имел большой успех, и не только у Розалины.

Мы помним, как равнодушно отнеслась Шабарша к появлению наших путешественников. Но сейчас они чувствовали, что за ними неотступно следит чей-то внимательный взгляд. Их уже знали, и гримироваться было не только смешно, но бесполезно. Вот почему Ива не выходила на улицу и пряталась в шкаф, когда горничная по утрам убирала номер. Превращение маленького «и» в большое должно было оставаться тайной. Надолго ли? Кто знает. Во всяком случае, до тех пор, пока не состоится Большой Разговор, ради которого Вася приехал в Шабаршу.

Наутро после возвращения Ивы было устроено совещание, на котором обсуждалась предстоящая встреча.

– Нет, судьба – это слишком неопределенно, – возразила Ива, сохранившая еле слышный смолистый запах леса. – Не судьба, а справедливость, без которой в конце концов скучно жить, а умирать, мне кажется, еще скучнее.

Филипп Сергеевич ядовито усмехнулся.

– Философия, – заметил он. – И почему ты думаешь, дитя мое, что без справедливости скучно жить? Кому скучно, а кому весело.

– А может быть, надо попытаться доказать Леону Спартаковичу, что совесть все-таки есть? – предложил Вася. – Даже если у него ее нет.

– Совесть? – возразил Кот. – Товарищи, вы смеетесь? Его Высокопревосходительство – человек дела.

– Мне кажется, начать надо так, – сказал Вася. – "Наконец-то мы встретились! И вы знаете, я ведь очень сержусь на вас и требую, чтобы вы помогли людям, которым так жестоко отомстили! И за что? Как вам не стыдно! Перед лодочником вы должны не только извиниться, но выхлопотать для него пенсию, даже если ему еще нет шестидесяти лет. Для баскетболиста Славы вы можете сделать многое: пускай его команду пригласят на состязания в Москву и она выиграет у ЦСКА или «Динамо». Как-никак вы подло поступили, разлучив его на полгода с невестой. Ведь если бы не я…" Впрочем, упоминать, пожалуй, обо мне еще рано. Ну как?

– Жалкий лепет интеллигента девятнадцатого века, – с отвращением сказал Кот. – Чудак, у тебя в руках единственное оружие, которого он боится. Ты можешь потребовать от него полмира…

– И пару коньков в придачу, – прибавила Ива, вспомнив Андерсена.

– А ты собираешься просить пенсию для лодочника! На твоем месте я начал бы так: "Послушайте, вы, кажется, считаете себя воплощением мирового зла? Ха, ха! Вы – просто мелочь! Едва ли Мефистофель стал бы болеть за «Спартак» или позволил бы себе напиться и оказаться в грязной луже, как это случилось с вами!"

– А по-моему, Филя, ты не прав, – возразила Ива. – Не такое уж это страшное оружие! Даже если бы Леон Спартакович превратился в солдата, который сражался против Ясона, он не пропал бы в стране, где на каждом углу висит объявление: "Требуются сторожа, дворники, разнорабочие". Кроме того, к нему вернулась бы молодость, а он – это я слышала своими ушами – только и мечтает об этом.

Вася задумался.

– Ну нет, – сказал он наконец. – Если бы это было так просто, пылинки не кружились бы в лунном свете и пастушеская дудочка молчала бы, когда я появился на свет. И Леон Спартакович не был бы поражен, убедившись, что я похож на молодого человека, которого он некогда оклеветал и пытался убить. "Он потеряет свободу выбора в превращениях, – сказал старый Ворон. – Но надо, чтобы это имя было брошено ему в лицо человеком, который не боится смерти". А я, между прочим, боюсь смерти. Это так естественно: любить жизнь и бояться смерти! Смешно говорить о себе: "Я предназначен". Но уверяю вас, что он щадит меня, хотя знает, что мне известно его подлинное имя. Больше того, он ждет нашего разговора.

– Как бы не так, – проворчал Кот.

– Эта гостиница, например, могла сгореть, хотя за неосторожное обращение с огнем грозит смертная казнь. И вместе с гостиницей – туристы, занимающие номер «люкс». А мы – в безопасности.

– Ой ли?

– Сейчас ты скажешь, Вася, что и он предназначен, – возразила Ива. – А я думаю, что все это для него просто игра. И если бы ты увидел его – не днем, разумеется, а ночью, – ты бы со мной согласился.

Надо заметить, что в конце этого разговора, который продолжался почти весь день, основные детали предстоящей встречи с Леоном Спартаковичем мало-помалу определились – и туманность над номером «люкс» приобрела убедительно-стройные очертания. Этого нельзя сказать о туманности над крышей Его Высокопревосходительства. С каждым часом она все больше темнела. Казалось, она тяжело дышит и, как загнанное животное, не знает, куда податься.

"Будем откровенны хоть раз в жизни, – думал Леон Спартакович, поглядывая на полупустую бутылку лучшего в мире коньяка "Давид Сасунский". – Был ли ты шпионом Совета Десяти, или мафиозо в Сицилии, или обергруппенфюрером в Баварии, ты прежде всего чувствовал страх, а потом уже ненависть и наслаждение… Боги все еще недовольны тем, что, сражаясь против Ясона, я обманул их и притворился мертвым. – Он налил коньяк в высокую узкую рюмку. Умилостивить их – что может быть безнадежней? Но бояться этого мальчика смешно! – сказал он себе, стараясь справиться с дрожью, которая так и прохватила его с головы до ног. – Держу пари, что мне удастся договориться с ним. Я верну ему девчонку и на Всесоюзном конкурсе школьных ансамблей выберу себе другую. В конце концов ничего не стоит доказать, что зло неизбежно и что я всегда действовал согласно естественному ходу вещей. Ну, скажем, не я, а Совет Десяти приговорил его к смерти, а старый Ворон лгал, говоря, что он крылом погасил свечу. Свеча погасла под ветром. Он владел шпагой лучше, чем я. И пострадал не он, а я, провалявшись в постели три месяца…"

Мысли спутались, он опустил голову на руки и задремал, не заметив этого, как часто бывает со стариками.

"Да, но ведь это случилось очень давно, – подумал он, просыпаясь. – И в Италии, не в России. Его звали Лоренцо, он был простодушен, доверчив, влюблен. А этот Вася… Бр-р!.." И он встал и прошелся из угла в угол, стараясь справиться с чувством отвращения и страха. "Нет, нечего скрывать от себя, что он не случайно появился на свет! Судьба не в шутку заставила эти проклятые пылинки соединиться с пастушеской дудочкой, хотя не только зимой, но и летом в поселке Сосновая Гора нет ни коров, ни баранов. Ей не до шуток! Она вернула ему жизнь, чтобы прикончить меня".

Давно пора упомянуть, что для этих размышлений Леон Спартакович избрал зеркальную комнату и мысленно разговаривал со своими отражениями, повторявшимися в сверкающих стенах. Ему показалось, что одно из них, спрятавшись за аквариум, совсем было собралось возразить ему, но, когда он подошел поближе, струсило и промолчало.

В ярко освещенном аквариуме большие рыбы с бородатыми зверскими мордами, величественно двигая плавниками, мимоходом глотали маленьких, уютных, разноцветных рыбок, и безошибочность, с которой они это делали, немного успокоила Леона Спартаковича. Но один из малышей ловко увертывался – он любил жизнь и не собирался с нею расставаться. "Говорят, от судьбы не уйдешь, глядя на него, подумал Леон Спартакович, – но попробовать можно".

В дверь осторожно постучали, и вошел Лука Порфирьевич, подтянутый, гладко причесанный, в длинном черном парадном пиджаке и в штанах с генеральскими лампасами.

– Здравствуй, собака, – сказал Леон Спартакович. – Ну, как дела?

– Волнуются, Ваше Высокопревосходительство, – ответил секретарь, держа руки по швам и боязливо моргая. – Говорят – надоело! Говорят – откуда он взялся на нашу голову? Больше не желаем превращаться в бумагу. Говорят – живут же люди!

– Неблагодарные скоты! – с горечью заметил Леон Спартакович. – Я хотел построить для них театр – отказались! Предложил пригласить гастролеров – "на что нам они?" Скучать, видите ли, полезно! "Скука – отдохновение души!" А почему, я вас спрашиваю, они превращаются в бумагу? От скуки! Еще что говорят?

– Простите, Ваше Высокопревосходительство! – Лука Порфирьевич скорбно вздохнул. – Говорят – чего там долго думать? Нас много, а он один. Навалимся и задушим.

Леон Спартакович усмехнулся и подошел к окну. Смеркалось, но в сумерках еще были видны здесь и там белые пятна. Это были бумаги. Одни кружились в воздухе, нерешительно приближаясь к дому. Другие с трудом переваливались через забор и ползли по парку, извиваясь между деревьями, как змеи. Третьи пытались шагать, но не удавалось: они еще были людьми, но уже плохо стояли на своих картонных ногах.

Леон Спартакович усмехнулся. Он налил в два фужера коньяк, один предложил секретарю, другой неторопливо выпил. Потом сел в кресло и закурил.

– Ну вот что: иди домой, уложи чемодан и возвращайся.

Когда Лука Порфирьевич ушел, он поднялся в гардеробную, открыл сундук и бережно вынул из него пересыпанный нафталином, поношенный черный плащ, похожий на мантию, но с отороченными белым бархатом рукавами. Нафталин он отряхнул, а плащ повесил в прихожей.