Великая Перемена (и прочая ложь)

Великая Перемена

Допросный дом, весна 591 года

— Это и есть то новое платье? — спросил Глокта.

— Оно, — Савин критически оглядела себя и вздохнула. — Думаю, сойдёт. — Она приняла якобы небрежную позу, без сомнения, отрепетированную часами перед зеркалом. Ведь она ничего не делает просто так. — Как тебе?

Арди с нескрываемой гордостью рассказала ему, что Савин сама выбрала ткань, сама продумала крой и целых три дня лично изводила команду швей. И не приведи боги кому-то сделать хоть один кривой стежок.

— Как признанный ценитель дамского гардероба... — Глокта изобразил на лице глубокомысленное выражение. — Я бы не рискнул появиться в нём при дворе.

Её лицо чуть вытянулось.

— Вот как?

— Нехорошо настолько затмевать саму королеву Терезу.

Савин прикусила щёку.

— Хм-м, — она попыталась скрыть, как довольна его одобрением, а он постарался не показать, как рад её довольству. Временами он замечал в ней проблески той девочки, которой она была когда-то. И готов был разрыдаться от мысли, что она больше не ребёнок. А в следующий миг видел женщину, которой она стремительно становилась. И задыхался от гордости, представляя всё, чего она сможет достичь.

Ох уж это родительство — и проклятье, и благословение, способное выжать слезу умиления даже из безжалостного глаза такого чудовища, как я. Было что-то странное в том, чтобы видеть её здесь, в его суровом кабинете. Она наполняла это место смерти, боли и бездушной канцелярщины надеждой, красотой и возможностями. Было даже жутковато от мысли, что она находится так близко к камерам внизу. А ведь когда-то мне нечего было терять.

Ему пришлось откашляться, чтобы избавиться от комка в горле.

— Не сомневаюсь, со временем из тебя выйдет неплохая портниха.

— Не сомневаюсь, что я создам нескольких превосходных портних, — она небрежно провела пальцем по карте Союза на столешнице. К которой я когда-то пригвоздил одного докучливого соперника. — Но для себя я избрала куда более высокую стезю.

— Смотри не замахнись слишком высоко — в этом платье ты вряд ли сможешь подняться, если упадёшь.

— Именно для этого и нужна надёжная прислуга, — она брезгливо провела пальцем по верхушке одной из многочисленных шатких стопок документов. — Истинная леди должна выглядеть так, будто не прикладывает никаких усилий. Всё нужное просто... — она сдула пылинку с кончика пальца, — случается вокруг неё само собой.

— Помнится, в прошлый раз ты выбирала между карьерой чемпионки по фехтованию, архитектора и королевы.

— А почему бы и не всё вместе? — спросила она, взглянув на него свысока. — Я твёрдо верю, что в современном мире для женщины нет никаких преград, если у неё достаточно друзей и денег.

— Великие Судьбы, — пробормотал Глокта. — Четырнадцать лет, а ты уже постигла тайну жизни.

— Долг единственного ребёнка — приложить все силы, чтобы превзойти родителей.

— По части острого ума ты уже догоняешь мать, — он облизнул палец и пригладил бровь. — Глядишь, и отца по красоте обойдёшь.

— Папа, ты же знаешь, я люблю тебя, но твоё уродство — это притча во языцех.

Он ухмыльнулся, показав голые дёсны — зрелище, которое её всегда чрезвычайно забавляло. — Тебя это удивит, но когда-то я слыл первым красавцем. И уж точно удивит, узнай ты, что я не твой отец. Эти слова, как и не раз до этого, замерли у него на кончике языка. Моя старая неприятельница — правда. Ненавистнее даже лестниц. Она должна узнать. Он знал, что должна. Но будет ли она улыбаться мне так же после этого? Будет ли смеяться над моими шутками, делиться мечтами и оставаться тем стимулом, что гонит меня вперёд? Останется ли она моей дочерью? В этом он сомневался.

Я защищаю её. Готовлю её. Создаю мир, которого она достойна. Глядя, как она плывёт по комнате — такая бесстрашная, такая безупречно собранная — оправдания рождались сами собой. Как и всегда. В конце концов, разве я не заслужил чего-то для себя? Я всю жизнь держал правду взаперти. Подождёт ещё немного. К тому же, вечно кипящий ум его дочери был уже занят грядущим триумфом.

— Что ж, — сказала она, натягивая перчатки, которые, разумеется, идеально сочетались с туфлями. — У будущих первых красавиц есть дела поважнее, чем торчать в мрачных кабинетах.

— Разумеется, — пробормотал Глокта. — Все эти деньги и друзья сами себя не наживут.

Она послала ему воздушный поцелуй через плечо: — Не перетруждайся.

Когда она открыла дверь, в приёмной оказался наставник Пайк — он как раз занёс руку, чтобы постучать. Он отвесил до смешного церемонный поклон: — Леди Савин, какая неописуемая честь.

— Наставник Пайк, невероятная привилегия, — она присела в реверансе, умудрившись сделать его одновременно и безупречно светским, и убийственно язвительным, после чего упорхнула прочь в шелесте дорогих юбок.

— Клянусь Судьбами, — пробормотал Пайк, хмуро глядя ей вслед. — Если ничего не предпринять, она завладеет миром.

— К следующему году, если будет следовать расписанию, — Глокта скривился, хватаясь за край стола, чтобы встать и дотянуться до графина. Клянусь, с каждым разом всё тяжелее. — Прикрой дверь, будь добр, — и он принялся наполнять два бокала. Как когда-то архилектор Сульт наливал бокал для меня...

— Превосходная работа в Старикланде, друг мой, — он пододвинул бокал к Пайку. — Как всегда. Мятежники разбиты, и Ближняя Страна теперь крепче привязана к Союзу. Ты снова вытащил наши никчёмные задницы из пламени.

— Что ж, — Пайк помедлил, покручивая спиртное в бокале и хмуро вглядываясь в него. — Я знаю, каково это — гореть в огне.

— Потому я особенно признателен, что ты продолжаешь бросаться в него ради меня, — он стиснул зубы, с трудом опускаясь обратно в кресло, ноги пылали огнём. Если это можно назвать ногами. Последние несколько дюймов он уже просто падал на кожаное сиденье, по пути издав недостойный стон.

— Служу и повинуюсь, ваше преосвященство, всегда, — Пайк наблюдал за ним без тени эмоций. — Но я думаю, пришло время нам обоим уйти на покой и всецело посвятить себя написанию мемуаров, — повисла короткая пауза. А затем они разом расхохотались. Смех Пайка был на редкость неприятным звуком. Что-то вроде шелестящего бульканья. Но я годами находил гордость и удовольствие в неприятных вещах.

— Рад видеть, что чувство юмора тебя не покинуло, — Глокта оскалил испорченные зубы, когда от наклона вперёд прострелило спину. — Оно тебе пригодится там, куда направляешься.

Пайк приподнял почти безволосую бровь в безмолвном вопросе.

— Вальбек, — сказал Глокта. — Я хочу, чтобы ты возглавил там Инквизицию.

Пайк приподнял бровь ещё выше. К чему слова, когда молчание справляется лучше.

— Город растёт как на дрожжах. Новые фабрики, новые способы производства, да и рабочие стекаются туда из деревень толпами. Есть признаки того, что они начинают... объединяться.

— Прогресс не остановить, — вздохнул Пайк. — Это происходит повсюду. Хотите, чтобы я их разогнал?

Глокта замер с приоткрытым ртом. Вот он, решающий момент. Стоит произнести эти слова — и пути назад не будет. Хотя мне не впервой ставить на кон всё. Он покосился на дверь. Я должен создать мир, которого она достойна. — Нет, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты их поощрял.

Единственным проявлением удивления со стороны Пайка было очередное неспешное движение брови. Глокта искренне восхищался его хладнокровием. Сам Великий Эуз мог бы сейчас ворваться в двери, а этот и не подумал бы обернуться.

— Я хочу, чтобы ты придал им форму, — сказал Глокта, — и структуру, и цель. Я хочу, чтобы ты сделал их действенными. Больше того — дал им имя. Не бывает хорошего движения без громкого имени. Я подумывал о... ломателях.

— Звучит неплохо. И скажите — это способ держать мелких врагов поближе? Или способ... — тут он едва заметно понизил голос, — выступить против нашего главного врага?

— Для начала первое, — по спине Глокты пробежал невольный озноб. Он и сам не удержался и заговорил почти шёпотом. Даже я. — А потом... со временем... когда все предосторожности будут соблюдены... возможно, и второе.

— Я часто думал, как было бы славно... — Пайк осушил свой бокал и аккуратно поставил его на стол с тихим щелчком. — Оставить мир в лучшем состоянии, чем мы его нашли.

— Если мы действительно хотим что-то изменить... это должна быть Великая Перемена. Если мы хотим создать лучшее будущее, нужно вырвать прошлое с корнем. Мы должны вырвать его с корнем. Банки, бюрократию, корону. Переделать всё заново.

Пайк медленно кивнул: — Нельзя возвести прочную башню на гнилом фундаменте. Вы посвятите в это короля?

Глокта грустно усмехнулся: — У Его Величества сердце на месте, но боюсь, кишка у него тонка для такого дела. Не пойдёт он против своего хозяина. Не сможет решиться на необходимые жертвы. А жертв... будет немало. — Мы должны быть столь же терпеливы, решительны и безжалостны, как наш враг.

Пайк посмотрел на него в упор: — В этих качествах вам никогда не было отказа, ваше преосвященство.

— Как и тебе, друг мой, — Глокта допил свой бокал и хмуро уставился в окно, туда, где в маленьком саду только начинали набухать почки. — Иногда, чтобы изменить мир... его нужно сначала спалить дотла.

***

Вальбек, осень 593 года

Её знатно отделали.

Лицо всё в синяках, один глаз почти заплыл, рыжие спутанные волосы местами почернели от запёкшейся крови, а из разбитого носа на верхнюю губу стекали две аккуратные красные дорожки. Впрочем, Пайку доводилось видеть и похуже. По слухам, именно она убила того практика, чьё тело нашли в канализации, так что он считал, что с ней обошлись даже на удивление мягко.

— Итак, — сказал он, усаживаясь в кресло напротив. — Как вас зовут?..

Она подалась вперёд, насколько позволяли цепи, свернула язык трубочкой и харкнула кровавой слюной через стол.

Пайк вскинул брови: — Какое прелестное имя.

С его-то лицом — вернее, с тем, что от него осталось — его теперь едва ли считали за человека. Он всегда стоял особняком. Объект страха, презрения или жалости. Эта отстранённость давала ясность. Отстранённость — и всё то, что ему довелось повидать. На войнах, в лагерях и во время мятежа в Старикланде. Человечество в худших своих проявлениях. Человечество, в котором человеческого почти не осталось.

Люди мнят себя особенными, каждый считает себя удивительно непохожим на других. Но стоит как следует надавить — и они становятся до ужаса предсказуемы. Их мелочные потребности, мелочные желания, мелочная жадность, мелочная любовь. Мало кто по-настоящему тревожил его теперь. По-настоящему... вызывал интерес.

После такой взбучки арестанты обычно становились сговорчивыми, хотя случалось и обратное — они принимались беситься, плеваться и бушевать. Так что ярость на её избитом и опухшем лице не была чем-то необычным, плевки и неповиновение были вполне ожидаемы в начале допроса. Но когда Пайк заглянул ей в глаза, он увидел там нечто. Или... может быть, заметил отсутствие чего-то.

Совести? Страха? Жалости? Он, кажется, узнал эту пустоту. По тем редким моментам, когда решался взглянуть в зеркало.

Он положил локти на стол и сцепил пальцы: — Я наставник Пайк.

— А по мне — ты как пережаренный окорок, — прорычала она.

Пайк хмыкнул. Он медленно повернулся к инквизитору Ризинау, нервно переминавшемуся в углу комнаты:

— Что ж, не поспоришь, — пробормотал он, прежде чем вновь обратиться к заключённой. — Как не поспорите и вы... — Он бросил взгляд на забрызганные кровью бумаги перед собой. — Убийство владельца мануфактуры...

— Перерезала глотку сзади, — бросила она.

— И его сына...

— Размозжила череп формовочным молотком, — отрезала она.

— Не говоря уже о поджоге, который уничтожил не только это здание, но и два соседних.

— Видел бы ты, как горел этот ублюдок, — процедила она.

— Затем вас подозревают в убийстве практика Стоуна при попытке ареста...

— Я припрятала иглу в рукаве. Когда он полез с кандалами, я воткнула её ему в глаз. А когда рухнул — добила киркой, — Пайку показалось, что он услышал, как Ризинау брезгливо пискнул. — И это не всё. Ещё много чего найдётся.

— Немало кровавой работёнки для женщины вашего сложения.

— О, работы я отродясь не боялась, — она оскалила розовые от крови зубы. — И ни о чём не жалею. Они заслужили, все до единого.

— Какой честный человек мог бы не согласиться? — сказал Пайк, откидываясь на спинку. — Кровопийцы. Спекулянты. Личинки, разжиревшие на ещё живых трупах рабочего люда. Что вы, в сущности, сделали, кроме как добились справедливости? Когда продажное государство, продажные суды и продажная система отказали вам в ней, вы взяли её своими руками. Я понимаю это. Я даже, верите или нет... одобряю.

Ярость исчезла с её лица. Теперь она хмуро смотрела на него, источая недоверие, её разбитые губы скривились от презрения. Как осторожный клиент, которому предлагают сделку, в которую он отказывается верить.

— Что ты можешь знать о справедливости?

— Да вы только гляньте на меня! — он вскинул руки. — Я ж и впрямь как пережаренный окорок.

О, та невыносимая боль, потом ужас, потом горечь, когда он получил эти ожоги. Но со временем он начал считать их даром. То была боль перерождения. Чтобы изменить что-то, нужно сначала это спалить дотла, и тот хнычущий ничтожный человечек, которым он был когда-то, сгорел, чтобы он мог построить себя заново — стать тем, кем стал теперь. За эти годы он превратил своё изуродованное лицо в щит, неподвластный ни ужасу, ни жалости. В оружие, способное одним взглядом усмирить сильного и растоптать слабого. Пайк повернулся к Ризинау, который выглядел ещё более встревоженным, и указал на своё лицо:

— Знаете, где я получил... это?

Ризинау сглотнул, явно нервничая. Он был, по многим причинам, странным выбором на должность инквизитора. Слишком мало стержня и чересчур богатое воображение. Но приходится работать с тем, что есть, как любил приговаривать архилектор. — В лагерях, сэр... как я понимаю...

— Да. В лагерях. Я пришёл к выводу, что суть общества лучше всего видна в его тюрьмах. — Пайк обвёл рукой комнату. — В его правосудии или... беззаконии. — Он подался вперёд, встретившись со странно пустым взглядом заключённой. — Может, вы и не бывали в лагерях, но всё равно это видите. Сердце Союза прогнило. Эту гниль нужно вырезать. Её нужно выжечь. И вы можете помочь мне в этом.

Она зыркнула на Ризинау, который тут же отвёл взгляд, потом снова уставилась на Пайка, который и не подумал отворачиваться.

— Не верю я вам.

— Если бы вас можно было так просто убедить, какой от вас был бы толк? Я лишь прошу дать мне возможность доказать. Соберите единомышленников. Думаю, в вас есть та искра, за которой потянутся другие. Собирайте обиженных и обездоленных, помогайте им сводить счёты. Бейте за простой люд. Пускайте кровь. Разжигайте пожары.

— Жечь? — прошептала она.

— Да. Добавьте немного представления. Мы ещё поговорим о верных методах. О правильных целях. Я буду помогать, где смогу, но... действуйте с умом. Не просто гнев — нужна расчётливость. Вы не дура. Вести себя как дура — лишь вредить нашему делу. Вы не приблизите Великую Перемену, если попадётесь.

— Великая Перемена... — она сглотнула, мышцы на покрытой сыпью шее напряглись. — С чего начать?

— Разве я не сказал, что хочу нашей свободы? — Пайк встал, глядя на неё сверху вниз. — Мне ни к чему свергать старых хозяев, чтобы самому занять их место. — Он вставил ключ в замок её кандалов. — С чего начать? — Он не отрывал от неё взгляда, поворачивая ключ. — Решайте сами.

— Вы её отпускаете? — пискнул Ризинау, когда они вышли в коридор.

— Я делаю куда больше, — сказал Пайк. — Я делаю её полезной. Чую, со временем она может стать очень полезной.

— То есть... это хитрость? Она будет приманкой? Вы используете её, чтобы выявить других предателей?

Пайк открыл следующую дверь:

— Мы работаем в тени.

Ещё одна комната для допросов, точь-в-точь как предыдущая. Они всегда одинаковые. Голые белые стены, не до конца чистые, исцарапанный стол с двумя стульями.

— В нашем деле привыкаешь к мысли, что ничто не является тем, чем кажется, и всё притворяется чем-то другим.

Он сел в кресло дознавателя.

— Паранойя и подозрительность — инструменты нашего ремесла, но порой... камень — это просто камень. Присаживайтесь.

Ризинау судорожно сглотнул, покосившись на другой стул. Тот, что предназначался для заключённых. Символизм не ускользнул от него. Он никогда ни от кого не ускользал. Но какой у него был выбор?

— Я наблюдал за вами, инквизитор Ризинау, — сказал Пайк. — Уже несколько месяцев. Вообще-то, с тех самых пор, как принял командование в Вальбеке.

Ризинау нервно облизнул губы.

— Несмотря на ваши попытки сохранить секретность — которые, честно говоря, оставляют желать лучшего — мне известно о ваших делах. Закрывали глаза на мелкие нарушения. Выпускали на свободу людей, обвинённых в подстрекательстве к забастовкам. И, разумеется, недавно сотрудничали с вашим бывшим информатором Коллемом Сибальтом — организовывали рабочих, печатали агитационные листовки и проводили тайные собрания, на которых подвергали сомнению сами устои Союза. Я ничего не упустил?

Ризинау оказался куда более предсказуемым, чем та женщина. Его мягкое лицо стало мертвенно-бледным.

— Я... я могу объяснить.

— Право, не стоит. Долгие годы я искал — терпеливо, осторожно — единомышленников. Людей, которые могли бы помочь мне осуществить Великую Перемену. Не что иное, как смену власти в Союзе. Смену порядков. Изменение самой природы мира.

В испуганных глазах Ризинау при этих словах будто блеснул огонёк, но страха и подозрительности в них всё ещё было слишком много.

— Знаю, вам трудно будет поверить, — сказал Пайк, — но той женщине я говорил чистую правду. Задайте себе вопрос: будь я и вправду тем безжалостным угнетателем, каким кажусь — разве не болтались бы вы оба сейчас на верёвке? — Пайк изобразил нечто, отдалённо напоминающее улыбку. — Всё, о чём я прошу — позволить мне это доказать.

Ризинау моргнул, глядя на него:

— Я никогда не смел надеяться... что вы можете быть союзником...

— Значит, вам нужно научиться мечтать о большем. Я мог бы познакомить вас с любопытными теориями о том, как перестроить общество на благо всех. Вы читали трактаты Ливонте, основателя Аффойских коммун?

Ризинау уставился на него во все глаза:

— Я думал, что ни одной копии не сохранилось!

— Вам пора открыть глаза на то, что возможно. — И Пайк достал из пальто потрёпанные книжечки, подвинув их через стол. — Ваши амбиции должны стать безграничными.

Ризинау открыл первый том, жадно перелистывая страницы.

— Вы должны прочесть работы Фаранса и Вертурио, даже некоторые отрывки из Биаловельда.

— Этого апологета угнетения? — спросил Ризинау, подняв взгляд.

— Нужно знать своего врага. — Пайк встал, его стул заскрежетал по плитке, и медленно обошёл вокруг стола. — Недостаточно ненавидеть старую систему или даже свергнуть её. Нужно иметь планы на будущее. Как мы освободим народ, мой друг, как сделаем всех равными. Если мы хотим создать лучший мир... — Пайк кивнул в сторону камеры, где он только что говорил с рыжеволосой убийцей, — мы должны дать им то, чего бояться. — Он мягко положил руку на плечо Ризинау. — И то, во что верить.

***

Вальбек, лето 599 года

Когда Ризинау вошёл, Сибальт сидел на ящике, листая один из тех нелепых фантастических романов, которые так любил. Он соскользнул вниз и подошёл с ухмылкой:

— Так-так. наставник Ризинау.

Ризинау бережно коснулся новых знаков различия на воротнике:

— Ты не представляешь, как мне противно носить мундир угнетателей. Но если это послужит делу, я потерплю.

— Всем нам приходится чем-то жертвовать, да? — На миг Ризинау показалось, что старый друг над ним посмеивается, и эта мысль его совсем не обрадовала. — Может, отдать честь?

— Ни в коем случае, брат мой, — он схватил руку Сибальта, горячо пожал её и похлопал его по плечу. — В грядущем мире мы все будем равны!

Хотя, разумеется, роли останутся разными. Каждому — задача по его талантам. Лишь тот, чей взор достаточно ясен, чтобы видеть звёзды, может быть штурманом и прокладывать путь, по которому все пойдут в новое будущее.

— Говорят, на берегу реки всплыли два трупа, — встревоженно сказал Сибальт. — Все синие. Похоже, утопили в красильне. — Он понизил голос: — Это дело рук Судьи?

— Нисколько не удивлюсь.

— За ней теперь дурная компания водится. Называют себя поджигателями.

— Я в курсе. — Её жестокие выходки уже не так тревожили Ризинау, как прежде. Она была вульгарной сумасшедшей, что уж тут говорить, немногим лучше зверя, но и у зверей есть своё предназначение.

— Надо бы поговорить с Ткачом...

— Поверь, брат, он лучше всех понимает, что необходимо для нашей Великой Перемены.

Кроме самого Ризинау, разумеется, который видел дорогу к свободе так ясно, словно она уже была пройдена.

— Людям нужно во что-то верить. — Он скромно приложил руку к груди. — Но им также нужно чего-то бояться. К слову, вынужден с прискорбием сообщить, что Ткач нас покинул. Он будет помогать издалека, чем сможет, но попросил, чтобы отныне... — Ризинау негромко рассмеялся. Будто ничего особенного. Будто это не было его заветной мечтой долгие годы. — Я носил это имя.

— Ты?

— А кто же ещё? — Он нахмурился, глядя на Сибальта. — Разве не я вдохновляю людей своими речами? Разве не растут наши ряды?

— Да, но...

— Забудь о Судье, — оборвал его Ризинау, с трудом сдерживая нетерпение. — Забудь о Вальбеке. У меня для тебя есть задача поважнее. Пришло время нести весть ломателей дальше. В Колон. В Хольстгорм. Даже в Адую. Именно там ты сейчас нужнее всего, друг мой. — Он сжал плечо Сибальта. — Сильнейшая рука нашего движения! Наша самая надёжная опора! Ты будешь вершить правое дело в тени вражеской крепости.

Сибальт нахмурился:

— Адуя? Но это же рискованно...

— Без риска не будет Великой Перемены, друг мой. — И он повёл Сибальта к двери. — Я был эгоистом. Я слишком долго держал тебя здесь.

К тому же тот становился чересчур популярным. Та простая душевность, которая когда-то привлекла к нему Ризинау, притягивала и других. В последнее время Ризинау стал замечать, что на собраниях этому человеку хлопают громче, чем ему самому.

— Возьми с собой брата Мура и сестру Гриз. Они оба хорошо знают город. Уверен, что с должным терпением и осторожностью ты приведёшь в наши ряды новых единомышленников...

***

Где-то в Трёх Фермах, осень 604 года

Сибальт сидел, положив ноги на стол, и читал книгу. Вернее, делал вид, что читает. В основном он поглядывал поверх страниц на Вик, которая стояла у окна, скрестив руки на груди, и хмуро смотрела на улицу.

Почему-то он не мог оторвать от неё взгляд. Впервые увидел её в конце собрания рабочих в начале лета — душного и пропахшего потом, как деревенские танцы, — но она ушла прежде, чем он успел с ней заговорить. Прошло две недели, прежде чем он увидел её снова, и пять — пока узнал имя. Вернее, только первую его часть. Остального он до сих пор не знал.

Он и сам не мог сказать, что в ней такого. Крепкий орешек, это точно, неразговорчивая, как устрица. Мур говорил, что она была с повстанцами в Старикланде. Кадбер от кого-то слышал, что она сидела в лагерях. Сама помалкивала. Разве что, если надавить, думал он, тогда получишь больше, чем рассчитывал. Но он чувствовал — там что-то есть внутри. В некоторых устрицах ведь жемчужина прячется, верно?

Её глаза метнулись к нему, и он уткнулся в книгу, явно на мгновение позже, чем следовало. Она не давала ему ни малейшего повода. Скорее наоборот. Но всякий раз, когда их взгляды встречались, он ощущал этот жар, от которого пересыхало во рту и потели ладони.

— Где она? — спросила Вик.

— Гриз?

— Нет, королева Союза. Да, Гриз конечно.

Сибальт надул щёки:

— Придёт, не переживай.

— Когда мне говорят не переживать, я начинаю переживать по-настоящему.

— Пожалуй, в этом есть смысл, — пробормотал он, пытаясь выдавить улыбку. От этого Вик нахмурилась ещё сильнее. Он не был уверен, что хоть раз видел её улыбку. Ему хотелось попробовать выманить хотя бы одну. Из-за этого он начинал болтать и отпускать дурацкие шутки, как юнец безусый, а она только сильнее хмурилась.

Она отошла от окна, крестообразные тени оконного переплёта скользнули по её лицу.

— Что читаешь? — спросила она, кивнув на книгу.

Сибальт на мгновение задумался, не соврать ли. Вряд ли это заставит её воспринимать его серьёзнее. Но он чувствовал — она видит его насквозь.

— Это жизнь Даба Свита, — он повернул книгу, вглядываясь в корешок, — написал... кто там этот болван? Марин Глангорм.

— О чём книга?

— О знаменитом разведчике. В Дальней Стране. — Он положил книгу рядом со свечой и пролистал страницы, пока не нашёл ту картинку, которая ему так полюбилась.

— Необъятное небо, бескрайние травы и... ну, знаешь. Свободная жизнь, наверное. — Прозвучало ещё глупее, чем он думал, но она не усмехнулась.

Наоборот, подошла вплотную, чтобы рассмотреть картинку. Так близко, как никогда прежде. И, наверное, как никогда потом.

— Ты ведь была в Старикланде? — спросил он. — Там так же?

— Я была в Старикланде. Но до Дальней Страны оттуда ещё далеко.

Он посмотрел на неё, стоящую рядом, на линию её подбородка, такую чёткую, резкую и сильную, и какую-то совершенную, с маленьким шрамом сбоку, и, сам не понимая что делает, потянулся и дотронулся до неё там, совсем легко, в тени под ухом, едва касаясь кончиками пальцев.

Её лицо странно дрогнуло, глаза метнулись к его глазам. Она сглотнула. Но не отстранилась. И не ударила его в пах, на что он бы поставил, будь у него деньги.

— Лучше тебе этого не делать, — сказала она. Но в её голосе прозвучала незнакомая хриплая мягкость.

— Почему?

— У нас есть дело, о котором надо думать.

— От одного прикосновения делу ничего не будет.

— Может и быть. Ни для кого из мужчин, к которым я прикасалась, это добром не кончилось.

— Я готов рискнуть.

Она всё так же хмуро смотрела на него, не отстраняясь, но и не придвигаясь ближе.

Он пожал плечами:

— Не могу всю жизнь ждать Великой Перемены, Вик. Может, она вообще никогда не случится. Разве мы не заслуживаем... чего-то... для себя, пока ждём? — Он попытался изобразить улыбку. Едва заметно дёрнулся уголок рта, не больше, но она продолжала хмуриться всё так же сурово. Он опустил глаза. Убрал руку. — Прости. Ты права. Я больше не буду...

И вдруг она обхватила его лицо обеими руками, крепко сжала, повернула к себе и поцеловала так, словно им обоим оставалась минута жизни. Кажется, он удивлённо пискнул, а она почти забралась на него, упираясь коленом в стул, прижимаясь бедром к его ноге, и вот уже одна его рука в её волосах, другая обвивает спину, и он чувствует, как под рубашкой при дыхании движутся её рёбра.

Они оторвались друг от друга, глядя в глаза, всё ещё цепляясь друг за друга, часто дыша друг другу в лицо в свете единственной свечи. Сердце Сибальта колотилось как бешеное. Впервые он видел Вик удивлённой. Будто она сама не могла поверить в то, что только что сделала.

— Ничего себе, — прошептал он. Значит, что-то там внутри всё-таки было.

И в этот самый неподходящий момент щёлкнула ручка, и дверь распахнулась.

— Листовки, — буркнула Гриз, топая внутрь с коробкой в руках, — прямо с... — Тут она увидела Сибальта, глядящего из своего кресла, и Вик, которая слезала с него со всей возможной поспешностью. — Печатного станка, — закончила она, сурово сдвинув тяжёлые брови.

— Что-то ты задержалась, — хрипло выдавил Сибальт, безуспешно пытаясь сделать вид, будто ничего особенного не происходило.

— Мур опоздал. — Гриз с грохотом бросила коробку и упёрла руки в бока. — Он внизу с остальными.

— Пойду помогу разгружать, — пробормотала Вик. Сибальту показалось, что на её острых скулах проступил лёгкий румянец, когда она отворачивалась. От этого она понравилась ему ещё больше. Намного больше. Гриз, похоже, думала иначе — она встала на пути неприступной преградой, вокруг которой Вик пришлось протискиваться, а потом с грохотом захлопнула дверь.

— Только не говори, что ты с ней спишь, — процедила Гриз.

Только тут Сибальт осознал, что смотрит вслед Вик, как влюблённый щенок. Он нахмурился и захлопнул книгу:

— Нет.

— Но не прочь бы.

— Теперь уже за мысли судишь? Тебе бы в Инквизицию, Гриз, вышел бы отличный практик.

— Просто скажи, что ты ей ничего не рассказал о Вальбеке. О Ткаче.

— Это я тебя привёл, помнишь? Никому ничего не говорим, пока не нужно знать. Так безопаснее для всех.

— Я этой суке не доверяю.

Сибальт фыркнул:

— Ты никому не доверяешь.

— Неправда. Вот, кстати, я привела кое-кого, с кем ты, может, захочешь познакомиться. Впятером мир не перевернёшь, верно?

— Вшестером с Вик.

Гриз с кислой миной прищёлкнула языком:

— Всемером с этим парнем. Эй, Тэллоу! Заходи!

***

Литейная на Горной улице, весна 605 года

— Всё готово, — сказала Вик. — Пошли.

Гриз схватила её за руку в темноте:

— А эти что? — она мотнула головой в сторону двух ночных сторожей у ворот литейной.

— Они проплачены.

— Ты заплатила этим ублюдкам?

— Человека проще сдвинуть золотом, чем сталью, да и обычно дешевле выходит. — Вик вывернулась и зашагала через улицу, подняв воротник. Чёрт подери, как же Гриз ненавидела эту суку с её вычурным именем и слезливыми историями про лагеря. Ненавидела, как та явилась из ниоткуда, окрутила Сибальта и заставила всех плясать под свою дудку.

Она раздражённо выдохнула под моросящий дождь, и с другой стороны улицы донёсся лязг засова и скрип петель — ворота распахнулись.

Сколько лет она была с ломателями, а её мнением почти никто и никогда не интересовался.

— Поехали! — крикнула Вик, махая рукой, и Мур дёрнул поводья, направляя повозку через грязную улицу.

Гриз шла рядом, хмуро поглядывая то на сторожей, то на тёмный двор по ту сторону, то на груды угля и штабеля дров, то на возвышающуюся стену литейного цеха, откуда сквозь окна сочился оранжевый свет. Ей не нравилось это место. В животе ворочалось нехорошее предчувствие, а во рту стоял кислый привкус. Она сжала кулаки, когда Мур потянул тормоз и остановил повозку.

Когда становилось страшно, когда накатывали сомнения, она вспоминала охранников на фабрике, где раньше работала. Как они на неё смотрели. Эта насмешка. Это презрение. Она видела их лица, и внутри поднималась горячая волна ярости, и она вспоминала — надо что-то делать.

Хочешь Великой Перемены — не отсидишься за разговорами.

— Пока всё идёт гладко, — пробормотал Сибальт и похлопал Гриз по плечу, спрыгивая с повозки. Просто свой парень — вот кем она для него была. Кем и останется теперь. Теперь, когда эта сука Вик дан чёртова Тойфель приплыла и раздвинула перед ним ноги. Она оскалилась, рыча себе под нос, принявшись развязывать брезент, раздирая мокрые верёвки мокрыми пальцами.

Заскрежетали шестерни — это Сибальт отодвигал дверь цеха, и изнутри хлынул оранжевый свет горна. Гриз вскарабкалась на повозку, чтобы стянуть брезент:

— Время нанести удар за простой народ, а? — буркнула она Тэллоу.

Он глянул на неё с козел своими большими печальными глазами:

— Ага, наверное, — сказал он, наблюдая, как Мур оттаскивает одну из бочек.

— Так, — прошипела Вик, — давайте первую...

Гриз ахнула, когда ей в глаза ударил свет, дневной свет из ниоткуда, ослепляя её.

— Стоять! — прогремел голос. — Именем Его Величества!

Повозка дёрнулась вперёд, Гриз споткнулась, запуталась в верёвке от брезента, отчаянно попыталась ухватиться за спинку сиденья, но свалилась набок, ударившись головой о край бочки, а потом впечаталась лицом в мокрую брусчатку.

Она застонала и перевернулась, в голове стучало. Где-то кричали. Топот ног. Она, пошатываясь, поднялась на колени, перед глазами мелькали огни, чёрные фигуры на светлом фоне. Что-то просвистело мимо и вонзилось в борт повозки. Арбалетный болт. Не один.

— Нет, — прошептала она. Мур лежал на боку у колеса повозки, один болт в груди, другой в бедре, топорик валялся рядом с его подрагивающими пальцами. — Нет! — Гриз схватила его и развернулась, пригибаясь, оскалив зубы. Она видела приближающихся практиков. Чёрные дубинки, лица в масках. Слишком много.

— Ну, давайте, ублюдки! — заорала она, стоя над телом Мура. — Давайте!

— Сдавайся, — сказал один глухо из-под маски. Почти скучающим тоном. Гриз бросилась на него, замахнувшись, но он просто сделал осторожный шаг назад, а другой нырнул сбоку и ударил её дубинкой по бедру, когда она потеряла равновесие.

Разворачиваясь к нему, она уже падала на колено. Кто-то ещё ударил её по плечу, боль прострелила шею. Она подняла топор, но кто-то перехватил её руку, вывернул, в бок врезался сапог, выбив воздух из лёгких. Тэллоу просто наблюдал за всем с козел, как ни в чём не бывало.

— Беги! — простонала она, когда её прижали к земле. — Беги, сволочь!

Но он даже не попытался убежать, не то что сопротивляться. Просто спокойно спрыгнул с повозки, спокойно опустился на колени и спокойно завёл руки за голову, ожидая, когда его закуют.

Гриз визжала, брыкалась, плевалась и извивалась, умудрилась попасть одному практику сапогом в лицо, но двое других схватили её, прижали, и вот она уже лежит лицом в брусчатке, колено давит на спину, а на запястьях лязгают кандалы. Ещё один встал над ней, вытаскивая холщовый мешок.

Свет фонаря упал на лицо Тэллоу, и оно было другим, не как всегда. Его большие печальные глаза сузились, стали жёсткими, а губы скривились, пока он наблюдал за её борьбой. Не жалость и не страх. Презрение.

Точно как смотрели на неё охранники на фабрике.

***

Допросный дом, весна 605 года

Тэллоу как раз прикидывал, как себя вести, когда вошла Вик. Просто перебирал, что он должен знать, а о чём помалкивать. Надо быть начеку постоянно. Держать себя в тонусе. Оступишься раз — и она наверняка тебя подловит. Она была умна, в этом он никогда не сомневался. Он многому научился, просто наблюдая за ней с остальными. Как она их цепляла, как заманивала, никогда не раскрываясь до конца. Он бы никогда не догадался, что она предательница. Она была бы последней, кого он заподозрил. Если бы Костлявый не разложил ему всю картину. Она была чертовски умна. Но у него было одно преимущество, и немалое.

Она хотела ему верить.

Поэтому Тэллоу просто сделал глаза пошире. Бедный я, несчастный. Ссутулил плечи. Такой слабый, такой напуганный. Маленький жалкий неудачник. Ей нужен был кто-то слабый, кого можно защищать. Кто-то глупый, рядом с кем она могла бы блистать умом. Вот он и прикинулся слабым. Прикинулся глупым.

— Ты от них сбежала? — прошептал он.

Вик грустно улыбнулась, садясь напротив него в кресло для допрашивающего:

— От них никто не сбегает.

— Значит...

— Это я.

Он долго смотрел на неё, размышляя, как себя вести. Стоит ли кричать оскорбления? Стоит ли брыкаться, царапаться и разыграть припадок безумия? Но был шанс, что она раскусит его. Лучше вести себя тихо и позволить ей самой додумать остальное. Поэтому он просто опустил взгляд на заляпанную столешницу и сказал:

— О.

— Знаешь, с кем я только что разговаривала за дверью?

Тэллоу медленно покачал головой, хотя точно знал с кем.

— С его преосвященством архилектором.

Он сделал глаза ещё шире, хотя его преосвященство был в его камере прямо перед ней, давая несколько советов о том, как вести себя на этом самом допросе.

— Здесь?

— Собственной хромой персоной. Тебе повезло. Ты никогда не видел, как он работает. А я видела, — и она протяжно, тихо присвистнула. — Костлявый, конечно, не выиграет забег. Но когда дело доходит до того, чтобы разговорить людей — поверь мне, быстрее него никого нет. Держу пари, твоя подруга Гриз уже рассказывает ему всё, что знает обо всём на свете.

— Она сильная, — сказал он, хотя испытывал лишь презрение к этой тупой корове.

— Нет, не сильная. Но это неважно. Когда ты раздет и одинок, и он начинает резать, нет такой силы, которой было бы достаточно.

Тэллоу было совершенно наплевать, но он умел плакать по команде уже много лет и решил, что сейчас самое время позволить паре слезинок скатиться по щеке.

— Но она...

— Выкинь её из головы. Она уже повешена. Мур мёртв, а Сибальт... — В голосе Вик появилась едва заметная трещинка. Большинство бы не заметило, но Тэллоу заметил. Он видел таких, как она, в лагерях. Может, и замёрзшая снаружи, но всё ещё мягкая внутри.

— Сибальт?

— Он тоже мёртв.

— Ты говоришь так, будто гордишься.

— Нет. Но и не стыжусь. Они сделали свой выбор, ты слышал, как я их спрашивала. Так же, как спросила тебя.

Тэллоу сделал паузу, облизнув губы. Нужно действовать осторожно, убедиться, что она клюнет.

— Гриз повесят, но... не меня?

— Быстро соображаешь. Для тебя дверь ещё открыта. Для тебя... и твоей сестры.

Тэллоу моргнул, глядя на неё. Костлявый знал всё наперёд, как по волшебству. Знал, как всё сложится, почти слово в слово. Знал, что она попытается завербовать его, и как именно это сделает. Он задумался, как долго Костлявый планировал это. На сколько ходов вперёд он просчитал. Всё, что нужно было Тэллоу — это подыграть. Глупый маленький неудачник, который сделает что угодно ради сестры. Глупый маленький неудачник, который попал в переделку, и только Вик может ему помочь выбраться.

— Я сказала его преосвященству, что, возможно, тебя можно спасти, — произнесла она. — Возможно, ты мог бы послужить королю.

— Какого рода служба? — Хотя он, конечно, знал. Он занимался этим уже несколько месяцев.

— Любая, какую я выберу.

Он опустил взгляд на стол, быстро соображая. О чём бы беспокоился неудачник? Хороший маленький солдат? Не хотел бы подвести своих. Он облизнул губы.

— Предать своих братьев, — пробормотал он, будто каждое слово причиняло ему боль.

— Думаю, да.

— Какие у меня есть варианты?

— Только этот вариант, и можешь считать, что тебе чертовски повезло.

Тут он поднял глаза. Показать ей намёк на гнев, тень обиды, не позволить ей полностью контролировать ситуацию. Пусть поработает – точно так же, и он это видел, как она заставляла работать Сибальта.

— Тогда к чему весь этот разговор? — огрызнулся он.

— Чтобы ты понимал, чем мне обязан.

Складно придумано. Было бы складно, будь он тем, за кого она его принимала. Она поднялась, достала ключ и расстегнула его цепи. Потом швырнула ему одежду.

— Одевайся. После поспишь. Утром выезжаем в Вальбек. Надо выяснить, где эти болваны раздобыли три бочки гуркского огня.

Тэллоу оставил руки в кандалах. Решил, что стоит надавить на её чувство вины, пока есть возможность. Её вина — его рычаг давления.

— Хоть что-нибудь из этого было правдой?

— Из чего?

— Из того, что ты нам рассказывала?

Она прищурилась. — Хороший лжец врёт как можно меньше.

Он и сам сказал бы то же самое. — Значит... ты действительно выросла в лагерях?

— Двенадцать лет. От девчонки до женщины. Мои родители и сёстры погибли там. — Она сглотнула, и он видел, как ей больно. — Брат тоже.

Она не смогла спасти своего брата, так что он даст ей нового, которого можно спасти. — Ты потеряла не меньше любого из нас, — сказал он с видом непонимающего простака, хотя всё понимал не хуже её самой.

— Больше, чем большинство.

— Тогда как ты можешь...

— Потому что если я и вынесла что-то из лагерей... — Она склонилась над ним, оскалившись, а он съёжился, изображая ужас. — Так это то, что нужно держаться победителей.

Хороший урок. Он и сам его усвоил. Вик решительно направилась к двери и с грохотом захлопнула её за собой.

Тэллоу ещё немного посидел неподвижно. Потом позволил себе едва заметную улыбку и начал одеваться. Любопытно, как выглядит его сестра.

Если ему вообще придётся с ней встретиться.