Великая Перемена (и прочая ложь)

Нить

Сабра сорвала последние коробочки с очередного куста, – стручки лопались, выпуская белый пух, – бросила их в свою сумку и с долгим вздохом выпрямилась. Прищурившись на солнце, вытерла пот со лба, отряхнула пух с саднящих пальцев, поправила ремень сумки на ноющем плече, потёрла больную спину и снова вздохнула. Всё как обычно.

— Тяжёлая работёнка, да? — окликнул Курин, сдвигая шляпу, чтобы вытереть покрытый бисеринками пота лоб.

Он вечно оказывался где-то рядом. Работал на соседнем ряду, когда они собирали хлопок. Набивал тюк по соседству, когда паковали урожай. Ставил тарелку рядом, когда ели. Иногда ей казалось, что она ловит на себе его взгляды. А может, ей просто хотелось так думать. В конце концов, он был видным мужчиной — эти широкие плечи, хорошие зубы и лёгкая улыбка.

Она нервно огляделась, опасаясь, что надсмотрщик заметит их разговор, но потом вспомнила — надсмотрщика больше нет. Его протащили по пыли за ослом, а потом забили лопатами насмерть, и никто по нему не скучал. Они больше не рабы. Они свободны и могут болтать сколько душе угодно. Лишь бы выполняли норму.

— Жарища, — сказала она, надвигая шляпу чуть ниже, наполовину прячась от солнца, наполовину от Курина. Чувствовала, что краснеет.

— Держи. — Он протянул ей фляжку. Потом вытер горлышко рукавом и протянул снова. Рукав был грязным. У всех тут были грязные рукава. Но жест всё равно был приятным. Наверное, показался бы менее приятным, будь Курин не таким красавчиком. Но такова уж неприглядная правда о красивых людях.

Хотелось облиться водой с головы до ног, но вместо этого она сделала, как ей казалось, изящный глоток и вернула фляжку.

— Спасибо, — пробормотала она, снова прячась за полями шляпы.

— Пей ещё, если хочешь, — сказал он с улыбкой. — Мы теперь свободные люди.

Она задумалась.

— Да. Свободные. — И сделала ещё глоток, словно доказывая это самой себе.

Они были свободны, и это было замечательно. Чудесно. То, о чём они все столько лет молили Бога. Только иногда Сабра задумывалась, так ли уж многое изменилось на самом деле.

Когда она была рабыней, то спала в вонючей развалюхе и ела чечевичную похлёбку. Теперь, став свободной, она жила в той же вонючей развалюхе и ела ту же чечевичную похлёбку, но теперь должна была платить за эту привилегию человеку, который поселился в доме её бывшего хозяина. Хозяина изрубили на куски, и она не пролила по нему ни слезинки, но человек, который теперь жил в доме, смотрел на неё точно так же, как и прежний.

Когда рабыня слишком медленно наполняла мешок, её могли избить. Могли отстегать кнутом. Сделать показательный пример для остальных. Теперь же, если работница не выполняла норму, ей просто не платили. А значит — ни крыши над головой. Ни еды. А потом однажды она просто исчезала, и находили новую работницу. Новые работницы находились всегда. Сабра слышала, что так заведено в Союзе. Они гордятся тем, что у них нет рабов. Но теперь она сомневалась, что это действительно лучше. В тёмные минуты ей даже казалось, что, может быть, стало хуже.

Но она не хотела показывать Курину эти мрачные мысли, поэтому улыбнулась, возвращая фляжку. Пусть всё изменилось не так сильно, как хотелось бы. Но теперь хотя бы можно улыбаться.

— Спасибо, — сказала она, нагибаясь к следующему кусту и начиная срывать коробочки, лопающиеся белым пухом.

— Тебе везёт, — сказал Курин, продолжая смотреть на неё с улыбкой.

Она подняла голову.

— Ни разу в жизни так не думала.

— Ты маленькая.

Она выпрямилась во весь рост, который, честно говоря, был невелик.

— Все мы такого роста, каким нас Бог создал.

— И, благодарение Богу, тебе не приходится так низко нагибаться, как мне.

Сабра не удержалась от смеха. Наверное, шутка показалась бы не такой забавной, будь он менее красивым. Но такова уж неприглядная правда.

— Это верно. Но к вечеру спина всё равно отваливается. А когда мешок полный, он волочится по земле, пока твой болтается у колен и обдувает их, словно платье благородной дамы.

Курин рассмеялся.

— И правда. Я об этом не думал. Может, нам обоим повезло больше, чем казалось.

— Может быть, — отозвалась Сабра, но не была в этом уверена.

Внизу у забора тянулись повозки. Ползли сквозь пыль к Дагоске, гружёные тюками почти с неё ростом. Сабра подумала, сколько же её труда, её пота, её боли уходит в один такой серый блок. Но от размышлений толку нет. Она вздохнула, вытерла пот со лба и снова принялась срывать пух с растений, набивая мешок.

Норма сама себя не выполнит.

***

— Как же нам сегодня обогатить друг друга? — спросил Басим, расплываясь в улыбке при виде этого обгоревшего на солнце розовокожего болвана. Он мог себе позволить улыбаться.

Дела шли отлично.

Площадь перед Великим Храмом Дагоски бурлила покупателями и продавцами, перекрикивавшимися на тридцати языках. Рёв и блеяние скотины, лязг весов и мер, благословенный звон монет со всех уголков Земного круга.

Этот розовокожий покупатель хмурился, разглядывая один из тюков Басима. Из тех, что только привезли. У Басима и были только те тюки, что только привезли. Как привозили — так он сразу продавал.

— Дам сорок за тюк, — проворчал тот на ломаном кантийском.

Басим улыбнулся. Он мог себе позволить улыбаться хоть целый день.

Дела шли лучше, чем когда-либо. Лучше, чем когда Басим мальчишкой впервые вышел на эту площадь помогать отцу, а розовокожие толпами переплывали Круглое море за шелками и льном. До того, как розовокожие сделали город частью Союза, прибрали торговлю к рукам и пустили её прахом. До того, как гурки захватили город и вовсе прикрыли торговлю. Теперь Пророк отправился туда, куда отправляются пророки — вроде как на небеса, хотя скорее в противоположную сторону, — гурки убрались восвояси, Дагоска снова принадлежала дагосканцам, а дела шли лучше прежнего.

— Эти по шестьдесят за тюк, — невозмутимо сказал Басим.

— Шестьдесят? — взвизгнул мужчина от возмущения. — Да пятьдесят — уже грабёж!

— И всё же цена шестьдесят.

— Могу дать пятьдесят пять, но ни монетой больше.

Басим улыбнулся. Пятьдесят пять казались бы безумной ценой в прошлом сезоне, но цены всё росли. Он твёрдо стоял на шестидесяти — вдвое больше того, что сам заплатил.

— Шестьдесят, — повторил он, — такая цена.

Можно было подумать, что раз розовокожие прикончили отца Басима в одну из своих бесконечных чисток, разорили дело и превратили Дагоску в кровавые руины своей продажностью и бездарным управлением, он должен был бы особенно наслаждаться, обдирая этого обгоревшего ублюдка из Союза. Но Басим не делал различий. Он с равным удовольствием обдирал бы людей из Сулджука, Стирии, Старой Империи, Севера, Гуркхула, Кадира, Яштавита или даже других дагосканцев, представься такая возможность. Предрассудки — роскошь, которую не может себе позволить ни один стоящий торговец, всегда говорил его отец. До того, как его вздёрнули.

— Товар высшего качества, друг мой, — сказал Басим, хлопнув по тюку и подняв облачко пыли. — Кадирский хлопок, с тучных склонов долины Розин. Лучше не найдёшь! — На самом деле хлопок был так себе, если не хуже, плохо упакованный с какой-нибудь засушливой плантации в глуши, но честность — это для церкви, а не для рынка. Этот чёртов розовокожий олух всё равно не отличил бы одно от другого, да и не стал бы, даже если б умел. Сейчас продавалось любое барахло.

Розовокожий прищурился, изображая подозрительность:

— Не пытаешься надуть меня?

Басим презрительно фыркнул:

— Во-первых, я живу своей репутацией. — Репутация у Басима была так себе, если не хуже, но никого это не волновало — его товар расхватывали как горячие лепёшки. — Во-вторых, я бы не посмел. — Хотя на самом деле он посмел бы что угодно, если бы цена была правильной, и частенько так делал, пока дела не пошли настолько хорошо, что в этом отпала нужда. — В-третьих, разве можно обмануть человека с таким острым чутьём? — Этот розовокожий был тупицей и хвастуном, который каждое утро обманывал сам себя, воображая себя торговцем. — Но ради бога, друг мой, если найдёшь цену получше — иди с миром, я недолго прожду нового покупателя.

В конце концов, за морем машины требовали корма. С каждым днём их становилось всё больше, и жрали они всё больше.

И Басим повернулся к бурлящему морю покупателей, заполонивших рынок.

— Ладно! — сказал розовокожий, как от него и ждал Басим. — Ладно. Шестьдесят за тюк. — И он достал кошель и начал с кислой миной отсчитывать монеты.

— Не пожалеешь, друг мой, — сказал Басим, которому было совершенно плевать, пожалеет этот розовокожий идиот или нет. — Сто тюков на пристань! — гаркнул он сыну, чьи плечи поникли, когда тот стал собирать носильщиков.

Мальчишка не горел желанием. Вечно витал в облаках. Совсем не такой, каким был Басим в его годы, работая на отца. Такой жадный до знаний! Но и до девчонок тоже. Он нахмурился, глядя вслед сыну. Может, он и впрямь слишком суров с парнем, как вечно твердит жена. Но справедливость — это для церкви, а не для рынка. А у Басима уже давно не было времени на церковь.

В конце концов, дела шли отлично. Дела никогда ещё не шли так отлично.

Он повернулся к следующему розовокожему, взмокшему от пота невежде-торговцу, потирая руки:

— Как же нам сегодня обогатить друг друга?

***

— Не нравится мне это, — пробормотал Йенс, наблюдая за тем, как его люди обслуживают прядильные машины. Слишком много открытых деталей. Колёса, ремни и приводные валы так и мелькают.

Он размышлял, когда случится следующая беда. Можно ли вообще называть это несчастным случаем, если знаешь, что он неизбежен? Знаешь, что вопрос не в том, случится ли, а когда именно? Он поморщился и потёр переносицу. Плохо спал. Не мог нормально спать после того последнего случая. До сих пор слышал крики той девушки.

— Поосторожнее, ребята! — крикнул он, шагая по цеху, похлопывая по спинам, показывая большой палец, подбадривая работников. — Поаккуратнее, ладно?

Йенс говорил Цайтзеру о своём беспокойстве насчёт безопасности, но тот и слушать не хотел.

— Ты мастер, а не нянька, — отрезал он тогда. — Безопасность не твоя забота, твоё дело — наматывать нить на катушки.

Столько стридов нити, сколько могут выдать человек и машина.

Появился крупный новый заказ. Важный клиент. Валлимир, что ли, из Валбека — ткёт из этого новые ткани на своих чёртовых огромных водяных станках. Вечно новые клиенты. Вечно станки побольше. Вечно больше стридов нити, с визгом слетающей с валиков. Этот визг напоминал ему крики той девушки. Не может быть хорошо для машин — работать так быстро, так долго.

Йенс говорил Цайтзеру, что стридов в итоге будет меньше, если машины сломаются от перегрузки или люди свалятся от переработки, но Цайтзер и слышать об этом не желал.

— Дамам нужны платья, — заявил он, — и у них нет терпения выслушивать оправдания.

Йенс подумал, много ли у них будет терпения, когда их чёртовы платья начнут разваливаться прямо на них. Он подошёл ближе, чтобы рассмотреть пряжу. Прокрутил её между пальцами.

— Не нравится мне это, — пробормотал он. Слишком пушистая сходит с валиков. Рыхлая. — Эти новые тюки никуда не годятся! — крикнул он Ханнеру.

— Полное дерьмо! — прокричал Ханнер в ответ сквозь грохот. Потом пожал плечами. — Но прясть можем только из того, что есть.

Йенс говорил Цайтзеру, что беспокоится о качестве, а тот посмотрел на него так, будто слово «качество», как и «безопасность», было на каком-то чужом языке.

— Ты мастер, а не швея, — сказал он тогда. — Никому нет дела до качества, только до количества стридов на катушках.

Йенс не был дураком. Он видел того посетителя, что приходил поздно ночью в угловой кабинет со своими бумагами. Аккуратненький такой бесцветный человечек, с надписью «Валинт и Балк» на своём аккуратненьком портфеле. У Цайтзера был долг и проценты к уплате, да и хозяева свои имелись — хозяева, которых было ещё труднее удовлетворить, чем самого Цайтзера. Так что ему было не до безопасности, качества или чрезмерной нагрузки. Всё, что его волновало — стриды.

— Осторожнее, люди! — крикнул Йенс. — Аккуратно и продуктивно, договорились?

Они могли бы остановиться на закате и всё равно выдать несколько сотен стридов. Недостаточно для мастера Цайтзера, конечно. Можно было бы обмотать нитью весь чёртов мир, и ему бы всё равно было мало.

Йенс покачал головой и смотрел, как нить с визгом сходит с валиков, размышляя, когда же случится следующая беда.

***

— К чёртовой матери эту нить! — рявкнула Гретте. Опять порвалась, проклятая. Она замахнулась иглой, словно хотела швырнуть её об пол, но знала — придётся потом часами ползать на коленях в поисках, а времени на это нет.

— Что не так с этой треклятой нитью? — прошипела она.

Нить была дрянная. Она знала это. Но, по правде говоря, у неё были заботы и посерьёзнее. Когда всё впервые начало расплываться перед глазами после долгой работы с иголкой, она не хотела признавать очевидное. Не смела. Твердила себе, что это пустяки. Сперва ей было трудно только при свечах. Только с вышивкой. Заказов было много, а тонкую работу и доверить некому. Но вскоре зрение село окончательно. Теперь уже не отвертеться.

Она ничего не видела.

Гретте прижала основания дрожащих ладоней к глазам, чувствуя, как под веками закололи слёзы.

— Это платье должно быть идеальным, — прошептала она. — Лучшим из всех.

Последнее платье оказалось недостаточно хорошим. Селеста дан Хайген разнесла его в пух и прах. Отказалась платить. Во что ей это вылилось. Деньги. Время. Репутация. Ещё одной неудачи она не переживёт. Но, клянусь Судьбами, теперь всё расплывается — что при свечах, что при дневном свете, что при каком угодно. Она едва может отличить хорошую работу от плохой, а тут ещё и нить подводит, зараза.

Она откинулась от стола, отвернулась. Нельзя рисковать — вдруг слёзы попадут на ткань. Эта ткань стоит... О, Судьбы. Но уже поздно, а работы ещё прорва, а в спешке ничего путного не выходит.

— Это платье обязано быть безупречным.

Она почувствовала руку Мари на своём дрожащем плече.

— Тебе нужно передохнуть, мама. Может, я бы могла сделать часть работы...

— Не неси чушь! — взвизгнула Гретте, но тут же осеклась. — Прости. Прости меня. Просто... ты же знаешь, что не справишься с тонкой работой. Знаешь, что это могу сделать только я. А я уже опаздываю, вещь нужна к завтрашнему приёму, и если она не будет готова... Судьбы, если она не будет готова...

Она снова почувствовала, как в никчёмных глазах защипало от слёз. Если не успеет — ей конец. Если не успеет — репутации крышка, и благородные дамы, что ей доверяли, отвернутся от неё. Если не успеет — разорение. Каждое платье должно быть лучше предыдущего. Ткань дороже, работа чище, вышивка тоньше, деталей больше, а эти дамы мстительны как Глострод, если не получают в точности то, что хотят. И чем знатнее дама, тем безжалостнее расправа.

— Просто... — Её голос дрогнул. — Просто работы невпроворот.

Она расстегнула верхнюю пуговицу. Судьбы, она будто задыхалась. Вся эта груда ткани, кружев и оборок на коленях душила её, давила. Она пыталась попасть ниткой в иголку, но, помоги ей Судьбы, та расплывалась перед глазами, вся рука казалась размытым пятном — как тут попадёшь этой мерзкой рыхлой пушистой нитью?

— Хотя бы позволь мне вдеть нитку, мама, — произнесла Мари, и в её голосе тоже слышались слёзы. — Хотя бы это позволь сделать.

— Да. — Гретте выпустила нить, позволила игле выскользнуть из ноющих пальцев. — Да, давай. — Закрыла глаза и просто дышала с минуту. Пыталась взять себя в руки. Нервы у неё всегда были ни к чёрту.

— Вот, мама. Держи. Ты подыши пока. Принести тебе ещё свечу?

— Да. Спасибо, родная. Я бы пропала без тебя. — Хотя она и так пропала. Гретте судорожно вздохнула. Нужно успокоиться. Нужно унять дрожь в руках. Она снова склонилась над работой. — Принеси парочку.

И она стиснула зубы, отчаянно щурясь, пытаясь заставить больные глаза сфокусироваться на ткани. Туда и обратно, так нежно, так аккуратно, и туда, и обратно, и чуть потянуть, и...

— Да чтоб её разорвало, эту нить! — заверещала она.

***

Фрайд осторожно отогнула упаковку, чтобы взглянуть. Всегда волнительный момент — получать новое платье. Прекрасная ткань, выбранная леди Савин, и кружева, как всегда, изысканные, но... Фрайд нахмурилась, отворачивая бумагу дальше, проводя пальцами по шву. Стежки выглядели из рук вон плохо.

— Ох-ох-ох, — пробормотала она и понесла платье наверх так бережно, словно оно стоило больше, чем она сама. Что, собственно, так и было.

— От Гретте Брайн? — Зури подошла к ней в передней части гардеробной. Какая у неё была походка — настоящая грация. — Лучше поздно, чем никогда, я полагаю.

— Может быть, — с сомнением протянула Фрайд.

Зури вскинула чёрные брови: — Неужели так плохо?

Фрайд приложила бретели к своим плечам и расправила платье перед собой, чтобы Зури могла хорошенько рассмотреть: — На мой взгляд, совсем не то качество.

— У тебя очень хороший глаз, Фрайд. — Зури подошла ближе, пропуская роскошную ткань сквозь длинные пальцы, оценивая, как она ложится. — Если ты говоришь, что качество не то...

— Платье от Гретте доставили? — Сквозь приоткрытую дверь Фрайд видела леди Савин, застывшую, словно статуя, в полусобранном нижнем белье — дюжина её раздробленных отражений смотрела из зеркал под разными углами. Она не могла повернуть голову, потому что Метелло стояла на стремянке, укладывая её парик, но покосилась в сторону платья. — Ну и как оно?

— На мой взгляд, — проговорила Зури, опускаясь и поднимая подол, разглядывая стежки на свету, — совершенно неприемлемо.

— У тебя самый верный глаз из всех, кого я знаю, — сказала леди Савин. — Если ты говоришь, что неприемлемо, значит, так оно и есть. — Фрайд заметила, как Лизбит слегка надула губы, смешивая свои пудры. Но спорить с фактами было бессмысленно. У Зури был лучший глаз из всех известных, именно поэтому она и стала компаньонкой леди Савин. А стежки и правда никуда не годились, даже Фрайд сразу это заметила.

— Гретте делала такие красивые платья, — с тоской произнесла леди Савин.

Фрайд кивнула: — Лучшая работа из всех, что я видела.

— Портнихи, наверное, как и платья, — задумчиво произнесла Зури. — Недолговечны. — Она нахмурилась, разглядывая подол, что-то вытащила и поднесла к свету. — Дыхание Божье, тут торчит нитка.

Метелло возмущённо охнула, не выпуская гребень изо рта. Лизбит скривилась: — Пытается нашу госпожу в отрепья обрядить, — процедила она сквозь зубы.

— Прикажете отказать в оплате? — спросила Зури, выпрямляясь.

Леди Савин раздражённо вздохнула, мышцы её плеч напряглись, поднялись и опали: — Заплатите ей половину. Ради прежних заслуг. Но больше заказов она не получит.

— Как прикажете, миледи, — отозвалась Зури, делая пометку в книжке.

— Что мне с ним делать? — спросила Фрайд. Если смотреть на него, как гардеробная служанка Савин дан Глокта, стежки были просто позором. А если как девушка, выросшая по ту сторону Арок — клянусь Судьбами, это всё равно было чудесное платье. Она подумала о том, что почувствовала бы её мать, просто прикоснувшись к такой ткани.

— Леди Савин не может это надеть, — отрезала Зури. — И никто не должен видеть то, что она могла бы носить. Сожгите его. — Она направилась к двери. — И принесите синее.