Вавилонский голландец

Елена Касьян В двух словах

Ну что же вы меня спрашиваете, какое там море? Как же я объясню, какое оно, если это личное дело каждого, понимаете? Твое и моря. И каждый тут получает во владение свою тайну, свой особый вкус, запах и цвет, свой звук. Это как новый трафарет на старую картинку: ни один изгиб не совпадает. Стоишь посреди всего как дурак, смотришь. Сто раз представлял, как оно… книг начитался, баек наслушался. Не совпадает!

Сказать, что воздух полон соли и йода, что скоблит глотку, как аэрозоль от кашля? Сказать, что глаза болят от неизбежности горизонта, словно вся жизнь подчеркнута тонкой, чуть выгнутой линией, под которой все остальное – лишь постскриптум? Ничего не сказать.

Берем прямоугольный лист бумаги и складываем его пополам.

В детстве одним из самых страшных слов было «книгохранилище». Оно звучало почти как «бомбоубежище» и не сулило ничего хорошего.

Бабушка шаркала по коридору войлочными шлепанцами и жаловалась на жизнь кому-то несуществующему. Иногда она останавливалась посреди кухни, складывала руки лодочкой и закрывала глаза. Наверное, в эти моменты кто-то несуществующий отвечал на ее претензии. А я листала толстую детскую энциклопедию, придвинув к дивану высокий торшер на деревянной ножке, вырывала из нее листы и делала бумажные кораблики.

Страницы я вырывала не подряд, а в разных местах, чтобы не было заметно. Все равно мама завтра книгу унесет и принесет другую.

– Мама сегодня поздно будет! – говорила бабушка, заходя в комнату и вытирая руки о передник. – Вторник сегодня, она в книгохранилище.

И я представляла себе, как маму мучают и пытают угрюмые чужие люди в этом страшном хранилище, а она молчит, как Бонивур, и ни за что не заплачет.

А наутро у нее и впрямь были темные круги под глазами и очень усталая улыбка. Она справлялась у бабушки, хорошо ли я себя чувствовала накануне и что ела на ужин, и подолгу смотрела в окно.

Аккуратно подгибаем углы листа на сгибе к центру.

Как вам объяснить, что там за ночь? Там такая ночь, какую ни один телевизор не покажет. Там такая ночь, что сразу во всем мире ночь. И ничего другого не можешь представить.

И если небо затянуто густой тяжелой сетью облаков, как неводом, и звезд совсем не видно, хочется заглянуть самому себе внутрь и убедиться, что там все точно так же. Потому что везде сейчас ровно вот так.

И когда луна, словно сосок ночи, вдруг выкатится из тьмы и повиснет над самой водой, можно увидеть, как небеса вскармливают твое утро. И под тобой тихонько покачивается палуба, как огромная колыбель. И спать жалко. Потому что воздух такой, что вдыхать бы и вдыхать, приподнимаясь на цыпочки, вдыхать до хруста в ребрах, до тумана в голове, до ломоты в зубах…

Вы спрашиваете. А как объяснить?

Загибаем кверху свободные нижние края листа.

В комнате всегда было холодно (наверное, не круглый год, но сейчас это вспоминается как «всегда»). Поэтому вечером все собирались на кухне и непрестанно ругались.

В большой кухне стояло четыре плиты и четыре стола. Нам повезло: наш стол стоял у окна. Поэтому я могла делать кораблики прямо на подоконнике, из прошлогодних журналов «Смена».

Каждый раз, когда кто-то открывал холодильник, у ног возникали две соседские кошки, одна другой страшнее. Они истошно орали и бросались на дверцу, как на амбразуру.

– Да заберите вы своих тварей! – говорил сосед Карп Борисович и делал брезгливую гримасу.

– Еще неизвестно, кто здесь бóльшая тварь! – шипела тетя Майя, подхватывала кошек под мышки и уходила к себе, громко хлопая дверью.

Через минуту она выходила, торжественно пронося через кухню в уборную кошачий лоток.

Сосед презрительно фыркал и доставал из кармана папиросы.

– Карпуша, кури на лестнице, тут дети! – говорила ему бабушка, кивая в мою сторону.

Иногда по утрам на кухне обнаруживалась забытая Карпом Борисовичем книга с закладкой. Тогда я тихонько выдергивала страничку из уже прочитанной части. Такие кораблики я прятала тщательней: мало ли… Это была моя маленькая лепта в восстановление справедливости. Мне нравились кошки, и не нравился сосед.

Загибаем на противоположную сторону углы краев.

Легче всего объяснить, какая там тишина.

Тишины там нет вовсе. Вот вы не верите, а у меня и в мыслях нет соврать вам.

Бывает, что ты не слышишь рядом стоящего. Равно как и далеко стоящего. Они открывают рты, как немые рыбы, показывают что-то жестами, а ты не слышишь. Улыбаешься, разводишь руками.

Это все ветер.

Ну как я объясню вам, какой там ветер? Бывает нежный и трепетный, как юный любовник. Касается тебя и тут же теряет сознание. Бывает внезапный и наглый, как вечерний грабитель. Наскакивает со спины, и душа уходит в пятки.

А есть упрямый и суровый, что твоя совесть. Он продувает тебя насквозь, до самого сердца, и выдувает из него все подчистую. И тогда сердце становится похоже на пустую раковину моллюска. И если приложить ухо к груди, услышишь только мерный пульс волны: «Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…»

Сводим противоположные углы получившегося треугольника.

По утрам на кухне пахло жареной колбасой, подгоревшей овсянкой, ромашковым чаем и кошачьей мочой. За стенкой тетя Шура орала на своего сына Степку, собирая его в детский сад. Степка ревел и швырялся ботинками.

«Как хорошо, что у меня есть бабушка, – думала я. – Наверное, в детском саду детей ужасно мучают и держат целый день в углу».

Мама просыпалась поздно. Она работала в школьной библиотеке и могла приходить ко второму уроку или даже к третьему. Иногда она брала меня с собой. Но очень редко и если шла ненадолго. Посреди книжной пыли и запаха типографской краски новых учебников мне делалось нехорошо.

Я отказывалась учить буквы и совсем не стремилась научиться читать. Мне нравились книжки с картинками. Но и без картинок годились тоже. В нашем коммунальном коридоре у меня было два тайника. За комодом возле кладовки я прятала цветные кораблики. Это были иллюстрации из толстых книг по истории, картинки из детских книг или энциклопедий и портреты писателей с титульных страниц. А за вешалкой у самого входа я прятала кораблики из обычных страниц с текстом. Они были не такие красивые, но их было больше.

Подгибаем нижние углы, каждый со своей стороны, к верхушке.

А еще там бывают шторма. Но этого и вовсе никак не объяснить. Сказать, что это словно тебя окунают в большой таз с головой? Словно ты крутишь «солнышко» на качелях? Словно поезд врывается в тоннель, и кажется, что тоннель никогда не кончится?

Как об этом сказать?

Огромные жернова стихии перемалывают тебя, хочешь не хочешь, кричи, пляши, плачь… И ты чувствуешь себя совершенно беспомощным и счастливым одновременно. Потому что только так ты видишь разницу между страхом и страхом.

У получившегося треугольника сводим противоположные углы.

Однажды мама взяла меня с собой в книгохранилище. То ли бабушка приболела, то ли я капризничала и не хотела оставаться дома. Сейчас уже не важно.

Это оказалось обычное одноэтажное здание, серое, совсем не страшное. Мы прошли мимо вахтера в дальний конец коридора. Я все оглядывалась, надеясь, что за нашей спиной он немедленно превратится из улыбчивого дяденьки в ужасного монстра с горящими глазами.

И не было никаких катакомб и застенков, которые я себе представляла, даже сырого и темного подвала не было. Была небольшая комната со шкафом во всю стену. В шкафу было огромное количество выдвижных ящичков, как в аптеке. Было два больших стола и несколько полок с папками.

– Садись вот тут и рисуй, – сказала мама. – А мне надо сверить картотеку.

И дала мне карандаш и два листа бумаги. Из одного я тут же начала делать кораблик.

Свет погас как раз в тот момент, когда я взялась за второй лист.

– Не бойся. Сиди тут, я сейчас спрошу на вахте, в чем дело. – Мама вышла, оставив дверь открытой.

Они появились почти сразу. Я не могла их видеть, они подошли со спины. Я могла только кричать.

Я хватала ртом воздух, большими глотками, вдыхала до колик под ребрами, и воздух был густой и соленый. Я кричала, но ветер забивал мне глотку и шумел в ушах.

Когда мама вернулась, подхватила меня на руки, стала трясти, а потом приложила ухо к груди, она услышала только мерный шум волны: «Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…»

Беремся за верхние уголки и разводим их в стороны.

Что рассказать вам о моем занятии? Я работаю тут в отделе бумажных корабликов. Это может казаться сколь угодно смешным и нелепым, но это очень серьезная и непростая работа.

Не знаю, как они попадают на борт, но каждый вечер мне приносят по два мешка этих самых корабликов. Я разворачиваю и разглаживаю страницы и вкладываю их в соответствующие книги. И знаете, иногда это оказываются самые лучшие страницы.

Мне приходится теперь много читать, составлять каталоги и делать пометки в реестрах. Работаю в основном ночью, так мне больше нравится. Целая кипа страниц лежит еще не разобранная. Просто физически не хватает времени.

Говорят, что скоро мне назначат помощника, который будет работать в дневную смену.

Еще говорят, что на шлюпочной палубе есть отдел бумажных самолетиков, но я почти не бываю в той части корабля. Хотя охотно верю.

Но об этом я пока и вовсе ничего не могу рассказать.