Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Глава 27. Сэр Валдар при дворе

Худощавая женщина с резкими чертами лица, жесткими рыжими волосами и маленькими зеленовато-голубыми глазами, одетая в наряды из великолепных тканей, но самой гротескной формы, оскорбительной для прекрасной женственности, сидящая в просторном кресле под балдахином в огромном зале, богато и в то же время просто обставленном, окруженная блестящей толпой мужчин, и ни одной женщины, кроме нее самой — такой увидел я, когда церемониймейстер остановил нас у дверей зала приемов, великую Елизавету, эту «славную королеву Бесс», как вы все еще ласково называете ее, несмотря на все то, что многие летописцы сделали, чтобы запятнать ее славу. Я увидел сильную духом женщину, в чьи руки судьба вложила скипетр в те мрачные и тревожные времена, когда судьба не только Англии, но и всей Европы и половины мира колебалась между свободой и рабством.

Когда мы остановились среди прочих ожидавших у двери, невысокий загорелый коренастый человек с бычьей шеей, светлыми волосами и ясными быстрыми веселыми голубыми глазами, маленькими усиками и короткой остроконечной бородкой, делавшей его щеки еще круглее, гордо прошествовал по коридору и пожал руку сэру Филипу, прогудев низким зычным голосом, который мог бы принадлежать человеку вдвое крупнее его самого:

— Добро пожаловать в лабиринт темных путей и кривых поворотов!

После того как они обменялись рукопожатием, сэр Филип со всеми присущими этому веку церемониями представил меня, и тогда к моему величайшему изумлению я узнал, что этот человек — Фрэнсис Дрейк. Этот жизнерадостный, толстощекий, коренастый человечек, голова которого едва доставала мне до груди, был тот самый великий англичанин, который первым из нации совершил кругосветное плавание; человек, чье имя уже тогда звенело от страны к стране и от моря до моря выражением похвалы или ужаса, когда его произносил друг или враг; величайший морской капитан, которого когда-либо видел мир; человек, столь ужасный в бою, что его враги верили, что он больше, чем человек; тот, кто никогда не был и никогда не будет побежден — таков был Фрэнсис Дрейк.

Глядя на него с высоты своего гигантского роста, я думал о Нимроде и Тиглате, о рослом Дераре и могучем Львином сердце и гадал, как бы он выглядел рядом с ними, а потом покраснел от собственной глупости, вспомнив того маленького, худого, тщедушного человека с орлиными глазами и сильной квадратной челюстью, которого пятнадцать столетий назад я видел на вершине земной славы, держащим в своей властной хватке более чем полмира.

— Так это и есть ваш друг, сэр Филип, — проговорил он, откинув голову и оглядывая меня. — И он купил эскадру и хочет отправиться со мной каперствовать в Испанское[34] море, или куда еще милость небес и мудрость нашей госпожи могут послать нас. Ну что ж, он добрый малый, хотя и великоват для моряка.

— Не хочу показаться невежливым, сэр Валдар, — продолжал он, оглядывая меня с головы до ног. — Но почему-то мне легче представить вас атакующим в доспехах с головы до ног и верхом на большом боевом коне с Ричардом в Аскалоне или Генрихом в Азенкуре, чем направляющим ружье или ведущим абордажный отряд. Впрочем, это всего лишь моя фантазия и дурные манеры в придачу, а высказывание непрошеных мнений в настоящее время не входит в мои обязанности. Наша суверенная владычица повелела мне привести вас и сэра Филипа, чтобы поцеловать ее королевскую руку, и я думаю, что не стоит беспокоиться о том, как вас примут, ибо, при всем моем уважении, в мире нет лучшего судьи о мужественности. А теперь, прошу вас, пойдемте, потому что ее величество хуже всех в мире умеет ждать.

Последние слова он тихо прорычал, когда мы отошли от группы у двери. Пока мы с сэром Филипом шли за ним, я думал о том, что когда-нибудь расскажу ему однажды ночью в спокойном, залитом лунным светом море об Акциуме и Пелусии, о моих вылазках со старыми готскими морскими волками и о наших путешествиях по неведомому океану в тот мир, который он называл Новым светом, и по которому мы ходили полтора тысячелетия назад.

Но, как ни быстры были эти мысли, для них оставалось совсем немного времени, так как мы подошли к подножию трона, и сэр Филип и я по очереди преклонили колени перед величеством Англии.

Она протянула руку для поцелуя и, повелев встать, осмотрела меня проницательным, испытующим взглядом, казалось, читая мои самые сокровенные мысли (боги, что бы она сделала, если бы действительно могла!), а потом спросила высоким пронзительным голосом:

— Сэр Валдар из Иварсхейма — имя и титул оба иностранные, не так ли? Мы точно никогда не слышали ни одного из них раньше.

— Да, величество, — ответил я, — оба иностранные, но оба происходят из той страны, откуда произошел твой великий предок, которого мир до сих пор называет «Завоевателем».

— Достойный ответ, — заметила она, — хотя и дан на языке, который звучит странно, старомодно. А ваш титул, откуда он у вас — по наследству или в награду за какой-нибудь храбрый поступок, совершенный вашей сильной рукой?

Я уже был готов сказать ей правду, но прежде чем я заговорил, в голове промелькнула предостерегающая мысль о том, как эти веселые придворные и серьезные государственные мужи, стоявшие вокруг нее, отпрянут и уставятся на меня, или, быть может, чуть не засмеют меня презрительно, насколько позволит им королевское присутствие, и как сама Елизавета, имея на то веские основания, примет меня за лжеца или сумасшедшего и погубит наше предприятие, прямо приказав мне удалиться, если я расскажу, как ее собственный предок Ричард Плантагенет посвятил меня в рыцари на поле битвы в Сирии, и поэтому, склонив перед ней голову, я ответил:

— Королева Англии, титул, который я ношу, был завоеван мечом, и ему уже десять поколений, так как он берет свое начало со времен священных войн.

— Тогда ваше имя, сэр Валдар, более почетно, чем нам известно, но я не сомневаюсь, что оно дошло до достойного наследника, который вскоре даст нам повод узнать его. Мы слышали от нашего верного адмирала сэра Фрэнсиса Дрейка, что вы за свой счет и на свой риск снарядили эскадру, для которой вы просите нашего королевского разрешения выйти в море на некоторые предприятия, которые, как вы ожидаете, принесут вам некоторую прибыль. Не так ли?

— Да, величество, — ответил я. — Однако наша цель не только выгода, но прежде всего защита этого древнего царства, сокрушение его врагов и такое умножение славы его милостивой владычицы, какое может даровать нам милость небес и мудрость королевы Англии.

Пока я говорил, глаза придворных вокруг ее трона расширились, некоторые брови нахмурились, а некоторые губы насмешливо скривились, но по лицу Дрейка расплылась такая улыбка, которая не могла не понравиться ни одному настоящему мужчине, ибо, как я узнал впоследствии, моя речь была ему по сердцу, и, как он сам сказал мне, он тут же полюбил меня за это.

Но лицо Элизаветы было такой загадкой, какой я никогда не видел ни до, ни после. Брови ее были нахмурены, губы растянуты в улыбке, а глаза сверкали и искрились, и на обеих щеках слабый румянец пробивался сквозь бледность ее желтоватой кожи. Она оперлась локтем на подлокотник кресла и, положив острый подбородок на ладонь, спасла себя, как мне кажется, от откровенного смеха, заметив:

— Это смелые и отважные слова, сэр Валдар. Мы нечасто слышим их при дворе, хотя, возможно, те принцы и правители, перед которыми вы привыкли стоять, более знакомы с простой речью, чем мы, но мы должны заявить для вашего сведения, что, поскольку до сих пор не было объявлено войны между нами и нашими королевскими кузенами Европы, вряд ли уместно говорить о врагах этого королевства и нас. Тем не менее, наш добрый адмирал может объяснить вам лучше, чем мы, что есть много морей и невостребованных земель, где крепкие сердца и сильные руки, такие, как ваши и адмирала, а также вашего доброго друга сэра Филипа Кэрью, могут завоевать как богатство для вас самих, так и некоторую славу для этого королевства, а потому, при соблюдении условий, которые будут установлены нашим добрым секретарем Уолсингемом и нашим превосходнейшим канцлером и советником лордом Берли, вы получите нашу королевскую лицензию и разрешение использовать корабли и снаряжение, которые вы подготовили, для всех справедливых и законных целей в открытом море и везде, куда вас заведет удача или ветер небес. И мы не сомневаемся, что против дикарей и других врагов мира и спокойствия, которых вы встретите в своих путешествиях, вы проявите себя как люди, не забывающие о чести флага, под которым плаваете. А теперь, можете считать себя свободными от дальнейшего присутствия у нас сегодня.

Милорд Берли, — продолжила она, обращаясь к дородному пожилому широколобому джентльмену с серьезным лицом и твердым, настороженным взглядом, стоявшему по правую руку от нее, — вы услышали нас, и вы будете следовать нашим указаниям. Милорд адмирал сэр Фрэнсис Дрейк, раз уж вы привели этих джентльменов к нам, то, может быть, вам следует проводить их и позаботиться об них, пока они не вернутся на свои корабли.

Мы поклонились и снова поцеловали руку, и сэр Фрэнсис тоже попрощался, преклонив колено, и когда он встал и отошел в сторону от королевы, его глаза блестели, а челюсти были крепко сжаты, чтобы не рассмеяться.

Затем другие искатели аудиенции вышли вперед со своими представителями, а мы втроем направились к двери. Когда мы выходили, я обернулся на трон и увидел, что Елизавета провожает нас глазами, и, о боги, если бы не разница в лице и фигуре, я мог бы поклясться, что именно душа Клеопатры смотрела на нас загадочными сине-зелеными глазами.

Мы повернулись, в последний раз поклонились трону и вышли. В передней среди толпы, ожидавшей приглашения, я заметил молодого человека лет двадцати двух-двадцати трех, чье лицо, четко очерченное и отмеченное в каждой черте тем таинственным знаком, который природа накладывает на своих избранных сыновей и дочерей, остановило мой взгляд, как будто заклинанием, сотворенным душой, смотревшей на меня ясными серыми глазами.

— Кто этот человек, сэр Филип? — прошептал я, тронув его за плечо.

— Не знаю, но, может быть, вы знаете, сэр Фрэнсис?

— Нет, я знаю не больше, чем вы, — рассмеялся великий адмирал. — А вот и тот, кто, несомненно, знает, — он схватил за руку церемониймейстера и спросил его вполголоса, — кто этот высоколобый молодой человек с красивым лицом, одетый по-деревенски, что стоит рядом с сэром Томасом Фицаланом?

— Это, благороднейший адмирал, — ответил церемониймейстер, низко кланяясь величайшему человеку Англии и заглядывая тем временем в список, который держал в руке, — некто Уильям Шекспир из Стратфорда-на-Эйвоне, что в Уорикшире, деревенский парень, который охотно пошел бы по стопам милейшего певца ее милостивейшего величества мастера Эдмунда Спенсера. Он пришел сюда сегодня, желая получить аудиенцию, чтобы положить к ногам королевы какую-нибудь праздную оду или какой другой стишок, единственная рекомендация которого — то, что он предназначен, пусть и недостойно, для такой почтительной и похвальной цели, как служить развлечением для ее величества.

— Тогда, если не считать присутствующих здесь, — сказал я, движимый тем же импульсом, который много раз прежде заставлял меня говорить помимо моей воли, — в лице Уильяма Шекспира есть то, что говорит мне, что в грядущие дни ни одно английское имя не будет стоять много выше его.

— Милорду угодно пророчествовать, — возразил церемониймейстер, снова низко кланяясь, на этот раз другу Фрэнсиса Дрейка, — но этот Уилл Шекспир — всего лишь один из многих других, которые приходят сюда с подобной целью и уходят, чтобы затеряться среди убожества своей низкорожденной безвестности.

Я повернулся спиной к льстивому, заискивающему чинуше и, сделав пару шагов через комнату туда, где стоял Уилл Шекспир, протянул ему руку:

— Вы Уильям Шекспир, как мне сказали, поэт, ищущий королевской милости. Вот рука, которая пожимала руки королей и завоевателей. Если ваше лицо не противоречит вашему гению, а это редко бывает с лицами, то вы достигнете чести и славы, если вложите себя в свое дело. Я — солдат удачи, а вы — слуга музы, и обе они непостоянные любовницы. Так что мы вполне можем пожать друг другу руки, если хотите.

Он посмотрел на меня быстрым, испытующим взглядом, тем взглядом, которому суждено было прочесть самые сокровенные мысли человеческих сердец так, как они никогда не были прочитаны прежде и, может быть, никогда не будут прочитаны снова, а потом сжал мою руку со словами:

— Никакое приветствие не может быть добрее того, которое самопроизвольно исходит от доброго сердца одного незнакомца к другому. Благодарю вас, сэр, кем бы вы ни были, и если я когда-нибудь смогу отплатить вам за эту доброту, то, как бы ни был я беден сейчас, все же я всегда буду желать этого.

— Вы сделаете это, — сказал я, — в этом веке или в другом, или я, видевший Вергилия, Овидия и Лукреция лицом к лицу, никогда еще не видел поэта.

Последнее было произнесено шепотом, который достиг только его уха, и прежде, чем выражение полного изумления исчезло с его лица, я сжал его руку, отвернулся и оставил его, величайшего из тех великих, которые должны были родиться в доблестные времена великой Елизаветы. Но когда мы вышли из приемной, я положил руку на плечо великого адмирала и попросил:

— Сэр Фрэнсис, если я когда-нибудь заслужу от вас милость, отплатите мне тем, что будете благосклонно присматривать за этим юношей, потому что какой-то внутренний голос говорит мне, что в грядущие дни мало кто сделает для славы Англии больше, чем он.

— Ну, это я охотно сделаю, сэр Валдар, — раскатился он веселым смехом. — Это самое малое, о чем можно просить, потому что, хотя я сам простой человек, я всегда любил хорошего поэта. Но вы уже заслужили от меня гораздо большего, ибо, клянусь честью доброго англичанина, когда вы добились милостивой речи от нашей милой государыни, вы добились для нас с вами разрешения совершить подвиг, о котором скоро заговорит весь мир, и за это я бы взял двадцать поэтов в королевскую милость, если бы мог.

Из дворца мы втроем отправились на тихую прогулку и приватную беседу в тенистый лес королевского парка, и там сэр Фрэнсис, взяв с нас клятву хранить тайну, рассказал нам кое-что о том великом плане, который уже вырисовывался в его вечно деятельном мозгу, и на который его несколько медлительный язык так неясно намекал. И когда мы были уже далеко за пределами слышимости, веселый маленький герой, держась за бока, рассмеялся над той невинно звучащей и в то же время полной глубокого смысла речью, которой Глориана, как эти морские рыцари любовно называли свою госпожу королеву, ответила на мои грубые, старомодные слова об истинном конце моего проекта.

К тому времени, как наша прогулка закончилась, его сильный, благородный гений так подействовал на меня, что я охотно признался бы, что из всех известных мне великих людей, которых я любил или ненавидел, всех королей и завоевателей, вместе с которыми или против которых я сражался, я никогда не говорил с человеком, который так быстро покорил мое вековое сердце, как этот «маленький пират» королевской Англии, этот своевольный, бросающий вызов смерти и опасностям маленький флибустьер, который расчистил путь для более масштабных триумфов Родни, Хоу и Нельсона, и который, если бы ему была предоставлена свобода действий, умер бы повелителем океанов и оставил бы свою страну владычицей мира.

В тот вечер мы с сэром Филипом ужинали с адмиралом в гостинице «Старый корабль», где он остановился, и там я оказался в компании самых доблестных и осененных славой людей, когда-либо сидевших за одним столом. Нет, я действительно думаю, что если вы пороетесь в мировой истории, то не найдете за одним столом ни одной компании людей, которые поодиночке или вместе оставили бы столь большой след на скрижалях судьбы, как те, с кем я ужинал в тот вечер.

Там был угрюмый секретарь Уолсингем, который в своей тонкой белой женской руке держал, как показали события, добрую половину нитей запутанного клубка европейской дипломатии; там был Говард Эффингемский, искренний католик, который, когда Армада отплыла из Испании, поставил кровь и страну выше веры и сражался с его католическим величеством так же отчаянно, как лучший пуританин во флоте; там был черный сэр Джон Норрис, старый соратник Дрейка; толстый Джон Хокинс и суровый, жестокосердный Мартин Фробишер; был отважный, учтивый сэр Ричард Гренвилл, чье имя история и песнь Англии покрыли славой лишь менее яркой, чем его незапятнанная рыцарская честь, тот храбрейший из храбрых, который на своем маленьком суденышке «Месть» сражался с пятьюдесятью тремя большими испанскими кораблями день и ночь, пока не были израсходованы все снаряды и весь порох до последней унции, и пока не был ранен каждый человек на его корабле, и который упал замертво на палубе своего противника в момент триумфа, который стоил больше победы.

Подумайте об этой компании с Фрэнсисом Дрейком в качестве хозяина, вы, для кого эти первые создатели вашего великолепного морского царства всего лишь имена, какими бы славными они ни были, и вы скажете вместе со мной, что стоило жить и претерпеть все, что даже я пережил и выстрадал, чтобы сидеть с ними за одним столом и слушать, как они снова переживают свои сражения и рассказывают обо всех чудесных вещах, которые видели и делали.

Из одной только этой вечерней беседы я мог бы пересказать вам столько историй, что они с лихвой заполнили бы оставшееся мне короткое время и место. О путешествии славного старого корабля, суденышка, как бы вы его теперь назвали, водоизмещением 100 тонн и вооружением 18 пушек, который ушел на запад под именем «Пеликан», а вернулся с востока как «Золотая лань» и, потрепанный штормами и усеянный ракушками, шатаясь вошел в Плимутский пролив после того, как бросил вызов тому могучему подвигу, который совершил сам великий Магеллан первым из всех сынов человеческих 68 лет назад. О залитых солнцем тропических морях и той далекой стране запада и юга, которая в те дни была настоящей волшебной страной богатства и красоты. О кораблях с сокровищами и длинных караванах мулов, груженных золотом и серебром, жемчугом и драгоценными камнями, о которых эти отважные флибустьеры так позаботились, чтобы они никогда не попали в руки Филиппа Испанского. О Сантьяго-де-Лиме, о солнечных западных островах и заснеженных скалах края света, где мыс Бурь[35] вздымает свою одинокую вершину среди вечных штормов далекого юга.

Обо всех этих храбрых деяниях, которые в истории Англии навсегда связаны с их именами, вы прочли много страниц в сочинениях ваших хроникеров и романистов, но как те же самые истории разожгли бы вашу кровь и воспламенили ваши души, если бы вы могли услышать их, как я, из уст тех самых людей, которые совершили подвиги, о которых они рассказывают? Что касается меня, то достаточно сказать, что, если моя судьба приготовила для меня столько же жизней, сколько я уже прожил на земле, память о той славной ночи будет сиять среди всех великолепных воспоминаний, которые я унесу с собой в грядущую вечность.

На следующее утро мы спустились на нашем пинасе[36] вниз по Темзе во время отлива и поднялись по Медуэю к Апнору, где наши корабли стояли на якоре, и там сделали последние приготовления к путешествию, которое теперь несомненно ждало нас. На следующий день королевский курьер привез нашу каперскую лицензию, оформленную как положено, с собственноручной подписью королевы и вместе с ней письмо, адресованное мне, которое гласило следующее:

«С тех пор, как начался мир, детские желания, ветер и женская прихоть никогда еще не были постоянными, поэтому, если ветер будет благоприятным, когда письмо достигнет вас, лучше сразу отплыть, чтобы завтра не поднялся ветер в лицо. Место встречи — Плимут.

Фрэнсис Дрейк».

Послание от такого человека не оставляло места для разночтений, и так как отлив был еще силен, мы подняли якоря и поставили паруса, и изящная «Леди Кейт» с сотней медных пушек, сверкающих на полуденном солнце, и сияющими белоснежными крыльями, распростертыми от верхушек мачт до фальшборта, весело спустилась вниз по Медуэю вместе с сопровождающими судами, и в назначенное время прибыла в Плимут. Дрейк, который отправился по суше, был там раньше нас, и когда мы в один прекрасный солнечный день в конце июля подошли к Плимутскому проливу, он уже поднял свой адмиральский флаг на мачте «Элизабет Бонавентура» как предводитель самого доблестного флота, который когда-либо каперствовал возле Южной Америки.

Нет нужды рассказывать вам историю нашего первого плавания, потому что это будет в лучшем случае дважды рассказанная история, так как более искусные перья, чем мое, уже рассказали, как мы сожгли Сантьяго в Кабо-Верде, где «доны» сожгли молодого Уилла Хокинса пять лет назад; как мы прошли через полосы удач и неурядиц, пока не достигли золотых земель Запада; как мы штурмовали хорошо укрепленные города Сан-Доминго и Картахена и вернулись домой (то, что от нас осталось) почти смертельно больные, но покрытые славой и нагруженные богатейшей добычей, которую когда-либо теряли «доны».

Для вас это всего лишь еще один рассказ о флибустьерах (каперах, приватирах), какими переполнена история морей, однако, если бы вы в тот день вернулись в Плимут с нами, вы скоро увидели бы, насколько больше значило наше путешествие.

Когда мы отплыли немногим более года назад, Испания была величайшей державой в мире, и вся Европа в ужасе смотрела на рост ее безжалостной силы. Великое религиозное восстание[37], которому вы обязаны благословением свободы веры и вероисповедания, слова и мысли, было подавлено железным сапогом фанатизма и гонений во всех южных странах Европы. Во Франции восстание тоже потонуло в крови и пламени, а в Нидерландах герцог Пармский захватил Антверпен и со своей огромной армией ветеранов делал все, что могли сотворить топор, меч, столб и хворост, чтобы заново выстроить империю тьмы и деспотизма.

Даже в доблестной Англии сердца людей начинали сдавать от страха. Два года испанский король Филипп отдавал все силы постройке такого флота, какого еще не видел мир, и, хотя его агенты при английском дворе и предатели, чьи души они покупали испанским золотом, упорно и умело лгали об обратном, не было ни одного моряка в английском флоте и ни одного честного человека при дворе, который не знал бы истинной цели этой великой Армады. С ее помощью Филипп соединит силы на море с герцогом Пармским на суше, мятежные Нидерланды будут разгромлены, и тогда настанет черед Англии.

Стоит ли удивляться, что мы вернулись в страну полную мрачных предчувствий? Но наши якоря и недели не пролежали в грязи, как весть о наших делах пронеслась, словно дикий огонь, над Англией и над узкими морями[38], и люди увидели, что в мире родилась новая сила, так как именно в тот день, когда мы вернулись победителями, пробил первый час британской морской империи. Европа протерла глаза и обнаружила испанскую торговлю во власти английских каперов, герцог Пармский увидел, что его армия начала таять, полуголодная и неоплаченная, Севильский банк разорился на следующей неделе, Венеция тоже прекратила выплаты, а на величайшего монарха мира указали как на банкрота и отказали в займе в полмиллиона дукатов. Вот что мы сделали в морях Испанской Америки, и таким образом удары, которые мы нанесли на другом конце света, отозвались эхом по всей Европе.

Но даже теперь при дворе было так сильно предательство и то жалкое искусство обмана и лжи, которое называется политикой, что королева, к ее вечному позору, взяла свою долю добычи одной рукой, а другой написала королю Филиппу письмо, в котором отреклась от Дрейка и всех славных дел, которые он совершил для нее и Англии. Филипп принял это оправдание, и не сомневаюсь, посмеялся над ним в усы, так что паника прошла. Кредит Испании был восстановлен, и подготовка к вторжению в Англию продолжилась, в то время как Дрейк был вынужден тратить на бесполезные рейды в узких морях и бесплодный визит в Нидерланды драгоценные месяцы, в течение которых, как он сам сказал мне, он мог бы навсегда сломить морскую мощь Испании. Что же касается нас, то мы отвели наши корабли в Ньюкасл, где поставили их на ремонт, а сэр Филип со своей долей того, что мы отобрали у «донов», принялся выкупать свои древние земли и восстанавливать пошатнувшееся состояние своего рода.

Так прошли осень и зима. Для меня это было самое счастливое мирное время, какое я когда-либо проводил на земле, ибо, хотя в последнее время у меня было очень мало возможностей говорить о моей дорогой леди и обо всех удовольствиях, которые я находил в ее милом обществе в промежутках между битвами с испанцами и войнами со стихиями, вы можете быть уверены, что она ни на минуту не покидала моих мыслей. Теперь, когда я снова был ее гостем в поместье, не имея никакого другого дела, кроме любви, вы можете догадаться, как быстро пролетели золотые дни и как высоко поднялись мои надежды на то, что теперь, после стольких приобретений и потерь, безжалостная судьба даст мне то, что я, несомненно, честно заслужил, если вообще когда-либо мужчина заслуживал женщину с тех пор, как впервые начала рассказываться старая-престарая история мира.

Но едва закончился январь, как с востока и юга снова накатили тучи войны, еще более черные и угрожающие. Крепости Девентер и Зютфен в Нидерландах были сданы испанцам двумя английскими предателями Уильямом Стенли и Роландом Йориком, которых Лестер оставил после себя. Марии Стюарт был вынесен смертный приговор за участие в заговоре Баббингтона против жизни Елизаветы. Франция была на грани объявления войны из-за нее, а потом Уолсингем запустил цепь событий, которая должна была поджечь Европу, показав королеве письмо Филиппа Испанского к Папе, украденное из кабинета его святейшества, в котором «защитник церкви», как он любил себя называть, многословно объявлял, что истинной целью постоянно растущей Армады является вторжение в Англию и восстановление католического правления в последнем оплоте религиозной свободы.

«Если вы любите меня и если вам хватит духу для еще более веселого времяпрепровождения, чем в последнее время в морях Испанской Америки, то подготовьте ваши корабли со всей возможной скоростью и присоединяйтесь ко мне в Плимуте, так как ее величество милостиво соблаговолила приказать мне отправиться к берегам Испании, где я надеюсь опалить бороду короля Филиппа факелом, сделанным из того его собственного корабля, до которого я смогу дотянуться».

Именно таких слов мы и ждали от Фрэнсиса Дрейка, как вы уже правильно догадались, и в тот же день, когда почтальон привез мне письмо, мы с сэром Филиппом приехали в Ньюкасл и отдали распоряжения не жалеть ни времени, ни денег, чтобы как можно скорее подготовить нашу флотилию к выходу в море. Это было где-то в конце февраля, а в середине марта «Леди Кейт», вся как новая от верхушки мачты до киля, спустилась по реке Тайн с пятью парусниками в кильватере и взяла курс на Плимут.

Та, в чью честь корабль был назван, была с нами на борту, но на этот раз она сопровождала нас только до Плимута, где должна была гостить у жены адмирала, пока нас не будет, потому что теперь мы отправлялись не за приключениями, и не в увеселительный пиратский круиз в тропических водах. Приказ королевы состоял в том, чтобы двинуться к берегам Испании и там сделать все, чтобы не допустить соединения частей армады, а это означало войну жестокую и беспощадную, пока или Англия, или Испания не будут повержены в прах.

Поэтому, когда в один из теплых солнечных апрельских дней мы снова повернули в знакомый пролив и отсалютовали адмиральскому флагу, развевающемуся на мачте его старого корабля, для нас с моей леди Кейт уже настало время прощаться, так как первое известие, которое мы получили, было сообщение о том, что мы должны как можно скорее пополнить запасы воды и провизии и быть готовыми отплыть в любую минуту.

В тот же день мы с сэром Филипом отвезли Кейт на берег и представили хозяйке, так как адмиралу не терпелось поскорее отчалить, и он боялся, как бы в любой час не явился гонец от королевы, чтобы отменить приказ. Даже сейчас его моряков подкупали испанским золотом руками английских предателей, чтобы заставить их дезертировать, и никто не знал, какой еще камень преткновения может встать на его пути.

На следующий день на закате с адмиральского бака прогремела сигнальная пушка для поднятия якорей, и каждый корабль, готов или не готов, должен был отчалить или остаться сзади. Когда мы подняли якорь, Кейт стояла рядом со мной в каюте своей величественной тезки. Я взял ее за обе руки и, склонившись над ней, прошептал на ухо:

— Милая Кейт, я иду на войну за Англию и за тебя, а случайностей на войне много, потому что этот мерзкий порох сделал любого подлого пигмея, способного держать пистолет, равным самому отважному рыцарю с мечом. Все это время я любил тебя и служил тебе, как твой верный рыцарь, и никогда не просил награды. Неужели у тебя нет для меня ни одного поцелуя из сотен, которые могут подарить твои сладкие губки? Я жажду только одного, первого, который в силу превратностей войны может оказаться последним!

Пока я говорил, она глядела на меня с некоторым испугом, а я, не увидев гневно нахмуренных бровей или отказа в глазах, принял молчание за согласие. Она приняла поцелуй с таким нерешительным протестом, что я, внезапно открыв глаза и увидев, сколько таких поцелуев я, быть может, потерял из-за слепоты или чрезмерной застенчивости, схватил ее светлость в объятья и тут же наверстал упущенное время, и когда я снова опустил ее на землю, она отступила, вся раскрасневшись, и воскликнула, одновременно смеясь, плача, хмурясь и возмущенно постукивая ножкой по палубе:

— Вот как, сэр Валдар, мой отважный герой ста сражений! Именно так ваше старомодное рыцарство научило вас использовать силу, чтобы преодолеть слабость беспомощной женщины?

— Не совсем беспомощной, миледи, — ответил я, — потому что одно слово из этих милых уст или один запрещающий взгляд этих милых глаз, которые сейчас смеются — да, смеются, несмотря на все ваши усилия нахмуриться, — превратили бы эту силу в слабость и страх обиженного ребенка. Так что, теперь вы опоздали с гневом. Если бы вы только упрекнули меня раньше, но вы этого не сделали…

— Потому что не хочу, — перебила она, рассмеявшись в свою очередь и снова подходя ко мне. — Потому, что сейчас не время для разговоров, которые идут не от чистого сердца. До свидания, Валдар, я уже слышу, как поднимают якорь, и знаю, что адмирал не потерпит промедления. Я охотно пошла бы с вами, как на те давние войны, на которые мы ходили вместе, но так как вы мне не позволяете, а сэр Фрэнсис клянется в своей нелюбезной манере, что юбки не будут мелькать среди парусов его флота, я могу только остаться дома и молиться о вашем благополучном возвращении. Так что, еще раз, до свидания, и когда вы вернетесь с победой…

— Тогда, — сказал я, снова обнимая ее без сопротивления, — тогда я попрошу тебя о том, в чем, надеюсь, ты мне не откажешь. Что ты скажешь, милая, я напрасно буду просить?

— Это я скажу тебе, когда ты вернешься, потому что на сегодня я, по-моему, уже достаточно сдалась.

— Почти достаточно и все же не совсем, — я снова прижал ее к себе, когда она сделала движение, чтобы убежать. — Ну же, милая Кейт, всего один поцелуй в ответ, такой, какой ты подарила мне в ту давнюю ночь у стен Мекки, перед тем как мы ушли на сирийские войны, когда я был Халидом, а ты — Зорайдой.

— Тогда только один, ради тех старых времен, — сказала она, и на половине поцелуя снова выскользнула из моих объятий, поспешно отступила к двери каюты и, приоткрыв ее, дерзко тряхнула хорошенькой головкой: — Это был не первый поцелуй, сэр Валдар. Ты забыл моего «спящего крестоносца»?

Я быстро сделал два больших шага к двери, но не успел догнать ее, она уже скрылась в коридоре, а когда я вышел на палубу, она уже прощалась с сэром Филипом так скромно и по-сестрински, что мне пришлось сдержаться и постараться собраться с мыслями, пока они не обнялись в последний раз. Она подошла ко мне, протянув руку:

— Еще раз до свидания, сэр Валдар. Передайте «донам» теплый привет ради меня и веселой Англии, и пусть ваши кили не тормозят на обратном пути. Бейте сильно и верно, и каждый раз, нанося удар, думайте о тех, кто ждет, чтобы приветствовать вас снова дома.

— Еще раз прощай, милая Кейт, — сказал я тихо, ведя ее к трапу, — и когда я вернусь, ты расскажешь мне, как ты вернула меня к жизни, так же, как это сделала Клеопатра в храме Птаха. Прощай, еще раз!

— Еще раз прощай, Валдар, мой славный рыцарь! — прошептала она, и голос ее дрогнул от нежности, когда я наклонился и поцеловал руку, которую охотно обменял бы на губы, а затем, когда из кубрика хрипло прозвучали слова «Все чисто!», и корабль освободился от швартовов, я помог ей спуститься в ожидавшую ее шлюпку и запрыгнул обратно на палубу.