Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Глава 22. Гость морских волков

Яркий и теплый поток света, медленно ползущий по лицу, разбудил меня. Я открыл отвыкшие глаза и смутно разглядел длинный тонкий луч солнечного света, который веером падал из щели высоко в крыше храма на трон, где я расположился полусидя-полулежа.

Я поднял руку, протер затуманенные глаза и пошевелил застывшими от долгого сна конечностями, и моя льняная и шерстяная одежда на глазах рассыпалась в клочья и пыль. На мне остались только стальной шлем, кольчуга, оружие и пояс с мечом. Одного этого было достаточно, чтобы понять, что еще один цикл моей удивительной судьбы завершился и вот-вот начнется новый.

Я вытянул затекшие руки и ноги, стряхнул с них пыль от рассыпавшейся одежды, поднялся, окоченевший и спотыкающийся, и тихо застонал, скорее от горя, чем от удивления, потому что на сердце у меня была печаль, когда долгожданный сон пришел ко мне, и сердцу было все еще тяжело от все еще живых воспоминаний обо всем, что я потерял. Я был подавлен немым, смутным предчувствием того, что, быть может, мне снова суждено найти и потерять. На меня давила тайна моей судьбы, которая крепко держала меня в своих невидимых планах.

В каком новом веке мира я проснулся? Как давно умерли, похоронены и, может быть, забыты те дорогие храбрые товарищи по оружию, с которыми я сражался за ислам? Что за новый мир лежал за стенами храма? Среди каких новых народов мне, одинокому чужаку среди чужих, предстояло вновь отправиться в путь? Как долго длился мой глубокий сон, похожий на смерть?

Я взглянул вверх, на луч света, все еще ярко падавший сквозь мрак большой комнаты, и, моргая, вспомнил, как Амемфис говорил (увы, когда это было, сколько лет или столетий назад?), что особое отверстие пронизало огромные камни крыши храма таким образом, что раз в 550 лет луна и солнце попеременно посылали луч света через него на трон Птаха.

После этого я вспомнил белый свет, сиявший передо мной, когда я вошел в храм, и который едва ли мог быть чем-то иным, кроме лунного луча, который нес свою назначенную вахту и по какому-то таинственному указу сил, определяющих судьбы людей, направил меня к месту моего упокоения. Поэтому появление солнечного луча знаменовало прохождение, по крайней мере, полуцикла длиной в 550 лет.

Итак, я вошел в храм в 18-й год бегства по мусульманскому летоисчислению, который был 640 годом христианской эры, следовательно, по западному летосчислению сейчас должен был быть 1190 год. Если это было так, то прошло почти столько же времени, сколько минуло с того дня, когда я умер на Голгофе, до того, как первое воспоминание застало меня пастухом коз на аравийских холмах.

Я отряхнул пыль с рук и ног, осмотрел себя и обнаружил, что моя новая жизнь вполне могла бы начаться и в худшем положении. Века пролетели надо мной совсем незаметно, отняв у меня лишь то, что можно было легко заменить. Моя кольчуга была цела и, если не считать пыли между звеньями, блестела как всегда. Я вытащил меч из ножен, поводил великолепным лезвием по солнечному лучу и обнаружил, что его блеск не затуманен ни единым пятнышком ржавчины. Тогда я воспрял духом, потому что в моей руке был настоящий друг, оставленный мне жестокой судьбой, — яркий, сильный и верный, как всегда. И когда я крепко сжал рукоять, и мышцы моей руки напряглись и поднялись буграми, я увидел также, что у меня еще есть сила владеть им, а значит, и построить с его помощью новую судьбу.

Я бросил меч обратно в ножны, и меня посетили более серьезные мысли. Я был голоден, я хотел пить, и я был узником в храме, потому что, хотя я и сумел открыть дверь, чтобы войти, я не знал, как открыть ее изнутри, чтобы выйти, и в том конце храма не было источника света, чтобы поискать секрет двери. Неужели я пробудился от смертного сна только затем, чтобы снова умереть от голода и жажды в огромном мрачном подземелье, как волк в яме-ловушке?

Конечно, нет, и все же, как мне выбраться из этой могучей гробницы из вечного камня, из этого огромного мрачного лабиринта бесконечных комнат и галерей, окруженных, насколько я знал, еще более необъятными развалинами? Размышляя об этом и стараясь припомнить, не дал ли мне Амемфис какой-нибудь ключ к открытию двери, через которую я вошел, я наблюдал, как солнечный луч медленно поднимался от спинки трона, пока не дошел до резного символа Исиды над алтарем, и как раз под рогатым диском я увидел два листа лотоса, вырезанные рельефно на камне, и между ними магическими символами высеченные слова:

«Над алтарем путь к свету и средство к жизни».

У этих слов было два значения, как мог видеть любой, имеющий глаза. Я вскочил на трон и, встав коленями на алтарь, надавил на листья лотоса как раз в тот момент, когда солнечный луч исчез, оставив меня в полной темноте. Нажав сильнее, я почувствовал, что стена передо мной отъехала назад. Я протянул руки в пустоту, но ничего не нащупал ни справа, ни слева. Тогда я опустил руки, и они легли на гладкую наклонную поверхность камня.

Итак, вот путь, но где же свет, ведь передо мной была кромешная тьма, хотя воздух галереи, или что бы это ни было, был прохладным и свежим, и я почувствовал слабый ветерок, дующий в лицо, когда наклонился в пустоту. Я пошарил руками вокруг и обнаружил, что за алтарем находится квадратная полость довольно внушительных размеров. Я заполз внутрь, ощупывая все вокруг себя, и вскоре, к моему удовольствию, моя рука попала на то, что я опознал как старинное египетское огниво.

С его помощью я вскоре добыл огонь и зажег один из двух или трех восковых факелов, лежавших на полу кладовой, так как это и в самом деле оказалась кладовая. В углу стояло несколько зеленых стеклянных бутылок, кувшин и кучка сушеных фиников и орехов. Вскоре я отбил горлышко одной из бутылок и омыл пыль веков в горле глотком настоящего старого выдержанного вина Коса, такого, каким я клялся Клеопатре более тысячи лет назад. После этого мой взгляд упал на большой свиток папируса, на котором я увидел первое имя, которое я носил на земле, написанное магическим письмом.

Немало удивившись, я раскатал свиток и на внутренней стороне на том же языке прочел следующее:

«Приветствую того, кто спал и проснулся!

Жрецы Амона-Ра, поставленные Амемфисом, сыном Сети, ждать твоего возвращения, следили за твоим сном на троне Птаха. Теперь я, Мнестенес, последний оставшийся в живых, будучи старым и больным перед лицом смерти пишу это для твоего сведения в момент твоего пробуждения. Старые боги мертвы, и некогда прекрасная земля Хем превратилась в груду гробниц и развалин. Храм Птаха был похоронен и забыт на века всеми, кроме нас. Ступени под тобой приведут тебя к свету. Свитки из вощеной ткани содержат все, что осталось от сокровищ Пиопи, который был фараоном в Египте много веков назад. Богам они не нужны, а последний из их слуг умирает, так что эти сокровища вполне могут помочь тебе на части твоего земного пути. Прощай!»

В свитке папируса находились еще три свитка вощеной ткани. Один из них я разрезал кинжалом, желая увидеть, что же послала мне судьба, чтобы облегчить мой путь. Развернув ткань, я увидел ряды огромных алмазов, вдавленных в воск и сверкающих в свете факелов ослепительными искрами. Мои руки задрожали. Я развернул два других свитка, и когда я выложил перед собой все их содержимое, я сидел и, затаив дыхание, смотрел на такой бесценный клад драгоценных камней, какого даже я никогда прежде не видел, а ведь я видел Тиглата и Соломона во всем их великолепии, и перебирал добычу Дамаска и сокровища Белого дворца Хосрова.

Два других свитка были наполнены рубинами, жемчугом и изумрудами, еще более ценными, чем алмазы, настолько они были совершенны по размеру, форме и цвету. Я выбрал по нескольку самых маленьких камней из каждого свитка и сложил их в кожаный мешочек, в котором нашел также несколько потертых золотых монет.

Из маленького тюка льняной ткани, который, по-видимому, был оставлен для меня, я сделал себе грубый тюрбан и плащ, привязал драгоценные свитки Пиопи к телу под кольчугой, взял две оставшиеся бутылки вина, орехи, финики и, приготовившись снова встретиться с миром, нашел и поднял люк в полу, на который намекнули слова старого жреца, и спустился по длинной лестнице.

Внизу оказался узкий проход, по которому я шел до тех пор, пока не уперся в гладкую каменную стену. Вскоре факел показал мне тайный знак, нажав на который, я заставил каменную плиту сдвинуться, и когда она вернулась на место за моей спиной, я очутился в комнатке, сломанная крыша и обветшалые стены которой говорили о том, что уже давным-давно в ней никто не живет.

Обнаружив, что помещение совершенно заброшено, я рискнул выйти на свежий воздух. Солнце уже почти село, и вокруг меня лежали безмолвные и безжизненные руины, жалкие осколки того могучего Мемфиса, который я знал. Я подождал, пока день не сменился сумерками, а сумерки сгустились в ночь, а затем крадучись пробрался, как призрак, среди развалин к реке.

Я прошел, должно быть, добрых 10 км, пока не наткнулся на большую лодку, пришвартованную в ручье возле маленькой хижины, выстроенной из тростника и глины. Внезапное желание еще раз ощутить крепкое соленое дыхание моря овладело мною, и, завязав в белую тряпку рубин, стоивший десяти таких суденышек, я воткнул его в щель в швартовом столбе, забрался в лодку, отвязал ее и незамеченный отплыл по реке. Я немного прошел на веслах, потом поднял рваный коричневый парус и, положившись на удачу, улегся на корме и заснул, потому что, как человек, который долго спал, я все еще был сонный.

Я проснулся от толчка и крика. Я вскочил и увидел, что уже совсем рассвело и что позолоченный клюв большой ладьи раскалывает мою хрупкую лодку надвое. Я вскинул руку, поймал что-то и схватил. Это была абордажная веревка, свисавшая с носа ладьи. Я взялся за узел второй рукой и стал карабкаться, помогая себе коленями и ступнями, пока не ухватился сначала одной, а потом другой рукой за фальшборт, а затем перемахнул на борт как раз в тот момент, когда здоровяк, который вполне мог быть новым воплощением моего старого Хато, выбежал, замахнувшись двусторонним топором, явно намереваясь расколоть мой череп за то, что я так бесцеремонно забрался на борт его корабля.

У меня не было времени выхватить оружие или защиту, поэтому, вскочив на ноги, я сбросил льняной тюрбан и стальной шлем и повернулся к нему, а мои длинные золотистые локоны, которые были ярче и светлее, чем у него, заструились вокруг моей непокрытой головы.

Он замер с поднятым топором и уставился на меня, открыв рот, а я рассмеялся и подошел к нему с протянутыми руками и сказал на старом добром готском языке:

— Вас хейл, здравствуй, друг! У тебя резкий, но грубый прием для гостей, но так как я пришел незваным, то едва ли могу роптать. И все же мне кажется, что ты слишком хороший морской волк, чтобы ударить голову, которая обнажена перед тобой.

Он опустил топор и переложил его из правой руки в левую, затем правой рукой пожал мою и ответил на языке, который был достаточно близок к моему, чтобы я мог его понять:

— Ты прав, друг, кто бы ты ни был и откуда бы ни пришел. Я расколол много черепов, но ни одного беззащитного. Но кто ты? Твой язык и твои длинные светлые волосы говорят о том, что ты скандинав, хотя язык несколько странный, а волосы стоило бы постричь и причесать. Как тебя зовут и из какой ты страны?

— Сейчас у меня нет ни имени, ни страны, — ответил я. — Но у меня в сумке есть то, что купит мне землю, а то, что у меня на боку, принесет мне имя. Что же касается того, откуда я пришел… Ну, в конце концов, с реки, потому что я спал в лодке и плыл вниз по течению, когда ваша ладья врезалась в нее и потопила. А вы куда направляетесь и почему так быстро? Вы убегаете от тех двух галер за кормой?

— Как видишь! — ответил он, оглядываясь и улыбаясь дюжине или около того членов экипажа, которые подошли поглядеть на незнакомца. — Мы всю ночь грабили вверх по реке, и у нас под гребными скамьями добыча, которую не хочется отдавать этим чернолицым сыновьям Махаунда[27], поэтому мы делаем все возможное, чтобы выйти в море, где возле устья реки нас ждет дюжина крепких драккаров[28], и, клянусь молотом Одина, если эти язычники пойдут за нами достаточно далеко, их путешествие закончится на невольничьем рынке Тира.

— И с каких это пор северные морские волки научились бегать от какого бы то ни было врага и по какой бы то ни было причине? — спросил я, презрительно усмехнувшись и вспомнив, как мы со старым Хато и не раздумывали о том, чтобы броситься с одной галерой в гущу эскадры и весело сражаться, пока не придет помощь или победа не сделает это ненужным. — О боги! Если бы я был капитаном этой ладьи…

— Ну, друг, и что бы ты сделал, если бы был? — спросил крепко сложенный, длинноногий молодой воин, который шагнул вперед как раз, когда я говорил. Я видел, как небольшая толпа расступилась и пропустила его, и языки, которые начали шептаться во время моей речи, затихли, когда он подошел и встал передо мной — поистине великолепная фигура морского вояки, какую только можно было бы пожелать увидеть, от крылатого шлема, венчавшего развевающиеся желтые локоны, до перевязанных крест-накрест высоких ботинок, обтягивающих крепкие стройные ноги. — Я Ивар Иварссон, и это мой корабль. Что бы ты сделал, будь ты на моем месте, человек, который клянется богами на языке, на котором говорили наши предки?

— На каком бы языке я ни клялся, — сказал я, глядя в его открытое, красивое лицо не без симпатии и уважения, — я видел столько сражений такого рода, что тебе и не снилось, и, если бы я был на твоем месте, я бы приказал гребцам сбавить скорость и грести одной рукой, а другой подготовить оружие, чтобы египтяне подумали, что гребцы устали. Тогда они начнут подходить по одному с каждой стороны, шаг за шагом, пока не смогут бросить крюки, и как только они это сделают и крюки зацепятся крепко, я бы издал боевой клич и бросился на них с топором и мечом и всеми людьми на борту, и, клянусь светлыми глазами Бальдра, ни топор, ни меч не останавливались бы, пока последний из египтян не был бы изрублен в куски и сброшен в реку.

— Египтяне! — рассмеялся он в ответ. — Да из какого века ты пробудился, что говоришь о египтянах? Разве ты не знаешь, что мусульманин Саладин сейчас владыка Египта и что вон те галеры полны лучших моряков и воинов восточного мира?

— А чем полна твоя славная северная ладья? — спросил я, гадая, кто такой Саладин и каковы теперь воины-мусульмане позднего времени. — Сколько у тебя на борту людей, способных владеть топором и мечом?

— Сто двадцать, — опрометчиво ответил он. — Но для чего ты спрашиваешь и по какому праву?

— Давай поговорим о праве, когда бой закончится, друг, — сказал я, сдергивая с плеч льняную накидку и вытаскивая из ножен большой клинок. — Посмотри вон туда, — продолжал я, указывая им за нос корабля. — Вот открытое море. Через час вы будете там. В поле зрения нет других боевых галер, поэтому, мне кажется, что это не устье Александрии, иначе, по правде говоря, ты наткнулся бы на осиное гнездо. Возьми шесть десятков человек и прикажи остальным шестидесяти следовать за мной, а когда те две галеры подойдут к нам, ты возьмешь одну, а я другую, и посмотрим, кто из нас первым очистит свою палубу.

Люди вокруг нас приветствовали мои слова криками, потому что это было именно то предложение, которое соответствовало горячей крови, кипевшей в их жилах, и когда Ивар услышал их крики, он вытянул правую руку и сказал:

— По рукам и, клянусь красотой Лилии Бренды, нашей морской королевы…

— Стой! — воскликнул я, схватив его за руку так крепко, что, несмотря на его суровость и стойкость, он вздрогнул. — Бренда! Кто это? Где и когда я слышал ее имя раньше? Нет, нет, это было в забытые века. Продолжай, добрый Ивар, продолжай! Мне привиделось.

— Привиделось или нет, — его глаза загорелись, он вырвался из моей хватки, подошел ко мне вплотную, положил руки мне на плечи и заглянул в лицо, — носил ли ты когда-нибудь имя Валдар, или видел во сне, что носил? Ибо, клянусь Одином, ты больше всех похож на то, что мы слышали о нем там, в Норвегии, чем любой другой сын женщины. Говори, и если ты — это он, то тебе не нужно будет дважды приказывать мне повернуть корабль и послать его назад, даже если бы за нами гналась не две галеры, а сотня.

Какое-то мгновение я стоял молча, сбитый с толку вопросом, потому что это имя, как и сладко звучащее имя Бренды, хотя и пробудило неясные, удивительные воспоминания, заставило сердце биться сильнее, а кровь течь быстрее, все же ничего не сказало о тех жизнях, которые я прожил на земле. Однако, хотя и неясные, эти воспоминания были не менее реальными и навязчивыми, чем воспоминания об Армене и Ашшуре, о Египте и Аравии. Я не мог уверенно ответить «да», и все же я чувствовал, что сказать «нет» было бы ложью, поэтому, за неимением прямого ответа, я произнес:

— Может быть, в каком-то веке я забыл, что носил такое имя, и в том веке имя твоей госпожи было мне так же знакомо, как и мое собственное. Но скажи, в свою очередь, слышал ли ты когда-нибудь в своей северной стране о таком, как я, пришедшем с юга на кораблях, заполненных такими же храбрыми морскими псами, как твои, о том, кого звали тогда Терай и чьим помощником был некий гот Хато, в те дни, когда Цезарь был владыкой Рима и повелителем мира?

— Да, — ответил он, его глаза опустились, а теплый румянец исчез с щек, — у нас есть такая сага, и я часто слышал, как скальды поют ее на святках.

— Тогда, — сказал я, — поскольку времени для разговоров становится все меньше, ты можешь пока называть меня Валдаром, и я поведу одну половину твоих людей, а ты — другую, и когда бой закончится, у нас будет свободное время, чтобы поговорить еще об этих вещах. А теперь дай мне шлем, который мне подойдет, и самый тяжелый боевой топор на корабле, и прикажи гребцам замедлить весла, потому что берега реки уходят в стороны, а мы близки к морю.

— Да будет так, Валдар, и если ты достоин своего имени, то, по крайней мере, присоединишься к нашей флотилии с победой, хотя я отправлюсь в Валгаллу раньше тебя. Если нет…

— Если нет, — повторил я за ним, — можешь содрать шкуру или то, что от нее останется, с меня живого или мертвого, и сделать из нее ботинки для лучших людей. А теперь приступим к делу, друг, а поговорим потом.

— Ты говоришь, как настоящий мужчина, — сказал он. — Пойдем со мной, выберем тебе шлем и топор, а ты, Ульф, объясни остальным, что происходит.

Я прошел за ним в каюту под высокой кормой. Норвежские драккары тех дней были больше и лучше оборудованы, чем те, чьи останки сохранились до наших дней. Вскоре я выбрал себе такой же стальной шлем с золотыми крыльями, как у Ивара, и самый красивый двусторонний топор, каким я когда-либо размахивал, правда, на мой вкус, он мог бы стать идеальным, если бы был на несколько фунтов тяжелее. Затем я расстегнул пояс, закатал кольчугу, отвязал три свитка драгоценных камней и отдал их Ивару, сказав, чтобы он убрал их в сундук и, если я погибну, а он выживет, чтобы увез их с собой и отдал Бренде на память от Валдара.

После этого мы снова вышли на палубу и обнаружили, что парус спущен, а гребцы двигают весла левой рукой, в то время как правая занята оружием.

Две галеры преследователей приближались, и когда они подошли, я услышал пронзительный бой медных литавр и еще более пронзительный боевой клич, который я в последний раз слышал там, выше по реке, на острове Рода, когда мы с Амру вместе штурмовали его. Но когда они подошли так близко, что я мог их отчетливо разглядеть, я обнаружил, что эти мусульмане более позднего времени — жалкие солдаты веры по сравнению с теми суровыми, необузданными поборниками ислама, вместе с которыми я сражался в пылающих песках Сирии, — такими они были маленькими и худыми, а доспехи их были украшены шелком и золотом, так что они больше походили на тех персов, которых мы рассеяли в Нехавенде, чем на истинных сынов пустыни.

Чем ближе они подходили, тем громче и пронзительнее кричали, потому что проглотили мою хитрость и считали, что мы устали грести и слишком измучены, чтобы сражаться. Но вскоре их тон изменился, потому что, когда они подошли к борту и забросили свои крюки, все весла разом поднялись, каждый сын северной матери вскочил во всеоружии на весельные скамьи, и — Ивар направо, а я налево — мы прыгнули на их переполненные палубы. Я выкрикивал старый боевой клич Армена, а Ивар распевал боевую песню Одина, которую его люди и мои подхватили таким громовым хором, что крики мусульман звучали над ней, как крики морских птиц во время шторма.

Боги! Как мне было стыдно за тех, кто были когда-то моими братьями по крови и оружию, когда эти жалкие воины падали под ударами наших топоров, взывая к аллаху и раю теми же словами, которые я слышал во весь голос в триумфальных криках, приветствующих победы Айзнадина и Ярмука.

Они встретили нас длинными пиками, а из-за шеренги, которая держала их, лучники раз за разом посылали стрелы и дротики нам в лицо. Но викинги, несомненно, уже видели подобное сражение раньше, потому что они подняли над головами круглые щиты, отбили наконечники копий в стороны размашистыми ударами топоров и прыжком бросились в гущу мусульман, как будто эта работа была для них просто детской забавой.

По правде говоря, так оно и было, потому что я не верю, что среди нас, отважных сынов севера, нашелся бы человек, который не был бы вдвое тяжелее и втрое сильнее лучшего сарацина во всем флоте или армии Саладина. Что касается меня, то, вспомнив Дерара, Амру, Али и всех доблестных поборников первых дней ислама, я с облегчением понял, что эти смуглокожие, одетые в шелковые одеяния пигмеи были людьми другой расы, а не настоящими сыновьями Исмаила. Впрочем, как я вскоре узнал, это действительно были всего лишь потомки голодных орд турок и сельджуков, сирийцев и других дворняг, бывших нашими рабами в былые времена.

В пылу боя ко мне, как вспышка, вернулось воспоминание о том, что говорил мне пророк, и я подумал, что если такие, как они, были хозяевами мусульманского мира, то исполнилось не лучшее, а худшее из его пророчеств, и скипетр ислама перешел из дома Хашима в руки варваров. Эта мысль зажгла во мне такой яростный огонь, что на мгновение я забыл, где я и что я, и, когда целая толпа их отпрянула от широких ударов моего боевого топора, я возвысил голос и прокричал по-арабски:

— Проклятие аллаха и его пророка на вас, выродки и сыновья неверных матерей! Что за несчастье свалилось на ислам, если такие, как вы, трубят текбир[29] визгливыми женскими голосами? Неужели вы никогда не слышали о «Мече аллаха»? Теперь, клянусь аллахом, вы увидите и почувствуете его.

С этими словами я взмахнул топором над головой и со всей силы швырнул его в толпу. Как камень, брошенный в заросли тростника, он раскидал их назад, вправо и влево, при этом одни сбивали других, как кегли от меткого броска. И тогда сверкнул мой огромный клинок. Я бросился на них, я рубил и колол, я бил и резал, все время выкрикивая старый боевой клич ислама в насмешку над ними, пока они не дрогнули и не разбежались, бросаясь один за другим через фальшборт в реку, крича друг другу, что аллах выпустил на них самого шайтана за их грехи.

Я гнал их от середины, где мы дрались, вверх до самого бака, смеясь и крича то по-арабски, то по-готски нашим морским псам, которые вприпрыжку шли за мной, пели и выли от восторга при виде того, что видели. Когда последний из сарацин был убит или выброшен за борт, мы развернулись и побежали на корму, размахивая мокрым оружием и производя такой грохот и показывая такую кровавую ярость, что те, кто остался на корме, даже не дождались нас, а бросились за борт, как утята в пруд, предпочитая случайность реки неизбежности смерти под нашими мечами и топорами.

К тому времени, как мы закончили с нашим кораблем и стояли, тяжело дыша и смеясь на его окровавленных палубах, Ивар и его товарищи проделали почти то же самое на другом, хотя их работа еще не была полностью закончена. Но как только оставшиеся мусульмане увидели, что случилось с их товарищами, и поняли, что мы готовы, если понадобится, принять участие в веселой игре, которая велась на их палубах, они пали духом, и вскоре боевые крики стали смешиваться с криками о пощаде.

— Как дела, Ивар? — крикнул я с корабля на корабль. — Если тебе понадобится еще несколько топоров или мечей, можешь получить их, потому что наши уже стоят без дела.

Он махнул топором в знак приветствия и громко захохотал от радости боя, а его топор опустился, расколов при падении череп врага в стальном колпаке. Однако в следующее мгновение Ивар тоже упал, потому что раненый негодяй на палубе, который был не так близок к смерти, как думал Ивар, сделал ему подножку на скользкой, залитой кровью палубе.

Мое шутливое предложение вдруг стало серьезным, и я бросился ему на помощь с десятком моих товарищей. Длинными прыжками мы перескочили через наш фальшборт и весельные скамьи, и как только толпа врагов сомкнулась вокруг Ивара, мы навалились на них. У меня не было ни времени, ни места, чтобы использовать оружие в толпе, поэтому, раскрыв руки, я хватал пигмеев по два, по три за раз и перебрасывал их через голову под ноги тем, кто шел за мной. Так я пробирался сквозь толпу, пока не добрался до того места, где лежал Ивар, тяжело раненный градом ударов, обрушившихся на него, пока он не мог подняться.

Один желтокожий негодяй как раз наклонился над ним, чтобы вонзить кинжал ему в шею, но тут я добрался до него. Я схватил его за ноги и стал крутить им вокруг, как цепом, пока его голова, руки и плечи не разбились вдребезги об оружие и кольчуги его товарищей, а его кровь и мозги не забрызгали их с головы до ног таким ужасным дождем, что они с криком бежали в стороны, полуслепые, только для того, чтобы быть изрубленными топорами и мечами, которые поднимались и падали в кольце вокруг них, как молоты вокруг наковальни.

Затем, громко выругавшись по-арабски, я швырнул то, что от него осталось, им в головы и, перекинув Ивара через левое плечо, вытащил меч и расчистил путь обратно к нашему кораблю, уложил его в каюте, снял с него доспехи и одежду и принялся промывать и перевязывать раны, которых было много, и они были достаточно глубокими, чтобы лишить жизни любого, кроме человека, сделанного по образцу героя. Здесь меня нашел старый Ульф, когда пришел сказать, что последний из мусульман либо мертв, либо в плену, и что две большие галеры принадлежат нам.

Увидев, что я делаю, честный старик подошел ко мне, протянул руку и сказал со слезами на глазах и чем-то очень похожим на рыдание в голосе:

— Друг Валдар! Я вижу, что ты настоящий воин — такой же кроткий после битвы, насколько свирепый в ней. Клянусь Тором и Одином, нам повезло, что я не разбил тебе голову, как намеревался, там, на носу. Ты дал нам победу, когда мы бежали от наших врагов — позор нам! — и, если Ивар жив, ты подаришь ему и его жизнь. А я говорю тебе что, если Ивар умрет, то я, например, предпочту найти где-нибудь сражение и умереть в нем, чтобы отправиться с Иваром в Валгаллу, чем вернуться без него к его отцу, который ждет там с флотилией, и к нашей госпоже Бренде, которая ожидает его на Севере.

— Не бойся, он будет жить, — сказал я, — но чем скорее мы вернем его к своим, тем лучше, так что давай как можно скорее отправимся в путь. Ты проследи за этим, а я останусь и присмотрю за Иваром. Если у вас на борту есть хорошее вино, принеси, потому что ему станет еще лучше, когда он придет в себя.

Он принес хорошего красного крепкого вина в большом серебряном кувшине, из которого я сделал хороший глоток в качестве пошлины, потому что после полуденной битвы я высох, как песок в долине Сиддим. Потом он ушел, и вскоре стало слышно, как по палубе из ведер льется и плещется вода. Затем я услышал, как выдвинулись весла, и почувствовал, как корабль рванулся вперед под сильными гребками. Когда я снова вышел на палубу, оставив Ивара спокойно спать в его постели, то обнаружил, что мы уже миновали устье реки и с двумя нашими призами на буксире скользили по гладкому морю к флотилии из полутора дюжин величественных драккаров, веселые полосатые паруса, золотые клювы и головы драконов которых весело сверкали в лучах вечернего солнца.

Мы встали рядом с самым большим из них; это было самое изящное судно, которое когда-либо несло морских волков Севера к победе и грабежу. Управлялось оно самой веселой и храброй сворой морских разбойников, которые когда-либо утверждали право или находили новых хозяев имуществу своих соседей благодаря силе своего оружия.

Меня подняли на его борт, чтобы я пожал руку отцу Ивара, величественному крепкому старику, загорелому и израненному жарким солнцем и ожесточенными боями, но все еще сильному и гибкому, как лучшие из его людей, и самому царственному старому конунгу, когда-либо приплывавшему с севера. Когда ему рассказали, как я сражался и что сделал для Ивара (и можете поверить, не было упущено ни одной детали), я увидел слезы в его жестких старых глазах. Старый морской король сказал голосом, который гудел, как колокол:

— Кровь за кровь и жизнь за жизнь, Валдар Старкарм[30], как ты достоин называться! Таково наше военное кредо, и пока плывет хотя бы одна их наших ладей или есть хотя бы один человек, который может сражаться рядом с тобой, ты никогда не будешь нуждаться ни в друге, ни в брате по оружию; и сегодня ночью, если захочешь, мы поклянемся кровной клятвой, и ты станешь нашим братом и отправишься с нами домой, на север, где, быть может, тебя ждут лучшие дела.

— Охотно, — ответил я, — потому что мне кажется, сам не знаю почему, что каким-то образом после долгих скитаний я вернулся к своему народу. Отныне или до тех пор, пока я снова не уйду в тень, из которой вышел только вчера, Скандинавия будет моим домом, море — моей страной, а вы и ваши доблестные морские волки — моими братьями и сородичами, потому что других у меня нет во всем мире.

— Удивительная речь, Валдар, — сказал он серьезно и медленно. — Довольно странно, что ты — тот самый Валдар, о котором повествует сага. Тебе уже говорили, что скальды пели о таком, как ты?

— Да, — ответил я, — и мне очень хотелось бы услышать, как поют эту сагу.

— Тогда сегодня ночью ты услышишь ее, потому что у моего младшего сына Харальда, вон того, самая нежная арфа и самый чистый голос во всей флотилии, и сегодня вечером он споет ее для тебя, когда пойдут по кругу чаши с горячим вином.