Учитель. Назад в СССР

Глава 2

— Тёма-а-а-а! — не переставая, орал Вовка.

Теперь-то что? Пацан на берегу, чего орать-то? Я скривился, попытался открыть глаза. По затылку долбили кузнечные молоты, в висках отплясывали чечётку. В рот напихали наждачки, предварительно натёрли ей язык до состояния стекловаты.

С трудом мне удалось разлепить веки, морщась от нудного, монотонного, гундосого голоса Вовки, в котором слышались усталые женские нотки. Я моргнул, с недоумением уставившись на спинку кресла с белым матерчатым наголовником. Закрыл глаза, глубоко вздохнул и выдохнул пару раз. Снова открыл глаза, ничего не изменилось. Только Вовка принялся безостановочно нудить, запрещая кому-то из пацанов баловаться.

— Тёма, не стучи ногами по креслу, ты мешаешь дяде спать. Тёма, оставить в покое кнопку, сломаешь кресло. Тёма, милый, не стучи машинкой по стеклу. Разобьёшь окошко, и самолётик упадёт вместе с нами.

Но почему у Вовки такой странный голос? Угу, и почему Володька сбрил усы…

Я потряс головой, пытаясь привести мысли в порядок.

«Самолётик? — удивился я. — Какой, к ежам, самолётик?»

— Женщина, угомоните своего отпрыска! — приказал Вовке недовольный бас.

Женщина? Какая женщина? Какой самолётик? Похоже, я наглотался воды и ловлю глюки.

— Простите, Тёмочка просто устал, вот и шалит, — залепетал женский голос.

— Ремня Тёмочке всыпать, и враз усталость пройдёт, — продолжал возмущаться мужской бас.

— Это не по-советски! — возмутился молодой, звонкий контральто.

— Вы ещё скажите, что детей лупить нельзя, — ехидно высказалась дама лет сорока.

— Конечно, нельзя! — воскликнула моя соседка.

— Нас ремнём воспитывали и вон, гляньте-ка, нормальными людями выросли! — к разговору подключилась женщина глубоко бальзаковского возраста.

Я слушал весь этот горячечный бред и тихо офигевал: за всю жизнь мне даже сны цветные никогда не снились, а тут такие качественные галлюцинации. Может, у меня сердце остановилось, и меня экстренно с того света вытягивали, а вот это вот все — последствия сердечно-лёгочной реанимации?

Тем временем скандал разгорался. Я вздохнул, открыл глаза и всё-таки рискнул оглядеться по сторонам. Вовка оказался молодой девушкой, на руках у которой сидел бутуз лет пяти и азартно долбил пожарной машинкой по спинке соседнего кресла. Дородный мужчина лет пятидесяти, с густыми усами и насупленными бровями требовал у молодой мамочки угомонить ребёнка.

Рядом со мной сидело то самое звонкое контральто, которое утверждало, что воспитывать детей ремнём — метод не советский. Машинально отметил, что грудной голос соседки очень подходит её внешности. Была она вся какая-то уютная, мягкая, с бархатными ресницами, вишнёвыми губами, со светлой русой косой толщиной в половину моего запястья.

Я покосился на высокую грудь и внезапно заёрзал на сиденье от приятных, но неуместных сейчас ощущений.

Переключил внимание на старуху Шапокляк, которая ратовала за кнут в процессе воспитания. Впрочем, «старуха» — это я погорячился. Худая дама в возрасте за пятьдесят с длинным носом и стогом сена на макушке выглядела элегантно, несмотря на невзрачный пиджак из прошлого века и большой приплюснутый блин на голове.

Я склонялся к мнению Шапокляк в плане воспитания. Женский коллектив детского дома разбавляли два мужика — трудовик и сторож. И оба воспитывали нас скорее кнутом, чем пряником. Трудовик прививал манеры метровой линейкой по мягкому месту, а мог и рейкой вдоль хребтины протянуть за нарушение техники безопасности. Сторож справлялся крупкой лозиной и подзатыльниками. И ничего, выросли, в люди вышли, только выправка крепче стала.

Стоп! Я качнул головой, пытаясь поймать несоответствие в словах граждан.

При чём тут советский или несоветский метод воспитания? После распада Союза прошло до чёрта десятков лет. Я даже сам не ожидал, что перескачу вместе со всеми в двадцать первый век, с моей-то профессией и образом жизни. А вот сумел, многих пережил и ушёл на пенсию относительно здоровым и бодрым.

Так что девица двадцати двух лет от роду и слово «советский» — вещи несовместимые.

— Молодой человек, — с лёгкой неприязнью в голосе обратилась ко мне Шапокляк. — Что вы на меня так смотрите? Это неприлично!

Ну, молодой, это она, конечно, мне польстила, я уже лет двадцать как немолодой. А что таращусь на неё, так это я не специально, просто задумался.

— Прошу пардону, — невольно брякнул я, растянув губы в улыбке.

— Хам, — дама поджала губы и отвернулась к окну.

«Ну, хам так хам. Не хами, и не облаянной будешь, — я пожал плечами и вернулся к своим мыслям. — Но почему всё-таки самолёт? Откуда он взялся в моих галлюцинациях?»

Я повернул голову к иллюминатору и задумчиво уставился на плывущие облака, пытаясь собрать мысли в кучу, расслабиться и вырваться из собственного потока сознания. Как говорил наш старшина в махровом году на срочке: «В любой непонятной ситуации читай Устав».

Всё-таки причудлива память человеческая. Не иначе кровоизлияние в мозг приключилось, вон как меня далеко во времени в галлюцинациях откинуло. Я разглядывал крыло самолёта и словно вернулся во времена своей юности. Тогда, как и сейчас, впервые очутившись в салоне ТУ-104, испытал невероятную гордость за свою великую страну.

Это не просто авиалайнер. Это символ страны. Первый в мире реактивный пассажирский самолёт — чудо инженерной мысли, это результат колоссального труда советских учёных, инженеров и рабочих, объединённых одной целью.

В моё время конструкторы создавали не просто машины. Они создавали наглядные мечты о светлом будущем советских людей, во имя которых и жить хотелось, и жизнь отдать не жалко. Не то, что нынешнее время. Какие там богатыри? Квадробоберы, что б их… Или как их там?

Я чертыхнулся, тихо радуясь, что до нашего провинциального городка не докатилась очередная новомодная дурость. И куда только родители смотрят? Ну, на Новый год там, на праздник какой нарядить ребёнка зверушкой — это я понимаю. Но чтобы пацан какой, или девочка, не стесняясь, рядились кошечками-собачками и по лужайкам на четвереньках скакали, корм собачий жрали? Психушка по ним плачет, а не свобода самовыражения.

М-да, время давно изменилось. Не сказал бы, что в лучшую сторону. Вместо созидательного духа, который когда-то витал в воздухе, пришли эффективные менеджеры, которые только и могут оптимизировать и сокращать. В голове одни деньги и прибыль. Не понимают дефективные: настоящая эффективность — это не цифры на бумаге. Это дело, которое должно служить людям, чтобы оставить свой след в истории.

А какой след могут оставить после себя нынешние эффективные менеджеры, если они заняты только собой? Из эффективных умений в них только способности к пожрать, поспать и потрахаться. Хотя в последнем я очень сомневаюсь, если брать во внимание демографический кризис в целом по стране.

— Извините, вы не могли бы мне помочь? — приятный женский голос вырвал меня из круговерти моих привычных размышлений.

— Что? — я повернул голову и встретился глазами с самыми синющими глазами.

— Извините, вы не могли бы мне помочь, пожалуйста, — застенчиво попросила синеглазка.

— С удовольствием, милая барышня, — с улыбкой ответил я.

На долю секунды из глаз девушки пропала доброжелательная улыбка, вместо неё появилось недоумение. «Неужели глупышка подумала, что старый дед с ней заигрывает? Ну не женщиной же мне её называть, — хмыкнул про себя. — Или она из этих… из феминисток?»

Я вопросительно смотрел на девчонку, ожидая продолжения. Синеглазка вернула улыбку на место, мило зарумянилась и попросила помочь снять сумку с полки.

— Безрукая нынче молодёжь пошла, — ни к кому не обращаясь, фыркнула Шапокляк.

— И не говорите, — поддержала её соседка, ревниво поглядывая в сторону синеглазки в ярком сарафане, открывающем округлые аппетитные колени.

Не обращая внимания на каркающих ворон, я доброжелательно улыбнулся девушке, поднялся с места одновременно с соседкой. Синеглазка пропустила меня и стояла рядом, дожидаясь, когда я сниму с полки аккуратную ярко-красную дорожную сумку.

Рядом с сумкой лежал мужской коричневый портплед, старомодный, с хлястиком и жёсткой застёжкой. У меня имелся похожий. Вместительный, немаркий, непромокаемый. Отличная вещь советской промышленности.

— Ну что там? — заволновался бархатный контральто где-то в районе моей подмышки.

— Что? — переспросил я, тупо глядя на мужскую руку, пальцы которой крепко вцепились в ручку женской сумки.

— Сумку снимите, пожалуйста — мягко напомнила синеглазка и тут же взволнованно уточнила. — Вам плохо?

— Что? Нет, всё хорошо, спасибо, — пробормотал я, спустил сумку, передал её с рук на руки соседки, развернулся и пошёл в хвост самолёта, в туалет. Если я не ошибаюсь, там должно быть зеркало.

— Спасибо, — донеслось мне вслед, но я не ответил. Перед глазами стояла моя рука, которая выглядела как рука чужого человека, лет на сорок меня моложе.

— Извините, — пробормотал я, едва не сбив с ног бортпроводницу в непривычной для моего времени форме. Но это же мои галлюцинации, не так ли? Значит, в них возможна любая одежда и любое время.

«Это ведь галлюцинации, да, Сан Саныч?» — задал я вопрос своему отражению.

И оно мне ответило, глядя на меня светло-карими глазами, улыбаясь растерянной улыбкой: «Тогда почему в твоих галлюцинациях ты выглядишь как совершенно другой человек? Почему ты не выбрал образ себя молодого?»

— А хрен его знает, — выругался я вслух, открыл кран, сполоснул лицо, утёрся ладонью и снова посмотрел на себя в зеркало. — Ну, что, Сан Саныч, доигрался? Говорил тебя умный доктор: поезжай-ка ты, Саныч, в санаторий. И даже путевочку предлагал по сходной цене. Так нет же, всё молодого из себя корчил. Докорчился… Инфаркт миокарда — вот такой рубец… И коматозный бред… По-другому я тебя объяснить не могу…

Я потыкал в зеркальное отражение. Указательный палец ткнулся в гладкую прохладную поверхность. Юноша внутри зеркала тыкнул в меня, растерянно любуясь молодой ухоженной физиономией, с непослушным вихром, волевым подбородком, спортивной фигурой, облачённой в рубашку с пиджаком.

— Пиджак… — я уставился на отражение — Пиджак — это хорошо. В пиджаке могут быть документы. Пусть морда другая, но имя-то я не мог себе выдумать, — бормотал, обхлопывая себя по вполне приличного клифта в поисках карманов.

Карманы оказались на месте. Я сунул руку во внутренний, надеясь на то, что вместо документов не вытащу какого-нибудь кролика. Сразу станет ясно, что глюки продолжаются, я вернусь в салон, усядусь на сове место, усну и проснусь уже в нашей местной больничке. Пусть даже в реанимационной палате, но проснусь в своём кряжистом теле, с мозолями на ладонях, с пожелтевшими от табака зубами, с седым бобиком на голове.

Пальцы нащупали прямоугольное нечто, совершенно непохожее на кролика. Ладно, была не была. Семь бед, один ответ. Быть или не быть. Курочка по зёрнышку… Так, Саныч, это из другой оперы! Вдох-выдох. Выдох — сдох. Сдох? Нехорошая мысль, отставить!

«Хорошо бы Уставчик почитать», — мелькнула мысль. Но в руках оказался простой советский паспорт с обложкой тёмно-зелёного цвета. С фотографии на меня таращился молодой пацан с тощей шеей, с перепуганными глазами.

Ещё одним документом оказался военный билет. «Молодец, в армии служил», — мысленно похвалил я. Хотя в советское время от армии редко косили. Не служил, значит, не мужик.

С военного билета смотрел тот же парнишка, но уже обритый наголо. Егор Александрович Зверев. Зверь, стало быть.

Зверев, Зверев… Не знаю никого с такой фамилией. Откуда она взялась в моей голове? Я уткнулся лбом в прохладное стекло, прикрыв глаза. Какие-то чересчур правдоподобные галлюцинации получаются.

— Товарищ, с вами всё в порядке? — раздался строгий женский голос после аккуратного стука в дверь.

— Да… — сиплым голосом отозвался я.

— Не задерживайте, товарищ, — требовательно велела женщина, судя по всему, бортпроводница.

— Да-да, выхожу, — пробормотал я, сунул документы в боковой карман и наткнулся на хрусткую бумагу.

Хотел было достать, посмотреть, что ещё нашёл, но в двери снова постучали. Я ещё раз ополоснул лицо и вышел. В туалет тут же просочилась недовольная мамаша с девочкой-толстушкой в кудряшках, перепачканная шоколадом. Дверца хлопнула, громко выражая недовольство женщины.

— Товарищ, с вами точно всё в порядке? — уточнила девушка в униформе советской авиации.

— Да-да, спасибо, — пробормотал я.

«Товарищ… надо же… Не припомню, когда меня так называли в последний раз».

Я вернулся в салон, молча закинул саквояж соседки на верхнюю полку. Кивнул, принимая благодарное «спасибо», протиснулся на своё место, закрыл глаза и затихарился, пытаясь переварить найденные документы и прочую абракадабру вокруг меня.

Синеглазка немного повозилась в своём кресле, но всё-таки постеснялась заговорить со мной. Вздохнула и затихла. Видимо, специально ждала меня, чтобы познакомиться. Или просто недовольный мужик с усами отказался ей помочь. Ну да ладно, это дело десятое. Тут бы со своей головой разобраться, куда там с чужими мыслями и чаяньями.

Так, Саныч, если предположить в порядке бреда, что всё вот это не бред: салон самолёта ТУ-104, девушка в сарафане по моде моей юности, дама с халой на голове, пацанёнок с пожарной машинкой образца чёрт знает какого советского года. Тогда что это? Жизнь после смерти? Фантазии умирающего мозга?

Я таки утонул, спасая Тёмыча из реки? Или всё-таки сердце прихватило и сдох уже на берегу, перепугав пацанёнка? Интересно, кто возьмёт на себя поминки? Военкомат? Или соседки? Эх, Валентина Сергеевна расстроится, у нас с ней только-только шуры-муры обрисовались, а я взял и сбежал практически из-под венца. Хотя какой там венец в нашем-то возрасте…

Возраст.

Я открыл глаза, положил рук на колено и стал её незаметно разглядывать, чтобы соседка не сочла меня за совсем уже сумасшедшего. Чужое тело, тут ошибки быть не может. Руки крепкие, молодые, да и кость, структура другая. У меня кость шире и загар огородный. А тут явно интеллигент в каком-то поколении. Хотя в армии служил, уже не безнадёжно.

Так, Саныч, стоп. Ты чего, серьёзно решил, что вот это вот всё — реальность? Новая, странная, но реальность? Я завис, внимательно вглядываясь в лица людей, в детали салона, покосился соседку, хотел поинтересоваться, какой нынче год, но передумал. Не хотелось сойти за пьяного или сумасшедшего. Если я действительно попал, не стоит портить первое впечатление о себе.

Машинально похлопал себя по карманам в поисках сигарет. Пачку не нашёл, зато вспомнил, что в кармане остались ещё какие-то бумаги. Вытащил документы, аккуратно переложил во внутренний карман пиджака, следом потянул что-то толстое.

Оказалось, в кармане лежали два конверта, на обоих не было ни адресов, ни имени отправителей, красовалось только одно имя «Егору». Вернул один в карман, второй конверт оставил. Развернул бумагу и первым делом посмотрел в конец письма, чтобы узнать имя автора.

Что, мать его? Какой год? Первое августа шестьдесят седьмого? Почему не семьдесят восьмой? Или не восьмидесятый? Каюсь, грешен: почитываю на досуге истории про попаданцев, которых занесло назад в прошлое, в Советский Союз. Или всё-таки это какой-то глобальный розыгрыш? Но кому понадобился военный пенсионер, чтобы так полномасштабно и дорого шутить? Шутка — это, конечно, хорошо. Смех, говорят, жизнь продлевает. Правда, в основном тем, кто смеётся. Шутники обычно долго не живут.

«М-да… родители у Егора те ещё жуки», — скривился я, дочитав первую записку до конца. Батя у парнишки, похоже, пендитный зануда, как один из моих бывших летёх. Все-то у него по полочкам должно лежать, чистенько и аккуратненько, на своих местах, да так ровненько, что аж скулы сводит. Ничего, после двух месяцев в горах перестал морщиться.

А тут на-ка, родному сыну вон какой официоз задвинул: «Твои родители: Александр Еремеевич Зверев и Светлана Николаевна Зверева, 1. 08.1967 г.». Боялся, что сынуля с горя позабудет, как отца-матушку зовут?

Сунул записку в конверт, убрал письмо в карман, достал второе. Ну-ка, поглядим, это от кого? Ого, у Егорки ещё и невеста есть. А, нет, была. И тоже из породы стяжателей. Не повезло парню с семейством. А Зверев-то младший идейный, выходит.

Я задумался, перебирая в голове фразы из двух писем. В процессе чтения как-то незаметно мысли успокоились, включился анализ, и хотя я всё ещё не верил до конца в новую реальность, но мозг сам начал подстраиваться под окружающую новую действительность. Собственно, что я теряю? Самолёт либо приземлится, и я окажусь в Советском Союзе образца тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. Либо я проснусь на больничной койке, парализованной развалиной, за которой некому будет ухаживать. Лучше уж назад, в прошлое.

С этими мыслями я снова достал письмо от родителей и принялся более внимательно его перечитывать.