Учитель. Назад в СССР

Глава 13

— Вася! Вася!

— Василий, просыпайтесь, — легонько похлопывая мужика по щекам, расстроенно повторял я.

Ну, надо же такому случиться. Эх, Сан Саныч, теперь уже Егора Саныч, что же ты так не аккуратно! Сдерживать надо рефлексы, дорогой товарищ Зверев. А то так недалеко и до попадания в милицию.

— Серафима Юрьевна, принесите водички, пожалуйста. Вы уж простите, что так вышло, — извиняющим тоном сказал я, глядя на расстроенную женщину.

Всё случилось одномоментно. Когда Василий Свирюгин второй раз оттолкнул собственную жену, ладонью в лицо, а потом попёр на меня буром, размахивая кулаками, я отступил в сторону. Свирюгин пролетел мимо меня, споткнулся, упал, озверел ещё больше, с трудом поднялся и опять полез в драку. На этот раз мужик держал в руках полено. Вытащил его Василий из кучи, наваленной рядом с берёзой. Тут-то и сработали рефлексы: то ли у меня, то ли у Егора, поди, разберись, когда мы с ним теперь оно целое.

Ударил я его несильно, но Свирюгину хватило, он и так на ногах крепко не стоял. Да и какой из него боец? Досадно, что жену напугал своим поступком. Хотя, как по мне, за такое к участковому надо. Похоже, поколачивает Василий своих родных. Женщина даже не удивилась тычку, который он ей отвесил.

— Держите, — неслышно ступая, передо мной появилась Серафима Юрьевна. Обычно так ходят те, кто боится разбудить домашнее чудовище, которое спит похмельным сном.

— Спасибо, — я взял стакан и, недолго думая, опрокинул его содержимое на помятое лицо Свирюгина.

— Хр-р-р… Фимка……… — мужик открыл глаза и попытался подняться.

Но не тут-то было. Падая, он хорошо приложился головой о землю, да и хмель ещё не выветрился. То ли вчерашний заиграл, подпитанный бутылкой пива, то ли сегодня с утра уже где-то добавил.

— Очнулся? — поинтересовался я.

— Учитель… С-с-ука… — просипел болезный.

— Вася! — охнула Серафима Юрьевна.

— Вот что я тебе скажу, Василий, заканчивай пить и жену бить.

— Да пошёл ты, — пробурчал Свирюгин, делая очередную попытку подняться.

Я протянул руку, желая помочь, но пьяница оттолкнул мою ладонь, завозился в пыли и через какое-то время поднялся на ноги. Глядя на меня исподлобья, мужик размышлял, ударить, или не ударить. После недолгих раздумий Василий решил этого не делать. Оттолкнул жену, которая помогала ему, развернулся и направился к дому.

Серафима Юрьевна дёрнулась было за ним, но я её остановил.

— Простите ещё раз, — развёл руками.

— Ничего-ничего, — вздохнула женщина, наблюдая за тем, как муж прошёл мимо крыльца, подошёл к будке, опустился на корточки и начал жаловаться собаке на жизнь. Из деревянного сооружения на его первый окрик вылезла рыжая дворняга средних размеров. Смачно зевнула, ткнулась лобастой головой в хозяйское колено, требуя ласки, и завиляла хвостом.

— И давно он пьёт? — негромко поинтересовался у Свирюгиной.

— Да он и не пьёт почти, — начала оправдываться женщина. — Пиво разве что, да по выходным с мужиками… как все… и по праздникам, — вздохнула, отводя глаза. — Отец у него помер, вот и…

— Давно? — уточнил я.

— Так лет пять, как схоронили, — женщина неловко переступила с ноги на ногу. — Товарищ учитель, Володя что-то натворил? — тихим голосом спросила Серафима Юрьевна и подняла на меня глаза, полные тревоги.

— Нет, что вы, не переживайте так, — как можно мягче произнёс я, успокаивая несчастную. — Меня зовут Егор Александрович. Я новый классный руководитель вашего сына. Вот, решил познакомиться со всеми своими учениками в домашней обстановке, — улыбнулся я.

— Ну да… Оленька-то наша Николаевна нескоро выйдет.

Женский голос наполнился теплом и сочувствием, лицо Свирюгиной преобразилось, стало мягче, женственней, морщинки словно попрятались от светлой улыбки. Внезапно я увидел, насколько красива и ещё достаточно молода Серафима Юрьевна, но это мгновение длилось недолго. Женское лицо потухло, как будто кто-то невидимый враз выключил светильник, обесточивая и глаза, и губы.

— Вы уже простите нас, Егор Александрович… — забормотала женщина.

— Не стоит, Серафима Юрьевна, — мягко остановил я ненужные извинения. — Володи, как я понимаю, дома нет?

— Нет его, на работе он, — Свирюгина тревожно заглядывала мне в лицо, ожидая то ли упрёков, то ли скандала. — Работает он, с мужиками в поле… — пояснила она. — Вы скажите, чего надо, я сыну передам.

— У десятого класса началась трудовая практика. Передайте Володе, что завтра к восьми утра ему нужно быть в школе в рабочей одежде. Будем класс приводить в порядок к первому сентября.

— Хорошо, хорошо, — закивала Серафима Юрьевна. — Я передам, вы не беспокойтесь, Егор Юрьевич, Володя придёт, обязательно придёт. Уж я прослежу.

— Спасибо вам, — я заколебался, размышляя на тему старшего Свирюгина, но после короткого спора с самим собой решил пока не лезть в это семейное дело. Но Василия Васильевича взял на заметку. Этого дебошира надо привести в чувство. Отчего-то я был уверен, хозяин поколачивает не только жену, но и сына. Как бы чего дурного не приключилось.

— Спасибо, Серафима Юрьевна, — поблагодарил я. — Значит, завтра в восемь.

— Да-да, я передам. До свидания, — попрощалась со мной женщина, дождалась, когда я отойду от калитки, и поспешила к мужу. Свирюгин так и сидел возле будки, обнимая рыжего пса и время от времени прикладываясь к бутылке пива.

Только когда я отошёл от дома Свирюгиных, сообразил, что забыл утонить, как пройти к следующему ученику. Оглянулся на зелёный забор, поколебался, но решил не возвращаться. Язык до Киева доведёт, а я в небольшом селе, в котором все друг друга знают, думаюю в помощи не откажут. Беда всех сельских поселений — отсутствие названия улиц. Номера на домах имеются, а какая улица непонятно.

Так, Свирюгины живут на улице Центральной в доме под номером двадцать семь. Следующий хулиган, если верить завхозу товарищу Бороде, проживает на улице Заречной. Внимательно изучив список в очередной раз, обнаружил, что на Центральной живут ещё несколько ребят, про которых Степан Григорьевич мне ничего не рассказывал. Скорей всего, они у него прошли под кодовым названием «ни рыба ни мясо».

Решено, закончу с этой частью села, затем буду искать Заречную. Логично предположил, что эта часть населённого пункта находится недалеко от речки. Заодно и выясню, где можно рыбу ловить, а где купаться.

Прикинув по ближайшим номерам домов, куда идти, развернулся и зашагал мимо дома Свирюгиных в другую сторону, на поиски Лены Верещагиной и Петра Савельнева. Девочка проживала по улице Центральной, пять, а парень в доме номер два. Кинул взгляд, пытаясь сообразить, где начало, а где конец главного сельского проспекта, если судить по названию, но ни конца, ни края не увидел. Значит, всё-таки сегодня у меня импровизированная экскурсия по Жеребцову.

Припекало. Я пожалел, что у Егора не нашлось какой-нибудь кепки, пришлась бы кстати. Снял пиджак, перекинул через руку и бодро зашагал на встречу с ученицей, надеясь, что застану кого-нибудь дома. Обед стремительно заканчивался, началась рабочая неделя. Взрослые точно все на работе, а вот дети… Где десятиклассники?

Володя Свирюгин где-то подрабатывает. Не удивлюсь, если остальные ребята и девочки тоже трудятся в совхозе. В советское время это была нормальная практика. В совхозе круглый год работы хватает. А летом так и вовсе можно трудиться от рассвета до заката. Ребят брали на молочные фермы, на прополку и полив, осенью отправляли на уборку урожая. Причём привлекали не только сельских школьников, но и городских учеников.

Хмыкнул про себя, представив, какой вой поднимется, если объявить современным детям из будущего о том, что в сентябре их отправят на сбор помидоров вместо уроков. Причём первыми поднимут бучу родители: как так, эксплуатация детского труда. Включая тех достаточно молодых бабушек, которые сами с удовольствием на законных основаниях прогуливали уроки с помощью сельскохозяйственного труда. Как же, бедное дитятко перетрудится, ему же учиться надо, у него ЕГЭ с ОГЭ и репетиторы.

Один момент только мне непонятен: если десятиклассники работали, почему это не засчитывалось как трудовая практика? С другой стороны, привести класс в порядок — тоже нужное дело. Разберёмся.

Я шагал по пыльной сельской дороге, размышляя, сравнивая, анализируя. В какой-то момент снова задумался, отчего именно со мной приключился вот такой казус с переносом на много лет назад, в чужое молодое тело? Чем заслужил? Награда это или наказание за какие-то мои проступки за долгую жизнь?

Опять мелькнула мысль, что всё это — бред умирающего от нехватки кислорода мозга, но я её отмахнул, как несущественную. Слишком всё происходящее вокруг меня было натуральным, что ли, обыденным, правдоподобным. Живым, я бы сказал.

За свою жизнь я вывел для себя несколько правил: не убей, не укради, не предавай, люби Родину, говори правду в глаза, с подлецами не имей дел, товарища в беде не бросай. С первым пунктом, к сожалению, мне не повезло. Но тут уж ничего не поделаешь, профессия такая, приходилось и не раз. Тут, как говорится, либо ты противника, либо враг тебя.

А вот день сегодняшней определённости пока не приносил. Вот кто я такой? Был Александром Александровичем Барыкиным, военным пенсионером с активной жизненной позицией, собственным домом и садом, с самоваром и хорошей домашней библиотекой.

А кем стал? Егором Александровичем Зверевым, выпускником педагогического института, учителем географии, по совместительству определённого в ботаники, зоологи и анатомики. Или анатомы? Один чёрт.

Вопрос в другом: что мне со всем этим делать сейчас? Оттрубить положенные три года по распределению, уехать из села Жеребцова обратно в Москву, поступить в военное училище и снова выбрать путь военного? Так в двадцать восемь меня и не примут уже, скорей всего. Да и хочу ли я снова шагать в сапогах, хоронить парней, держать в руках оружие и в конце жизненного пути остаться бобылём?

Покрутил мысль и так и эдак, по всему выходило, желания пройти тот же путь от начала до конца в душе не возникло. Может, вот это вот всё — награда? Нет ни рая, ни ада, а есть второй шанс за честную, правильную жизнь?

Я знаю будущее — это факт. Изменилось ли оно с моим переносом, не знаю. Тем не менее глобальные моменты в истории моей страны остались в памяти. Может всё дело в этом? Я задумался, вспоминая страшные события ближайших лет.

Ноябрьская авиакатастрофа на взлёте в Кольцове, погиб весь экипаж и пассажиры. Сентябрьская трагедия на атомной подводной лодке «Ленинский Комсомол». Тридцать девять ребят погибли во время боевого дежурства, когда вспыхнул пожар.

Наводнение в Ленинграде, крушение самолёта в Латвии, авария на атомном ледоколе «Ленин». И это только в конце шестьдесят седьмого года, всё, что удалось вспомнить.

И что мне делать с этим знанием? Бежать к председателю Ивану Лукичу, делиться информацией и настаивать, чтобы он срочно телеграфировал… Куда? Лично генеральному секретарю Советского Союза? Или хотя бы в горисполком? Бред…

Написать письмо, большое, подробное, изложить в нём всё, что помню, что знаю, и отправить в милицию? А копии отправить генсеку Леониду Ильичу Брежневу, председателю Совета министров Алексею Николаевичу Косыгину, в местную Новосибирскую администрацию и… И всё. И ждать, когда сначала приедут люди в белых халатах и отвезут меня в психушку на заселение в комнату с мягкими стенами. Точнее, в обшарпанную палату с продавленной кроватью и ржавой селёдкой на обед.

Хотя, уверен, скорей всего прибудут товарищи милиционеры вместе с коллегами из Комитета государственной безопасности, и арестуют, как террориста и диссидента. Особенно если я в одном из писем изложу исторические факты про развал Советского Союза.

Кто мне поверит?

Писать анонимные письма, чтобы успеть спасти в марте следующего года Юрия Гагарина и Владимира Серегина? Не знаю, как быстро, но думаю, и в этом случае меня вычислят. Ситуацию, которую опишу в письме, припишут к планирующемуся террористическому акту. Мало не покажется никому.

Пробираться самому в подмосковный аэропорт Чкаловский, попробовать устроиться туда на работу? А утром двадцать седьмого марта повредить, ну, не знаю, механизм шасси? Проколоть шины? Подсыпать лётчикам слабительное или снотворное в питье, чтобы они не сели в кабину самолёта?

Я покрутил головой, отгоняя яркие картины. Ну, бред же, бред, Сан Саныч. Тебе ли не понимать, насколько бредово выглядит план. Я остановился, отыскал номер дома. Вот до чего же всё-таки в сельской местности длинные улицы. Казалось бы, столько шагал, а только семь домов прошёл.

Кинул взгляд на уголовной дом, надеясь отыскать название улицы, которая пересекала Центральную, не нашёл. Огляделся по сторонам — никого. Даже пацаны куда-то разбежались, не у кого спросить. Нутром чую, я сюда ещё вернусь, чтобы отыскать следующего ученика. Ладно, тяжёло в изучении местности, зато легко потом буду ориентироваться. Лучший способ узнать хоть город, хоть деревню — это обойти пешком по возможности.

Увидел на углу колонку, обрадовался как родной. Подошёл, пристроил пиджак на раскидистый куст, закатал рукава рубашки, ополоснул лицо, от души напился вкусной холодной воды. Захотелось скинуть обувь и подставить ступни под освежающие струи, но со вздохом сожаления я отказался от такой заманчивой идеи. Учитель на селе — это не босоногий мальчишка, которому позволено всё. Тут приличия соблюдать надо.

Привёл себя в порядок, подхватил пиджак и зашагал дальше.

В голове неожиданно всплыла пословица: «Искру туши до пожара, беду отводи до удара». Я застыл посреди улицы, осенённый идеей. Впереди, что называется, забрезжил свет. Покачав головой, двинулся дальше, хорошенько задумавшись над присказкой.

Если я не могу предотвратить крупные катастрофы, почему бы не замахнуться на глобальные изменения в масштабе страны в целом? Да, ближайшие трагедии произойдут, но в целом… в целом… будущее можно поменять, сделать жизнь страны и советских людей куда лучше. Проложить новое русло и направить по нему развитие государства.

Ведь мечтали же советские учёные и фантасты о будущем, в котором живёт новый советский человек. Сверхчеловек. Было дело, зачитывался Стругацким. Вот где будущее так будущее: десять миллиардов человек и все коммунисты. Изобилие, отсутствие дефицитов во всех сферах, общество живёт в мире и гармонии, без агрессии. А сами земляне — прекрасны и «душевно, и физически».

Или, к примеру, Ефремов, который тоже мечтал про эволюцию души и о сверхлюдях, живущих в мире победившего коммунизма без частной собственности, мировых рынков и чиновников.

Однако, Саныч, так недалеко и в утопиях мыслями утопиться. Но здравое зерно в этих моих фантазиях всё-таки имеется. Если уподобиться библейскому сеятелю, вскопать землю, позаботиться о ней, и в ухоженную почву посадить зерно, из него вырастет прекрасное дерево с замечательными плодами.

Кто, как не учитель, должен сеять разумное, доброе, светлое в души ребятишек? Ведь именно крестьяне, как их ни назови в любых реалиях, — соль земли русской. В этом я полностью согласен с Петром Столыпиным, именно ему принадлежат слова о землепашцах. Не зря, ох, не зря премьер-министр Российского правительства желал улучшить жизнь крестьян.

Вот и получается, не зря я оказался на своём месте. Сколько девчонок и мальчишек прошло через мои руки за годы работы в школе. Скольким помог стать людьми, выправиться. Хотя в школе на них давно махнули рукой: мол, шалопаи, хулиганьё, двоечники, которым в жизни одна дорога — или в тюрьму, или в разнорабочие, а то и в записные алкоголики.

А ведь люди на селе — они более правильные, что ли, искреннее, светлее душой. Понятное дело, что в любой семье не без урода, но в целом-то я прав. И дети в деревнях чище душой, не стяжатели. К любому труду, к человеку, к живому существу с уважением.

В эти сердца что посадишь, то потом и вырастет. Посеешь бурю, пожнёшь ураган. Кинешь семечко доброты, вырастет целый сад хороших людей. Невозможное — возможно, просто на него надо потратить чуть больше времени. А время теперь у меня есть. И добрая почва, и саженцы.

Делать родную страну лучше способен каждый, когда находится на своём месте, делает своё дело. Простой учитель может дорасти до министра образования. Заложить в головы учеников зерно лучшего будущего. И кто знает, может быть, кто-то из моих учеников станет той самой соломинкой, которая переломит хребет волкам, разодравшим Родину на куски.