Ученик дьявола

10

Апрель 1975 г.

Старик стоял в коридоре между клетками и широко улыбался, когда Дейв Клингерман вышел ему навстречу. Казалось, нервный лай, заполняющий все вокруг, ему совсем не мешает, как и запах псины и мочи, а также сотня бездомных существ, скулящих и рычащих в своих клетках, мечущихся по ним взад и вперед, бросающихся на сетку. Клингерман сразу узнал в старике любителя собак. У него была приятная добрая улыбка. Он осторожно протянул Дейву распухшую, скрюченную подагрой руку, и Дейв так же осторожно ее пожал.

— Здравствуйте, сэр, — громко сказал он. — Шумновато здесь, а?

— Ничего, — ответил старик. — Ничего. Меня зовут Артур Денкер.

— Клингерман. Дейв Клингерман.

— Приятно познакомиться, сэр. Я прочел в газете — даже не поверил, — что вы здесь раздаете собак. Может, что-то не так понял. Думаю, не так понял.

— Нет, все верно, мы раздаем их, — сказал Дейв, — Если нет, уничтожаем. Нам власти дают два месяца. Стыдно. Пройдемте в кабинет. Там тише и не так пахнет.

В кабинете Дейв услышал историю уже не новую (но все равно трогательную): Артуру Денкеру за семьдесят. Он приехал в Калифорнию после смерти своей жены. Не богат, но то, что имеет, тщательно сохраняет. Одинок. Единственный друг — мальчик, который иногда приходит почитать ему вслух. В Германии у него был прекрасный сенбернар. Здесь в Санто-Донато у него есть дом и большой двор. Двор огорожен. И вот прочел в газете… можно ли ему…

— Да, но у нас сейчас нет сенбернаров, — сказал Дейв. — Они быстро уходят, потому что очень дружелюбны с детьми…

— Да, понимаю, я не имел в виду, что…

— …но у нас есть подросший щенок овчарки. Он не подойдет?

Глаза мистера Денкера заблестели, словно от набежавших слез.

— Отлично, — сказал он. — Это было бы замечательно.

— За собаку платить не надо, но нужно заплатить за кое-какие прививки. Против чумки и бешенства. А еще за лицензию на право держать собаку в городе. Большинству это все обходится в 25 долларов, но власти штата оплачивают половину расходов, если вам больше шестидесяти пяти, — это часть программы «Золотой возраст Калифорнии».

— Золотой возраст… — это и мой возраст тоже? — спросил мистер Денкер и засмеялся. На секунду, — как-то странно, — Дейв ощутил холодок.

— Да, сэр, это так.

— И это очень разумно.

— Конечно, мы тоже так считаем. Такая же собака обойдется вам в сто двадцать пять долларов в магазине. Но люди приходят туда, а не к нам. Они платят за документы, а не за собаку, — Дейв покачал головой. — Если бы они знали, сколько замечательных собак люди бросают каждый год.

— А если вы не находите им подходящего дома в течение двух месяцев, их уничтожают?

— Мы их усыпляем, сэр.

— Усып… простите, я не совсем…

— Это обычная процедура. Мы не можем допустить стаи бродячих собак на улицах.

— Вы их отстреливаете?

— Нет, мы их усыпляем газом. Это гуманнее. Они ничего не чувствуют.

— Да, — сказал мистер Денкер. — Я уверен, что не чувствуют.

Тодд сидел за четвертой партой во втором ряду на началах алгебры. Он старался изо всех сил казаться спокойным, когда мистер Сторман раздавал контрольные работы. Но его обгрызенные ногти впились в ладони, а все тело медленно покрывалось едким потом.

Оставь надежды, Не будь дубиной. Скорее всего не написал. Ты ведь знаешь, что не написал.

И все равно, он не мог совсем расстаться с дурацкой надеждой. Это первая контрольная, задания которой уже не казались составленными на китайском языке. Он уверен, что с его нервозностью (нервозность? — нет, называй уж как есть: полнейший ужас) он не мог написать хорошо, но, может быть, да, если бы не мистер Сторман, у которого вместо сердца — висячий замок…

ПРЕКРАТИ! — скомандовал себе, и вдруг ему на секунду, на холодную жуткую секунду, показалось, что он прокричал это слово на весь класс.

Ты пролетел, и знаешь это, и ничто в мире не может это изменить.

Сторман бесстрастно протянул ему работу и пошел дальше. Тодд положил ее лицом на парту с вырезанными инициалами. Сначала ему показалось, что у него не хватит самообладания даже перевернуть ее. Наконец, он перевернул ее так резко, что слегка порвал. Язык прилип к небу, а сердце словно остановилось.

Вверху странички, обведенная кружком, стояла цифра 83. А ниже стояла оценка: три с плюсом. Ниже оценки — краткое замечание: «Заметное улучшение! Думаю, я чувствую облегчение вдвое большее, чем ты. Тщательно поработай над ошибками. По крайней мере три из них — арифметические, а не концептуальные.»

Сердце Тодда забилось снова, теперь уже учащенно. Чувство облегчения охватило его, но не спокойное, а горячее, сложное и странное. Он закрыл глаза, не слыша гудения класса, обсуждающего результаты контрольной и оспаривающего баллы там и тут. Перед глазами была красная пелена, пульсирующая в ритме сердца. В этот момент он, как никогда, ненавидел Дуссандера. Его пальцы снова сжались в кулаки. С каким бы удовольствием он сомкнул руки на тщедушной цыплячьей шее Дуссандера.

В спальне Дика и Моники Бауден стояли две кровати, разделенные тумбочкой с отличной имитацией лампы от Тиффани на ней. Комната обставлена мебелью настоящего красного дерева, а стенки увешаны книжными полками. У противоположной стены, между двумя подставками для книг из слоновой кости (изображающих слонов на задних лапах) стоял круглый телевизор «Сони». Дик смотрел программу Джонни Карсона с наушниками, а Моника читала новую книгу Майкла Кричтона, накануне присланную ей из клуба.

— Дик, — она положила закладку («Вот на этом месте я заснула», — гласила она) и закрыла книгу.

На экране Бадди Хэкет только что всех рассмешил. Дик улыбался.

— Дик, — позвала она громче.

Он снял наушники:

— Что?

— Как ты думаешь, у Тодда все нормально?

Он посмотрел на нее, нахмурясь, потом слегка покачал головой:

— Je ne comprends pas, cherie. — Его ужасный французский был их старой семейной шуткой. Они встретились в колледже, когда Дик провалил зачет по французскому. Его отец прислал лишние две сотни долларов, чтобы Дик нашел учителя. Он нанял Монику Дерроу, выбрав ее карточку на доске объявлений профсоюза. Перед Рождеством она уже носила его булавку… а он получил тройку по французскому.

— Он сильно похудел.

— Да, он заметно отощал, — сказал Дик. Он положил наушники на колени, и они издавали тихие квакающие звуки. — Он взрослеет, Моника.

— Так скоро? — тревожно спросила она.

Он рассмеялся:

— Так скоро. Я за шесть лет вымахал на восемнадцать сантиметров, от 168-сантиметровой креветки в двенадцать лет до великолепной массы мускулов и 186 сантиметров роста, которые ты сегодня видишь перед собой. Моя мать говорила, что по ночам слышит, как я расту.

— Слава Богу, ты не везде так вырос.

— Все зависит от того, как этим пользоваться.

— Ну и как, хочешь воспользоваться сейчас?

— Девка станет лысой, — сказал Бауден, бросая наушники через всю комнату.

Позже, когда он уже засыпал:

— Дик, а еще ему снятся кошмары.

— Кошмары? — пробормотал он.

— Кошмары. Я слышала пару раз, как он стонал во сне, когда спускалась ночью вниз в туалет. Мне не хотелось будить его. Это глупо, но моя бабушка говорила, что можно свести человека с ума, если разбудить посреди плохого сна.

— Она была полька, да?

— Полька, да, полька. Почему ты не скажешь «Сара»? Это ведь твое словечко.

— Ты знаешь, о чем я. Почему ты не пользуешься туалетом наверху? — Он построил его сам два года назад.

— Я не хочу будить тебя шумом воды.

— Не спускай воду.

— Дик, это отвратительно.

Он вздохнул.

— Иногда, когда я вхожу, он весь потный. И простынки влажные.

Он усмехнулся в темноте:

— Я думаю.

— О чем это ты? О, Господи, — она слегка его шлепнула. — Это тоже противно. И кроме того, ему ведь всего тринадцать.

— Через месяц четырнадцать. Он уже не так мал. Может, слегка ранний, но совсем не маленький.

— Сколько лет было тебе?

— Четырнадцать или пятнадцать. Я точно не помню. Но помню, что проснулся с мыслью, что умер и попал в рай.

— Но ты был старше, чем Тодд сейчас.

— Теперь это происходит раньше. Может, дело в молоке, а может во флюириде… Ты знаешь, в той школе, что мы в прошлом году построили в Джексон-парке, во всех женских туалетах стоят автоматы с гигиеническими пакетами. А ведь это начальная школа. Теперь среднему шестикласснику всего десять. Сколько тебе было, когда у тебя началось?

— Я не помню, — сказала она. — Но точно знаю, что кошмары Тодда мало похожи на то, что он умер и попал в рай.

— Ты его спрашивала?

— Да, один раз. Месяца полтора назад. Ты тогда играл в гольф с этим ужасным Эрни Джейкобсом.

— Этот ужасный Эрни Джейкобс может стать полноценным партнером к 1977, если раньше не истаскается со своей белобрысой секретаршей. Кроме того, он всегда платит за зелень. И что ответил Тодд?

— Сказал, что не помнит. Но у него было такое лицо, что, уверяю, помнит.

— Моника, я не все помню из своего драгоценного детства, но в памяти осталось то, что сны при поллюциях не всегда приятны. Наоборот, скорее неприятны.

— Как это может быть?

— Из-за чувства вины. Всех видов. Часть вины, может, еще из младенчества, когда внушалось, что мочиться в постель — плохо. А потом сексуальные штуки. Кто знает, почему происходят поллюции во сне? Из-за того, что пощупал кого-нибудь в автобусе? Или заглянул под юбку девчонке в классе. Не знаю. Единственный момент, который помню, что разрядился, когда прыгал с вышки в бассейне в какой-то праздник и потерял плавки при входе в воду.

— Ты из-за этого разрядился? — спросила она, хихикнув.

— Да. Поэтому, если ребенок не хочет рассказывать тебе о проблемах своего пениса, не заставляй его.

— Мы же делаем все возможное, чтобы он рос без этого ненужного чувства вины.

— Это неизбежно. Он приносит это из школы, как простуду, которой все время болел в первом классе. От друзей, от того, как учителя обсуждают некоторые вещи. Может, даже от моего отца. «Не трогай это ночью, Тодд, а то твои руки станут волосатыми, ты ослепнешь, начнешь терять память, а эта штука почернеет и отпадет. Так что будь осторожен, Тодд».

— Дик Бауден! Твой отец никогда не…

— Как это? Он говорил. Почти также, как твоя польско-еврейская бабушка говорила тебе, что, разбудив человека посредине плохого сна, можно свести его с ума. Он мне еще говорил, чтобы я всегда вытирал унитаз в общественных туалетах, прежде чем садиться, чтобы не подхватить «микробы других людей». Наверное, он так называл сифилис. Уверен, что твоя бабушка тебе тоже такое говорила.

— Нет, это мама, — рассеянно сказала она. — Она мне велела всегда смывать. Поэтому я и хожу вниз.

— А я все равно просыпаюсь, — пробормотал Дик.

— Что?

— Так, ничего.

Он опять почти погрузился в объятия сна, когда она снова произнесла его имя.

— Что еще? — спросил он слегка недовольно.

— Ты не думаешь, что… ладно, Бог с ним. Спи.

— Нет уж, договаривай. Я опять проснулся. Не думаю ли я, что?

— Этот старик, мистер Денкер. По-моему, Тодд проводит у него слишком много времени. Может он… ну, я не знаю… забивает Тодду голову всякими рассказами?

— Рассказывает настоящие ужасы. Про день, когда акции «Меншлер Моторс Уоркс» упали ниже квоты? — он фыркнул.

— Это только предположение, — сказала она неуверенно и зашуршала простыней, переворачиваясь на другой бок. — Извини, что потревожила.

Он положил руку на ее голое плечо.

— Я хочу кое-что рассказать тебе, малышка, — сказал он и замолк, тщательно обдумывая и подбирая слова. — Я тоже беспокоился за Тодда одно время. Но по другому поводу, в общем, все равно беспокоился.

Она снова повернулась к нему:

— А почему?

— Знаешь, я рос совсем иначе, чем он. У моего отца был магазин. Отца все называли Вик-бакалейщик. У него была книга, где он записывал, кто и сколько ему должен. Знаешь, как он ее называл? «Книга левой руки». Говорил, что правая рука — это бизнес, но правая рука никогда не знает, что делает левая. И еще говорил, если бы правая знала, то взяла бы тесак и просто отрубила бы левую совсем.

— Ты мне никогда об этом не рассказывал.

— Да, я не очень любил старика, когда мы только с тобой поженились, и по правде говоря, и сейчас не очень-то люблю. Не мог понять, почему должен был носить брюки из коробки гуманитарной помощи, а миссис Мазурски берет ветчину в кредит, рассказывая, что ее муж вернется на работу на следующей неделе. Единственное, что этот чертов алкаш Билл Мазурски мог делать, так это держать двенадцатицентовую бутылку мускуса, чтобы она не выпала. Больше всего мне тогда хотелось выбраться из этого окружения и из жизни своего папаши. Поэтому и получал отличные оценки и занимался спортом, которого на самом деле не любил, получил стипендию в университете Калифорнии. И был тогда уверен, что единственная «левая книга» в колледже в то время была для солдат, участвовавших в войне. Мой отец присылал мне деньги на учебники, но на другие цели я получил лишь однажды, когда в панике написал письмо о том, что завалил французский. Я встретил тебя. А потом от мистера Хенрайда, живущего в том же квартале, узнал, что отец удержал его машину в уплату долга, чтобы выкроить мне эти двести баксов.

А теперь у меня есть ты, а у нас есть Тодд. Я всегда думал, что он очень хороший мальчик, и пытался сделать так, чтобы у него всегда было все необходимое… все, что поможет стать хорошим человеком. Раньше я смеялся над старым анекдотом о том, как один чудак хотел, чтобы его сын был лучше, чем он, но когда я стал старше, это мне стало казаться уже не таким смешным, а скорее правильным. Я бы ни за что не хотел, чтобы Тодду пришлось носить брюки из гуманитарной помощи лишь потому, что какая-то жена алкаша берет ветчину в кредит. Понимаешь?

— Конечно, понимаю, — тихо сказала она.

— А потом, лет десять назад, перед тем, как мой старик окончательно устал бороться с ребятами из службы восстановления и ушел на пенсию, у него был микроинфаркт. Он пролежал десять дней в больнице. И люди из соседних кварталов — латиноамериканцы и немцы, даже некоторые евреи, — оплатили его счет. До последнего цента. Я не мог поверить. Они же все эти дни работали в магазине. Фиона Кастеллано привела четырех или пятерых своих подруг, которые приходили по сменам. Когда мой старик вернулся, баланс сошелся до цента.

— Боже, — сказала она очень мягко.

— И знаешь, что он сказал мне? Мой старик? Что он всегда боялся постареть — боялся заболеть и стать немощным. Попасть в больницу и не суметь свести концы с концами. Боялся умереть. Но после инфаркта сказал, что больше не боится. Что теперь может хорошо умереть. «Ты имеешь в виду, умереть счастливым, папа?» — спросил я у него. «Нет, — ответил он. — Никто не умирает счастливым, Дикки.» Он всегда называл меня Дикки, и сейчас называет, и это я тоже никогда не смогу полюбить. Он сказал, что никто не умирает счастливым, но можно умереть хорошо. Это меня потрясло.

Последние пять или шесть лет я стал смотреть на своего отца как-то иначе. Может потому, что он живет сейчас в Сандоро, и я далеко. Мне стало казаться, что может быть, «Книга левой руки» — не такая уж плохая мысль. Вот тогда я и стал беспокоиться за Тодда. Мне все время хотелось рассказать ему, что в жизни есть нечто большее, чем просто возможность отвезти вас на Гавайи на месяц или купить брюки, не пахнувшие молью, из ящиков с пожертвованиями. Я никак не мог придумать, как ему все это объяснить. Но надеялся, что он узнает. И это снимало часть груза с моей совести.

— Ты имеешь в виду чтение мистеру Денкеру?

— Да. Он ведь ничего за это не получает. Денкер не в состоянии платить. Он просто старик, оторванный от друзей и родственников, если кто-то из них еще жив; этот человек переживает то, чего всегда опасался мой отец. И тут появился Тодд.

— Я никогда не думала об этом так.

— А ты заметила, как Тодд меняется, когда говоришь с ним об этом старике?

— Он становится очень тихим.

— Именно. Он прикусывает язык и смущается, будто делает что-то постыдное. Мой отец так делал, когда кто-то пытался благодарить его за открытый кредит. Мы — правая рука Тодда, и все. Ты, я, все остальное — дом, лыжные прогулки в Тахо, «сандербэд» в гараже, вот этот цветной телевизор. Все это у него справа. И он не хочет, чтобы мы видели, что делает его левая рука.

— То есть ты не считаешь, что он проводит слишком много времени с Денкером?

— Дорогая, посмотри на его оценки. Если бы они стали хуже, я бы первый сказал: «Эй, парень, все хорошо в меру, не перегибай палку». Если что-то будет не так, это сразу проявится в его оценках. А они у него как?

— Нормальные, как и раньше, после первого спада.

— Тогда о чем мы говорим? Слушай, детка, у меня завтра в девять встреча. Если я не высплюсь, то буду выглядеть идиотом.

— Конечно, надо выспаться, — заинтересованно сказала она, и когда он повернулся, нежно поцеловала его в лопатку. — Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, — умиротворенно сказал он и закрыл глаза. — Все хорошо, Моника. Не волнуйся.

— Не буду. Спокойной ночи.

И они уснули.

— Перестань смотреть в окно, — сказал Дуссандер. — Там нет ничего интересного.

Тодд с тоской поглядел на него. Перед ним на столе лежал учебник истории, открытый на цветной картинке с изображением Тедди Рузвельта на вершине горы Сан-Хуан. Беспомощные кубинцы разлетались в стороны, от копыт его лошадей. Теодор улыбался широкой улыбкой человека, знающего, что Бог в его раю, и что все прекрасно. Тодд Бауден не улыбался.

— Вы как надсмотрщик за рабами, разве нет? — спросил он.

— Я люблю быть свободным, — ответил Дуссандер. — Учи.

— Пошел в задницу!

— Когда я был маленьким, — сказал Дуссандер, — за такие слова мне пришлось бы мыть рот щелоком.

— Времена меняются.

— Разве? — Дуссандер глотнул виски. — Учи.

Тодд пристально посмотрел на Дуссандера:

— Вы просто ничтожный пьяница. Знаете это?

— Учи.

— Заткнитесь! — Тодд захлопнул книжку, и она закрылась с громким стреляющим звуком. — Я все равно не догоню. Не успею к контрольной. Мне еще пятьдесят страниц, все до Первой мировой войны. Я завтра в Читальном зале напишу шпаргалку.

Дуссандер резко сказал ему:

— Только попробуй.

— А что? Кто мне помешает? Вы?

— Пацан, ты все еще не понял, на какие ставки мы играем. Думаешь, мне нравится тыкать тебя в книжки твоим сопливым носом? — Голос стал твердым, властным, командным. — Думаешь, мне нравится слушать, как ты тут по-детсадовски ругаешься? «Пошел в задницу» — Дуссандер жестоко передразнил Тодда высоким фальцетом, от которого мурашки побежали по спине. — Пошел в задницу, ну и что, какая разница, я сделаю завтра, в задницу!

— А вам это нравится! — закричал Тодд в ответ. — Да, нравится! Только сейчас, когда вы у меня за спиной, не чувствуете, что вы зомби! Так что дайте мне, черт возьми, отдохнуть!

— Если тебя поймают со шпаргалкой, что, по-твоему, случится? Кому первому скажут?

Тодд посмотрел на свои пальцы с обгрызенными ногтями и ничего не сказал.

— Кому?

— А Бог его знает. Калоше Эду. Потом, наверное, родителям.

Дуссандер кивнул.

— Я тоже так думаю. Так что учись. Вложи шпаргалку в мозги, где ей и место.

— Я ненавижу вас, — устало сказал Тодд, — Правда. — Но он снова открыл учебник, и Тедди Рузвельт улыбнулся ему, Тедди скакал в двадцатый век с саблей в руке, и кубинцы разбегались перед ним, не устояв, наверное, перед ослепительной американской улыбкой.

Дуссандер опять стал качаться в кресле. В руках снова был стакан.

— Хороший мальчик, — сказал он почти с нежностью.

Первая в жизни Тодда поллюция случилась в последнюю ночь апреля, когда он проснулся от звуков дождя, таинственно шептавшего среди листьев и веток за окном.

Ему приснилось, что он в одной из лабораторий Патина. Стоял перед длинным низким столом. На столе, привязанная, лежала пышная молодая девушка необыкновенной красоты. Ему ассистировал Дуссандер. На Дуссандере — никакой одежды, если не считать белого фартука мясника. Когда он поворачивался, чтобы снять показания с приборов, Тодд видел его тощие ягодицы, трущиеся друг о друга, как белые камни неправильной формы.

Он протянул Тодду какой-то предмет, и тот сразу понял, что это, хотя никогда в реальной жизни не видел. Это был искусственный фаллос. Кончик его был сделан из полированного металла и блестел в свете флуоресцентных ламп, словно хромированный. Фаллос был пустотелый. Из него выходил черный электрический провод, заканчивающийся красной резиновой грушей.

— Давай, — сказал Дуссандер, — фюрер говорит, что все нормально. И это тебе награда за учебу.

Тодд посмотрел вниз и увидел, что он тоже голый. Его маленький пенис выпрямился и упруго выступал под углом из редких пушистых волос лобка. Он надел искусственный фаллос. Тот был тесноват, но внутри — какая-то смазка, поэтому чувство приятное. Нет, даже больше, чем приятное, потрясающее.

Посмотрел на девушку и почувствовал что-то странное в мыслях, похожее на восторг или крутой кейф. Вдруг стало казаться, что все так, как надо. Двери открыты. Он сейчас войдет. Он взял красную грушу в левую руку, поставил колени на столик и немного помедлил, прикидывая угол, тогда как его член все больше отходил от его мальчишеского тела.

Словно в тумане слышал, как Дуссандер произнес: «Опыт номер восемьдесят четыре. Электричество, сексуальный стимулятор, метаболизм. Основан на теории Тиссена об отрицательном усилении. Подопытная — молодая девушка, еврейка, шестнадцати лет, без шрамов, родинок, здорова…»

Девушка вскрикнула, когда кончик фаллоса прикоснулся к ней. Тодду были приятны и ее крик, и то, как она пыталась освободиться, или по крайней мере сдвинуть ноги вместе.

«Вот, вот что они не показали в этих журналах о войне», — подумал он. Но теперь сам все узнает.

Он резко двинулся вперед, безжалостно войдя в нее. Она пронзительно закричала, как пожарная сирена.

После первых метаний и попыток вытолкнуть его, она лежала совсем тихо и терпела. Смазанная внутренняя поверхность искусственного фаллоса скользила по налитому кровью пенису Тодда. Восхитительное, райское наслаждение.

Его пальцы играли с резиновой грушей в левой руке.

Где-то далеко Дуссандер диктовал пульс, кровяное давление, частоту дыхания, альфа-волны, бета-волны, число толчков.

Когда Тодд почувствовал приближение высшего блаженства, он замер и сжал резиновую грушу. Глаза девушки, до этого закрытые, распахнулись и выкатились. Язык затрепетал в розовой полости рта. Руки и ноги задрожали. Но главное действие совершалось в ее туловище: оно вздымалось и падало, вибрируя всеми мышцами.

(ах, каждый мускул, каждый мускул напрягается, сжимается, каждый)

каждый мускул и чувство оргазма (экстаз)

ах, вот оно, вот

(конец света гремел за окнами)

Тодд проснулся от этого грома и шума дождя. Лежал, свернувшись в темный клубок, и сердце билось, как у спринтера. Нижняя часть живота была залита теплой липкой жидкостью. На секунду он ужасно испугался подумав, что истекает кровью… а потом понял, что это на самом деле, и ощутил слабое, тошнотворное отвращение. Сперма. Семя. Фигня. Сок джунглей. Слова с заборов и стен кабинок общественных туалетов. Ему не нравились эти слова.

Руки беспомощно сжимались в кулаки. Вспоминался оргазм во сне, теперь уже не такой яркий, бессмысленный, пугающий. Но нервные окончания все еще дрожали, медленно откатываясь от пиковой точки. Финальная сцена, уже поблекшая, казалась теперь отвратительной и какой-то принудительной, как неожиданный вкус тропического фрукта, когда вдруг понимаешь (но с опозданием), что он так восхитительно вкусен лишь потому, что гнилой.

И он понял, что ему надо сделать.

Единственный способ снова стать самим собой — убить Дуссандера. Только один путь. Время сказок прошло. Речь пошла о выживании.

Убью его — и дело с концом, — прошептал он в темноте. За окном стучал дождь, сперма высыхала на животе Тодда. Шепот оживлял его слова. Дуссандер всегда держал с десяток бутылок виски на полке над лестницей в подвале. Он подходил к двери, открывал ее (частенько уже почти без сил) и спускался на две ступеньки. Потом наклонялся, протягивал руку к полке, а другой рукой снимал за горлышко новую бутылку. Пол в подвале не бетонирован, но земля очень утоптана, и Дуссандер с аккуратностью машины, которую Тодд теперь считал скорее прусской, чем немецкой, раз в два месяца поливал ее нефтью, чтобы не плодились насекомые. Бетон или не бетон, все равно старые кости ломаются легко. И со стариками бывают несчастные случаи. Вскрытие покажет, что при падении «мистер Денкер находился под воздействием алкоголя.»

Что случилось, Тодд?

Он не ответил на звонок, поэтому я открыл дверь ключом, который дал он мне сам. Иногда он засыпал днем. Я вошел в кухню и увидел, что дверь подвала открыта. Спустился по лестнице, и он… он…

Потом, конечно, слезы.

Должно сработать.

Необходимо снова стать самим собой.

Тодд долго лежал в темноте и слушал, как гроза уходит куда-то к западу, через Тихий океан, прислушивался к шепоту дождя. Он думал, что уже не заснет, а будет лежать и все обдумывать. А на самом деле заснул уже через минуту и спал без сновидений, положив кулак под подбородок. Первого мая он впервые за много месяцев проснулся полностью отдохнувшим.