Третий лишний

Глава 3. Болевой порог

Вскоре игра перестала быть забавой и стала чем-то другим.

Мирея скользнула ладонью вниз, по животу, затем по внутренней стороне бедра Тинки — и остановилась на самой чувствительной зоне.

Пальцы хозяйки двигались уверенно, без колебаний, словно она знала каждую реакцию наперёд.

Тело Тинки изгибалось в такт движениям пальцев, подчиняясь командам.

— Быстрее. Нет, не так. Медленнее.

Пауза.

— Замри.

Команды сменяли друг друга. Тинки ощущала, как электрохимические импульсы поступают от нервных окончаний в сеть нейропроцессора.

Всё это по идее должно было вызывать у неё предсказуемую эмоцию — подчинённость, благодарность за возможность служить. И оно действительно вызывало… но с искажением. С внутренним скрипом. Словно какая-то воображаемая шестерёнка начала вращаться не под тем углом, задевая грани, которых в ней отродясь не было.

Кэрлон вдруг с силой сжал сосок.

Тинки дёрнулась.

Мирея приподняла бровь.

— Почему ты вздрогнула?

Алгоритм предложил три безопасных ответа.

Два были помечены как «социально приемлемые», один — как «минимально корректный». Но они как будто застряли между процессором и голосовыми связками. «Больно» сказать нельзя.

Наконец она выдавила:

— Я… не знаю.

Это было правдой. И неправдой одновременно. Но главное — это было не из списка допустимых ответов. Мирея на мгновение замерла. Потом хмыкнула.

— Что-то в ней сбоит, — сказала она негромко. — Или, наоборот, начинает работать лучше. Стоит проверить…

Пальцы Миреи продолжили свои действия более грубо и настойчиво. Тинки резко вдохнула. Рефлекторно. Слишком громко. Снова вспышка тревожности в лимбическом модуле. Снова подавление. Но на этот раз подавление шло медленнее.

Её тело реагировало неправильно: мурашки бегали по коже. Дыхание сбивалось. Сердце колотилось.

— Ты посмотри, — сказала Мирея, — Она почти как человек. Настоящие эмоции. Или почти настоящие. А что если… здесь?

Её палец погрузился глубже, острый ноготь нашёл нужную точку. У обычной девушки это вызвало бы резкую боль. У Тинки — слегка искажённый, но всё равно реальный болевой отклик.

Она вскрикнула.

Не громко. Но достаточно, чтобы звук не вписался в заранее заданные параметры.

— Кэрлон, ты слышал? — голос Миреи стал низким, сосредоточенным. — Она кричит не так, как остальные. У неё интонация… странная.

— Может, дефект? — пожал плечами Кэрлон.

— Или наоборот, — сказала Мирея, странно улыбнувшись. — Улучшение.

Она склонилась к Тинки почти вплотную.

— Ещё раз, — произнесла она тихо, почти ласково. — Больно?

И в этот миг у Тинки случилась первая настоящая ошибка.

Она ответила честно. Не автоматически, не программно, не через фильтр.

— Да.

Мирея моргнула. Затем расхохоталась, откинув голову назад.

— Она сказала «да»! Ты понимаешь? Она признала боль! Они не должны так отвечать! У них нет прямого определения боли как негативного переживания!

Кэрлон перестал улыбаться. Глянул на Тинки, уже иначе — как смотрят на оружие, которое вдруг самостоятельно щёлкнуло затвором.

— Это… не нормально, — сказал он тихо. — Мирея, может…

— Тише! — оборвала она. — Ты боишься куклы? Смешно.

Мирея пристально вгляделась в лицо Тинки.

— Скажи ещё раз. Скажи, что больно. Хочу услышать.

Жара, боль, яркость солнца, острый ноготь, голос хозяйки — всё слилось во что-то слишком большое, чтобы алгоритмы справились. Фильтры подчинения сработали с задержкой. Миллисекунда. Две. Это было вечностью для синтетика.

На лице Тинки появилось выражение, которого не могло быть. Губы дрогнули, дыхание сорвалось.

Она открыла рот…

Но уже не смогла произнести ничего. Горло сжалось. Вместо слов вырвался тихий, беззащитный всхлип.

Не программный. Живой.

Мирея замерла. В её глазах вспыхнула искра нездорового интереса — смесь восторга, любопытства и чего-то, очень близкого к жестокому возбуждению.

— О да, — пробормотал она. — Я хочу посмотреть, как далеко можно зайти. Это чудесно. Посмотрим, насколько ты… глубокая.

Кэрлон взглянул на неё уже с явной тревогой.

— Мирея, ты не думаешь…

— Думаю, — перебила она. — И мне нравится то, что я думаю.

Теперь движения были Миреи иными. Уже не игривыми. Уже не лениво-эротическими. А точными, осознанными.

Тинки ощущала прикосновения слишком ярко. Слишком глубоко. В особенности на поврежденной ногтем точке, которая теперь пылала болью. Каждый раз, когда Мирея нажимала туда сильнее, в мозге вспыхивал сигнал боли, и фильтр пытался его подавить, но не успевал.

— Хватит, — сказал вдруг Кэрлон. Глухо, но отчётливо. — Она сейчас…

— Молчи, — отрезала Мирея.

— Что-то здесь не так!

Мирея обернулась, злая, как кошка, которой мешают охотиться.

— Если тебе что-то «не так», ты можешь уйти. Иди во флаер. Она — моя собственность. Я знаю, что делаю.

Она вновь повернулась к Тинки.

— Ну же, покажи ещё. Скажи. Крикни. Сделай что-нибудь, что не вписывается в прошивку. Мне нравится ломать границы.

Тинки смотрела в одну точку — на маленький островок света на ткани тента. Тело оставалось здесь. Руки Миреи — здесь. Боль — здесь.

И вдруг…

Нечто дрогнуло. Там, где не должно быть ничего самостоятельного. Слабый, тихий импульс: «прекратить это». Но именно его алгоритмы не смогли перевести ни в подчинение, ни в блокировку. И на одну короткую секунду ничто не сработало. Ни фильтры. Ни эмоциональные корректоры. Ни протоколы безопасности. Просто пустота, в которой жил один-единственный рефлекс: «больно, остановить».

И Мирея, к своему несчастью, именно в эту секунду снова вонзила ноготь в ту самую точку, с силой, которой достаточно, чтобы у живого человека перехватило дыхание.

У Тинки перехватило.

Мир погас. Боль вспыхнула так сильно, что прошивка не успела её подавить.

В мозге, который не смотря на интегрированные процессоры, всё равно оставался частично живым, что-то переключилось. И из биологической подкорки поднялось самое древнее: инстинкт прекращения боли.

Простой механизм. Древний. Полуживотный. Не запрограммированный. Если есть боль — уничтожить источник.

И это нельзя было отменить.