Том 1. Сага о Йёсте Берлинге. Деньги господина Арне. Новеллы

― НА ЗЕМЛЕ ВЕЛИКОЙ КУНГАХЭЛЛЫ ― (перевод А.Савицкой)

Если бы человек, слыхавший о старинном городе Кунгахэлле, пришел к тому месту у реки Нурдре, где город некогда располагался, он был бы наверняка очень удивлен. У него возник бы вопрос: неужели церкви и крепости могли растаять, как снег, или земля могла разверзнуться, чтобы поглотить их? Он — на месте, где в давние времена стоял великий город, и не находит ни единой улицы, ни единой пристани. Он не увидит ни груд руин, ни пепелищ от пожаров, а найдет там лишь господскую усадьбу, утопающую в зелени деревьев, и красные дворовые постройки. Он увидит просторы лугов и полей, по которым из года в год движется плуг, не встречая на своем пути препятствий в виде старых фундаментов или мощеных дворов.

Можно, пожалуй, предположить, что первым делом он спустится к берегу реки. Конечно, он и не ожидал найти там ни одного из тех огромных кораблей, что ходили во все гавани Балтийского моря или в далекую Испанию. Но он все же надеялся увидеть хоть какие-то следы старых корабельных верфей, больших сараев для лодок и пристаней. Он думает, что найдет какую-нибудь из тех больших печей, где варили соль, он захочет увидеть потертые камни ведшей к гавани мощеной улицы. Он спросит о немецкой пристани и шведской пристани, он захочет посмотреть на пристань плакальщиц, где женщины Кунгахэллы прощались со своими мужьями и сыновьями, когда те отправлялись в дальнее плавание. Но когда он спустится на берег реки, то не увидит ничего, кроме ухабистой проезжей дороги, ведущей к поселку с паромной переправой, он увидит лишь несколько жалких лодок и маленький плоский паром, перевозящий повозку в Хисинген.[84] И никаких кораблей, медленно идущих вверх по реке… Он не увидит даже ни единого потемневшего остова, лежащего и гниющего на дне реки.

Когда же он не найдет ничего примечательного и возле гавани, он, вероятно, попытается разыскать легендарный Монастырский холм. Он, возможно, захочет посмотреть на остатки укреплений и валов, окружавших холм в прежние времена. Он, может быть, захочет увидеть высокий замок и низкие монастырские постройки. Он скажет себе, что должны же были остаться по крайней мере хоть обломки великолепной церкви Святого Креста, в которой хранился чудотворный крест, привезенный из Иерусалима. Он подумает о тех памятниках старины, которыми усеяны священные холмы, возвышающиеся над другими древними городами, и его сердце забьется в радостном ожидании. Но когда он подойдет к старому холму, поднимающемуся над полями, то не найдет там ничего, кроме шелестящих деревьев. Он не найдет ни стен, ни башен, ни фронтонов, прорезанных готическими окнами. Он найдет там садовые скамьи и стулья под деревьями, но не увидит ни монастырского двора с колоннами, ни надгробных камней тонкой работы.

Ну а когда он и здесь ничего не найдет, он, возможно, начнет искать королевскую усадьбу. Он подумает о тех огромных залах, из-за которых город и получил название Кунгахэлла. Может быть, все же осталось хоть что-нибудь от тех бревен, толщиной в локоть, из которых были сложены стены, или от тех глубоких подвалов под большим залом, где пировали норвежские короли. Он подумает о зеленой глади двора королевской усадьбы, где короли объезжали подкованных серебром жеребцов, а королевы доили золоторогих коров. Он вспомнит о высоком девичьем тереме, о прачечной с большими котлами, об огромной поварне, где в котел разом помещалась половина быка, а свинья жарилась на вертеле целиком. Он подумает о людской, о соколиной клетке, о жилых постройках, теснящихся вокруг двора, поросших от старости мхом и украшенных головами дракона. От такой массы строений должно же было остаться хоть что-нибудь, думает он.

Но когда он спросит о старой королевской усадьбе, его отведут к господскому дому с застекленной верандой и зимним садом. Скамья для почетных гостей исчезла, как исчезли и украшенные серебром рога для питья, и щиты, обтянутые бычьей кожей. Ему не смогут показать даже равнинную дворовую площадь, сплошь заросшую низкой травой, или узкие тропинки, протоптанные по черной земле. Он увидит земляничные грядки и розарии, увидит веселых детей и молодых девушек, играющих под яблонями и грушами. Но ему не увидеть ни сражающихся рыцарей, ни кавалеров, играющих в волан.

Возможно, он будет искать на площади дуб, под которым короли проводили тинг и где возвышались двенадцать каменных плит для судей. Или ту улицу, которая, как утверждали, была длиной в милю? Или те дворы богатых купцов, отделенные друг от друга мрачными переулками (купцы владели пристанями и сараями для лодок на берегу реки)? Или церковь Девы Марии у площади, куда мореплаватели приносили в жертву небольшие изображения кораблей и скорбные маленькие сердечки из серебра?

Но нет ничего, что бы можно было ему показать. Там, где пролегала та длинная улица, пасутся коровы и овцы. На площади растут рожь и овес, а на том месте, где в прежние времена толпились вокруг манящих торговых рядов люди, возвышаются конюшни и скотные дворы.

Наверняка все это его сильно опечалит.

— Неужели ничего не осталось? — скажет он. — Неужели я совсем ничего не смогу увидеть?

Возможно, он подумает, что его обманули. Он скажет, что невозможно представить себе, что здесь находилась великая Кунгахэлла. Она, должно быть, располагалась в другом месте.

Тогда его поведут на берег реки и покажут ему грубо вырубленную каменную глыбу, с которой соскребут серебристо-серый лишайник, чтобы он смог увидеть фигуры, высеченные на граните.

Он не сможет понять, что они изображают; они будут для него не яснее пятен на лунной поверхности. Но его заверят, что перед ним изображения корабля и лося, высеченные здесь еще в древние времена в память об основании города.

И если он так ничего и не поймет, ему станут рассказывать о том, что представляют собой наскальные изображения.

― СИГРИД СТУРРОДА ―[85] (перевод А.Савицкой)

Как-то раз выдалась чудесная весна. И именно той весной шведская королева Сигрид Стуррода назначила в Кунгахэлле встречу норвежскому королю Олаву Трюггвасону, чтобы договориться о свадьбе.

Было очень странно, что король Олав хотел взять в жены королеву Сигрид. Конечно, она была богата, прекрасна и великодушна, но она была ярой язычницей, в то время как король Олав был христианином и думал лишь о том, как построить церкви и принудить народ креститься. Возможно, он ждал, что Отец Небесный обратит ее в истинную веру.

Но еще более странным было следующее: как только Стуррода объявила посланцу короля Олава, что поплывет в Кунгахэллу, лишь море освободится ото льда, сразу же началась весна. Холода и снегопады прекратились в то самое время, когда обычно зима бывает в полном разгаре.

Когда Стуррода сообщила о том, что собирается снаряжать свои корабли, на заливах сошел лед, луга зазеленели и, хотя до праздника Благовещения было еще далеко, скот уже можно было отправлять на пастбище.

Когда королева проплывала через Вестъётские шхеры в Балтийское море, кукушки куковали в скалах, хотя было еще так рано, что вряд ли можно было надеяться услышать и жаворонка.

Радость воцарялась на всем пути Стурроды. Все великаны, вынужденные переселиться из Норвегии во время правления короля Олава, ибо они не выносили звука церковных колоколов, выходили на вершины гор, когда видели, что Стуррода проплывала мимо. Они с корнем вырывали зеленеющие деревья, махали ими королеве, и, входя в свои каменные избы, где их жены сидели в тоске и печали, они смеялись и говорили:

— Эй, женщина, теперь тебе не придется больше горевать. Нынче Стуррода едет к королю Олаву. Скоро мы сможем вернуться в Норвегию.

Когда королева проплывала мимо горы Куллаберг, властелин горы вышел из пещеры. Он повелел черной горе открыться, чтобы королева могла увидеть пронизывающие ее золотые и серебряные жилы и порадоваться его богатству.

Когда Стуррода следовала мимо рек Халланда,[86] водяной спустился со своих порогов и водопадов, доплыл до самого устья реки и заиграл на арфе так, что корабль заплясал на волнах.

Когда она проплывала через шхеры Нидингарна, там на берегу лежали русалки и дули в раковины так, что вода вздымалась высокими пенистыми столбами.

А когда дул встречный ветер, из глубины появлялись злые тролли и помогали кораблям Стурроды справиться с волнами. Некоторые из них вставали у кормы и подталкивали ее, а другие брали в рот веревки, сплетенные из водорослей, и, словно лошади, впрягались в корабль.

Самые неистовые викинги, которых король Олав не пожелал терпеть в своей стране из-за их свирепости, шли навстречу кораблям королевы на веслах со спущенными парусами, подняв боевые топоры, чтобы начать битву. Но когда они узнали королеву, то позволили ей продолжить путь целой и невредимой и только прокричали ей вслед:

— Мы пьем за твою свадьбу, Стуррода!

Все язычники, жившие вдоль берега, разводили огонь на своих каменных алтарях и приносили овец и коз в жертву древним богам, чтобы они поддержали Стурроду на ее пути к норвежскому королю.

Когда королева проплывала вверх по реке Нурдре, к кораблю подплыла русалка и, протянув из глубины свою белую руку, подала ей большую светлую жемчужину.

— Носи ее, Стуррода, — сказала она, — чтобы король Олав был так поражен твоей красотой, что никогда не смог бы тебя забыть!

Когда королева проплыла еще немного по этой реке, она услышала такой сильный шум и грохот, что подумала, уж не ждет ли ее встреча с водопадом. Чем дальше продвигалась королева, тем мощнее становился грохот, и под конец ей почудилось, что она вот-вот окажется среди великого побоища.

Но как только королева миновала остров Гуллён и свернула в широкую бухту, она увидела, что на берегу реки раскинулась великая Кунгахэлла.

Город был таким большим, что ей даже не видна была та часть реки, где бы двор не следовал за двором. Все дома были солидными, основательно срубленными, с большим числом хозяйственных построек; меж серых бревенчатых стен сбегали к реке узкие переулки, перед избами открывались просторные дворы, аккуратно протоптанные дорожки вели от каждой усадьбы к ее лодочному сараю и пристани.

Стуррода приказала своим гребцам работать веслами помедленнее. Она стояла высоко на корме корабля и смотрела на берег.

— Никогда я не видела ничего подобного, — сказала она.

Теперь она понимала, что тот сильный грохот, который она слышала, доносился всего лишь от той работы, которая кипела в Кунгахэлле весной, когда корабли готовились к отплытию в дальний путь.

Она слышала, как кузнецы ударяли тяжелыми молотами, скалки стучали в пекарнях, доски с грохотом грузились на тяжелые паромы, молодые парни снимали кору с бревен для мачт и остругивали широкие лопасти весел.

Она видела много зеленеющих дворов, где девушки плели канаты для мореходов, а старики сидели с иглами в руках и ставили заплаты на серые паруса из грубого холста.

Она видела, как корабельных дел мастера смолили новые лодки. В крепкие дубовые доски забивались гвозди. Из лодочных сараев вытаскивали остовы судов, чтобы законопатить в них все щели. Старые корабли украшали свежепокрашенными изображениями драконов. Товары укладывали в трюмы, люди поспешно прощались и заносили на борт туго набитые корабельные сундуки.

Корабли, которые уже были готовы, отчаливали. Стуррода видела, что корабли, которые шли вверх по реке, везли тяжелый груз сельди и соли, а те, что направлялись на запад, в открытое море, были по самые мачты загружены дорогим дубовым лесом, кожами и шкурами.

Когда королева увидела все это, она радостно улыбнулась. Она сказала, что с удовольствием выйдет замуж за короля Олава, чтобы получить возможность править таким городом.

Стуррода подплыла к королевской пристани. Там стоял король Олав и встречал ее, и, когда она подошла к нему, ему показалось, что она была самой прекрасной из всех, кого он когда-либо видел.

Затем они вместе отправились к королевской усадьбе, и воцарились между ними великое согласие и дружба. И когда пришло время садиться за стол, Стуррода улыбалась и обращалась к королю все время, пока епископ читал застольную молитву, и король тоже улыбался и поддерживал беседу, так как видел, что это было приятно Стурроде.

Когда они закончили трапезу, и все сложили руки, чтобы слушать молитву епископа, Стуррода начала рассказывать королю о своих богатствах и продолжала делать это все время, пока длилась застольная молитва. И король слушал Стурроду, а не епископа.

Король посадил Стурроду на почетное место, а сам сел у ее ног. Стуррода рассказала ему, как повелела сжечь двух князей, посмевших посвататься к ней. И король веселился и думал, что подобная участь и должна была постигнуть всех князей, осмелившихся посвататься к такой женщине, как Стуррода.

Как только зазвонили к вечерней молитве, король привычно поднялся, чтобы идти молиться в церковь Девы Марии. Но тогда Стуррода позвала своего скальда, и он запел песнь о Брюнхильд,[87] повелевшей убить Сигурда Победителя Фафнира.[88] И король Олав не пошел в церковь; вместо этого он сидел и смотрел во властные глаза Стурроды и видел, как тесно сходятся ее черные брови. Тогда он понял, что Стуррода подобна Брюнхильд и что она убьет его, если он предаст ее. Он подумал также, что это женщина, которая способна взойти вместе с ним на костер. Пока священник проповедовал и молился в церкви Девы Марии в Кунгахэлле, король Олав сидел и думал о том, что хотел бы поскакать в Вальхаллу на коне, усадив Стурроду впереди себя.

Ночью у паромщика при Эльвбаккене, перевозившего народ на своем пароме через реку Йёта, было работы больше, чем когда-либо. Раз за разом его звали к другому берегу, но когда он добирался туда, то всякий раз никого там не видел. Однако он слышал вокруг себя шаги, и лодка заполнялась так, что была готова пойти ко дну. Всю ночь он ездил туда и обратно и не знал, что бы это могло означать. Но поутру весь песок на берегу был покрыт следами маленьких ног, и в этих следах паромщик обнаружил увядшие листья, которые, когда он присмотрелся к ним получше, оказались чистым золотом. Тогда он понял, что это были все те гномы и карлики, которые из-за христианства бежали из Норвегии, а теперь возвращались.

А великан, живший в горе Фунтинсбергет на востоке от Кунгахэллы, всю ночь поднимал огромные каменные глыбы и бросал их в сторону колокольни церкви Девы Марии. Если бы великан не был так силен, что все его камни перелетали через реку и падали далеко в стороне на Хисинген, то могло бы произойти великое несчастье.

Король Олав имел обыкновение каждое утро ходить на мессу, но в тот день, когда Стуррода была в Кунгахэлле, он счел, что у него нет на это времени. Как только он поднялся, ему захотелось пойти в гавань, где на своем корабле жила Стуррода, чтобы спросить ее, не захочет ли она справить с ним свадьбу еще до вечера.

Епископ повелел звонить в колокола церкви Девы Марии все утро, и когда король вышел с королевского двора и отправился через площадь, двери церкви распахнулись, и оттуда полилось ему навстречу прекрасное пение. Но король проследовал дальше, будто он ничего не слышал. Тогда епископ велел остановить колокола, пение прекратилось, и свечи погасли.

Это произошло так неожиданно, что король остановился на мгновение и оглянулся на церковь. Церковь показалась ему более невзрачной, чем когда-либо прежде. Она была ниже других домов в городе, ее торфяная крыша тяжело опиралась на лишенные окон стены, ворота были низкими и мрачными, а над ними был навес из еловой коры.

Пока король стоял, из мрачных ворот церкви вышла молодая, стройная женщина. Она была одета в красную юбку и синий плащ и несла на руках белокурого младенца. Ее наряд был убогим, но король подумал, что она выглядела, как самая благородная женщина из всех, которых он когда-либо встречал. Она была высокого роста, хорошо сложена, и лицо ее было прелестно.

Король растроганно смотрел, как молодая женщина несла ребенка, прижимая его к себе с такой любовью, будто у нее не было ничего более дорогого и ценного на свете.

Когда женщина вышла на крыльцо, она повернула свое очаровательное лицо и посмотрела назад в эту темную, бедную церковь с глубокой тоской во взоре. И когда она вновь повернулась к площади, на глазах у нее были слезы.

Но как только она собиралась выйти на площадь, силы покинули ее. Она прислонилась к дверному косяку и посмотрела на ребенка с таким ужасом, будто хотела сказать: «Где же, где же теперь в этом огромном мире у нас двоих будет крыша над головой?»

Король по-прежнему стоял неподвижно и разглядывал эту бездомную. Больше всего его тронуло то, что он увидел, как ребенок, совершенно беззаботно сидевший у нее на руках, поднес к ее лицу цветок, чтобы заставить ее улыбнуться. И тогда он увидел, как она постаралась прогнать печаль со своего чела и улыбнулась сыну.

«Кто эта женщина? — подумал король. — Мне кажется, что я видел ее прежде. Без сомнения, она — знатная женщина, попавшая в беду».

Как ни торопился король к Стурроде, он не мог оторвать глаз от женщины. Он старался вспомнить, где он прежде видел такие кроткие глаза и такие прелестные черты лица.

Женщина все стояла в воротах церкви, как будто не могла оторваться от них. Тогда король подошел к ней и спросил:

— Чем ты так опечалена?

— Я изгнана из моего дома, — сказала женщина и указала на маленькую темную церковь.

Король подумал, что она хотела сказать, будто находилась в церкви, потому что у нее не было другого жилья. Он спросил тогда:

— Кто же изгнал тебя?

Она посмотрела на него с невыразимой печалью.

— А ты не знаешь? — спросила она.

Но король отвернулся от нее. У него не было времени, рассудил он, чтобы стоять тут и отгадывать загадки. Казалось, будто женщина хотела сказать, что это он выгнал ее. Он не мог понять, на что она намекала.

Король быстро пошел дальше. Он пришел на королевскую пристань, у которой стоял на причале корабль Стурроды. Близ гавани он встретил слуг королевы; все они были в одежде с золотой каймой, и на головах у них были серебряные шлемы.

Высоко на корабле стояла Стуррода и озирала Кунгахэллу, радуясь ее величию и богатству. Она смотрела вниз на берег так, словно уже считала себя королевой Кунгахэллы.

Но когда король увидел Стурроду, он сразу подумал о той прелестной женщине, бедной и несчастной, что вышла из церкви. «Что это? — подумал он. — Мне кажется, она прекраснее Стурроды».

А когда Стуррода улыбнулась ему, он вспомнил, как слезы блестели в глазах той, другой женщины.

Лицо незнакомки настолько занимало мысли короля Олава, что он стал черточку за черточкой сравнивать его с лицом Стурроды. И при таком сравнении вся красота Стурроды исчезла.

Он увидел, что глаза у Стурроды жестокие, а рот — сладострастный. Во всех чертах ее лица он читал порок.

Он, пожалуй, по-прежнему видел, что она красива, но красота ее не доставляла ему былой радости. Он почувствовал к ней отвращение, как если бы она была сверкающей ядовитой змеей.

Когда королева увидела приближающегося короля, гордая улыбка победительницы появилась у нее на губах.

— Я не ждала тебя так рано, король Олав, — сказала она. — Я думала, что ты будешь на мессе.

У короля возникло желание подразнить Стурроду и делать все против ее желания.

— Месса еще не началась, — сказал он. — Я пришел, чтобы просить тебя последовать со мной в дом господен.

Когда король сказал это, он увидел, что глаза Стурроды вспыхнули злостью, но она продолжала улыбаться.

— Иди лучше сюда, на корабль! — сказала она. — Я хочу показать тебе подарки, которые я привезла тебе.

Она подняла золотой меч, как бы желая завлечь его, но королю показалось, что он по-прежнему видел рядом с ней ту, другую женщину. И он подумал, что Стуррода стояла среди своих богатств, как злой дракон.

— Я хочу сперва знать, — сказал король, — пойдешь ли ты со мной в церковь.

— Что мне делать в твоей церкви? — надменно спросила она.

Тут она заметила, что брови короля сдвинулись, и поняла, что он настроен не так, как накануне. Тогда она сразу же изменила тон и стала мягкой и кроткой.

— Ходи в церковь, сколько пожелаешь, — сказала она, — хоть я и не пойду! Из-за этого не следует вражде возникать промеж нас.

Королева спустилась с корабля и подошла к королю. Она держала в руках меч и отороченную мехом мантию, которые она собиралась преподнести ему.

Как раз в это мгновение король посмотрел в сторону гавани. Он увидел, что вдали шла та, другая женщина. Она шла склонившись, устало передвигая ноги и по-прежнему держа ребенка на руках.

— Что это ты там так старательно разглядываешь, король Олав? — спросила Стуррода.

И тогда та, другая женщина обернулась и посмотрела на короля, и когда она посмотрела на него, ему показалось, что у нее и у ребенка над головами зажглись золотые светящиеся обручи, более прекрасные, чем драгоценности всех королей и королев. Но сразу вслед за тем она вновь свернула к городу, и он больше ее не видел.

— Что это ты там так старательно разглядываешь, король Олав? — снова спросила Стуррода.

Но когда король Олав повернулся к королеве, он увидел ее старой и уродливой, в окружении всего мирского зла и пороков, и ужаснулся тому, что мог бы попасться в ее сети.

Он стоял, сняв перчатку, так как собирался протянуть ей руку. Но теперь он взял перчатку и ударил ее по лицу.

— Что может у меня быть общего с тобой, старая языческая собака? — сказал он.

Стуррода отскочила на три шага назад. Но она быстро опомнилась и ответила:

— Этот удар обернется для тебя смертью, король Олав Трюггвасон.

Она была бледна, как Хель,[89] когда, отвернувшись от него, всходила на корабль.

Следующей ночью королю Олаву приснился странный сон.

То, что он видел перед собой, было не землей, а морским дном. Это было зеленовато-серое поле, над которым вода стояла на высоту во много саженей. Он видел, как рыбы проплывали в погоне за добычей, как корабли скользили наверху по водной поверхности, словно темные облака, видел, как солнечный диск тускло поблескивал, подобно бледной луне.

Тут на морском дне появилась та женщина, которую он видел в воротах церкви. На ней была все та же изношенная одежда, и она шла все так же поникнув, как и в тот день, когда он ее встретил, а лицо ее было по-прежнему исполнено печали.

Но там, где она проходила по морскому дну, вода расступалась перед ней. Он видел, как вода, словно движимая бесконечным почтением, вздымалась сводами и сливалась в колонны, так что женщина шла через великолепный зал храма.

Вдруг король увидел, что вода, вздымавшаяся над женщиной, стала менять цвет. Колонны и своды стали сперва розовыми, но быстро начали принимать все более яркую окраску. Все море вокруг было тоже красным, словно превратилось в кровь.

На дне моря, где проходила женщина, король увидел сломанные мечи и стрелы, лопнувшие луки и поломанные копья. Сперва их было немного, но чем глубже она продвигалась в красную воду, тем больше становились их груды.

Король содрогнулся, увидев, как женщина свернула со своего пути, чтобы не наступить на мертвого человека, который, вытянувшись, лежал на зеленом ложе из водорослей. Человек был одет в кольчугу, в руке у него был меч, а на голове виднелась глубокая рана.

Королю показалось, что женщина закрыла глаза, чтобы ничего не видеть. Она двигалась к определенной цели, без сомнения и страхов. Но он, охваченный сном, не мог отвести глаз.

Он видел, что все дно моря густо покрыто обломками. Он видел тяжелые корабельные якоря; толстые канаты извивались там, словно змеи, корабли лежали с распоротыми бортами, золоченые головы драконов, некогда украшавшие штевни, яростно взирали на него красными глазами.

«Хотел бы я знать, что за люди вели сражение на море и оставили все это в добычу смерти», — подумал спящий.

Повсюду он видел мертвецов: они свисали с корабельных бортов или лежали, погруженные в густые водоросли. Но у него особенно не было времени их рассматривать, потому что ему надо было следить за женщиной, которая все шла и шла вперед.

Наконец король увидел, как она остановилась перед мертвым человеком. На нем был красный камзол, на голове у него был блестящий шлем, на руку надет щит, а кисть сжимала обнаженный меч.

Женщина склонилась над ним и шептала, словно хотела разбудить спящего:

— Король Олав, — шептала она, — король Олав!

И тогда король увидел, что человеком, лежащим на дне, был он сам. Он со всей очевидностью узнал в мертвеце себя.

— Король Олав, — снова прошептала женщина, — я — та, кого ты видел перед церковью в Кунгахэлле. Ты не узнаешь меня?

Но мертвец по-прежнему оставался недвижимым, и тогда она встала рядом с ним на колени и зашептала ему в ухо:

— Теперь Стуррода послала против тебя свой флот и отомстила тебе. Раскаиваешься ли ты, король Олав?

И вновь она спросила:

— Ты вкусил горечь смерти, потому что выбрал меня, а не Стурроду. Раскаиваешься ли ты? Раскаиваешься ли?

Тогда мертвец наконец открыл глаза, и женщина помогла ему подняться. Он оперся на ее плечо, и она медленно повела его прочь.

И вновь король Олав увидел, как она идет и идет сквозь ночь и день, по морю и по суше. Наконец ему привиделось, что они ушли дальше облаков и выше звезд.

Они достигли райского сада, где земля светилась белым светом и где цветы были прозрачными, как капли росы.

Король увидел, что как только женщина вступила в райский сад, она подняла голову, и походка ее стала более легкой.

Когда она прошла немного дальше в сад, ее одеяние засияло. Он видел, как на нем сама собой появилась золотая кайма и оно заиграло красками.

Он увидел также, что ореол лучей зажегся вокруг ее головы и озарил ее лицо.

А убитый, опиравшийся на ее плечо, поднял голову и спросил:

— Кто ты?

— А ты не знаешь, король Олав? — спросила она в ответ, и весь ее облик излучал безграничное величие и красоту.

И король преисполнился во сне великой радости, что он избрал служение этой прекрасной королеве небес. Это была радость, какой он никогда не испытывал прежде, и она была столь велика, что пробудила его.

Когда он проснулся, то почувствовал, как слезы текут у него по лицу, и он лежал, сложив руки для молитвы.

― ЛЕСНАЯ КОРОЛЕВА ― (перевод А.Савицкой)

Марк Антоний Поппий был почтенным римским купцом. Он занимался торговлей с дальними странами. Из гавани Остии слал он груженые триремы в Испанию, Британию и даже к северным берегам Германии. Удача сопутствовала ему, и он, скопив несметные богатства, радовался, что сможет оставить их в наследство своему единственному сыну. К несчастью, сын этот не унаследовал деловых качеств своего отца. О, всему миру знакома подобная ситуация! Единственный сын богатого человека! Нужно ли к этому еще что-либо добавлять? Всегда повторяется одна и та же история.

Можно подумать, что боги дают в сыновья богатым людям этих несносных лентяев, этих тупых, бесцветных, усталых глупцов, чтобы показать человечеству полнейшую бессмысленность накопления богатств. Когда же у людей откроются глаза? Когда начнут они постигать мудрость богов?

Молодой Сильвий Антоний Поппий к двадцати годам сумел уже познать все радости жизни. К тому же он охотно давал понять, что устал от них, но, невзирая на это, незаметно было, чтобы пыл его в погоне за развлечениями ослабевал. Напротив, он пришел в полное отчаяние, когда странная цепь неудач, начав преследовать его, с разрушительным упорством вмешалась в его беззаботную жизнь. Его нумидийские лошади охромели накануне важнейших состязаний года, его недозволенные любовные связи оказались раскрытыми, а его лучший повар умер от болотной лихорадки. Этого было более чем достаточно, чтобы сломить силу духа незакаленного в трудах и походах. Молодой Поппий чувствовал себя настолько несчастным, что решил лишить себя жизни. Казалось, он полагал, что не было более действенного способа обмануть этих богов, лишивших его удачи, преследовавших его и превративших его жизнь в сплошную муку.

Можно понять несчастного, совершающего самоубийство, чтобы избежать людских преследований, но только такой глупец, как Сильвий Антоний, мог желать воспользоваться подобным выходом из положения, чтобы сбежать от богов. Это напоминает знаменитую историю о человеке, убегавшем ото льва и угодившем прямо в его раскрытую пасть.

Молодой Поппий был слишком чувствителен, чтобы избрать кровавую смерть. Не устраивала его и мучительная смерть от яда. После долгих размышлений он решил умереть легкой смертью в волнах. Но когда он подошел к Тибру, чтобы утопиться, то не смог заставить себя доверить свое тело грязной, медленно скользящей речной воде. Он долго стоял в нерешительности, уставившись на реку. И тут он попал во власть колдовских чар, витающих над реками. Он испытал великую священную тоску, воодушевляющую беспокойных скитальцев природы, и ему захотелось увидеть море.

— Я хочу умереть в голубом море, до самого дна озаренном солнечным светом, — сказал Сильвий Антоний. — Мое тело будет покоиться на ложе из красных кораллов. Пенящиеся гребни, которые возникнут, когда я буду опускаться в бездну, будут свежими и белоснежными, не похожими на ту покрытую копотью застоявшуюся пену, которая дрожит у речного берега.

Он тут же поспешил домой, велел запрячь лошадей и отправился в Остию. Он знал, что в гавани стоит один из кораблей его отца, готовый к отплытию. Молодой Поппий гнал своих лошадей во всю прыть и сумел вскочить на корабль как раз, когда поднимали якорь. Понятно, он полагал, что ему не понадобится какая-либо поклажа или снаряжение. Он даже не побеспокоился о том, чтобы спросить капитана, куда он держит курс. Они ведь в любом случае направлялись в море, и этого ему было достаточно.

Прошло не так уж много времени, прежде чем юный самоубийца достиг желаемого. Трирема оставила позади устье Тибра, и перед Сильвием Антонием раскинулось Средиземное море, синее, сверкающее пеной и залитое солнцем. Море было таким, что Сильвию Антонию нетрудно было поверить в утверждение поэтов, будто вздымающаяся волна — лишь тонкий покров, скрывающий прекрасный мир. Он поверил, что тот, кто отважно проникнет сквозь водяной покров, сразу попадет в жемчужный дворец морского бога. Юноша порадовался, что избрал именно такую смерть. Вообще-то, это даже нельзя было назвать смертью; невозможно было подумать, что такая прекрасная вода может убивать. Это всего лишь кратчайший путь в мир, наслаждения которого не будут обманчивы, не будут оставлять лишь чувство усталости и отвращения.

С трудом ему удавалось сдерживать свое рвение. Но вся палуба была заполнена моряками. Даже Сильвий Антоний мог понять, что если бы он сейчас прыгнул в море, то вслед за этим бросился бы в воду один из проворных матросов его отца и просто-напросто выловил бы его.

Между тем все паруса уже были подняты, гребцы набрали настоящий темп, и капитан обратился к нему с величайшей учтивостью:

— Итак, ты собираешься следовать со мной в Германию, мой господин, — сказал он. — Ты оказываешь мне большую честь.

Молодой Поппий тут же вспомнил, что этот человек никогда не возвращался домой из путешествия без того, чтобы привезти ему в подарок какой-нибудь удивительный предмет из варварских стран, в которых ему доводилось бывать. Он дарил ему деревяшки, при помощи которых дикари добывали огонь, огромные рога быков, которые они использовали как сосуды для питья, ожерелье из медвежьих зубов, являвшееся знаком отличия великого хёвдинга.

Этот чудесный человек сиял от удовольствия при мысли о том, что сын господина находится на борту его корабля. Он считал новым доказательством мудрости старого Поппия то, что он отправил сына в дальние страны и не позволил ему больше слоняться среди ленивых молодых римлян и набираться изнеженности.

Молодой Поппий не стал выводить его из заблуждения. Он боялся, что капитан тут же отвезет его домой, если он откроет ему свои намерения.

— По правде говоря, Гален, — сказал он, — я не особенно хотел отправляться в это путешествие, и я боюсь, что вынужден просить высадить меня на берег в Байи. Я принял решение слишком поздно. Ты видишь, у меня нет ни вещей, ни денег.

Но Гален заверил его, что из-за такой легко поправимой беды ему не следует отказываться от путешествия. Разве он не находится на прекрасно оснащенном корабле своего отца? Он не ощутит недостатка ни в теплой одежде на меху, если погода будет суровой, ни в легких одеяниях из сирийских тканей, какие обычно носят моряки, когда при хорошей погоде проходят какой-нибудь мирный архипелаг.

Через три месяца после отплытия из Остии трирема Галена шла через скалистые шхеры. Ни капитан, ни кто-либо из команды не имел четкого представления о том, где именно они находятся, но все были рады хоть на некоторое время оказаться защищенными от штормов, бушующих в открытом море.

Действительно, можно было поверить, что Сильвий Антоний был прав, утверждая, будто какое-то божество преследует его. Никому на корабле не приходилось еще бывать в подобном путешествии. Несчастные моряки говорили между собой о том, что с тех пор, как они покинули Остию, не было и двух дней хорошей погоды. Одна буря следовала за другой. Им приходилось выносить невероятные страдания. Их мучили голод и жажда, притом что они, измотанные и почти больные от недосыпания, вынуждены были день и ночь следить за веслами и парусами.

Мрачное настроение моряков усугублялось еще и тем, что они не могли вести торговлю. Да и как могли они в такую погоду приблизиться к берегу, чтобы разложить там свои товары для обмена? Наоборот, как только берег возникал перед ними из-за сплошной завесы серых дождей, им приходилось направлять корабль в море из страха перед покрытыми пеной береговыми скалами. Однажды ночью, когда они в шхерах налетели на мель, им пришлось выбросить в море половину груза. О второй половине они не смели и думать, ибо опасались, что она тоже была совершенно испорчена захлестывавшими корабль огромными волнами.

Было очевидно, что Сильвий Антоний не был человеком, приносящим счастье на море. Ибо он, Сильвий Антоний, все еще был жив, так до сих пор и не утопившись. Нельзя было объяснить, почему он продлевал свое существование, которое теперь было ничуть не более приятным, чем в тот день, когда он впервые решил прервать его. Возможно, он надеялся, что море само завладеет им, без каких-либо усилий с его стороны. Возможно, ему уже больше не нравилось это злобно ревущее море; возможно, он решил умереть в сверкающей зеленью, благоухающей воде своей мраморной ванны.

Если бы Гален и его люди знали, почему юный Поппий попал к ним на корабль, то они наверняка бы горько пожалели о том, что он не выполнил своего намерения, так как все они были уверены, что именно его присутствие повлекло за собой все эти несчастья. Нередко темными ночами Гален боялся, что матросы набросятся на хозяйского сына и вышвырнут его за борт. Уже не один из них рассказывал, как страшной штормовой ночью видел темные руки, тянувшиеся из воды и хватавшиеся за корабль. И, казалось, членам команды не было нужды кидать жребий, чтобы найти того, кого хотят утянуть в бездну эти руки. И капитан, и команда были полностью уверены в том, что именно Сильвию Антонию принадлежала великая честь навлекать на них бушующие в воздухе и волнующие море бури.

Если бы Сильвий Антоний вел себя все это время как мужчина, если бы он принимал участие в общих трудах и заботах, то, возможно, кто-нибудь из его спутников и проникся бы к нему чувством сострадания, как к несчастному, навлекшему на себя гнев богов. Но этот юноша и не помышлял о том, чтобы заслужить их сочувствие. Он не думал ни о чем, кроме того, чтобы держаться с подветренной стороны и выискивать среди груза меха и покрывала для защиты от холода.

Однако теперь все жалобы по поводу его пребывания на борту стихли. Как только шторму удалось загнать трирему в вышеупомянутые шхеры, он перестал свирепствовать. Он вел себя, как овчарка, которая замолкает и успокаивается, когда видит, что стадо находится на правильной дороге — домой к своему хлеву. Тяжелые тучи исчезли с неба. Солнце сияло. Впервые моряки почувствовали, как сладость лета овладевает природой.

На этих измученных штормом людей солнечный свет и тепло оказали почти опьяняющее воздействие. Вместо того чтобы стремиться к отдыху и сну, они чувствовали себя бодрыми и веселыми, как только что проснувшиеся дети. Надежда вновь засветилась в них. Они полагали, что за этой массой скалистых шхер увидят какой-нибудь крупный материк. Они ожидали, что встретят там людей, и кто знает? На этом неведомом берегу, который, возможно, не посещал еще ни один римский корабль, уж наверняка их товары будут пользоваться широким спросом. Может быть, им все-таки удастся выгодно обменять эти товары и заполнить трюм огромными шкурами медведей и лосей, а также грудами белого воска и сверкающего золотом янтаря.

Пока трирема продолжала пробираться среди шхер, берега которых становились все более высокими и богатыми сочной зеленью и лесами, моряки поспешили украсить свое судно, чтобы оно привлекло внимание варваров. Корабль, который и без всяких украшений был красивейшим из человеческих творений, вскоре раскачивался на волнах, готовый по богатству своего убранства соперничать с птицей с самым роскошным оперением. Еще недавно разбитый и потрепанный штормами, он нес теперь на мачте золоченый шпиль и великолепные, окантованные пурпуром паруса. На носу его возвышалась сверкающая статуя Нептуна, а на корме — шатер из разноцветных шелковых тканей. И не следует думать, что моряки пренебрегли возможностью развесить по бортам корабля ковры, бахрома которых касалась воды, или обвязать тяжелые весла золотыми лентами.

И корабельный люд не остался в пропитанной солью одежде, которая была на них во время пути и которую шторма и морская вода изо всех сил постаралась превратить в лохмотья. Все облачились в белые одеяния, обвили стан свой пурпурными поясами и надели сверкающие обручи на головы.

Даже Сильвий Антоний очнулся от своей апатии. Казалось, будто он радовался представившейся наконец возможности заняться хоть чем-то, в чем он знал толк. Он велел побрить себя, постричь и натереть все свое тело душистыми маслами. Затем он облачился в ниспадавшие до пола одежды, прикрепил к своим плечам мантию, надел на голову золотой обруч и достал из предоставленной ему Галеном большой шкатулки с драгоценностями кольца, браслеты, шейные цепочки и золотой пояс. Когда он был полностью одет, он поднял полог шелкового шатра и улегся на ложе у входа, чтобы его могли видеть обитатели берегов.

Во время этих приготовлений корабль скользил по все более и более узкому проливу, и наконец моряки заметили, что попали в устье какой-то реки. Теперь они плыли по пресной воде. По обе стороны от корабля лежал материк.

Трирема медленно скользила вперед по мерцающей реке. Погода была наипрекраснейшей, и вся природа излучала покой. И какое великолепие привносил в этот пустынный край роскошный купеческий корабль!

По обоим берегам реки рос высокий и густой первобытный лес. Темные заросли хвойных деревьев доходили до самой воды. Нескончаемое течение вымыло землю из-под их корней, но еще большее почтение, чем при виде этих древних деревьев, наполняло моряков при взгляде на их обнаженные корни, напоминавшие руки и ноги великанов. «Здесь, — подумали они, — никогда не удастся человеку возделывать хлеб, никогда не будет здесь расчищено место для города или даже для усадьбы. На много миль вокруг земля здесь пронизана сетью твердых, как сталь, корней. Одного этого достаточно для того, чтобы сделать господство леса вечным и неколебимым».

Вдоль реки деревья стояли так густо, а их кроны были так переплетены, что они образовывали прочные, непроходимые стены. Эти стены из колючих игл были настолько крепки и высоки, что ни один укрепленный город не мог бы пожелать себе более мощной зашиты.

Но все же то здесь, то там в хвойной стене были отверстия. То были тропинки, по которым звери обычно спускались к реке на водопой. Через эти отверстия чужеземцы могли скользнуть взглядом в глубь леса. Никогда прежде они не видели ничего подобного. В полумраке, куда никогда не проникало солнце, росли деревья, стволы которых были толще башен у ворот Рима. Там было множество деревьев, сражавшихся между собой за свет и воздух. Деревья теснились и боролись, деревья расплющивались и падали под тяжестью других деревьев. Деревья пускали корни сквозь ветви друг друга. Деревья сражались, словно были людьми.

Но народ на палубе думал: если звери и люди перемещались в этом мире деревьев, то, должно быть, они владели иными, неизвестными римлянам способами пробиваться вперед, поскольку весь лес, от земли до самых верхушек, был сплетением негнущихся, лишенных хвои ветвей. С этих ветвей свисали серые лишайники, длиной в локоть, что превращало деревья в колдовские существа с волосами и бородой. А земля под ними была сплошь покрыта гниющими стволами, так что нога утонула бы в этой трухлявой древесине, как в тающем снегу.

От леса исходил запах, который всеми на корабле воспринимался как нечто приятно усыпляющее. Это был аромат живицы и дикого меда, смешивавшийся с пьянящим запахом, шедшим от разложившихся стволов и огромных красных и желтых грибов.

Без сомнения, во всем этом было что-то устрашающее, но встреча с природой во всей ее мощи, до вторжения человека в ее владения, была в то же время и вдохновляющей. Прошло немного времени, и один из матросов начал напевать гимн лесному богу; вся команда невольно подхватила эту песнь. Они больше уже не ожидали обнаружить людей в этом лесном мире. Их сердца исполнились благочестивых помыслов, они думали о лесном боге и его нимфах. Они говорили себе, что Пан, изгнанный из лесов Эллады, бежал на крайний север. С благочестивой песней вступали они в его царство.

При каждой паузе в песне они слышали тихую музыку в лесу. Хвоя на верхушках деревьев, трепетавшая в полуденной жаре, играла и пела. Моряки все чаще прерывали свое пение, чтобы послушать, не раздастся ли звук флейты Пана.

Гребцы продвигали корабль все медленнее. Моряки всматривались в золотисто-зеленую и фиолетово-черную воду под сенью елей. Они вглядывались в высокий тростник, листья которого дрожали и шелестели от быстрого течения. Ожидание так захватило их, что они вздрагивали при виде кружащейся стрекозы или при виде белых кувшинок, сверкающих в чарующем полумраке среди тростинок.

И вновь звучала песня: «Пан, ты — лесной властелин!»

Они отбросили все мысли о торговле. Они чувствовали, что стоят у порога жилища богов. Все мирские заботы оставили их.

И вдруг у устья одной из этих звериных троп…

Там стоял лось, королевский зверь с широким лбом и остроконечным лесом рогов.

На триреме воцарилось глубокое молчание. Опущенные в воду весла сдерживали ход. Сильвий Антоний поднялся со своего пурпурного ложа.

Все взоры были устремлены к лосю. Казалось, что-то виднелось у него на спине, но лесной полумрак и свисающие ветви не давали различить, что это было.

Огромный лось долго стоял, подняв морду и принюхиваясь к триреме. Наконец он, казалось, решил, что она не была враждебным предметом. Он сделал шаг в воду. Затем еще один. За его величественными рогами все яснее выступало что-то светлое и розовое. Может быть, лось нес на своей спине целую охапку диких роз?

Моряки сделали несколько осторожных движений веслами. Трирема направилась навстречу зверю. Она передвигалась как бы сама по себе все ближе к тростниковым зарослям.

Лось медленно заходил в воду, осторожно ступая, чтобы не увязнуть в корнях на дне реки. Теперь за его рогами было отчетливо видно лицо девушки, обрамленное светлыми волосами. Лось нес на своей спине одну из тех нимф, которые, как они полагали, непременно должны были существовать в этом первозданном мире.

Людей на триреме охватил священный восторг. Один из них, родом с Сицилии, вспомнил песню, которую пел в юности, играя на богатых цветами равнинах возле Сиракуз.

Он начал напевать:

И когда закаленные в штормах мужчины уловили эти слова, они попытались приглушить подобный урагану гул своих голосов, чтобы спеть:

Отталкиваясь шестами, они все больше и больше приближались к тростниковым зарослям. Они будто не хотели замечать, что судно уже несколько раз коснулось дна.

А юная лесная дева играла с ними, прячась за рогами лося. Она то выглядывала, то скрывалась вновь. Она не удерживала лося, а вела его все дальше в воду.

Когда длинноногий зверь продвинулся вперед на несколько саженей, она ласково хлопнула его по спине, чтобы остановить. Она наклонилась и сорвала несколько кувшинок. Мужчины на корабле пристыженно смотрели друг на друга. Нимфа появилась здесь всего лишь для того, чтобы набрать белых кувшинок, качавшихся на речной воде. Она пришла не ради римских моряков.

Тогда Сильвий Антоний снял с пальца кольцо, издал возглас, заставивший нимфу поднять взор, и бросил кольцо ей.

Она протянула руку и поймала его. Ее глаза засияли. Сильвий Антоний бросил еще одно кольцо.

Она тут же кинула кувшинки назад в реку и направила лося дальше в воду. Иногда она его останавливала. Но тогда новое кольцо, брошенное Сильвием Антонием, манило ее вперед.

И вдруг она оставила все сомнения. На ее щеках появился румянец. Она стала приближаться к кораблю безо всякой приманки. Лось вошел в воду по самый хребет. Она была совсем рядом с бортом.

А там уже свесились через край матросы, чтобы помочь прекрасной нимфе подняться на корабль, если только она пожелает ступить на палубу триремы.

Но она не видела никого, кроме Сильвия Антония, который стоял, украшенный кольцами и жемчугами, великолепный, как восход солнца. И когда юный римлянин заметил, что взор нимфы обращен к нему, то перегнулся еще дальше, чем все остальные. Ему кричали, чтобы он был осторожнее, что так можно потерять равновесие и упасть в воду.

Но это предостережение было тщетным. Неизвестно, нимфа ли сильным рывком притянула к себе Сильвия Антония или как уж это произошло, но только он оказался за бортом раньше, чем кто-нибудь успел даже подумать о том, чтобы подхватить его.

Однако не было никакой опасности, что Сильвий Антоний утонет. Нимфа протянула свои бело-розовые руки и поймала его. Едва ли он даже коснулся поверхности воды. В тот же миг ее скакун повернул, понесся прочь по воде и скрылся в лесу. И громко звенел смех дикой всадницы, уносившей Сильвия Антония прочь.

Гален и его люди на мгновение застыли от ужаса. Некоторые, как при опасности на море, сбросили одежду, чтобы плыть к берегу. Гален удержал их.

— Без сомнения, это — воля богов, — сказал он. — Ради этого они через тысячи бурь пригнали Сильвия Антония Поппия к этой неведомой земле. Будем же радоваться, что мы стали орудием их воли! И не будем пытаться ей воспрепятствовать!

И моряки послушно взялись за весла и двинулись вниз по реке; под ритмичные удары весел они тихо затянули песню о бегстве Аретузы.

Теперь, когда эта история окончена, путешественник, должно быть, понял то древнее наскальное изображение, которое ему показывали на земле великой Кунгахэллы. Он, вероятно, смог различить и лося с ветвистыми рогами, и трирему с длинными веслами. Не стоит требовать, чтобы он увидел там Сильвия Антония Поппия и прекрасную лесную королеву, ибо для этого нужно смотреть глазами старых сказителей.

Он поймет и то, что изображение создано самим юным римлянином и что так же обстоит дело с этой старинной историей. Сильвий Антоний слово в слово поведал ее своим потомкам. Он знал: им будет приятно узнать, что они произошли от известных всему миру римлян.

Но, конечно, чужестранцу необязательно верить в то, что какая-нибудь из нимф Пана бродила по этому речному берегу. Он может думать, что в первобытном лесу обитало дикое человеческое племя и что наездницей огромного лося была дочь короля, властвовавшего над этими бедными людьми. И что когда девушка увезла Сильвия Антония, она всего лишь хотела похитить его драгоценности. И что она вовсе не думала о самом Сильвии Антонии, она даже вряд ли знала, был ли он таким же человеком, как и она.

И путешественник, конечно, поймет, что имя Сильвия Антония не сохранилось бы до сих пор на этих берегах, если бы он все время оставался таким же глупцом. Путешественник сможет услышать о том, как преобразили юного римлянина несчастье и нужда, и как он из презираемого дикарями раба сделался их королем. Он был тем, кто первым подступил к первобытному лесу с огнем и сталью. Он возвел первый крепко срубленный дом. Он строил корабли и выращивал хлеб. Он положил начало великолепию великой Кунгахэллы.

И когда путешественник услышит об этом, он будет обозревать окрестности еще более радостно, чем прежде. Потому что хотя город и превратился в поля и луга, а на реке не увидишь парусов, эта земля все же дала ему возможность заглянуть в прошлое и глотнуть воздуха мечтаний.

― МАРГАРИТА МИРОТВОРИЦА ― (перевод Д.Закса)