Точка отсчета

Глава 11

Здесь ему было уютно и даже просторно, несмотря на замкнутый объем. Видимо, он привык здесь находиться. Правда, рядом был кто-то темный, невидимый, но ощущаемый явственно и оттого немного стесняющий, но этот кто-то вел себя тихо, будто ждал своего часа. Не дождется! Пока я здесь — не дождется!

Сон оставил тело, веки открылись, пропуская утренний свет и стало совсем хорошо. Занавески едва колыхались под ветерком, в комнате было свежо, но не холодно. Тело было готово к действию, мышцы просили работы, движения, но он не испытывал желания двигаться — хотелось продлить эту сонную истому хоть на несколько минут.

Женщина, что спала рядом, тоже проснулась, приподнялась на локте и, касаясь его лица черными волосами, склонилась к нему. Ингрид… только почему-то кажется, что ей сейчас не больше двадцати лет. В глазах ожидание, немного испуга и … счастье? Она счастлива? Это он доставил ей такое счастье? Да, они любили друг друга ночью, им было хорошо, и, кажется, она забывала обо всем, умело направляемая по захлестывающим ее волнам желания в спокойную глубину, где сознание едва теплится, готовое окончательно покинуть измученное ласками тело. Он смотрел на все это как бы со стороны. Сознательно, не забываясь в страсти, подводил ее к последней черте, за которой женщина уже не чувствует, любят ли ее так же, как любит она, отдают ли себя всего, или играют, заменяя техничностью любовь и нежность, заботу и готовность без оглядки сорваться в сверкающую пустоту забытья…

Да, она любит его, видимо, любит давно. Сегодня ночью сбылось ее заветное желание — соединиться с любимым человеком. Она уверена, что впереди только счастье, но он знает, что это не так. Он спокоен, он изучает Ингрид, как энтомолог насекомое: так ли все сделано, не упустил ли он чего-то, что может повлиять на результат? Даже странно… это же женщина, которую он хотел… он хотел?

Ее не стоит разочаровывать, а потому — ночь продолжается, хотя по комнате уже бродит солнце и ветер колышет легкие занавески…

…а здесь ему лучше, нет, не лучше, а по-другому. Здесь он не ограничен телом, но здесь не так интересно. Здесь он просто отдыхает и ждет. Края ванны рядом, и он может приподняться и посмотреть, что там, за краем, но не хочет — он уже все видел. Здесь немного скучно, но вот снова появляется Ингрид. Сейчас она кажется старше, чем раньше, она что-то говорит, и он отвечает, но не слышит ни ее вопросов, ни своих ответов. Она ласковая, но не как любовница, а, скорее, как мать. Она заботится о нем, говорит с ним, чтобы ему не было так одиноко и скучно, и он верит, что ее обещание скоро исполнится. Не может не сбыться, ведь это Ингрид, и она любит его.

…и вдруг над краем ванны появляется знакомое лицо. Это же он сам! Или… это шизофрения? Он не может смотреть на себя со стороны, ведь это не зеркало и не кино.

Забвение… Ингрид обещала, что так будет недолго, а потом он снова будет с ней и она будет… кем? Матерью, любовницей? Чего ему хочется, он не знает. Он не привык желать чего-то, он живет чужими желаниями, чужими снами, чужой жизнью, с которой сольется в единое целое… забвение.

… и вдруг как удар: темные помещения, и опять он в непривычной обстановке, которая должна стать привычной как можно быстрее. И тело сопротивляется, его бьют спазмы, оно не хочет принимать его, но тело смирится, и так будет лучше всем…

…пульт управления, а за обзорным экраном — пустота, и близкий взрыв, и летящие осколки бьют в экран, и в кабину врывается пустота и холод, ледяной холод, какого он никогда не испытывал, и надо спасать его… или себя… или мы теперь — одно целое?

На лице лежало что-то прохладное, мягкое, пахучее. Впрочем, запах был довольно приятным. Седов попытался открыть глаза, но веки словно склеились. Ни рук, ни ног он не чувствовал. Он попытался сказать что-нибудь е надежде, что собственный голос подбодрит его, но не смог издать ни звука. Язык был сухой, будто деревяшка. Он постучал этой деревяшкой по нёбу, по зубам и подивился необычному звуку, отдающемуся в черепе. Я умер? Вряд ли. Не хочется даже думать о том, что я умер, стало быть, будем исходить из того, что я жив. Тогда, что со мной? Где я? Никого не вижу, ничего не слышу, сам с собой говорю! Похоже, башню снесло.

Седов сделал еще одну попытку заговорить. На этот раз получилось что-то вроде мычания. Он крепко зажмурился и снова попробовал открыть глаза. Приглушенный свет проник под ресницы и мягкий, почти ласковый голос сказал:

— Ну вот и хорошо. Давно пора проснуться.

— М-м-м…

— Голубчик, вам нельзя волноваться.

— М-м-м…

— У вас были серьезные повреждения. Около получаса вы провели практически без кислорода, вдобавок получили сильное обморожение. Ваша спасательная капсула разбита. Чудо, что вы вообще уцелели.

Седов разлепил, наконец, веки и сфокусировал зрение. На него, сверху вниз, смотрел полный мужчина. Лицо у мужчины было розовое, вокруг глаз лучились мелкие морщинки. Нос кнопкой, округлый подбородок. Полные мягкие губы, подчеркнуто артикулируя, произносили слова, которые тоже казались круглыми и мягкими. «Кого он мне напоминает?», — подумал Седов. Мужчина потер пухлые ладони и склонился над ним.

— Так, посмотрим, что тут у нас, — толстяк прикоснулся пальцами к уголкам глаз Седова, прикрыл ему веко и озадаченно хмыкнул, — странно, весьма странно.

— М-м…

Мужчина выпрямился и похлопал себя ладонями по груди, словно проверяя, не лежит ли что-то в карманах. Седов скосил глаза. На его лице лежала то ли маска, то ли повязка, закрывавшая лоб, щеки и, судя по всему, рот и подбородок. Сергей выпучил глаза и уставился на доктора. В том, что толстяк — доктор, он теперь не сомневался.

— У вас на лице специальная маска для регенерации отмерших тканей, — как на лекции принялся вещать доктор, — примерно недельку придется потерпеть. Да, да, голубчик. Потом, возможно, сделаем лицевую пластику и будете, как новенький!

Седов опять замычал.

— Вам непременно надо что-то сказать, — доктор в сомнении пожевал губами, — ну, что ж, давайте попробуем.

Наклонившись, он что-то сделал с маской. Седов почувствовал, как расслабились мышцы вокруг губ. Он пошевелил ими. Боли не было, голова не кружилась, а маска приятно холодила лицо.

— Давно я здесь? — спросил он вполне нормальным голосом, хотя и ожидал после рассказа толстяка услышать из собственных уст какое-нибудь кряканье.

— Да вы совсем молодец, голубчик, — доктор удивился и обрадовался одновременно, — голова не болит, головокружения не беспокоят?

— Нет.

— Ага… угу… а скажите-ка…

— Нет, это вы мне скажите, как давно я здесь нахожусь, что это за место и спасли вы еще кого-то или нет?

Толстяк, казалось, огорченный таким напором пациента, опять похлопал себя по груди.

— Подобрали вас вчера, вы на карантинной станции. Мы больше никого не нашли, но позже подошел военный корабль, может на нем…

— С этим кораблем можно связаться?

— Думаю, можно, но в вашем состоянии надо думать не об этом! Вам нужен покой. Через недельку мы снимем маску, потом сделаем пластику…

— Доктор, я все уже понял, — нетерпеливо сказал Седов. Почему-то ему хотелось, чтобы маску сняли сейчас, немедленно. Казалось, какой-то голос внутри него нашептывал ему слова, и он послушно повторял их, удивляясь, что так складно разговаривает после суточного беспамятства, — хотя бы руки освободите!

Доктор приподнял бровь и скривил губы.

— Совершенно невозможно! Абсолютно и категорически! Омертвение тканей…

— Но ведь попробовать можно? — Седов подивился своей уверенности. Мысли были ясными и четкими, будто он формулировал их в слова и произносил про себя, прежде чем выразить вслух.

— Ох, какой вы упрямец. Ладно, давайте освободим, если вы так настаиваете. Но лицо пока трогать не будем.

Правая рука словно вырвалась из сжимавших ее тисков, Седов пошевелил пальцами, сжал их в кулак, покрутил кистью.

— Кажется, все в порядке.

— Да-а… — врач покачал головой, — странно, странно. Я не мог так ошибиться. А, ну-ка, посмотрим здесь.

Он снял фиксацию руки Седова до плеча и отступил в полном замешательстве.

Седов поднял руку повыше. Кожа на руке была гладкая, чистая. Не розовая, как вновь появившаяся после ожога или обморожения, а просто здоровая, нормальная кожа.

— Доктор, по-моему, вы ошиблись. Ничего страшного со мной не произошло.

— Я-то мог ошибиться, — горячась, воскликнул толстяк, — но диагностика показала, что…

— Проверьте аппаратуру, а сейчас — освободите меня, — Седов, наконец, понял, кого ему напоминал доктор — толстого розового младенца-переростка с большелобой головой, румяными щечками и незамутненными ясными глазками.

— Конечно, практики у меня немного, — бормотал доктор, осторожно снимая повязки и щелкая зажимами, — карантин, знаете ли, скорее для проформы. Серьезных случаев давно не было. Но все же, я в недоумении.

Он двумя руками снял маску с лица Седова, отвел ее в сторону и замер, округлив глаза. Приподняв голову, Седов огляделся. Тело находилось в каком-то коконе. Он постучал ладонью по облегающей его ткани и ничего не почувствовал.

— Сейчас, сейчас, — доктор, суетясь, пробежал пальцами по клавишам пульта, установленного сбоку от кровати.

Кокон вздулся, с шипением вбирая прохладный воздух. Это было приятно. Седов пошевелил ногами, поерзал и стал выбираться из плена.

— Осторожно, осторожно, вы еще очень слабы, — хлопотал вокруг врач, придерживая пациента за руку.

Спустив ноги с кровати, Седов осмотрелся. Карантинный отсек околоземной станции представлял собой бокс, отделенный от других помещений несколькими шлюзами. Других пациентов, кроме себя, он не обнаружил. За толстым стеклом находилась еще одна комната, откуда можно было проводить обследование, не входя в контакт с находящимися в карантине. Над кроватью висела большая бестеневая лампа, которую толстый доктор теперь выключил. Седов встал на ноги, потянулся.

— В жизни не чувствовал себя лучше, — сообщил он врачу.

Тот пошлепал губами.

— Знаете, голубчик, вчера я не был уверен, что вас удастся спасти. А сейчас, — он развел руками, — я просто теряюсь в догадках. Позвольте, позвольте, — вспомнил он что-то, — непременно нужно сделать вам энцефалограмму, ментоскопирование. Ваш мозг слишком долго не получал кислорода.

— Доктор, я чувствую себя прекрасно, и если право не соглашаться на ментоскопирование не отменили, то я им воспользуюсь, — сказал Седов, опять-таки больше повинуясь тому, что подсказывала интуиция, чем нормальной логике — после получаса нахождения в вакууме в его мозгу действительно могли произойти необратимые изменения.

— Право не отменили, но поскольку вы мой пациент, я настаиваю! Ну, что вам стоит, голубчик, — взмолился врач, прижав пухлые руки к груди, — поймите, я от безделья просто умираю. Хотя бы энцефалограмму — и все!

— Да не нужна мне энцефалограмма, — возмущенно воскликнул Седов, — практикуйтесь на персонале, а мне отдайте одежду. Когда я смогу улететь на Землю? У меня много дел.

— Одежда ваша пришла в негодность, — толстяк, явно расстроенный, отключал аппаратуру, — кроме того, прививок вам все равно не избежать. К тому же, — с некоторым злорадством сообщил он, — сегодня прилетел какой-то чин из Совета Безопасности планеты, и уж от него-то вы так легко не отделаетесь.