Титулярный советник

Глава 14

— Пристрелите меня, князь. Умоляю — пристрелите, пристрелите немедленно.

— Не могу, — вздохнул я. — Винтовка на улице.

— Тогда задушите! — Богдан одним боком сполз с постели, протягивая мне дрожащую руку. — Избавьте бедного солдата от страданий. Я больше не выдержу!

— Да куда ты денешься.

Я подумывал было легонько пнуть товарища сапогом в бок, но не стал: сил толком не осталось даже на это. Не хотелось уже даже спать — настолько измученное тело успело привыкнуть к…

Спроси кто — я едва ли смог бы придумать подходящее слово для того, что происходило с нами с самого отъезда из Петербурга — и почти без перерыва. Сначала чуть ли не двое суток в поезде до Пятигорска. Вагоны, набитые тогда еще полными сил и шумными юнкерами. Не только из Владимирского, но и из других училищ — включая пару московских.

Обычно масштабные полевые учения проходили или чуть южнее Твери, или под Лугой — но в этом году высшие чины зачем-то решили загнать целую армию аж в Прикавказье.

И я, кажется, догадывался — почему.

То ли в соседнем вагоне, то ли через один я даже видел парней с погонами Пажеского Корпуса, которых почти никогда не гоняли “в поле” — а многие и вовсе сразу шли в Академию и попадали в полки уже штаб-офицерами. Как и полагается отпрыскам княжеских и графских фамилий — а другие в Корпус почти и не попадали.

Но на этот раз солдатская доля не обошла даже “золотых мальчиков”. Поезд, толчея на вокзале, суета у грузовиков, километров десять по асфальту — а потом еще два или три чуть ли не по бездорожью. Лагерь, разумеется, пришлось разбивать не на годами известных местах, а чуть ли не в чистом поле.

Не то, чтобы у самого подножья Бештау — но все же достаточно близко, чтобы пятиконечная громадина нависала над головой и днем, и даже сейчас, к ночи. Конечно, я не мог видеть ее сквозь толстую ткань палатки, но почти чувствовал, как древняя гора глядит в ответ. Не на меня — вряд ли ей было дело до такой мелочи — на всех сразу. Наверняка лагерь, наполненный грузовиками, штабными машинами, сотнями палаток и дымящихся прицепов полевой кухни, по которому между костров сновали крохотные фигурки юнкеров, солдат и офицеров, казался Бештау чем-то вроде муравейника.

Гора присматривала. Не грозно, без особого недовольства — скорее с интересом.

Ставить палатки, жечь костры и возиться с полковой кухней, конечно же, пришлось самим. Бывалые солдаты из местных справлялись со всем на ура — зато и гоняли свалившихся на голову “барчуков” в хвост и в гриву. Пару раз дело даже доходило до драки — но где-то у грузовиков на дальнем конце, где ставились Павловское и Пажеский Корпус. То ли кто-то из рядовых позволил себе лишнего, то ли взбрыкнула прищемленная дворянская спесь — бузили чуть ли не час, пока не прибежали старшие офицеры.

Но у нас все прошло тихо — во Владимирском чуть ли не треть юнкеров была из простых солдат или унтеров, да и про учения в поле мы знали достаточно, чтобы хоть как-то справиться и с палатками, и с ящиками, и с кострами.

Вымотались мы, впрочем, так, будто Мама и Папа заставил разгрузить пару составов с кирпичами. Последние крохи сил ушли на возню с постелями, после чего мы дружно повалились на плащ-палатки. Отдельные счастливчики сразу захрапели — но большинству сон так и не шел. Последние сутки приходилось то и дело подстегивать себя Ходом, и его остатки еще по инерции дорабатывали, не позволяя голове отключиться.

— Господа юнкера, — прозвучал откуда-то со стороны входа печальный голос Подольского — Богданова “дядьки”, которого Мама и Папа назначил в палатку старшим. — Должен напомнить вам, что определяться в постель до отбоя, равно как и укладываться, не сняв кителя и уж тем более сапог — есть вопиющее и немыслимое нарушение устава.

Самому “благородному подпоручику” устав, впрочем, ничуть не помешал плюхнуться отдыхать прямо в форме — даже с фуражкой, которую Подольский только чуть сдвинул на лоб.

— Виноваты, ваше благородие, — отозвался я. — Вопиющие и немыслимое. Обязуемся непременно исправиться… потом.

Богдан негромко хикикнул, а Подольский и вовсе не ответил. Судя по негромкому чавканью, он уже вовсю жевал что-то — то ли тайком прихватил с ужина, то ли раздобыл уже после — а может, и вовсе привез вместе с вещами аж из Питера…

И как спрятал, хитрюга? Меня собирали в дорогу Настасья с Ариной Степановной, и рюкзак едва не лопался от пирогов и прочей снеди, но все припасы были безжалостно уничтожены однокашниками еще в первые сутки в поезде.

— Господин благородный подпоручик! — пробубнил Богдан, переворачиваясь на бок, ко мне спиной. — Разве традиции славной пехотной школы не указывают, что отчетливым юнкерам следует делить друг с другом не только тяготы службы, но и угощение? Особенно же следует проявить заботу о единственном племяннике, который с детства слаб здоровьем и…

Раздался негромкий щелчок: что-то крохотное мелькнуло в полумраке и угодило Богдану прямо в лоб. Подольский метал гранаты лучше всех на курсе — так что не промахнулся и сейчас. Вторая то ли “коровка” в фантике-конверте, то ли карамелька пролетела дальше — к Чингачгуку — а третью я поймал, чуть приподнявшись на локте.

— Засим угощение окончено, — объявил Подольский. — В большой семье, как известно, не следует щелкать клювом.

Я развернул бумажку и тут же принялся за свою добычу. Сладкое не то, чтобы вдыхало новые силы, но все же чуть оживляло хотя бы мысли. Я улегся поудобнее, пристроив под голову рюкзак, и достал из кармана кителя свое главное сокровище.

После трех дней мытарств в поездах и грузовиках фотография выглядела хоть и помятой, но все еще роскошной — даже в тусклом свете керосинки. Хорошая бумага, дорогущая цветная пленка — и, разумеется, сам… объект.

Настасья сидела на капоте своего последнего творения — красного спортивного купе с эмблемой “Мастерских Горчакова”. Вполоборота, закинув руки за голову и чуть взъерошивая пышную рыжую гриву. В белой блузке и юбке — достаточно длинной, но все же открывающей ноги заметно выше колена. Так что, еще немного — и благодарный зритель непременно увидел бы край чулков.

Фривольно — но со вкусом.

На обложку тематического журнала фотография так и не попала. Настасья уперлась намертво, так что выбрали другую — более строгую, в рабочем костюме и без намека на что-то игривое. Так что свежий выпуск украсила серьезная девушка-конструктор в косынке.

А Настасья в юбке неожиданно нашлась на дне мешка с булочками и печеньем — такой вот сюрприз.

— О-о-о… чего это там у тебя? — Богдан снова перекатился в мою сторону и приподнялся с постели. — Дай взглянуть!

— Отлезь, — буркнул я. — Могу по лбу дать. Хочешь?

Любопытство в очередной раз чуть не подвело господина юнкера Бецкого. Когда он протянул к фото загребущие руки, я замахнулся хлопнуть его по пальцам. Промазал — и вместо того, чтобы снова посягнуть на мое сокровище, Богдан со злодейским смехом буквально вкрутился мне под бок и просунул ушастую голову. Я щелкнул его фотокарточкой по носу и тут же убрал ее под спину — но, похоже, все-таки чуть опоздал.

— Прекрасная женщина! — завопил Богдан. — Клянусь, господа юнкера, я видел прекрасную женщину. Прямо здесь, в этой обители страданий и боли!

— Да закройся ты уже, Бодя, — недовольно проворчал кто-то из угла палатки. — Или я все-таки пойду за винтовкой.

— Будь любезен, дружище! — Богдан картинно откинулся обратно на свою постель и закатил глаза. — Избавь меня от…

— Эй! Я тут спать пытаюсь!

Что-то продолговатое — похоже, свернутая в трубку газета — пролетело надо мной и ткнулось Богдану в бок. Но тот нисколько не обиделся: схватил брошенный в него снаряд, развернул и принялся изучать.

— Ничего себе… Вот уж не думал, что индеец вообще умеет читать. Да еще и на наречии проклятых колонистов, истребивших его благородный народ.

— Что ты мелешь? — Я рассмеялся и отобрал у Богдана мятый листок. — Какие колонисты?

Но нет — никакой ошибки не было. Газета действительно оказалась на английском. Уж не знаю, в какой гимназии Чингачгук учил язык и где раздобыл двухнедельной давности номер “Нью-Йорк Таймс” — читал он именно его. И первый же разворот был посвящен, судя по всему, как раз недавним событиям в Петербурге.

The Empire strikes back.

— Империя наносит ответный удар… — вполголоса прочитал я, на ходу переводя заголовок. — Ничего себе.

Насколько мне хватило основательно запущенных знания английского, в статье речь шла чуть ли не о войне. Точнее — о подавлении вооруженного мятежа в столице Российской Империи. Я неплохо представлял, что в те дни творилось в Петербурге на самом деле, и американские писаки не то, чтобы врали в открытую — но уж точно выворачивали факты и ставили все с ног на голову. Конечно, резких заявлений им приходилось избегать, но по всему выходило так, будто императрица собственным указом спустила на горожан свору Одаренных аристократов — а потом еще и задействовала регулярную армию прямо на улицах города.

Ничего подобного, конечно же, не было — если не считать пары рот жандармов, которые скорее патрулировали окраины, чем гонялись за кем-то… И уж тем более никто не расстреливал безоружную толпу залпами из винтовок.

Надо сказать, дедово воинство из княжеских отпрысков и безопасников куда меньше стеснялось в средствах, чем люди Багратиона — но и крушили они по большей части такую же знать, а не “несчастных пролетариев”. Может, его светлость ошибался не так уж и сильно: древние рода под шумок сводили и собственные счеты, а под горячую руку или боевые заклятья могли угодить и те, кто и вовсе не слышал про заговор.

Но, как говорят французы, a la guerre comme a la guerre, на войне — как на войне. Для деда и его Одаренной армии цель оправдывала средства — а я предпочитал не думать, что мой род борется не только за благо страны и короны, но и за куда более… прозаические ценности.

Так или иначе, все закончилось. Не так быстро, как планировал дед — вместо обещанной недели мы провозились чуть ли не месяц. Не так легко — среди попавших на прицел аристократов оказались и те, кто огрызался куда страшнее беспомощного Долгорукова. Да и забастовки на фабриках Юсуповым и Гагариным пришлось гасить чуть ли не силой.

Но — закончилось. Без гвардейских полков на улицах Петербурга и до того, как даже самая зловредная столичная газетенка посмела написать про настоящую “гражданскую войну”. Сгорело с десяток усадеб, отгремели дуэли, прозвучали новые вассальные клятвы, полетели головы и погоны армейских и полицейских чинов. Кто-то разумеется, сбежал из страны или спрятался за Уралом — а кто-то и вовсе исчез.

И в Петербург вернулся долгожданный покой. Стало тихо — настолько, что дед почти не противился моему отъезду на месячные учения в Пятигорск.

Но американские газеты, похоже, продолжали мусолить тему и дальше.

— Интересуешься политикой, Чингачгук? — поинтересовался я.

— Да куда ему… Дикарь! — Богдан протянул мне еще один кусок газеты. — Скорее уж его краснокожество хотел почитать про наследника Павла… Интересно, зачем?

Авторы второй статьи — уже не такой серьезной, посвященной скорее светской жизни — писали про великого князя, сына государыни императрицы. Если мне не изменяла память, его высочество был чуть моложе меня — в марте ему исполнилось то ли пятнадцать, то ли шестнадцать. Обычно в честь наследника устраивался праздник с масштабными гуляниями — но в этот раз все прошло подозрительно тихо.

Да чего уж там — его высочество Павел Александрович почти не появлялся на публике уже полгода, с осени — даже удивительно, что американские репортеры вообще смогли раздобыть фотографию.

— Смотри, какой красавчик, — томно пропел Богдан. — Неудивительно, что краснокожий воспылал…

— Да заткнись ты уже. — Чингачгук засопел и перевалился на другой бок. — Я спать.

Я бы, пожалуй, не назвал наследника государыни таким уж эффектным. Парень умел держаться, но даже удачный крой белого кителя с орденской лентой не мог скрыть худощавой — если не сказать тщедушной — фигуры. Его высочество не выделялся ни статью, ни даже ростом — наверняка почти на голову ниже меня. Жидкие темные волосы, островатый нос, узкий подбородок — в общем, ничего примечательного.

Верхнюю часть лица наследника скрывали черные очки, которые он почему-то не пожелал снять даже в помещении. Но даже то, что осталось, почему-то казалось смутно знакомым. Будто я уже видел его высочество. И не на фотографиях или старых портретах, где ему едва исполнилось лет двенадцать-тринадцать, а совсем недавно…

— Как думаешь, чего с ним такое? — негромко спросил Богдан. — Раньше все время мелькал, а с сентября — как отрезало. Покажут по телевизору раз в неделю издалека — и все.

— Не знаю. — Я пожал плечами. — Сам понимаешь, времена сейчас те еще… А сын у государыни один.

— Вот в том то и дело, что один. Разное говорят… Я слышал — его высочество чем-то болен.

— Да ну тебя. — Я махнул рукой. — Это же великий князь! Даже если что и случится — к нему тут же целители сбегутся.

— Так то оно так… Но мало ли. — Богдан приподнялся на локте и вытянул шею. — Эй, краснокожий! А ты как думаешь?

— А я думаю — дураки вы оба, — сварливо отозвался Чингачгук. — Спать надо, а не языки чесать. Завтра Мама и Папа всех в пять ут…

Говорил краснокожий негромко, и последние его слова потонули в шуме снаружи. Он раздался издалека — похоже, от самой границы лагеря, где стояли часовые из местных солдат и унтеров. Сначала несколько беспорядочных выстрелов, потом жуткая мешанина из лязга и грома — но они тут же стихли.

Остался только один звук. Понемногу нарастающий грохот, мерный, почти механический — и от этого еще более жуткий. Будто десяток или два солдат стреляли из винтовок — но не залпом, а сразу друг за другом.

С идеально-ровными крохотными паузами.