Техника игры в блинчики

Глава 5

Кровавое рождество в Саламанке (окончание)

1. Олег Ицкович, Саламанка, Национальная зона, 25 декабря 1936

По собственному "меткому" выражению Баста, высказанному, правда, по поводу покойного генерала Франко: в штабе генерала Мола, царила "хорошо организованная суета". Фраза понравилась, и ее уже цитировали и в Берлине, и в Севилье. Она и самому Шаунбургу нравилась, и сейчас вспомнилась не случайно. Штаб был похож на потревоженный улей или, вернее, муравейник. Бегали посыльные… Как там у классика? "И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры… тридцать пять тысяч одних курьеров!"

Гипербола, разумеется, но по смыслу весьма правильное сравнение. Вот только до корреспондента "Берлинер тагеблатт" и "Франкфуртер цайтунг" здесь никому дела не было.

— Простите, Себастиан, — извинился давний знакомец и прямой коллега Шаунбурга полковник Фернандес, появившись в наполненном суетой фойе первого этажа "буквально на минуту". — Непреодолимая сила обстоятельств… Force majeure! — и развел руками, изобразив на лице приличествующую случаю мину.

— Да, бог с вами, полковник! — вежливо улыбнулся в ответ фон Шаунбург. — Идите уж… Скажите только, что происходит?

— Происходит… — под глазами у полковника красовались тяжелые иссиня-черные мешки. Легко предположить, что испанец не спал уже дней несколько. Вероятно, много курил, пил черный кофе в товарных количествах и, разумеется, нервничал.

"Закуришь тут, когда полковое знамя спи…" — вспомнилось вдруг ни с того ни с сего, да еще и на русском языке, неожиданно показавшемуся Олегу чужим и неудобным для выражения даже самых простых мыслей.

— Происходит… — повторил полковник и посмотрел Шаунбургу в глаза.

— Уезжайте, Себастиан, — сказал он шепотом. — Если русские возьмут город, таким, как вы и я, лучше живыми им не попадаться…

"Мило", — но, как ни крути, по факту полковник был прав. Пока разберутся — если вообще разберутся — много воды утечет, и хорошо, если только воды…

Однако и уехать из Саламанки не получилось. Никто им, Шаунбургом, не занимался, и заниматься не собирался. Он никому не был интересен и нужен сейчас. Его не гнали, естественно. Все-таки у Шаунбурга, кроме журналистского удостоверения, была и настоящая "пайцза" от очень серьезного начальства, в том числе и испанского, но в том-то и дело, что он был здесь всего лишь как бы свой. Ключевым словом являлось именно это "как бы". "Как бы свой" — это еще не свой или необязательно по-настоящему свой. Вот его и оставили в покое, аккуратно оттеснив " на обочину". Оставалось "ждать и догонять", то есть заниматься тем, что люто ненавидели оба два: и Олег, и Баст.

А дела между тем шли своим чередом. С утра над городом дважды прошли большие группы самолетов. Как выяснилось позже — во время послеобеденного налета республиканцев — утром летали итальянцы, немцы и националисты. Отзвуки далекой бомбардировки докатывались и до штаба. А республиканские бомбы и вовсе рвались совсем неподалеку. Во всяком случае, от одного из таких разрывов высадило окна на втором этаже здания, где располагался штаб Саламанкской группы.

Еще Баст видел отряды марокканских "регуляров", чуть ли не бегом марширующих по улицам города в направлении канонады. А ближе к вечеру туда же проследовали несколько грузовиков с солдатами Испанского Легиона. Машины натужно ревели, вытягивая по булыжным мостовым пушки, калибра которых Шаунбург не смог определить, и решил: "приблизительно — большие!" Он не был этому обучен, и крайне сожалел теперь о таком досадном пробеле в своем образовании. Опытный человек мог многое узнать, всего лишь наблюдая за происходящим вокруг, но Баст с трудом — и не с первой попытки даже — узнал немецкую "единичку". Пара таких плодов противоестественной связи трактора с броневиком тащилась, нещадно молотя гусеницами по серому булыжнику, вслед за умчавшимися в "далекую даль" грузовиками. Ну а канонада, как будто и не прекращалась весь день, впечатление. конечно ложное, но нервы-то настоящие… Утром, когда Баст прибыл в город, номинально — тыловой, поскольку тут, по последним данным, располагался штаб фронта, — погромыхивало только где-то на юге. Во всяком случае, так показалось Шаунбургу, когда, выйдя из здания университета, он отправился на поиски "штаба обороны". Как объяснили Басту: все фронтовые управления, в спешке покинули город еще ночью, когда окончательно выяснилось направление удара русской танковой группы — рассекая порядки Северного фронта она, неудержимо накатывалась на Саламанку. Положение складывалось критическое, понял Баст. Аховое, если честно, положение. Но известие это Шаунбург получил не от какого-нибудь штабного офицера, а в разговоре с профессором романской филологии Франсиско дель Боски, настоящим идальго и чуть ли не маркизом, однако человеком сугубо гражданским.

Вот тогда-то — ближе к полудню — он и услышал это дальнее глухое "угх", длящееся и длящееся, то усиливаясь, то ослабевая, но никак и никуда не исчезая… Кто стрелял и "по ком", понять невозможно, а вот на душе сразу стало тоскливо. Баст ускорил шаги по моментально опустевшим улицам Саламанки, торопясь в центр города, где по словам старенького профессора и размещался "штаб обороны". Но настоящую — близкую и опасную — канонаду пришлось услышать только в четвертом часу, когда начался безумный штурм…

— Здравствуйте, господин Шаунбург! — Баст не вздрогнул, но, по совести говоря, оклик оказался для него несколько неожиданным. Тем не менее, перед тем как оглянуться, Шаунбург сосчитал до пяти.

Последние четыре часа — за вычетом посещения туалета, находившегося рядом с оперативным отделом штаба — он провел в обширном фойе старого административного здания, занятого генералом Мола под штаб. Место не из худших. Все-таки, случись что, — штаб, возможно, успеют эвакуировать. Ну, и в самом штабе — коли уж так, сложилось, что не бьют и не гонят, но и к себе не зовут — угол с креслом и журнальным столиком всяко лучше любого другого места. Вот Шаунбург там и сидел. Сходит в туалет, или на "кухню" — разжиться чашкой кофе, и возвращается в "свой" угол. Слава богу, — в дорожной сумке имелся НЗ: сигареты, испанский бренди — крепкий holandas и бисквиты сомнительной свежести. И ни одного знакомого лица… Но, вот ведь…

— Здравствуйте, господин Шаунбург! — через фойе шел Вильгельм фон Тома. Полковник был в берете гражданского фасона, но с легионерской кокардой — череп и свастика — и в кожаном серо-голубом пальто, какие обычно носили офицеры вермахта. Впрочем, из-под распахнутого реглана виднелся испанский танковый комбинезон.

"Однако…" — о присутствии в Испании полковника-танкиста Баст не знал.

— О! — он встал навстречу и от души улыбнулся: Тома ему нравился, и к тому же Шаунбургу до чертиков надоело одиночество. — Какими судьбами?!

— Я мог бы спросить вас о том же, — криво усмехнулся полковник, — но промолчу.

В отличие от других соотечественников, фон Тома знал, где служит Баст. Они приходились друг другу какими-то — бог знает, какими — дальними родственниками, ну а внутри семьи трудно утаить некоторые подробности, особенно, если они не всем по вкусу…

— Хотите выпить? — предложил Баст, когда они присели "в уголке у Шаунбурга".

— С удовольствием.

Баст налил полковнику в походный складной стаканчик, а себе в объемистый колпачок полулитровой фляги.

— Вы можете сказать мне, Вильгельм, что происходит на фронте? — спросил он после того, как бренди был использован по назначению.

С севера и востока отчетливо доносились пушечные выстрелы и трескотня пулеметов.

"Черт! Близко-то как!"

— Русские бросили в бой танки, — коротко ответил фон Тома, но, увидев, что собеседник не понимает, уточнил:

— Много танков.

— Что значит много? — переспросил Баст.

— Много это много, Себастиан, — вздохнул танкист. — Разведка утверждает, что до трех танковых батальонов, и это пушечные танки…

— Тогда, почему их здесь до сих пор нет? — вопрос не праздный, животрепещущий, можно сказать, вопрос.

— Полковник Ягуэ держит предместья с двумя "бандерами" Легиона и несколькими марокканскими "таборами", — полковник бросил окурок в назначенную быть пепельницей керамическую конфетницу с оббитой по краям глазурью, и закурил новую сигарету.

— Местность там пересеченная, для танков не слишком подходящая, а потом сразу же начинается городская застройка: улицы узкие и ни разу не прямые… подъемы и спуски… стены без окон… каменные ограды…

— У Ягуэ есть пушки? — спросил Баст, прислушиваясь к канонаде.

— Есть, но немного, — с сожалением в голосе сообщил Тома. — Впрочем, есть еще гранаты — у русских, как и у нас, броня тонкая. Но лично я ставлю на бутылки с горючей смесью.

"Коктейль Молотова здесь, в Испании?" — Олег был искренне удивлен. В его воображении использование бутылок с зажигательной смесью против танков прочно ассоциировалось с сорок первым годом.

— Бутылки с горючей смесью? — удивился фон Шаунбург. — А что это такое?

"Надо же, — думал он под неторопливый, обстоятельный и весьма познавательный рассказ полковника-танкиста. — Вот оно как… А мы-то думали… Т-26 превосходный танк? Так-так… И что же мы имеем в остатке?"

В остатке оказывались полковник Ягуэ и майоры Асенсио и Кастехон, все трое ветераны многочисленных марокканских компаний, пользующиеся заслуженным уважением в армии и доверием самого Директора. От них троих, да еще от майора Мохаммеда бен Саабаха зависело теперь, что и как произойдет в предместьях Саламанки. Марокканские "регулярес" — крепкие, упорные и умелые бойцы. Почти все они ветераны, все участвовали в боях, а какие головорезы служат в Легионе и говорить не стоит. Люди, идущие в бой с кличем "Viva la muerte!" — опасные люди. Таковы они и были — испанские легионеры, и показать себя за пять месяцев боев успели вполне.

— Значит, не все еще потеряно? — спросил Себастиан, разливая коньяк.

— Как знать, — вздохнул полковник. — У нас может не хватить резервов. 14-я интербригада… Знаете, что это такое?

Баст, разумеется, знал, а потому просто кивнул в ответ, дескать, "знаю, продолжайте, пожалуйста".

— Четырнадцатая бригада атакует Замору… Это километров восемьдесят к северу. Там сейчас полковник Варела, но у него крайне мало людей, хотя имеются некоторые средства усиления: броневики и танки…

Баст обратил внимание, что при "всем уважении" никаких конкретных чисел фон Тома ему не сообщил.

"Конспиратор! Но по существу прав".

— Но если Замора падет, красные ударят на Саламанку еще и с севера. По-умному, русским не следовало бы переть напролом всей силой. Фланговый удар на Кастельянос-де-Вильикера или еще севернее с выходом на шоссе Замора-Саламанка был бы намного опаснее. Я, если честно, вообще не понимаю, что с ними произошло. До последнего времени они действовали весьма грамотно. Маневренная группа, мотопехота, средства усиления… Но сегодня, на наше счастье, у них не лучший день.

Полковник выпил, дернул губой, посмотрел в темнеющее окно. Вечерело, и солдаты штабной роты уже сновали вдоль окон, организуя светомаскировку. А канонада, как отметил Баст, не только не смолкла, но, кажется, усилилась.

"Или приблизилась?"

— Я бы еще и южнее Саламанки дорогу перерезал, — неожиданно прервал наступившее молчание фон Тома. — Где-нибудь у Масарбеса, и тогда нам точно был бы конец. Даже Мола… Впрочем, неважно. Если что, держитесь меня, Себастиан, не пропадем. У меня тут неподалеку броневик стоит. Броня, конечно, ерундовая, но всяко лучше, чем пешком или на велосипеде…

2. Из дневника Героя Советского Союза, майора Юрия Константиновича Некрасова. Журнал "Красноармеец", орган Народного комиссариата обороны СССР, N1, 1939 год

Наша рота развернулась широким фронтом и с ходу атаковала противника. За несколько месяцев боев мы хорошо изучили вражеские привычки. Националисты, особенно марокканцы, частенько забирались на деревья и сверху забрасывали танки бутылками с зажигательной смесью или самодельными взрывными устройствами. Поэтому мы от всей души поливали свинцовым дождем несчастную рощу. Вражеский огонь стих. То ли пулеметчики были убиты, то ли они посчитали за лучшее затаиться и переждать опасность. Как бы то ни было, цели мы своей достигли и осмелевшие анархисты поднялись в атаку.

— Литвинов! — позвал я механика-водителя, у которого из экипажа был самый лучший обзор. — Видишь что подозрительное?

Тот ответил не сразу, но заминка была не напрасной.

— Чуть левее разбитой бочки… В глубине рощи вроде кто-то копошится на дереве…

— Дружинин, проверь-ка! — скомандовал я.

Башнер выпустил длинную, в четверть диска, очередь по подозрительному месту. Тело неприятельского солдата, ломая ветки, полетело вниз.

— Отозрел фрукт! Молодец, Женька! — похвалил механик-водитель Дружинина.

Я приоткрыл люк и посмотрел на танк командира роты. Гаврилов семафорил флажками, чтобы мы закончили атаку и вернулись в батальонную колонну.

— Литвинов, возвращаемся! — крикнул я механику-водителю и он тут же так лихо развернулся на месте, что мы с командиром башни чуть не слетели с кресел.

Проделав такой маневр, Литвинов с ухмылкой обернулся к нам. Не сговариваясь, мы с Дружининым оба погрозили ему кулаками.

Нашему батальону повезло, сразу за оливковой рощей начиналась неглубокая лощина, тянувшаяся в сторону города примерно на километр. Комбат, не раздумывая, повернул свой танк в овраг. Весь отряд последовал его примеру. Покатый склон лощины позволял сносно продвигаться вперед, и мы на максимально возможной скорости двинулись к Саламанке. Мы прошли чуть больше полкилометра, как неожиданно идущий впереди танк резко крутануло на камнях. Он потерял левую гусеницу и покатился вниз. Гусеница сползла с катков и распласталась по склону железной змеей. Не повезло экипажу, без буксира им не справиться. Я резко даванул ногой Литвинову на левое плечо, но он и без моей команды уже объезжал опасное место. Нам удалось проехать еще метров двести по сравнительно безопасному пути, от артиллерийского огня нас защищал высокий гребень холма, а пули, в бессильной злобе барабанили по броне. Однако дальше крутизна склона увеличивалась и возрастала угроза опрокидывания танка. Необходимо было выезжать наверх. Литвинов все же решил до последнего использовать возможность укрываться за складками местности и стал выворачивать наверх слишком поздно. Он не заметил большой валун и посадил на него танк днищем…

…Когда с помощью домкратов нам удалось наконец снять машину с камня, к танку уже подбегали испанцы из передового батальона. Каждый из них предлагал свою помощь. Нам оставалось только поблагодарить их.

Нужно было торопиться, наши давно ушли вперед. Литвинов завел танк и очень аккуратно выехал из лощины. Мы обождали, покуда республиканская пехота выберется вслед за нами, и рванули вперед. Наши товарищи уже подходили к траншеям националистов. Место было открытое, простреливалось насквозь, и ожидание пехоты в неподвижном состоянии обрекало батальон на бесполезные потери.

Мы не успели преодолеть и половины расстояния до траншей противника, когда передовые танки прорвали заграждение из колючей проволоки и принялись утюжить вражеские позиции. Впрочем, мало кто из националистов поддался панике и оставил окопы. Таких было ничтожное количество, и они тут же были уничтожены огнем танковых пулеметов. Большинство, напротив, упорно оборонялись, использую для борьбы с танками все возможности. Нам противостояли лучшие бойцы Санхурхо — марокканцы…

3. Ольга Ремизова, предместья Саламанки, Испанская республика, 25 декабря 1936

Солнце садилось, окрасив небо над Саламанкой в кроваво-красные цвета. Во всяком случае, любые оттенки красного воспринимались сейчас Кайзериной именно как "кровавые" и никак иначе. Закатное небо перечеркивали черные дымы. Дым стлался над землей, висел рваными клочьями в воздухе, тянулся с ветром куда-то на север. Кое-где сквозь полотнища копоти, затягивающие предместья Саламанки, пробивались языки пламени. Горели дома, деревья, танки…

— Вы бы отошли, гражданка, от греха, — сказал кто-то у нее за спиной. — Не ровен час опять стрелять начнут…

Впрочем, стрелять и не прекращали. Сухой треск одиночных выстрелов и пулеметные очереди — словно сухой горох в высушенной тыкве — раздавались все время.

— Дурак ты, Федоров, — сказал другой голос. — Она же по-русски не понимает. Слыхал, как она с товарищем комиссаром Домешиком по-немецки говорила? То-то же!

— Так что ж теперь делать? — расстроился первый. — Я по-немецки не умею, а тут стреляют.

— Нищо! — сказала тогда Кейт, оборачиваясь. — Не се тревожете за това. Аз разбирам, че.

Она совсем не была уверена, что ее болгарский достаточен для общения, но это было лучше чем ничего.

— По дяволите! — она забыла, как сказать "немного" — А малко, — неуверенно сказала она. — Разбирам.

О грамматике и речи быть не могло: настоящая Кайзерина в жизни по-болгарски не говорила, но кое-что у нее в мозгах все-таки отложилось и досталось теперь "по наследству" Ольге.

— Аз разбирам… — повторила она, глядя на двух красноармейцев, "мявшимися" в отдалении. — Не се страхувайте. Тук далеч. И тъмно. Те не ме види.

— Вот те раз! — в голос удивился высокий белобрысый парень. — А ты говорил по-немецки… Она ж по-украински говорит!

— Не е украински! — улыбнулась Кайзерина. — Не! — она даже рукой показала, и головой покачала. — Това е български език. Аз съм български… — указала она на себя рукой. — Така да се каже, аз живея в България.

Ну, если по правде: какая же она болгарка, если немка? Но и в Болгарии она теоретически действительно жила.

"Проживала… наезжала…"

Нервы в связи с "яркими впечатлениями" дня находились в некотором расстройстве, — Кейт хотела добавить что-то еще — что-то хорошее, способное сделать приятное этим двум паренькам в красноармейской форме — но, увы, не получилось.

— Так вы, оказывается, русский все-таки понимаете?! — "удивился", возникая из темноты, tovarisch Konopleff.

Вообще-то, этот Коноплев Кайзерине решительно не понравился еще во время взаимных представлений. Она как-то сразу поняла — нюхом почувствовала — что никакой он ей не товарищ, а возможно, совсем даже наоборот.

"Klugscheißer!"

Ну, где-то так и есть. Себе на уме, и взгляд нехороший: то ли подозрительный, то ли презрительный. И строгость лица неуместная и обстановке не соответствующая. И французский язык какой-то странный, неживой, не говоря уже о немецком. А так что ж, командир как командир, и знаки различия капитан носил самые обычные, общевойсковые, и из общего фона вроде бы не выделялся. Но у Ольги сразу же возникло стойкое подозрение, что Коноплев не сам по себе, а "из этих". Энкавэдешник, одним словом. Малиновый кант.

— Понимаю, — построжев лицом, сообщила чекисту Кайзерина на своем стремительном и невнятном для непосвященных австрийском немецком. — С пятого на десятое. Болгарский, я слышала, родственен русскому, но не настолько… И потом я же австрийка, а не болгарка.

— А болгарский, простите, откуда знаете? — как ни в чем ни бывало, "из одного только чистого любопытства" поинтересовался капитан Коноплев.

— У меня муж болгарин, — не вдаваясь в подробности, ответила Кайзерина. Ей совершенно не хотелось рассказывать чекисту историю своей непростой жизни, но и не ответить на вопрос было бы странно. Однако, ответив, она тут же взяла инициативу в свои руки.

— Вы не знаете, капитан, что там происходит? — спросила она, кивнув на затянутые дымом предместья Саламанки.

— Танки и пехота ведут бой, — ответил Коноплев и вдруг резко качнулся назад.

На самом деле, это его так толкнуло, но Кайзерина не сразу сообразила, чего это он так дергается. Коноплева бросило назад, и из его открывшегося рта вырвалось что-то невнятное. "Гха" — какое-то, как предвестье кашля, но капитан не закашлялся. Он нелепо взмахнул руками и повалился на землю, падая самым опасным образом — навзничь.

"Что за…" — но она не успела, не только додумать мысль, — она даже испугаться, толком не успела. Что-то с силой задело ее плечо, заставив развернуться к падающему Коноплеву боком, а в следующее мгновение и она была уже на земле, придавленная бросившимся ее спасать сержантом…

4. Из дневника Героя Советского Союза, майора Юрия Константиновича Некрасова. Журнал "Красноармеец", орган Народного комиссариата обороны СССР, N1, 1939 год.

…Приближаясь к траншее противника, я ногой подал команду механику-водителю держать правее от центра атаки, на скопление националистов в полуобрушенных окопах. Литвинов уверенно направил танк на укрывающихся пехотинцев. Стальная машина даже и не почувствовала преграды из плоти и крови. Только вопли боли и отчаяния донеслись до наших ушей. От этих криков морозом пробирало по спине, ведь это кричали живые люди, расстающиеся с жизнью, но в то же время мы понимали, что это были не просто люди, а враги, которые уничтожили бы нас без малейшего содрогания, если бы им представилась такая возможность.

Долго философствовать не пришлось, мы приближались ко второй линии обороны, наш танк встряхнуло, по броне чиркнул снаряд.

— Командир, справа пушка! — заорал, перекрикивая рев мотора, Литвинов.

— Дави! Я не успею! — завопил Дружинин…

…Националисты поставили зенитные пушки на прямую наводку и расстреливали нас в упор. Тонкая броня не спасала от крупнокалиберных зенитных снарядов. Они прошивали корпуса и башни "двадцать шестых" практически насквозь.

Нам повезло, мы выскочили на проспект вслед за машиной из отдельного батальона. На нее и пришелся первый залп зенитчиков. Я даже не успел сообразить, что произошло. Корпус впереди идущего танка будто вспучило, он подпрыгнул и завалился на бок. Башня отлетела в сторону, словно картонная.

Литвинов — молодчина, не теряя ни секунды, врубил заднюю скорость и так газанул, что мы с Дружининым поразбивали лица, приложившись о приборы наблюдения. Но зато мы вовремя успели скрыться за углом дома и зенитные снаряды прошли рядом, мне даже показалось, что я слышу их зловещий шелест.

— Товарищ капитан, куда теперь? — спросил Литвинов.

Я не знал верного ответа, но ответить отрицательно или неопределенно я не мог, не имел права, потому что не мог подвергнуть сомнению надежду, возлагаемую на меня подчиненными.

— Давай назад. На перекрестке сворачивай в сторону церкви. Оттуда будем прорываться к окраине.

Мы благополучно вернулись на перекресток и, проехав мимо закрытого католического храма, выскочили на параллельную улицу. Казалось, путь нам открыт, впереди, в пределах видимости, противника не наблюдалось. Поначалу медленно и осторожно, прижимаясь к стенам домов правого ряда, мы двинулись по улице на северо-восток, но потом смелость взяла верх над осторожностью, и я разрешил Литвинову прибавить ходу.

Однако только мы выехали на середину улицы, как тут же поплатились за опрометчивость. Нас подкараулил расчет противотанковой пушки, искусно укрытой среди строительного хлама. Танк вздрогнул от удара и сразу остановился. Двигатель взревел на высокой ноте и заглох, из моторного отделения потянулся дымок. Не успел я скомандовать экипажу покинуть машину, как в башню угодил второй снаряд. Меня отшвырнуло к противоположной стороне и больно приложило головой о боеукладку, но к счастью, танковый шлем ослабил удар. Из носа хлынула кровь и я, пытаясь остановить ее рукавом комбинезона, не сразу понял, что наступила резкая тишина. Дружинин, по всей видимости, был убит, он свешивался с кресла в неестественной позе, развороченное осколком лицо даже не кровоточило. Руки и ноги стали ватными и я с трудом выбрался из машины. Скатившись по броне словно мешок, я повалился на булыжную мостовую и потерял сознание. Очнулся спустя несколько мгновений, меня тормошил Литвинов. Он что-то кричал, но я ничего не слышал…

5. Ольга Ремизова, предместья Саламанки, Испанская республика, 25 декабря 1936

"A' la guerre comme a la' guerre…"

На то и превратности военного времени, чтобы пережившим их было, что вспомнить на старости лет. Но до старости надо еще дожить…

"А при нашем образе жизни это может оказаться совсем непросто".

Ольга взяла у перевязывавшего ее врача папиросу и прикурила от предложенной спички. Табак был крепкий, горчил и с непривычки драл горло, но это было ничего. И плечо скорее ныло, чем болело, так что жизнь, можно сказать, налаживалась.

— Вы как? — майор медицинской службы выглядел усталым, но держался молодцом, да и по-немецки говорил изрядно, хотя и с чудовищным акцентом.

— Спасибо, — через силу улыбнулась Ольга. — Теперь хорошо.

— Рана не опасная… — доктор ей это уже говорил, да она и сама знала: видела, когда обрабатывали, чувствовала. Пуля лишь чиркнула по левому плечу — там, где обычно остаются шрамы от детских прививок — вырвав клочок кожи да несколько граммов мяса из бицепса. Крови много — всю блузу залило — но никак не смертельно. А вот чекиста на месте убило: пулевые ранения в лоб, насколько известно, не лечатся. И оставалось гадать, случай ли такой "приключился", или у националистов, и в самом деле, приличный снайпер образовался, как предположил кто-то из работников штаба.

— А можно вам вопрос задать? — неожиданно спросил майор.

— Спрашивайте, — согласилась Ольга.

— Ну, вот вы… — как-то не слишком гладко начал военврач. — Товарищ Кармэн сказал, вы баронесса… из Австрии… богатая…

— Не слишком богатая, — усмехнулась Ольга, уловив, куда "правит" собеседник. — Но вы правы, доктор, я отношусь к привилегированному классу.

— Вот! — обрадовался врач. Он был относительно молод для своего звания, и профессию, скорее всего, получил уже при советской власти. — А вы в Испанию, к нам… И под пулями… Я грешным делом боялся, у вас истерика случится. Все-таки ранение, шок… это страшно…

— Страшно, — согласилась Ольга, снова переживая тот момент, когда поняла, что и почему с ней случилось. — Могли ведь и убить…

— Э… — опешил от этой реплики майор. Черный юмор — было последнее, что он мог ожидать от свалившейся на его голову иностранной пациентки.

— Смерти боятся, лучше не жить, — прокомментировала свою позицию Ольга и затянулась.

Как ни странно, она не солгала доктору. Страха не было, но было кое-что другое. Она вдруг с ужасающей ясностью поняла, что люди смертны и до крайности беззащитны. А вокруг война, и только за один этот день — рождество, двадцать пятое декабря — погибло уже множество испанцев и интернационалистов, и своих русских мальчиков тоже полегло немало. И раненых — и не так, как она, а по-настоящему — много. Увечных, страдающих, истекающих кровью… Но война кончается не этим днем, не этой ночью. Даже сражение за Саламанку к концу пока не подошло, и сколько еще людей умрет сегодня, завтра или послезавтра, не знает никто.

И еще одну вещь поняла она вдруг. Кем бы ни была она теперь, кем бы ни стала, воплотившись в Кайзерину Албедиль-Николову, русский язык ей не чужой, и красноармейцы, — как бы не относилась она к пославшей их сюда власти, — красноармейцы эти ей родня. Земляки, родная кровь… И только задумалась об этом, как в затянутой дымами и ночным мраком Саламанке вновь вспыхнула ожесточенная перестрелка. Затараторили пулеметы, застучали винтовочные выстрелы, глухо рванули среди домов первые гранаты.

— Что это?! — вскинулась Ольга.

— Кажись, наши из города пробиваются, — ответил степенный сержант с перевязанной головой.

Ольга встала, но вершина невысокого холма — полевой госпиталь развернули на его обратном скате — скрывала окраины Саламанки. Показалось только, что на облаках играют красные зарницы, а еще через минуту где-то рядом ударила советская артиллерия, и вскоре канонада разлилась уже вдоль всей линии фронта…

6. Из дневника Героя Советского Союза, майора Юрия Константиновича Некрасова. Журнал "Красноармеец", орган Народного комиссариата обороны СССР, N1, 1939 год.

… Нас провели в квартиру, в которой размещался штаб обороны дома. За столом, заваленным бумагами и оружием, сидел молоденький лейтенант, больше похожий на переодетого мальчишку, чем на командира Красной Армии.

— Лейтенант Петров, — важно представился он и недвусмысленно добавил, — я здесь старший.

Мы с Литвиновым представились по очереди. И я чтобы снять возможные недоразумения, сразу расставил все точки на "и".

— Товарищ лейтенант, мы в вашем полном распоряжении. Ждем приказаний.

— Хорошо, товарищ капитан. Тогда займите оборону на верхнем этаже. Там уже есть двое красноармейцев, принимайте в свое подчинение, — лейтенант деловито пригладил мальчишеский вихор и улыбнулся. — У вас пулемет, это очень хорошо.

— Жаль только патронов маловато, — огорченно вздохнул Литвинов…

— … Товарищ капитан! Вас комбриг вызывает! — незнакомый мне сержант в обгорелом комбинезоне с трудом держался на ногах, левой рукой он постоянно вытирал шею.

— Что с вами, сержант? Ранены?

— Ерунда, товарищ капитан… слегка зацепи… — договорить сержант не смог и молча повалился на спину.

Мы с Литвиновым бросились на помощь, но было уже поздно, он скончался. Из пробитой осколком головы быстро натекла лужа густой крови.

— Литвинов остаешься за командира, — распорядился я. — Сержанта уберите в дом, потом будет возможность, похороним. Я к командиру бригады. Вопросы есть?

Механик-водитель покачал головой.

— Не-а… товарищ капитан, никак нет!

Литвинов проводил меня до подъезда и хотел прикрыть огнем из пулемета, но я запретил ему тратить патроны.

— Ни пуха, ни пера, товарищ капитан! — пожелал он мне напоследок.

— К черту! — как положено, ответил я.

Я выждал, когда стрельба утихнет и бросился вперед. Пробежав метров пятнадцать, я упал на дорогу и скатился в неглубокую воронку. Несколько очередей запоздало ударили поверх моей головы. Выждав секунд тридцать-сорок, я вскочил и пробежал еще десяток метров, укрывшись на этот раз за перевернутым грузовиком. Так перебежками я добрался до здания, в котором находился комбриг Павлов. Дом был сильно разрушен артиллерийским огнем, перекрытия верхних этажей и большая часть стен обвалились, но наши бойцы продолжали держать оборону. Комбрига я нашел возле одной из импровизированных бойниц полуподвального этажа. Павлов был ранен, один из танкистов, парень с внушительным торсом, аккуратно перебинтовывал его бритую голову нательной рубахой, разорванной на полосы. В помещении находились еще два пехотинца: старший лейтенант и политрук

Я доложил о прибытии. Командир махнул рукой, приглашая садиться, и начал без предисловий.

— Товарищи командиры, положение отчаянное. Националисты воспользовались системой подземных коммуникаций, и вышли в тыл. Нас выбили из шести домов. Во второй батальон отправлено трое посыльных, ни один не вернулся. Долго мы не продержимся… — Павлов замолчал, прислушиваясь к звукам вялой перестрелки. — Сейчас удобный момент, чтобы собрать все силы в кулак и вырваться из города. Товарищ Некрасов, я назначаю вас командиром группы прорыва. Соберите человек двадцать, самых боеспособных, и возьмите все пулеметы. Ваша задача — прорвать кольцо окружения… За вами пойдут все легкораненые, их поведет дивизионный комиссар Качелин.

— А вы, товарищ комбриг?! — не удержался я и перебил его речь.

— Я останусь здесь с ранеными, которые не могут самостоятельно передвигаться… — тоном, не допускающим возражений, заявил Павлов.

— Товарищ Трусов, — обратился комбриг к старшему лейтенанту, — сколько штыков осталось в батальоне?

— Со мной двенадцать… — просипел тот сорванным голосом и тут же обратился с просьбой — Товарищ комбриг разрешите остаться с ранеными?

— Нет, — коротко отрезал Павлов. — Вы со своими людьми пойдете в арьергарде.

— Товарищ Калинин, — дошла очередь до политрука. — Вы назначаетесь заместителем капитана Некрасова и лично отвечаете за спасение Боевого Знамени бригады… Товарищ сержант! — скомандовал он перевязывавшему его танкисту. Тот отложил самодельные бинты и, не спеша, расстегнул ворот комбинезона. И мне стало ясно, почему он казался такого неестественного сложения: на его груди под комбинезоном было спрятано знамя бригады.

— Товарищи, — обратился, уже к нам троим, Павлов, — приказываю… и даже в большей степени не приказываю, а прошу! Выведите из окружения людей и сохраните Боевое Знамя!

Было видно, что командиру группы из-за ранения нелегко давалось каждое слово, он побледнел, а на лбу выступил пот…

… Нам повезло, путь нашего прорыва пришелся на позиции, занимаемые батальоном националистов, укомплектованных большей частью новобранцами. Непривычные к ночному бою, они избегали прямого столкновения и стреляли больше для самоуспокоения, спрятавшись в укрытия.

Мы прорвались через оба ряда траншей, и я, отправив небольшую группу со знаменем к нашим позициям, приказал остальным бойцам занять оборону и прикрыть выход раненых.

Тем временем, заговорила наша артиллерия. Надо отдать должное артиллерийским командирам, они верно оценили причину переполоха во вражеском стане и поддержали наш прорыв действенным артогнем по всему фронту. Националистам стало не до нас. Мы дождались последних раненых и стали ожидать группу Трусова. Но больше никто не появился, и мы по звукам разгорающегося боя в тылу санхурхистских позиций догадались, что наши товарищи пожертвовали собой, приняв весь огонь на себя.

Скрепя сердце, я отдал приказ отступать. Мы перебежками, а где и ползком, направились в сторону наших войск. Впрочем, своим ходом мне туда добраться было не суждено. Шагов через пятьдесят-шестьдесят правую ногу обожгло резкой болью, и я повалился наземь. Тут же попытался вскочить, но снова упал, нога не слушалась. Ко мне подскочил Литвинов и подхватил меня, как мешок, на спину. Так на своей спине он и вынес меня к нашим…"

7. Олег Ицкович, Саламанка, Национальная зона, 25 декабря 1936

Ударило в грудь, под сердце. Резко и больно, но сразу же отпустило, так что, по-видимому, не инфаркт.

Олег поднял руку, заметив мимоходом, что пальцы дрожат, коснулся лба. Лоб оказался мокрым от пота, но это и так было ясно. Можно и не трогать: пробило так, словно в луже выкупался. Струйки липкой влаги стекали по вискам и лбу, "журчали" по ногам, и между лопаток…

"Ольга?!"

Боль ушла, как не было, но сердце колотилось, словно после заполошного бега, а в душе…

Что ему почудилось перед тем, как "ударило" в сердце? Ведь точно же что-то примерещилось. Тень женщины на фоне звездного неба… и отзвук далекого выстрела.

"Бред! Дичь!" — но душе не прикажешь. Зажало, как в тисках: что называется, не вздохнуть, не охнуть.

— Твою мать! — доставать сигарету дрожащими, как у алкоголика, пальцами, удовольствие ниже среднего. Закурить удалось с десятой — или еще какой — попытки и только третью или четвертую сигарету. Намусорил, кроша в дурных пальцах табак, как последняя свинья, но что есть, то есть.

— Твою мать! — разумеется, он сказал это не по-русски. Само собой, с языка сорвалось "Verdammte Scheisse", но язык этот, чертов, едва шевелился во рту, и губы пересохли, и брань вышла жалкая, едва слышная.

— Твою мать! — хрипло выдохнул фон Шаунбург и жадно затянулся.

"Кейт!" — бессмысленная мольба! Как к ней дотянешься через неведомые пространства, ведь он даже не знал, где она сейчас.

Вот и приручай кого-то, вот и приручайся… Любовь — тяжкая ноша, а страх за любимого страшнее физической боли. Оставалось надеяться, что это был всего лишь "заскок физиологический, простой", вызванный усталостью, нервным истощением и злоупотреблением алкоголем, никотином и кофеином. Но здравое это предположение не утешало и не "утоляло печалей".

"Дьявол!" — новая сигарета далась ему легче, и оставалось лишь сожалеть, что бренди закончился еще час назад.

— Ага! Вот вы где! — сказал очень вовремя вернувшийся из "рекогносцировки" полковник фон Тома.

Баст и сам не заметил, как переместился из фойе штабного здания сначала на высокое крыльцо, где он был явно лишним в компании солдат, охранявших двери, а затем на улицу, под сень растущих вдоль проезжей части деревьев.

— Ну, что там? — спросил он через силу.

— Вы водку пьете? — вопросом на вопрос ответил Тома.

— Пью, а что? — Баст пытался закурить очередную сигарету.

— Тогда, выпьем!

Шаунбург, наконец, обратил внимание, что полковник необычайно мрачен. Между тем, Тома извлек из кармана своего кожаного реглана бутылку и выдернул пробку.

— Виноградная водка, — сказал он, протягивая бутылку Шаунбургу. — Дерьмо, конечно. Но всяко лучше, нашего картофельного самогона.

Водка, и в самом деле, оказалась никудышная, но спирта в ней содержалось, сколько надо — ему, Себастиану фон Шаунбургу, — надо, и это была хорошая новость.

— Рассказывайте, — предложил он полковнику, — "продолжаем разговор".

Судя по тому, как Вильгельм Тома хмурился, теперь следовало ожидать какой-нибудь гадости. И Баст в своих предположениях не ошибся.

— Мы отбились, — сказал Тома, принимая бутылку. — Русские потеряли три десятка танков, а может быть и больше…

— Что-то не похоже на плохие новости, — возразил Баст, наблюдая за тем, как полковник пьет водку.

— Марокканцы захватили русских раненых…

— И что?

— Русские защищались, пока у них были патроны…

Все стало ясно. Такое уже случалось в прошлом: испанцы и вообще-то не церемонились со своими классовыми врагами, но марокканцы… У этих были свои представления о военной и всякой прочей этике.

— Но разве здесь не действует Женевская конвенция? — спросил Баст вслух, преодолевая позывы к рвоте.

— По-видимому, нет, — покачал головой Тома и протянул Басту бутылку. — Выпейте, Себастиан, и учтите, я вам ничего не говорил. Нашим хозяевам оглашение всех этих мерзостей не понравится, да и в Берлине вряд ли одобрят…

"В Берлине тоже… И это ведь только начало…"

Жестокая реальность войны обрушилась на Баста с новой силой, но он уже взял себя в руки, и вполне контролировал эмоции. Плакать и причитать было бы глупо, а главное бессмысленно. Если он хотел — если все они хотели — остановить это грозящее катастрофой безумие, им следовало действовать, что они, собственно, и делали последние полгода. Однако было очевидно и другое — быстро такие перемены не вершатся, и значит до катарсиса как до луны раком… и все время через кровь.

"Но на войне, как на войне, не правда ли? — Баст принял бутылку и сделал длинный глоток, заставив желудок взорваться огнем и жаром. — Ничего, пободаемся!"

8. Документы

1. Сообщение агенства "Рейтер": 24–25 декабря 1936 года — "Рождественская бойня" в Саламанке. Попытка штурма города советскими танками без пехотного прикрытия. Взять город не удалось, наступление республиканцев остановлено. Погиб в бою командир танковой бригады, комбриг Дмитрий Павлов…

2. Из спецсообщения ИНО ГУГБ НКВД СССР И.В. Сталину по теме "Саламанкская наступательная операция".

Спецсообщение НКВД СССР

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Тт. Вышинскому

Агранову

Слуцкому

НКВД — СССР

ГУГБ

7-й (ИНОСТРАННЫЙ) ОТДЕЛ

11 февраля 1937 г.

…В частности, источник Паладин сообщает, что действия т. н. "Маневренной группы Павлова" осенью 1936 года тщательно изучаются Германским Генеральным Штабом. Так, например, командир 2-й танковой дивизии вермахта (Вюрцбург) генерал Гудериан отметил в разговоре с командующим 8-м армейским корпусом генералом Клейстом, что, "возможно, русские создали настоящий меч Зигфрида". Описывая действия "группы Павлова", генерал Гудериан не жалел "суперлативов" (так в тексте сообщения) и всячески восхвалял ее структуру и оперативные возможности подобных маневренных групп в современной войне, называя их "инструментом блицкрига". На возражение генерала Клейста, что Павлов убит при попытке овладеть Саламанкой, а его группа практически уничтожена, генерал Гудериан возразил, что напротив, опыт Саламанки указывает на его правоту. В оправдание своих слов, генерал сказал, что "группа Павлова" потому и была разгромлена, что вопреки прежнему модус операнди пошла в атаку без достаточного пехотного сопровождения и артиллерийской поддержки. Отдельно генерал Гудериан остановился на значение согласованных действий моторизованных сил и авиации…

… Следует так же отметить, что хотя источник Паладин по-прежнему остается анонимным, он является весьма надежным (ни одного ложного или недостоверного сообщения за 13 месяцев сотрудничества) и ценным. Последнее сообщение, в котором Паладин излагает результаты анализа действий подвижных сил в Испанском конфликте, позволяют предположить, что сам Паладин или кто-то из лиц, скрывающихся под этим псевдонимом, является старшим офицером Германской армии (военная разведка АБВЕР или Генеральный Штаб)…

3. Указ Президиума Верховного Совета СССР

УКАЗ

ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

О НАГРАЖДЕНИИ ВОЕННОСЛУЖАЩИХ РККА…

18 марта 1937 г.

Москва, Кремль

… постановляет наградить… Орденом Ленина: комкора Урицкого Семена Петровича… комбрига Павлова Дмитрия Георгиевича (посмертно)… майора Некрасова Юрия Константиновича…