Техника игры в блинчики

Глава 10

Война

Хроника событий:

8 января 1937 года — По слухам, циркулирующим в Москве, три дня назад органами НКВД арестован бывший командующий Экспедиционным Корпусом Красной Армии в Испанской республике командарм 2-го ранга Павел Дыбенко. Комментируя арест видного большевистского лидера, Линкольн Туннел в Нью-Йорк Сити сказал, что Сталин начинает уничтожать своих генералов.

9 января 1937 года — в САСШ цена галлона бензина — 10 центов.

11 января 1937 года — вышел на экраны фильм "Белоснежка и семь гномов".

15 января 1937 года — в Париже начался процесс над М. Зборовским и другими "агентами НКВД".

16 января 1937 года — Вышел на экраны фильм "Золушка" с Викторией Фар в главной роли.

1. Себастиан фон Шаунбург, шоссе Сьерра-Невада близ развилки на Камбиль, Испанская республика, 17 января 1937, утро

— Мы уходим, — сказал Ягито, когда в десятом часу утра они достигли дороги. — Дальше сами.

— Дальше сам, — кивнул Баст.

Перед ним лежала пустынная дорога, вернее относительно короткий ее отрезок, продолжения которого — в "туда" и в "сюда" — исчезали за складками местности.

"Горы, — мысленно согласился с очевидным Баст. — География и топография".

— Прощайте, — сказал он в спину уходящим контрабандистам.

— Удачи! — пожелал ему, оглянувшись через плечо, Ягито, и Шаунбург остался на дороге один.

"А примета-то плохая, оборачиваться… Впрочем, к чёрту приметы!"

Он был одет как сельский интеллигент из испанской провинции — "Ну, не крестьянином же рядиться!" Пиджак, "белая" застиранная до серости рубашка, узкий галстук в выцветшую крапинку и светлая шляпа… У него даже круглые очки были — со стеклами без диоптрий, исключительно для полноты образа — но не было никаких документов, кроме старого надежного "люгера" двадцать девятой модели в наплечной кобуре, и еще Баст, если следовать легенде до конца, не умел разговаривать по-испански. Впрочем, по-русски тоже.

"А в остальном, прекрасная маркиза,

Все хорошо, все хорошо!"

Но так ли хорошо обстояли его дела, как пелось в старой песенке Утесова, сказать пока было трудно. Это еще предстояло узнать.

"Если узнается…"

Баст дождался, пока "братья-разбойники" скроются среди деревьев и скал, и пошел вдоль дороги в сторону развилки. Идти недалеко, но он и не торопился никуда, чутко прислушиваясь к звукам окружающего мира и имея в виду — в каждый отдельный момент времени — место для укрытия, на случай, если на шоссе появится машина. Светиться в его обстоятельствах резона не было, однако, на счастье Шаунбурга, охота к перемене мест этим утром охватила его одного. Больше никто, кажется, никуда не спешил. А минут через десять он оказался на месте, укрывшись в тенистой глубине небольшой рощицы, справа от дороги, как раз перед ответвлением на Камбиль. Здесь было не так холодно — на шоссе разгуливал довольно сильный ветер, пробиравший Баста насквозь — но главное, никто с шоссе не заметил бы одинокого путника, притаившегося среди деревьев. Даже если бы специально искали, но ведь не ищут.

"Тьфу, тьфу, тьфу!"

"Хорошее место", — констатировал Шаунбург через минуту и достал сигареты. — И время подходящее".

И как бы в подтверждение его слов на дороге появился автомобиль.

"Неужели мой?"

Но таких чудес не бывает даже в книжках. Грузовичок пропылил на север и исчез из виду.

"Значит, не мой", — на самом деле Себастиан предполагал, что на рандеву вообще никто не придет, однако до полудня еще оставалось время, и стоило обождать. В конце концов, попытка не пытка, не так ли?

Баст закурил и приготовился ждать. Делать этого он не любил, но в последнее время ждать приходилось часто и подолгу. Так что некое подобие привычки, скорее походившее, правда, на род скорбного смирения, начало у него уже формироваться. Как там говорил классик? "Раз — не пидорас, два не считается, а…"

— Амиго? — тихо окликнули Баста из-за деревьев.

— Я весь внимание, — сразу же ответил Шаунбург.

Это была одна из немногих фраз на испанском языке, которую он вызубрил наизусть.

— Ждешь кого-то или так, отлить, отошел? — спросил, переходя на немецкий, человек, умевший, как выяснилось, передвигаться по этой гадской местности практически без шума.

— Девушку жду, — на такое чудо Шаунбург, если честно, совершенно не рассчитывал. Похоже, это тот самый человек, которого он совсем не надеялся здесь дождаться, но тот, каким-то чудом, прибыл сюда даже раньше Шаунбурга. Впрочем, всегда остается место сомнению.

— Дай, угадаю! — сказал мужчина. — Ее зовут Цисси?

— Ты знал!

Но это уже лишнее. Идиотский их пароль, сшитый на вырост, то есть, заготовленный про запас, на всякий пожарный случай, сработал как надо в оба конца, и собеседник вышел на свет. Молодой худощавый мужчина, вполне обычной для южной Европы внешности: темно-каштановые волосы, карие глаза, правильные черты лица. Испанец, француз или итальянец. Да даже и немец при определенных обстоятельствах…

— Мигель, — протянул руку мужчина, в форме капитана республиканской армии. У него даже знаки различия на фуражке и обшлагах рукавов уже новые, введенные только в конце декабря.

— Очень приятно, — не называясь, протянул руку Баст.

— Вас зовут Людо, — рукопожатие оказалось крепким, мужским. — Людо Верховен. Вы голландец, но всю жизнь живете в Германии. Сейчас инструктор в Пятом полку.

— Коммунист? — уточнил Шаунбург.

— Непременно, — кивнул Мигель. — Пойдемте, товарищ Верховен, вам надо переодеться…

И развернувшись по-военному — "Служил в армии?" — капитан зашагал между деревьями, увлекая за собой вполне довольного происходящим Шаунбурга.

Далеко идти не пришлось: побитый жизнью, дорогами и мудаками-водителями маленький "Фиат" "Balilla" стоял почти у самой дороги на Камбиль, скрытый от посторонних глаз колючим кустарником.

— Вот, товарищ Верховен, — сказал Мигель, открывая дверь и вытаскивая узел с вещами. — Переодевайтесь, пожалуйста. Время поджимает… Мне сказали, что вам надо попасть в Эль-Эспинар?

— Да, — коротко подтвердил Баст, развязывая узел и извлекая на свет слегка поношенные предметы гардероба бойца-интернационалиста.

— С живого хоть снимали? — спросил он, раздеваясь.

— Это принципиально? — вопросом на вопрос ответил Мигель, покуривавший рядом, опершись на капот автомобиля.

— Я брезглив, — объяснил Шаунбург, которого начинал раздражать этот субъект с повадками крокодила.

— Отвыкайте, — равнодушие собеседника было искренним, это Баст чувствовал совершенно определенно. — Война все спишет, было бы кому.

Между тем, Шаунбург облачился в офицерские галифе, ботинки и кожаные краги с застежками, френч без знаков различия… ремни… кожан… кобура с револьвером… Шаунбург вытащил оружие и покачал головой: музейный "Арансабаль Эйбар".

— Стреляет? — спросил он, опоясываясь ремнем с кобурой.

— А почему бы и нет? — пожал плечами Мигель. — Но ведь у вас и свой есть. Положите в карман галифе, не помешает. И поехали! Нам еще через всю страну тащиться и Мадрид объезжать.

Зачем следует объезжать столицу, Шаунбург понимал, поэтому возражать не стал.

— Поехали, — предложил он, застегивая кожаную куртку, в карман которой и спрятался надежный "Люгер".

— Поехали, — согласился Мигель, но прежде чем уехать, собрал вещи Баста, смастерил тючок и спрятал среди камней.

"Разумно", — мысленно признал его правоту Баст.

Кем бы ни был этот человек, он был профессионал, и его прислала Цисси Беркфреде, исполнявшая в "Философском кружке" функции парижского координатора. Хорошо исполнявшая, следует отметить, поскольку Мигель оказался на месте всего через пять дней после получения телеграммы и звонка от Вильды. Но, если Вильда фон Шаунбург даже не подозревала, кому звонит и зачем, механически исполняя программу, заранее заготовленную для нее Бастом на такой вот непредвиденный случай, то Цисси все знала и очень хорошо понимала. И Мигеля нашла, и в "точку рандеву" послала, и притом ее посланец, что важно, ни сном, ни духом не ведал, кого на самом деле везет в Эль-Эспинар.

— Документы у нас — дрянь, — объяснял между тем крутивший баранку Мигель. — Поэтому, если что, гасим всех. Говорю с патрулями я. А вы… У вас какая военная специальность…

"Фашист", — криво усмехнулся Шаунбург. Мысленно, разумеется, но тем не менее.

— У меня нет военной специальности, — сказал он, не вдаваясь в подробности.

— Ну, хоть Маркса с Энгельсом читали? — нисколько не удивившись словам Баста, спросил Мигель.

— Вы не поверите, — улыбнулся Шаунбург. — Я читал и Ленина, и Сталина, и даже Тельмана.

— Ну, тогда все в порядке, — как ни в чем не бывало, кивнул Мигель. — Значит, вы комиссар…

2. Кайзерина Альбедиль-Николова, полевой госпиталь республиканской армии в Эль-Эспинар, Испанская республика, 17 января 1937 года, утро

Утро получилось поздним. Не то чтобы так и задумывалось, но, как говаривал один небесталанный человек в далеком российском будущем, "хотели, как лучше, получилось — как всегда". Мечталось о другом… Проснуться на рассвете, встать с солнышком, и чтоб нигде ничего не болело. И на сердце снова — легко и весело, как было еще совсем недавно… Проснуться… Вспорхнуть с кровати птичкой, и обрадовать доброго доктора — профессора Бергансу — своим отменным самочувствием, отсутствием опухоли в плече, и затянувшимся, наконец, "операционным полем". Но, увы. Вышло с точностью до "наоборот". Сначала полночи не могла заснуть, — курила в приоткрытое окно, глотала сонные таблетки (целых две штуки), даже стакан самогона на нервах "употребила" — зато потом никак не получалось проснуться. Так и промаялась в полузабытьи почти до десяти часов утра. Когда колокол на городской ратуше Эль-Эспинара пробил "одиннадцать", все-таки выдралась из липкого и тяжелого, как размокшая глина российских проселков, сна, но чувствовала себя при этом усталой и разбитой. Едва сил хватило, чтобы одеться и умыться. И аппетит, что отнюдь не странно, отсутствовал "как класс" и возвращаться обратно не желал "ни за какие коврижки". Все-таки Кайзерина выпила кружку чая, совой или, скорее, сычиком — то есть как-то боком, искоса — поглядывая то и дело на кусок темного пористого хлеба и тарелку тушеной фасоли, но вместо еды взяла еще чая, и вышла с горячей кружкой в руках на холодок. Вышла, облокотилась на каменную балюстраду, закурила, и начала приходить в себя по-настоящему. Вот тут она и обратила внимание на некоторые странности и неожиданности обстановки, царившей с утра в полевом госпитале республиканской армии.

Во-первых, наблюдался суетливый и неорганизованный процесс переноски раненых или их самостоятельного неспешного перемещения, коли "увечные" оказывались на то способны, из одного крыла просторной асьенды в другое. На первый взгляд — без какого-либо ясно улавливаемого в этом действе смысла или плана, одни раненые передвигались справа налево, тогда как другие — слева направо, то есть в обратном направлении. Но это всего лишь "во-первых". А во-вторых, в анфиладе первого этажа, как раз у входа в помещения правого крыла, возник, ни с того ни с сего, вооруженный пост: два бойца и командир или, скорее, сержант.

"Что за фантасмагория?"

И в довершение всего этого безобразия, как тут же обнаружила Кайзерина, посередине организованного с неизвестной целью хаоса, как раз в центре внутреннего двора асьенды, стояли несколько военных, врачей и легкораненых и жутко орали друг на друга. Только что морды не били, но, судя по накалу страстей, и до этого недалеко.

"Паноптикум…"

— Не правда ли, впечатляет? — Тревисин-Лешаков, привычно оказался рядом, стоило Кайзерине вслух или "про себя" задаться каким-нибудь "интересным" вопросом.

Просто Вергилий какой-то, а не лейтенант-перестарок из 14-й интербригады.

— Да, пожалуй, — согласилась Кейт, кивнув "русскому". — А что случилось-то?

— Поумовцы переезжают в правое крыло, а коммунисты, соответственно, в левое, — с готовностью объяснил Лешаков. — Анархисты и прочие остаются пока на своих местах. Но, боюсь, такими темпами… ненадолго.

— А эти? — кивнула Кейт на возникший из ниоткуда и совершенно бессмысленный, на ее взгляд, пост у входа в правое крыло.

— Это ПОУМ-овская охрана, — Лешаков достал из кармана пачку сигарет и положил ее на ладонь, как бы взвешивая.

"ПОУМ ставит персональную охрану к своим раненым… однако!"

— А ругаются о чем? — спросила Кайзерина, испытывая чувство полной безнадежности: она никак не могла понять, что здесь произошло за то время, что она спала.

"Ну, проблемы… то есть, напряженность между "фракциями" имела место быть, но чтобы так?!"

— Вы проспали самое интересное, Кайзерина, — вероятно, это должно было стать усмешкой, но не стало. Лицо раненого лейтенанта просто перекосило, словно он съел что-то не то: кислое или горькое…

— И что же именно я проспала? — устало вздохнула Кейт.

— Позавчера в Париже начался судебный процесс над агентом НКВД Марком Зборовским и еще семью чекистами… — объяснил Лешаков. — Там, представьте, даже Сергей Эфрон…

— Стоп! — решительно остановила его Кайзерина, ощущавшая, что сердце готово вырваться из груди. — Подробнее, пожалуйста, и, ради бога, с объяснениями. Я ведь ваших русских не знаю, Алекс.

— А! Ну, да… — смешался Лешаков. — Вот же я какой, а еще интеллигент! Этот Зборовский — чуть ли не правая рука Льва Седова. Кто такой Седов вы ведь знаете или…?

— Знаю, — отмахнулась Кайзерина. — Дальше!

— Оказывается, Седов каким-то образом узнал, что Зборовский — агент НКВД…

"И я даже знаю, как он это узнал. Вернее, от кого".

— И что случилось потом? — спросила она вслух, имея в виду, что теперь январь, а памятный разговор с сыном Троцкого состоялся еще в ноябре.

— Не знаю, право, что они с ним сделали, — Лешаков все-таки закурил и спрятал сигареты в карман. — Можно, разумеется, предположить… Мне, знаете ли, приходилось… — чувствовалось, что он с огромной осторожностью выбирает слова. — Хвастаться нечем, баронесса, но… в Марокко, Парагвае… да и в России, в гражданскую… — снова поморщился он. — Я думаю, Кайзерина, вы понимаете, как это случается… В общем, оказывается, в начале декабря Зборовский сам сдался французской полиции. Ну, то есть, это они так сказали, французы, я имею в виду. Позавчера… На открытии процесса.

— Они, что же — скрывали подготовку процесса почти полтора месяца? — не поверила своим ушам Кайзерина.

Вот, кажется, взрослая женщина, опытная, и не сентиментальная, а гляди-ка, и ее оказывается можно удивить.

— Но это же противозаконно! — в сердцах воскликнула она.

— Вероятно, вы правы, — кивнул Лешаков. — Но… Как вам сказать, мадемуазель? Когда очень хочется, можно даже то, чего нельзя.

— Это русская поговорка? — подняла бровь Кайзерина.

— Не столько русская… — Лешаков усмехнулся, и на этот раз усмешка у него получилась вполне сносная. — Но в нашем бытии… Впрочем, неважно. Министр юстиции Франции сделал специальное заявление… Сам я не слышал, разумеется, но ребята притащили стенограммы ночных радиопередач из Парижа. Он сказал, что в виду крайней деликатности предмета, рассматриваемого судом, и в интересах безопасности…

— Понятно, — ей, и в самом деле, все стало понятно.

Итак, Седов ее послушался, в чем она нисколько и не сомневалась, ведь очевидно, что троцкисты ведут себя сейчас совсем не так, как это случилось в известной ей истории. Однако сын Троцкого пошел куда дальше, чем она могла ожидать, сообщая ему "некоторые подробности заговора". Сам ли он это придумал, или кто подсказал, но, судя по результатам, карту Зборовского левые коммунисты разыграли более чем грамотно. А французы… Что ж, откуда ей знать, в чьи именно руки попал этот "золотой ключик"? И если Франции, как государству, большой конфликт с СССР в нынешних геополитических обстоятельствах ни к чему, то кое-кому в Третьей Республике — персонально и коллективно, имея в виду партии и группировки — доставило немалое удовольствие "подергать тигра за усы". Ну, и дать понять Сталину, "кто есть кто" на континенте — тоже, по-видимому, входило в их планы. Тонко, ненавязчиво… и по существу.

— Он признался? — спросила она о главном.

— И не он один, — подтвердил Лешаков. — Названы имена тех, кто отдавал приказ о ликвидации Троцкого и Седова, озвучены планы по физическому уничтожению оппозиции… ПОУМ…

— Они назвали ПОУМ?

"Час от часу не легче! Это же война!"

— Информация, как вы, вероятно, догадываетесь, поступает к нам с опозданием… Да ведь и не Мадрид… В общем, когда дошли первые известия… Уже вчера, как я догадываюсь… А ночью в штабе по этому поводу возникла ссора… и командир-коммунист застрелил командира-поумовца. — Лешаков выбросил окурок в пепельницу и полез за новой сигаретой. Чувствовалось, что, даже не желая, русский переживает возникшую в госпитале и вокруг него ситуацию, как собственную беду. — ПОУМ поднял свои войска. Требуют расстрела убийцы… У коммунистов тут сил немного, но зато целая дивизия красных…

— Дела… — Кайзерине такой поворот событий не нравился. "Междусобойчик" левых и правых коммунистов мог закончиться большой кровью… и, в частности, ее собственной…

3. Себастиан фон Шаунбург, шоссе Хаэн-Убеда, Испанская республика, 17 января 1937, четыре часа пополудни

— Не нравится мне этот пост, — Мигель среагировал раньше, чем Баст разглядел детали.

Очень быстрый человек, очень резкий.

Дорога делала петлю в обход скального выхода, раз — и ты оказываешься на прямом участке: слева — овраг или что-то в этом роде, но в любом случае, туда не свернешь, поскольку падать высоко и больно, а справа — ледниковые валуны, скатившиеся с пологого, но непреодолимого склона холма. Ну, а впереди, метрах в ста, максимум, — шлагбаум, пастушья хижина, сложенная из сухих серых камней, и нарочито выставленная напоказ огневая точка, окруженная подковообразным бруствером из мешков с песком.

— Не нравится мне этот пост.

"Да, и мне тоже"

С утра, как отправились в путь, все время приходилось петлять и изворачиваться, доверяясь чутью Мигеля. Что он там чувствовал, и чем, сказать сложно, Баст своего проводника, почитай, и не знал. Встретились в условленном месте, сказали друг другу, что положено, вот и все, "что дано нам в ощущениях". Однако кроме первого — для знакомства — пароля, Мигель знал и еще одно "заветное слово", и, следовательно, за него поручились на "самом высоком уровне". Поэтому Шаунбург и не спорил: чувствует, значит чувствует. Делает, значит, знает, что и зачем.

Сначала они ушли с шоссе на проселок, по которому только на осликах кататься. Объехали Байлен с юга, не въезжая в город, и долго пылили второстепенными дорогами на Ленарес, но и его, в конце концов, оставили в стороне, свернув на север перед самой Убедой. И за все это время, ни поста, ни воинской части на марше, ни карабинера на коне. Дороги большей частью оказались пусты. Людей — даже в деревушках, прилепившихся к тонким ниточкам проселков — попадалось крайне мало, так что создавалось впечатление, что Испания обезлюдела. Но, возможно, так оно и есть. Впрочем, в их положении на отсутствие свидетелей роптать не приходилось. Чем меньше людей их увидит, тем лучше.

Но на этот раз счастье им все-таки изменило.

— Готовьтесь, товарищ Верховен, — Мигель снизил скорость, и Баст услышал шуршание гравия под колесами автомобиля. — Эти нас так просто не отпустят.

Тем не менее, слова словами, а знать наверняка ничего нельзя. Баст видел двоих, одетых в шерстяные горные шапочки и пальто-накидки, сшитые из одеял. У них и шарфы цветные имелись… Яркие. В общем, несмотря на наличие винтовок с примкнутыми штыками, солдаты не казались Шаунбургу особенно опасными. Но вот сколько их еще там прячется, за бруствером и в пастушьей халупе, иди знай!

— Давайте, все же я попробую их распропагандировать, — предложил Баст, которому совсем не улыбалось ввязываться в перестрелку с неясным исходом и с минимум привходящей информации об "участниках соревнований".

— По-немецки? — по интонации сложно понять, то ли Мигель так шутит, то ли просто уточняет для себя детали предстоящей операции.

— Я по-испански и не умею, — буркнул Баст в ответ и на всякий случай проверил свой парабеллум. Он был, разумеется, на месте, и Шаунбург поспешно — они уже подъезжали к шлагбауму — расстегнул кожанку, чтобы все видели висящую почти на животе кобуру. Авось, не обратят внимания на оттопыренные карманы…

— Ну-ну, — Мигель косо взглянул на приготовления Баста и кивнул, соглашаясь. — Но будьте начеку… товарищ. Если что, падайте. Так надежнее.

— Хорошо, — но времени на разговоры уже не осталось. Скрежетнули тормоза, проскрипел гравий, и Баст неторопливо распахнул дверцу автомобиля.

— Здравствуйте, бойцы революционной Испании! — заголосил он по-немецки еще из машины. — Я рад приветствовать вас от лица революционного пролетариата Германии, изнывающей под жестокой властью коричневорубашечников!

Когда-то в молодости — ну, то есть в юности, разумеется, поскольку он и сейчас был еще совсем не стар — приходилось Шаунбургу слушать зажигательные речи Леова и Тельмана, Штрассера и Геббельса…

"А кстати, — подумал он мимолетно и не к месту, не переставая молоть языком. — Леова-то — слух был — еще осенью арестовали…"

Солдаты, вернее, милиционеры, если судить по форме, реагировали на трескотню Баста вполне ожидаемо: опустили поднятые винтовки и раззявили рты. Шаунбург сознавал, что вполне узнаваем в своих галифе и кожане, и в фуражке "тельмановке", но начинал сомневаться, что "пауза" затянется. В дверях каменной хижины появился небритый офицер в форме карабинера и за бруствером из мешков с песком кто-то отчетливо пошевелился.

"Черт!"

— Это комиссар Верховен, — сказал по-испански Мигель, вылезший из машины с другой стороны. — Закурить не найдется?

— А вы кто такой? — строго поинтересовался офицер с порога хижины. — Предъявите документы.

Все это, хоть и не без некоторого, впрочем, вполне естественного напряжения — все-таки акцент играет роль — Баст худо-бедно разбирал, не прекращая, однако, улыбаться, как идиот, и нести свою собственную агитационно-плакатную чушь. Однако следующую тираду Мигеля он понял буквально "с пятого на десятое". Того взорвало стремительными и мощно интонированными фразами, среди которых то и дело мелькали знакомые на слух "карамба", "миерда" и "пута". А еще через мгновение, выбрасывая в прежнем темпе фразы-скороговорки, Мигель начал стрелять, стремительно перемещаясь по ломаной траектории слева направо вдоль позиции республиканцев.

"Еть!" — Шаунбург не стал заморачиваться несвойственной ему "акробатикой", а выхватил из кармана пистолет и повалился на землю, то есть прямо на камни под ногами, начав стрелять даже раньше, чем упал на левое плечо и перекатился на спину, а потом снова на живот, гася таким нехитрым способом скорость падения.

Попал или нет, сказать трудно: упали, теряя винтовки, оба милиционера, а там вдруг грохнуло прямо в уши, и за бруствером поднялся клуб пыли и дыма.

"Граната…"

Офицера Баст, лежа на дороге, не видел, а потому скоренько, по дуге, пополз к шлагбауму, предполагая разглядеть карабинера оттуда. Стрелять больше пока не в кого: милиционеры лежали, кто где упал, над мешками с песком рассеивалось облачко недавнего взрыва, Мигель куда-то исчез, и Шаунбург героически полз по камням, все время ожидая, что кто-нибудь додумается стрельнуть по бензобаку "Фиата". Автомобиль оставался на данный момент самой серьезной опасностью, подстерегающей Баста на дороге. Он стоял слишком близко, и если рванет…

— Товарищ Верховен, вы живы? — раздался вдруг откуда-то спереди голос Мигеля.

— Жив, — сразу же откликнулся Баст. — А…?

— Все кончилось, — как-то буднично сообщил Мигель, в голосе которого совершенно не чувствовалось ажитации. — Идите сюда.

Опасливо глянув на лежащих бойцов-милиционеров, Шаунбург встал и наконец увидел Мигеля. Тот споро, но как-то буднично связывал руки извивающемуся под ним офицеру.

— Идите сюда, — повторил, не оглядываясь, Мигель. — Он жив, и сейчас мы узнаем, что происходит в стране и мире.

— Вы уверены, что нам никто не помешает? — Шаунбург не любил идти у событий на поводу, предпочитая контролировать происходящее "от и до".

Он оглянулся по сторонам, но, похоже, Мигель был прав: место это — удобное для засады, но уединенное, и свидетелей "скоропостижной" смерти трех республиканских милиционеров не наблюдалось. Но, с другой стороны, а если кто-нибудь приедет?

— А если кого-нибудь черт принесет, — словно читая его мысли, сказал Мигель, — то мы с вами, товарищ Верховен, и есть те двое отважных коммунистов, что нашли здесь страшные следы нападения фашистских диверсантов.

После этой успокоительной фразы, Мигель принялся разговаривать с пленным по-испански, и Баст заскучал. Слушать вопли и брань республиканского офицера было противно, а он к тому же ни слова из сказанного как бы не понимал, и такое положение вещей страшно раздражало. Шаунбург постоял, посмотрел как Мигель "потрошит" пленника, пожал плечами и, закурив, пошел сторожить дорогу. Нельзя сказать, что ему нравилось происходящее, но он не испытывал иллюзий: поймай эти парни его с Мигелем, случилось бы то же самое, только наоборот.

"Среднестатистический уровень варварства…"

Дорога, сотня метров в один конец и километра полтора — в другой, была пустынна. Солнце уже спускалось за горную гряду, воздух заметно посвежел и начал набираться вечерней сини. Впрочем, видимость, как это и бывает в такую пору в горах, хуже не стала. Ясно различались камни и отдельные деревья на склоне холма, трещины на скальных выходах. И еще этот "незабываемый" фиолетовый оттенок, так странно сочетающийся с хрустальной прозрачностью воздуха и ощущением предгрозового напряжения…

Шаунбург бросил взгляд вверх. Верховой ветер гнал там, — в вышине, — темную вереницу туч…

"Грозовой фронт… Эль Греко… Scheisse!"

Все-таки давний сантимент к республиканской Испании глубоко засел в душе и памяти Олега Ицковича, являвшегося, как ни крути, доминирующей личностью в странном симбиозе еврея из двадцать первого века и немца из первой трети двадцатого.

"Испания… Как много в этом слове…"

И что бы там не говорили, но для советской молодежи его поколения Испания — это "Гренада" Светлова, "Но пасаран", Долорес Ибарури, летчики — Герои Советского Союза, "Герника", и всякие личные подробности — у каждого свои — до кучи. В Израиле, где позже жил Ицкович, крайне популярны были имена командарма Штерна и комкора Смушкевича, хорошо показавших себя в Испании вообще и при обороне Мадрида в частности. Однако для самого Олега, гражданская война в Испании — это прежде всего тетя Соня Левитанская, мамина старшая сестра, жившая в Москве. У Софьи Левитанской, майора Советской Армии в отставке, были два ордена "Красного Знамени" и Орден Ленина. И вот что характерно, своего "Ленина" она как раз за Испанию и получила. А чем она там занималась, никогда толком не рассказывала. "Переводила", — отвечала тетя на расспросы молодежи, но разве простых переводчиков награждают такими орденами?

А теперь Олег Ицкович, ее племянник, одетый по случаю, как комиссар то ли легендарного, то ли "пресловутого" 5-го полка, стоит на горной дороге в сердце Испании и караулит, пока другой "товарищ" допрашивает настоящего республиканца, кем бы тот по своим убеждениям ни был: сталинистом, троцкистом, анархистом или вовсе добропорядочным социалистом европейского разлива. Такой, понимаешь, поворот судьбы, и придраться, вроде бы не к чему. После задушевных бесед с "другом" Гейдрихом, не ему, Шаунбургу, удивляться.

"Судьба".

Баст выкинул окурок в пропасть, и достал из кармана портсигар…

"Много курить вредно… лучше подышать по-китайски… горным воздухом…"

Сигарет оставалось мало, но это не беда. В карманах убитых республиканцев какой-нибудь табачок найдется наверняка. Другое дело, что мысль про китайскую дыхательную гимнастику, судя по всему, пришла на ум не случайно. Подсознание постаралось или еще что, но вопрос, которым все это время задавался Баст, неожиданно нашел вполне очевидное решение. Дело в том, что кому, как не Басту Шаунбургу, знать, что созданный им "Философский кружок" весьма далек, к сожалению, от того, чтобы считаться полноценной боевой организацией. Конспирация конспирацией, но, как говорится, слишком узок был их круг… Вот и ломал Шаунбург всю дорогу голову, кого же это выслала ему в помощь Цисси Беркфреде, ведь всех членов организации — а их пока по пальцам пересчитать было можно — Баст знал, если не лично, то, во всяком случае, по подробному описанию. Но Мигель…

"Он что, даже имени не сменил?!"

У "крошки Даддль" — Надины фон Хёлтей — был двоюродный брат Михаэль Абт. В двадцатые годы Михаэль служил в Рейхсвере, откуда вылетел в двадцать девятом в звании оберлейтенанта за мордобой, учиненный по пьяному делу в берлинском кабаке. Ну, а затем Михаэль стал профессиональным наемником. И, если Шаунбургу не изменяла память, последовательно воевал сначала в Китае у Чан Кай Ши, потом в Южной Америке, — мать Абта происходила из знатного испанского рода, осевшего в Мексике чуть ли не два столетия назад, и он свободно говорил по-испански — и снова в Китае…

"А теперь, значит, решил заняться философией?"

Получалось, что так, но о том, что Михаэль Абт присоединился к "Кружку", Баст не знал. По-видимому, просто не успел узнать, часто находясь в последнее время в длительных заграничных командировках…

"Бывает и так", — Шаунбург закурил и пошел осматривать окрестности.

Как и следовало ожидать, кроме двух полупустых пачек паршивых сигарет и початой бутылки деревенского вина, ничего интересного в районе шлагбаума не нашлось. Возможно, еда и какие-нибудь любопытные документы могли обнаружиться в "пастушьей избушке", но ее оккупировал занятый делом Мигель, и Шаунбургу идти туда пока не хотелось. Поэтому он сделал несколько глотков прямо из горлышка и вернулся к автомобилю. Подняв шлагбаум, передвинул "Фиат" вперед по дороге и до времени укрыл среди группы пиний, росших недалеко от поста. Потом вернулся и, сделав еще один глоток, закурил.

Дорога по-прежнему оставалась пустынной. Начинало смеркаться, и становилось все холоднее. И еще тишина…Только теперь Шаунбург обратил внимание на то, что офицер прекратил кричать.

"Так скоро?" — удивился он, но, вероятно, так все и обстояло.

Скоро, споро, эффективно…

"Интересно, я должен испытывать муки совести?"

"Хочешь сказать, что не испытываешь?"

"Испытываю… И что? Кому от этого легче? Этому испанцу? Тем троим, что умерли, так и не успев сообразить, что происходит?"

Вот теперь ему стало тошно и он даже пожалел, что бой закончился, и на дороге никого нет. Когда надо стрелять, некогда думать. Но вот после боя…

Мигель появился на пороге минут через двадцать.

— Поехали! — сказал он, безошибочно направляясь к новому месту "парковки" автомобиля. — Нечего нам здесь торчать, товарищ Верховен. А подробности я вам по дороге сообщу.

Интересоваться у Мигеля судьбой пленного было бы верхом бестактности, и Шаунбург ни о чем спрашивать не стал. Сел в машину рядом с Мигелем и предложил спутнику бутылку с вином.

— Спасибо, — Мигель сделал несколько больших глотков, молча возвратил бутылку Шаунбургу, закурил и тронул машину с места.

— Положение у нас аховое, товарищ Верховен, — сказал Мигель через несколько минут. — Не безнадежное, но критическое. Ночью по всей республиканской зоне объявлено чрезвычайное положение…

— А до этого, тогда, что было? — удивился Баст.

— Уровень истерии разный, — объяснил Мигель. — Вчера… Вы, товарищ Верховен, по-видимому, не в курсе, но еще позавчера в Париже начался процесс над сотрудниками русской разведки, ставившими целью физическое устранение Троцкого, Седова и других руководителей Четвертого Интернационала. Я сам, честно говоря, тоже не знал… А жаль. Здесь, оказывается, со вчерашнего вечера начались выяснения отношений между коммунистами и ПОУМ, и кое-кому уже пустили кровь.

— Черт! — выругался Шаунбург, которому совсем не нравилось "просачиваться" сквозь страну, охваченную смутой и кровавой враждой бывших союзников.

— Вот именно, — согласился Мигель. — Армейское руководство призвало стороны к сдержанности и приказало выставить на дорогах заслоны, чтобы воспрепятствовать несанкционированному передвижению частей, а такие попытки, вроде бы, уже состоялись… В Мадриде с утра идут переговоры, и коммунисты "Марксом клянутся", что ничего против ПОУМ не затевали, и обвиняют троцкистов в попытке переворота и открытом терроре. ПОУМ, понятное дело, в долгу не остается, и анархисты склонны поддержать левых марксистов, поскольку коммунисты их кое-где уже сильно достали. Но это не все.

— Что еще? — обреченно спросил Шаунбург.

— Ночью корпус безопасности объявил тревогу в связи с вероятностью появления в округе "неопознанной" группы диверсантов. В Ибросе — это километров пятьдесят на юго-запад — ночью убиты три офицера РККА…

— Командира, — автоматически поправил рассказчика Шаунбург.

— Командира, — согласился Мигель. — И один из них чуть ли не полковник…

— Беда, — подытожил положение Баст.

— Беда, — не стал спорить Мигель. — И это вы еще не знаете, товарищ Верховен, что в полдень посыльный из штаба карабинеров сообщил о "переходе линии фронта в районе Пуэрто Альто высоким блондином, предположительно, немцем, не знающим испанского языка…"

4. Майор Габриел де Винсенте, штаб корпуса карабинеров, Куэнка, Испанская республика, ночь с 17 на 18 января 1937

— Проходите, пожалуйста, — полковник Теодоро говорил по-испански с легким, но отчетливым акцентом неясного происхождения. Венесуэла? Боливия? Парагвай? Габо никак не мог уловить главную особенность произношения полковника, отсюда и неуверенность в отождествлении акцента. Впрочем, скорее всего, дон Теодоро и вовсе — русский, и тогда все сложности с опознанием могут отправляться прямиком в тартар. Все равно, проку от них — ноль, а мороки… Мороки может оказаться непозволительно много.

— Садитесь, майор, — предложил полковник, кивком указав на стул рядом с письменным столом, и Габо обратил внимание, что обращение "товарищ", принятое везде в Республике, не прозвучало пока ни разу. — Курите…

— Спасибо, — Габо не стал ждать повторного приглашения и, сев к столу, неторопливо закурил.

— Слушаю вас, товарищ Висенте, — усмехнулся полковник, выделив слово "товарищ" ироничным подъемом интонации.

Он тоже сел и тоже закурил, и Габо подумал, что люди этого типа играют всегда и со всеми.

"Как коты с мышами…"

Но поддаваться на подначки дона Теодоро Габо не собирался.

— Товарищ полковник, мне сказали, что вы интересуетесь… — он сделал паузу, подбирая подходящее слово. — Любыми необычными инцидентами?

Майор Висенте начал служить в корпусе карабинеров еще тогда, когда нельзя было представить себе — даже и в дурном сне, — что возможен обмен информацией с такими людьми, как дон Теодоро. Но Габо сам сделал свой выбор, и жалеть теперь было уже не о чем, потому что бессмысленно.

— Да, — кивнул полковник. — Интересуюсь.

— Вчера ночью в Ибросе… — Габо встал и, подойдя к карте, безошибочно ткнул пальцем в кружок, обозначавший этот маленький городок на юго-востоке.

Однако, как тут же выяснилось, для полковника Теодоро это уже были действительно "вчерашние" новости.

— Спасибо, — сухо поблагодарил он, останавливая Габо. — Я в курсе. Нам сообщили… русские коллеги.

"Русские?! — удивился Габо. — Ты хочешь сказать, что ты…? А может быть, ты поляк или венгр?"

Могло быть и так. Но не испанец. Сейчас Габо в этом уже не сомневался.

— Есть еще одна старая новость… — сказал он скучающим голосом.

Майор Винсенте был не стар, но опытен, и играть в "кто-кого" тоже умел. На службе научился…

— Что за новость? — полковник медленно встал из-за стола и так же неторопливо подошел к карте, рядом с которой стоял Габо.

— Вчера утром в районе Пуэрто Альто контрабандисты провели через линию фронта одного интересного человека…

— Любопытно, — пыхнул дымом полковник Теодоро.

"Он не знал?!"

— По описанию речь идет о высоком молодом мужчине, — сказал Габо, не забыв показать, где именно перешел линию фронта "любопытный человек".

— Возраст двадцать пять — двадцать восемь, рост выше среднего, блондин, крепкий, спортивный, но не военный. Нет выправки, — объяснил Габо. — Одет просто… хочет выглядеть, как небогатый горожанин или сельский учитель… носит очки, но не обязательно нуждается в них. Вроде бы не говорит по-испански…

— Вроде бы или не говорит? — уточнил полковник, с интересом изучая карту.

— Не говорит, — подтвердил Габо. — Но иногда возникает ощущение, что понимает.

— Контрабандисты — ваши люди, майор? — дон Теодоро обернулся, наконец, и посмотрел Габо в глаза.

— Один из них, — кивнул Габо, поскольку это очевидно. — Не мой, но наш.

— Есть еще подробности? — рассказ о незнакомце явно заинтересовал полковника.

— Возможно, он немец, но полной уверенности нет.

— Немец… не знающий языка… — полковник отвел взгляд, он снова смотрел на карту. — Несколько гротескно, не находите? Куда он делся?

— Остался на шоссе Сьерра Невада, — усмехнулся Габо. — Примерно здесь, — указал он дымящейся сигаретой и едва не прожег по неосторожности карту. — Один.

— Один, — повторил за ним полковник. — Есть продолжение?

— Возможно, — Габо постарался не показать, что смущен своей оплошностью: еще не хватало прожечь сигаретой дыру в карте начальника!

— Возможно, — сказал он. — Полной уверенности, конечно, нет, но…

— Продолжайте, пожалуйста! — предложил полковник. — Любые предположения. Я вас слушаю самым внимательным образом.

По-видимому, Габо сумел его заинтриговать.

— Вот тут… — аккуратно, пальцем, показал на карте Габо. — Почти двести километров на северо-восток… Вероятно, часов около пяти пополудни… Точнее не скажу, — пожал он плечами. — Вырезан пост карабинеров. Два рядовых убиты выстрелами в упор, сержант — взрывом гранаты… и лейтенант… Его, вероятно, пытали, товарищ полковник, а потом убили. По всей видимости, убийцы — их было трое или четверо — приехали на автомобиле, и карабинеры подпустили их вплотную…

— Люди в нашей форме… — задумчиво кивнул полковник Теодоро. — Но ведь Иброс тоже недалеко… относительно. Почему вы связываете это происшествие с переходом линии фронта?

— Карабинеры, обследовавшие место преступления склонны предполагать, что диверсантов было много… Сельские карабинеры… и ведь там уже темно.

— Понимаю, — полковник снова смотрел на Габо. — Но пока не знаю того, что знаете вы.

— Есть свидетели, видевшие примерно в это же время и примерно в тех же местах, — Габо провел пальцем по карте, указывая на места, которые имеет в виду. — Старый потрепанный "Фиат"… а в нем двух мужчин в республиканской форме, и один из них блондин…

— Дороги перекрыты? — глаза полковника сузились. — Мне нужен этот блондин! Понимаете, майор, он мне нужен!

— Я понимаю, — Габо слишком хорошо представлял, что имеет в виду полковник Теодоро. Он и сам чувствовал запах удачи…

— Нет, майор, — медленно покачал головой дон Теодоро, его глаза вдруг стали холодными как лед. — Вы даже представить себе не можете, как он мне нужен…

5. Кайзерина Альбедиль-Николова, полевой госпиталь республиканской армии в Эль-Эспинар, Испанская республика, 18 января 1937, вечер

Как-то незаметно — за немногие эти дни — вечерние посиделки с Лешаковым-Тревисином превратились едва ли не в традицию. И неудивительно, если вникнуть. Иностранной журналистке, не говорящей по-испански и не принадлежащей ни к одной из левых партий, в испанском армейском госпитале и поговорить, в общем-то, не с кем. Даже врачи, включая профессора Бергансу, кроме испанского не знали толком ни одного языка. Ну, немного французский… Но совсем чуть-чуть… И, собственно, все. Среди раненых, правда, нашлись несколько немцев, англичан и французов, но они по большей части оказались людьми неинтересными, то есть, не интересными Кайзерине лично. С ними можно было, разумеется, переброситься парой-другой фраз, но говорить совершенно не о чем и незачем. А Лешаков, такое дело, и по-французски бегло говорил, и немецкий неплохо знал, да и сам по себе — человек неглупый и непростой. Необычный, одним словом, человек, и собеседник великолепный.

— Интересный типаж, — в восхищении покачал головой Лешаков. — Вот, поверите ли, Кайзерина, все время кажется, ну все! Уж столько всего в жизни видел, столько людей разных встречал… Нечем меня больше удивлять, и некому. Ан, нет!

— Да, бросьте, Алекс! — улыбнулась Кейт. — Можно подумать, в вашей бригаде он один такой!

— А, может статься, что такой, и в самом деле, один!

Речь шла о капитане Натане — теперь уже, впрочем, майоре — неожиданно посетившем Кайзерину с "визитом вежливости" сразу после обеда. Откуда Джордж узнал, что она ранена, как выяснил, в каком именно госпитале находится — все это, как и многое другое, связанное с этим странным человеком, оставалось за кадром. Не то чтобы не озвученное, но и не проясненное. Мыслимое, но не обязательно фактическое…

Про него рассказывали, что в Великую Войну, когда он стал офицером гвардейской бригады, выглядел он и говорил совсем не так, как теперь. Намекали, что тогда в его происхождении ошибиться было невозможно, "хотя теперь действительно…" Так, да или нет? — хотелось спросить этих рассказчиков, но Кайзерина помалкивала, пытаясь представить, что должен испытывать человек, "ломающий" себя под стандарт. Но действительно ли он "сделал себя сам", как говорят американцы? Возможно. Может быть, но необязательно. С тем же успехом он мог оказаться отпрыском какой-нибудь старой сефардской семьи, на что намекала его фамилия. А старые семьи — это старые семьи, не так ли?

А еще поговаривали, что, разругавшись вдрызг с однополчанами, капитан Натан вышел в отставку и, не имея средств, служил чуть ли не швейцаром в "Харродсе". Могло такое случиться? Почему бы и нет, но факт, что приехав в Испанию, он показал себя не "галантерейщиком", а отважным человеком и грамотным офицером. Не считая того, разумеется, что со своей честью и достоинством носился никак не менее истинного джентльмена.

— Я видел его в бою… — помолчав, словно что-то вспоминал, сказал Лешаков. — Пулям не кланяется, хотя я теперь и не уверен уже, что это добродетель. Но бог с ним, баронесса. Бог с ним! Знаете, кто удивил меня в последнее время более других?

— Не знаю, — с удовольствием призналась Кейт, ожидая какого-то необычного продолжения. Интересного рассказа, на которые Лешаков был мастер, парадоксального умозаключения, какие умел он иногда — как бы случайно — высказывать в обыденном, в общем-то, разговоре.

— Вы, — совершенно серьезно заявил Лешаков. — Вы, Кайзерина — человек, который не перестает меня удивлять.

— Я? — поразилась этому признанию Кейт. — Но помилуйте, Алекс! Вы мне уже это говорили! Баронесса, то да се… Сколько можно!

— Да, много можно, — улыбнулся в ответ Лешаков. — Красивая женщина, да еще умная… Смелая… Но то, что вы пишете такие стихи, я и представить себе не мог.

— О, господи! — поморщилась Кайзерина.

Ей было неприятно даже упоминание об этой истории, не то, что сама "история", которую ничем кроме "бабской глупости", объяснить она не могла. Но вот на Лешакова ее "интеллектуальный экзерсис", как ни странно, впечатление произвел.

"Впрочем, не странно…"

Джордж тоже "поплыл". Ведь на любого, даже самого тертого мужика всегда найдется своя "простительная слабость". Но вот простительна ли была ее собственная слабость, это уже совсем другой вопрос.

"Вот дура-то! Ох!"

Однако сделанного не воротишь, ведь так? Ну, где-то так, как обычно говорит Баст.

А приключилась с ней вот какая история.

Как-то раз, во время неспешной прогулки по живописным окрестностям асьенды, все тот же Лешаков поведал Кайзерине, — под настроение — как угораздило его попасть в госпиталь, и почему вместе с ним здесь оказался старший лейтенант Красной Армии Дмитрий Пронин.

— Немцы прорвали фронт на участке наших соседей-испанцев, — рассказывал Лешаков, прихрамывая рядом с Кайзериной по пустынной дорожке, обсаженной по краям пиниями. — Это, если помните, еще 12 декабря случилось… Слева от нас бригада поумовцев стояла, практически без артиллерии. Танки прошли через их порядки, как разогретый нож сквозь масло. Командование пыталось заткнуть прорыв бригадой анархистов из резерва, но те после двух неудачных контратак разбежались. Националисты захватили мост и наступали на Тордесильяс… Впрочем, это история с географией, и ее можно опустить… Скажу только, что если бы немецкие танки прорвались к Тордесильясу, русским танкистам, которые только-только овладели Вальядолидом, пришлось бы разворачиваться, чтобы парировать фланговый удар… Сложно, — кивнул он, взглянув на лицо Кайзерины. — Без карты просто беда…

В общем, все сводилось к тому, что на пути у немцев, а это был танковый батальон 1-бригады "Дер Нойе фрайкор", оказалась высота, прикрывающая дорогу в речном дефиле. А на высоте, — Лешаков не помнил, чтобы у холма было собственное имя, во всяком случае, он его не знал — укрепились несколько танков разведроты из бригады Павлова и группа бойцов-интернационалистов… И было их совсем недостаточно, чтобы удержать высоту до подхода своих, и "легкая кавалерия" не спешила прийти на помощь…

Лешаков рассказывал об этом будничным тоном, — "Война, мадемуазель, одна лишь чертова война" — но за ровной интонацией и простыми словами чувствовался нерв. И как-то так случилось, что повесть Лешакова задела в памяти Кайзерины совершенно неожиданную струну.

Высота, горящая роща, и бойцы, которых осталось всего несколько… Она не помнила, чьи это стихи, и музыку помнила с пятого на десятое, но песня буквально звучала сейчас в ее ушах. Это было какое-то чуть ли не детское воспоминание: черно-белое кино по телевизору, черный дым, белая искрящая ракета, голос за кадром…

И вот что интересно, вернувшись в госпиталь, она обнаружила, что все еще слышит голос безымянного для нее певца, и слова помнит почти наизусть. И ей вдруг дико захотелось спеть эту песню самой. Разумеется, это был род безумия. Возможно, истерика, догнавшая, наконец, Кайзерину в этом мире и на этой войне. Но как бы то ни было, проснувшись ночью, она поняла, что пока не выпустит из себя эти слова и эти смыслы, уже не успокоится. Однако и по-русски не споешь…

"Придется переводить…" — решила Кайзерина, закуривая и пододвигая к себе блокнот и карандаш.

"Что ж…"

Логично было предположить, что Кайзерина Альбедиль-Николова станет переводить песню на немецкий или — на худой конец — французский язык. Однако безумие на то и "девиантное состояние", чтобы совершать "всякие глупости".

Ей вдруг вспомнился Джон Корнфорд из роты "Ноль". Он был совсем еще мальчик и писал чудные стихи…

В конце концов, она перевела песню на английский, что оказалось не просто трудно, а очень трудно. Но дело того стоило. На следующий день — даже зверски не выспавшись — она впервые после ранения почувствовала себя счастливой…

— Чему вы улыбаетесь, баронесса?

— Да, так… — она даже смутилась.

Вот так всегда: начинает за здравие, а…

"Непоследовательная я!"

А сегодня проехал майор Натан. Он был безукоризненно любезен и чрезвычайно мил. Привез букет цветов и пару бутылок отменного испанского бренди — сладкого, душистого, несущего вкус и аромат созревшего винограда и солнечное тепло… В общем, она растрогалась от его щеголеватой галантности, опьянела от коньяка, и… И, взяв у ирландца, сопровождавшего майора — этого парня звали Фрэнк Макгиди — гитару, начала наигрывать, хотя движения левой руки на грифе и отдавались ноющей болью в плече. Перебрала струны раз, другой. Вывела мелодию, удивляясь тому, что получается и вдруг, неожиданно даже для себя самой, запела…

Small copse on hill was burnt by fire,

With bloody sunset spitting lead…

Дымилась роща под горою,

И вместе с ней горел закат…

Нас оставалось только трое

Из восемнадцати ребят.

Как много их, друзей хороших,

Лежать осталось в темноте -

У незнакомого поселка,

На безымянной высоте.

Сержант Макгиди плакал… Слезы стояли в "равнодушных" прозрачных глазах майора, "повело" и Лешакова, а у нее просто текло и текло по щекам, — градом, словно прорвало, наконец, давно готовую рухнуть плотину…