Студент богословия

Мясник

тудент богословия просыпается с болью в голове, лежа на цементном крыльце. Он грезил, река уносила его прочь, а теперь сидит, дрожа, в смятении и не знает, куда забрел во сне. Все это — симптомы… его рассудок мутится… он не может вспомнить. Перед ним — узкая, бегущая вверх улочка, обрамленная белыми, пылающими на солнце стенами, малыши в штанах из хлопка взбираются на холм, взбивая пыль, за спиной — коричного цвета дверь. Студент богословия опускает глаза и видит зажатую в руке тетрадь. Большой палец все еще заложен между страниц — на нужном месте. Он раскрывает тетрадь и смотрит на слова. Не помнит, как искал их, но голову наполняют смутные образы — эти два слова вырвались из бильярдной в восьми кварталах отсюда, а это — опустилось на страницу как лист: женщина сказала его соседке из окна на втором этаже, позволив сверкнуть кристальной каплей в потоке неразборчивой болтовни. Блуждая во сне, студент богословия собрал слова, не подозревая об этом.

Неверными шагами он идет к перекрестку, цыплята с жалобами разбегаются у него из-под ног. Женщина в платке выбивает ковер во дворе дома, напевая: «Ла, ли, ле… (удар) …лу, ло…» Он спрашивает, в какую сторону идти. Смотрит в ее медно-красное лицо. Уронив руки на фартук, она мелодично отвечает ему по-испански и возвращается к прерванному занятию.

Студент богословия медленно поднимается по Лошадиной улице. Его тело словно сшито из лоскутков кривыми стежками. Уставшее от пустыни и от города, оно карабкается на холм, полное свинцовой тяжести и тошноты — убедиться, что переживешь самоубийство, — единственно возможный путь, — красные и зеленые огни мигают в груди, словно глаз, открывшийся в сердце, и на него нисходит истина. Еще слишком рано, но он не может ждать, сгибается, подпрыгивает на двадцать футов и мчится по крышам, кувыркаясь через шпили и трубы, отрывая антенны и флюгера, путаясь в одежде, болтающейся на нем, как на вешалке, — ноги расшвыривают черепицу, руки машут крыльями мельницы, лицо застыло как камень. Его шаги так тяжелы, что пробивают дерево и штукатурку, он приземляется на чей-то стол, расколов его надвое, сбросив еду, разбив тарелки, ошеломив собравшуюся за обедом семью, и выпрыгивает в венецианское окно, унося на шее раму, достаточно сильный, чтобы пробить кирпичные стены, обгоняя взлетающие из-под ног тучи пыли, с тенью столь острой, что она режет камень и, словно брызги, взметает булыжники у него за спиной. Внутри — ничего, кроме города и пустыни. Машины, содрогаясь, следят за ним.

— Не пытайтесь… он испепелит нас прежде, чем мы приблизимся на две дюжины футов… не теперь, когда он одержим.

Запах мертвой плоти настигает его, он влетает в лавку мясника, видит лошадиную тушу — шкуру и копыта, выпученные глаза, язык, на фут свисающий изо рта. Студент богословия отшвыривает с дороги колоду, поднимает лошадь одной рукой и выбегает из лавки — к корыту, запинается об него, пробив доски, и вода льется наружу. Держа тушу в воздухе, свободной рукой он затыкает дыру вырванным из мостовой камнем, выливает в корыто десять канистр формальдегида и бросает туда лошадь, разбрызгивая химикаты, щепки и флюгера. Не в силах ждать, опускает голову в раствор, хватает лошадь за уши, прижимается лбом к ее морде, смотрит в остекленевшие глаза, втягивая жизнь сквозь стиснутые зубы — одним сильным вдохом. Выныривает из химического омута, отшатывается к стене — ужас, сотканный из пыли, брызг и судорог. Люди останавливаются, поднося руки к горлу и ко рту, когда он падает на колени, распахнув глаза навстречу солнцу — как та, с кем он теперь мчится, щиплет теплую траву на лугу, пьет из этого корыта — годы назад, — тянет плуг, сбрасывает седока, его самого, студента богословия. Дух лошади поднимается в нем, он трясет головой, капли формальдегида кропят толпу, опускаясь на волосы, стекая по лицам видениями прошлого. Испуганные, люди разбегаются, словно крысы. Студент богословия скребет по земле пальцами и каблуками, вздымая облака пыли, чувствует, как дух рывком устремляется в небо. Красные и зеленые огни в груди тускнеют и меркнут.

Тео Дезден, мясник, сжалившись, затаскивает его в лавку и прислоняет к витрине. Студент богословия, промокший и истощенный, хватает ртом воздух. Через некоторое время он приходит в себя.

Он сидит и наблюдает за мясником. Дезден работает — один в пустой лавке, — рубит барашка. Ряды тесаков в скрутках и острых как бритва ножей с гладкими стальными рукоятками позвякивают на белом прилавке, превращая комнату в подобие операционной. Сверкающие крюки для мяса висят у него над головой, на цепи вдоль дальней стены, ободранная туша с белыми шариками глаз покачивается в потоке воздуха из подвесного вентилятора. В лавке чисто, пахнет мокрым цементом и дождем, монотонные удары тесака дробят кости, куски мяса и ребра, соскальзывающие с алыми ручейками на латук — в прохладные стеклянные ящики. Пол клетчатый, дальняя стена — одно огромное незапятнанное зеркало. Студент богословия замечает, что Дезден, рубя мясо, не сводит глаз со своего отражения, у рта проступают презрительные морщины, взгляд стекленеет. На нем нет живого места, голые предплечья и руки в шрамах и порезах, губы и кончики пальцев кровоточат, и студент богословия понимает, что неосторожность мясника умышленна. Дезден бормочет что-то про себя и одним резким ударом перерубает спину барашка. Швыряет прекрасно нарезанное мясо в ящики, берется за цепь, чтобы подтянуть новую тушу, легко скользящую на промасленных колесах, снимает ее с крюка и начинает играючи рубить, аккуратные ломти отлетают и горой ложатся перед ним на прилавок.

Снаружи проезжает машина, студент богословия смотрит, как в открытую дверь влетает муха. С неподвластной взгляду быстротой Тео распрямляется, метнув через комнату четырехдюймовый нож — сталь вспыхивает под люминесцентными лампами и впивается в насекомое. Черные половинки падают на кафель, нож приземляется на рукоятку, на буфет, скользит еще дюйм и замирает у основания зеркала. С трудом студент богословия встает на ноги.

— Не беспокойтесь, — поднимает он руку и берет нож. — Вот.

Возвращается к прилавку и отдает мяснику. Тонкая прозрачная капля блестит на стали там, где лезвие рассекло муху. Дезден благодарит его, и студент богословия, шатаясь, идет к двери и выбрасывает половинки на улицу.

— О, — он оборачивается и снова подходит к прилавку, держась за голову. — Ваша лошадь…

Опускает руку в карман, нашаривая деньги.

— Забудь. Она не моя.

Студент богословия упрямо отсчитывает монеты, но Дезден сгибается над весами и закрывает его ладонь. Пальцы мясника холодные и сухие.

— Она не моя. На ней ездил мой поставщик. — Дезден отводит его руку в сторону. — Он прибыл вчера продать мне туши, но, когда я платил ему, на улице закричали. Его лошадь упала в корыто, мы кое-как ее вытащили, но она все равно уже умерла. К тому времени поставщик удрал с моими деньгами, оставив мне эту тварь.

Он снова начинает рубить мясо и через несколько секунд говорит:

— Ты избавил меня от хлопот. Теперь мне не надо решать, что с ней делать.

Студент богословия смотрит на дверь. Голова плывет, и на миг он хватается за прилавок.

— Ты не в том состоянии, чтобы уйти.

— Можно остаться? — студент богословия обращает к Тео бледное лицо. — Я заплачу.

— Можешь спать в морозильной камере.

Студент богословия платит мяснику и опускается за один из столиков, украшенный кувшинчиком с белыми и розовыми гвоздиками. Наконец Дезден подходит и, протянув ему стакан воды, садится напротив.

— Чем занимаешься?

Закончив пить, он отвечает:

— Я — словопыт.

Студент богословия достает тетрадь, показывает ее Тео. Мужчина изучает страницу, заполненную минувшей ночью. Поднимая брови, указывает на слово «редактор».

— Вот это стоящее. — Сверлит буквы взглядом и возвращает тетрадь. На его лице — грусть.

— Думаю, это хорошее дело.

— Я собрал их прошлой ночью, пока спал, — смущается студент богословия.

Вздохнув и кивнув, Дезден снова уходит за прилавок и принимается рубить туши. Его лицо каменеет. Он начинает резать себя.

Время идет. Студент богословия сидит, безмолвный и оглушенный, не думая ни о чем, уставившись на дверь пустыми глазами. Отгоняет мысли из страха потерять сознание или остатки сил. В конце концов он собирается и спрашивает, в котором часу Дезден закрывает лавку.

— Возможно, мне придется снова уйти, — говорит он.

— Я сплю на втором этаже, в задней части дома, просто брось камешек в окно, если меня не будет внизу. — Дезден кивает и, сунув ломоть мяса в дробилку, ухмыляется — У меня нет планов на вечер.

Студент богословия, накренившись, вываливается из двери — в лицо ему бьет сухой и желтый уличный воздух. Вперед, за угол, — бесцветная грязная дорога змеится к центру города, под шепчущими ветвями таятся тени. Тишина. Чем дальше, тем уже дорога, немые камни ловят его шаги. Он минует кладбище при часовне, спешит к началу Восковой улицы и замирает от низкого свистка.

За погостом — у рощи деревьев на окраине — он замечает облако белого пара, плывущее в город. Любопытство заставляет его приблизиться, и он подходит, глядя, как поезд скользит и останавливается, скрипя тормозами. Пар заволакивает станцию, выплескивается на церковный двор и, вырываясь из пасти гаргулий, накрывает часовню.

Несколько человек, закутанных в черное, затмевают платформу и поднимают руки, сухие, как голые ветви, чтобы вытащить гроб из вагона. Шестеро мужчин — теней в костюмах — несут его. Открытый экипаж, украшенный венками и гирляндами, огибает часовню, влекомый черной кобылой с высоким траурным плюмажем. Студент богословия смотрит, как они ставят гроб на дроги, и вздрагивает от ужасной идеи, пришедшей ему на ум.

Шагая медленно и осторожно, он отворачивается от погоста и идет по Восковой улице к центральной площади, отрицая собственную мысль.

В переулке, у самого офиса Вудвинда, он останавливается, заметив на подоконнике красивого кота. Зверек черный — лишь на горле белое пятнышко. Студент богословия тоже в трауре — выцветший воротничок слабо мерцает над тяжелым пальто. Глаза у обоих зеленые — кот смотрит на него, склоняет голову, словно указывая на дом, и, перемахнув через его плечо, исчезает в переулке. Горячий ветер теребит полы пальто — студент богословия смотрит по сторонам, в начало и конец улицы, но там никого нет. Он скрывается в здании.

И оказывается в вестибюле, напоенном ее ароматом. Оборачивается, а она уже здесь — в паре дюймов от него, поливает фикус. Она встречается с ним взглядом — веки трепещут, голова едва заметно наклоняется. Ей ясно: что-то случилось. Затем, расслабившись, она щурится — глаза, ставшие пурпурными, вспыхивают тысячей граней — и улыбается ему.

— Ты выглядишь иначе, — дразнит она и качает головой, воздушные, выбившиеся из прически пряди падают ему на лицо, как капли дождя. Студент богословия смотрит на ее жемчужную улыбку и слабо улыбается в ответ.

Мисс Вудвинд хватает его за ухо.

— Скажи, что случилось! — уговаривает она, все еще улыбаясь. Ее дыхание оставляет на стеклах его очков два полумесяца.

— Я ходил во сне, — он насмешливо морщится, разводит руками.

Она выпускает его ухо, но прикосновение остается с ним. Нежность пальцев, голос, звенящий в каждой клеточке тела.

Фикус напротив них ждет воды. Студент богословия поднимается по лестнице.

Хаусхолдер и Бландингс в углу играют в домино и не замечают его. К нему бросается Оллимер.

— Ты мне поможешь? Я бы не просил, но не знаю, к кому еще обратиться…

Студент богословия велит ему подождать, садится за стол и копирует слова из тетради, Оллимер все это время приглаживает рукой медные кудри, дышит на стекла очков, вытирает ладони о жилет, переминается с ноги на ногу. Другие двое гремят костяшками, приглушенно переговариваясь.

Быстро закончив, он выходит из кабинета, Оллимер следует за ним.

— Пожалуйста, пойдем ко мне…

Студент богословия знает, чего ждать. Они спускаются в пустой вестибюль и выходят в переулок, отогнав от двери собак. Опасаясь слежки, Оллимер ведет его к себе и то и дело оглядывается через плечо, нервный и грустный.

Гостиная Оллимера. Студент богословия медленно входит, ожидая, что хозяин вытащит бумажник и достанет следующий фрагмент Каталога. С ужасом в глазах Оллимер осторожно указывает в угол комнаты. Тело его тетки сидит в кресле, прямое, как доска. Глаза и рот открыты, плоть похожа на голубой сыр. Поверх наброшен обтрепавшийся махровый халат — ткань перекручена, смята: племянник спешил прикрыть ее наготу. Подтянутые к груди ноги скрючены, как пара свертывающихся мокриц.

— Мне ужасно жаль тебя беспокоить, но не мог бы ты совершить отпевание? Пожалуйста. Ты единственный слуга церкви, которого я знаю.

Студент богословия открывает рот, но Оллимер его перебивает:

— Никаких священников — они все ее ненавидели, она бы этого не хотела.

— Хорошо. Где ее спальня?

— Спасибо тебе огромное, в конце коридора, дверь открыта… — Оллимер сыплет благодарностями. Студент богословия берет пожилую женщину на руки, оборачивается и видит Оллимера у двери.

— А ну вернись!

Тот застывает.

— Дурак! Я не собираюсь делать за тебя все! Иди туда, задерни шторы и приготовь проклятую кровать!

Оллимер бросается в коридор, как испуганный кролик, студент богословия шатается под тяжестью тела. Оно мягкое, как подушка — все, кроме шеи, — голова вздернута, глаза белесые и мутные, вокруг губ — синева. В темноте коридора тусклый свет, наполняющий рыхлую плоть, всплывает к центру лица, и он видит сверкающую пыль у нее в ноздрях и во рту.

На пороге спальни ее вес словно удваивается, и студент богословия останавливается, едва не упав. Мертвые глаза закатываются, уголки рта поднимаются. Она смотрит на него и подмигивает, ухмыляясь еще шире. Студент богословия бросает взгляд на Оллимера — тот зажигает свечи, — а потом снова на мертвую. Она впивается в него взглядом и с хлюпаньем втягивает воздух деснами, словно убеждая сохранить их маленькую тайну.

— Тихо, глупая, — говорит он и бьет ее затылком о косяк. Голова падает, женщина замирает.

Комната маленькая, с розовыми обоями, доски в углу промокли, глубоко внизу бежит вода — в комнату вползает туман. Осторожно он кладет женщину на кровать и поправляет ее халат. Она некрупная, много формальдегида не потребуется — и хватит с него!

— Ты! — он берет Оллимера за плечо и заставляет его опуститься на колени у кровати. — Стой здесь.

Вскакивает на постель, вынимая из кармана молоток, и начинает вбивать гвозди в изголовье. Через пару мгновений поворачивается и украшает изножье еще одним рядом гвоздей. Оллимер вздрагивает, когда молоток опускается в дюйме от его лица. Не тратя времени даром, студент богословия вытаскивает из кармана плоскогубцы и моток проволоки. Натягивает ее от гвоздя к гвоздю над рыхлым телом. Изрезав в кровь пальцы, наполнив спальню металлическим скрежетом, он закрепляет последнюю струну.

Затем студент богословия встает над трупом со Священным Писанием в руках. Он опускается на колени, быстро поглаживает обложку и открывает книгу, буквы которой мерцают на идущих рябью страницах в желтом сумраке. Он выпускает слова в комнату, позволяет им гудеть в проволоке, натянутой над кроватью, словно нотам, попавшим в сети гитарных струн.

Воздух обтекает ее зубы, гудит в яме рта, отражаясь от стен и каркаса кровати, — стекла дрожат, туго натянутые струны над ней вибрируют, сквозняк пахнет талой водой, слова пузырятся у нее на губах, поднимаясь из глубины груди, но Оллимер не замечает. Студент богословия наклоняется и прислушивается… Только тишина, проволока безмолвно трепещет. Комната погружается во тьму. Ее голова мерцает, словно бумажный фонарик, тонкие занавески плоти прячут оранжевый свет — он вырывается из открытого рта, играет на струнах, течет по ним вверх и вниз, как ртуть в термометре. Студент богословия проводит рукой над ее лицом — слова замирают, свет меркнет. Жестом он приказывает Оллимеру встать.

— Спасибо. — Тот роется в кармане, и студент богословия знает почему. — Вот.

Знакомый клочок бумаги.

Оллимер говорил, что два фрагмента должны оставаться вместе, что студент богословия не может его забрать, — впрочем, особо не настаивал. Позже студент богословия не смог вспомнить самого слова: мермеральный или мермаресцентный, что-то с мермер или мермар в корне. Написанное от руки определение гласило:

Принц или пленник на смертном ложе впервые вспомнил случай из детства. Блуждая по дому предков, он очутился в обеденной зале. До того времени он бывал там лишь вечерами в компании взрослых, а теперь в свете дня ему открылось, что комната эта — фальшивка: окна — квадраты белой бумаги, мебель, украшения, даже растения — просто грубый, на скорую руку сляпанный реквизит, пусть раньше они казались изысканными и хрупкими. Прежде чем покинуть комнату, он понял, что дом пуст.

А потом умер. Мальчик — мужчина, охваченный воспоминаниями об этом случае, — гибнет.

Вновь головокружение, безумная пляска по краю листа, слова вьются дорожкой к скрытому сердцу лабиринта…

— Это плата за мои услуги?

— Не говори так! — Оллимер подходит к нему, разведя руки в мольбе. — Мне очень жаль…

Студент богословия поднимает Священное Писание, хватает Оллимера за воротник.

— Ты действительно пожалеешь, если не скажешь, кто за этим стоит!

Оллимер вздрагивает — на лбу выступают капельки пота.

— Играть со мной! Вы идете по графику? Даешь мне по фрагменту в неделю, да? А потом? Что потом?

— Отпусти! — Оллимер затравленно косится на книгу. — У меня остался только один, последний листок! Они готовятся рассказать тебе все — ты знаешь столько же, сколько я! Не нужно меня винить!

Мертвая на кровати испускает высокий, ввинчивающийся в потолок вопль, студент богословия швыряет книгу — бьет ее по лбу. Крик обрывается. Таща за собой Оллимера, он подходит к кровати и забирает том.

— Думаю, мы забежим вперед. Я намерен перейти прямо к делу!

Оллимер расслабляется.

— Да, как скажешь. Отличная мысль.

Студент богословия неохотно его отпускает. Оллимер выглядит так, словно вот-вот упадет в обморок.

— Я поведаю им о твоих пожеланиях и принесу ответ… — Ты расскажешь мне сейчас.

Оллимер горбится. С усилием он поворачивается к столу, выцарапывает имя и адрес, капли пота расплываются по дереву и разбросанным заметкам.

— Вот, — хрипит он, протягивая мятый листок с каракулями.

Студент богословия прячет книгу, берет обрывок и уходит, не оглядываясь.