Студент богословия

Урок

ень тянется мучительно медленно. Студент богословия склоняется над столом, заполняя страницы столбцами слов. Хаусхолдера нет, Бландингс дремлет над тетрадью, Оллимер работает, старательно, как всегда. Прячется в тени, избегая взгляда студента богословия.

Ждет конца дня, чтобы поговорить, думает студент богословия, дыша пылью. Машины снуют под крохотным окном, рама дребезжит. Порой они проносятся так близко, что он морщится. Нервничает, ни на секунду не забывая о шкатулке в кармане.

Вдруг какая-нибудь из них остановит меня и найдет шкатулку? Хватит и того, что я ношу в кармане Священное Писание — неопровержимую улику.

В кабинете жарко, по спине течет пот, но он не снимает пальто. Сидит в колонне собственного горячего воздуха, пахнущего шерстью, тканью и — едва заметно — старыми бумагами… Внезапная судорога пронзает руку, слово расплывается: миг — и он в стенах Семинарии, вновь брошен в воду.

Бландингс нависает над ним, ухмыляясь. Студент богословия хватает его за подбородок и отпихивает от себя. Бландингс смеется и вновь погружается в дрему.

Студент богословия не может сосредоточиться и просто убивает время, думая обо всем сразу. Если Оллимер — его связной, зачем ждать? Клоуна послали, чтобы научить его пользоваться шкатулкой, подготовить к встрече с Магелланом.

Студент богословия медленно спускается по лестнице — выпить воды из холодильника. Она затхлая и теплая, в чашке плавают кусочки воска — сил едва хватает на то, чтобы поднести ее ко рту и сделать глоток.

Мисс Вудвинд проходит мимо с папкой в руках — толстой и аккуратной, не такой, как у остальных словопытов: ни выглядывающих наружу страниц, ни падающих на пол бумаг. Она — лучшая из них, нашла больше слов, чем все они, вместе взятые. Каждая страница в ее папке заполнена — мелко и без ошибок. Она одаривает его тенью улыбки, слегка склоняя голову, аромат духов тянется за ней как шлейф. Он вспоминает Вудвинда, спящего на облаках, думает о ее волосах, струящихся по его лицу, словно дождь, — во сне.

Студент богословия возвращается в кабинет и сидит над открытой тетрадью до конца дня.

Он быстро уходит из офиса, не желая говорить с Оллимером. Затерявшись в муравейнике Сан-Венефицио, бесцельно блуждает по улицам. Не стоит сегодня идти к Магеллану, решает он, время не пришло.

День сумрачен и тревожен, как и он сам. Завтра суббота, выходной. Он сможет собраться с духом перед вторым посещением Орфеума. Кружась, улицы приводят его на окраину, на сей раз к городской стене. Ликторы наблюдают за ним — глаза мерцают за черными шестиугольными стеклами хромовых полумасок.

Студент богословия смотрит, как ночь опускается на пустыню. Огромные вараны, едва различимые в сумраке, тенями снуют у стен и замирают, готовые к ночному дозору.

У него за спиной Сан-Венефицио зажигает огни. Он смотрит, как медленно, словно звезды, разгораются глаза ящериц, возвращая этот свет сотней крохотных искр. Недвижные, как статуи, они смотрят на город и на студента богословия, и он отвечает им восхищенным взглядом.

Охваченный странным чувством, он подходит к тусклой лампе над парапетом и достает из кармана книгу. Он читает варанам отрывки из первой главы — о первом мире. Сером, сумрачном, полном воды и деревьев. Их тени пьют дождь, тяжелеют и падают в грязь. Смешавшись с ней, они обретают форму и блуждают вокруг. Когда они оказываются на берегу, из вод выходит посредник. Он превращает их в людей и глубинами ведет в этот мир.

Студент богословия останавливается — глаза варанов мерцают, как драгоценные камни. Он смущенно прячет книгу. Под их древними взглядами он чувствует себя дураком.

Из дневника студента богословия в школьные годы: «Во время ночной прогулки мне встретился кот, одетый так же, как я: во все черное, кроме белого воротничка. Мы смотрели друг на друга через дорогу — глаза мерцали желтым, оранжевым, золотым, — он бросился прочь, когда появилась машина. Меня охватило жуткое чувство, словно свершился некий обмен». Позже он добавил: «Теперь я вижу их постоянно».

Он уходит, ужинает в одиночестве и спит в гроте парка.

Утреннее солнце смывает краски со стен грота, наполняя его бледным, призрачным светом. Сбросив одежду, студент богословия купается в журчащем ручье, вьющемся по гладкому каменному руслу. Он встает из воды — кожа мерцает белизной в тихих утренних лучах — и идет в уголок грота, где камни сменяются песком и достаточно света.

Студент богословия аккуратно рисует на песке древесных духов и опускается на колени. Зажигает маленькие кусочки ладана под своим пальто, свисающим с камня неподалеку, и окуривает его дымом. Жжет бумажную молитву рядом с каждым из трех изображений. Смазывает ладони и лоб каплей масла. Сидит неподвижно.

Преклонив колени, он складывает руки перед собой и начинает читать молитву, выученную в Семинарии — ту, что заполнит промежутки между божественными словами. Мерцающий утренний воздух холодит мокрую кожу, дрожь призрачными волнами струится по телу, волосы встают дыбом. Он начинает раскачиваться — взад и вперед, — едва заметно, словно травинка на слабом ветру, и продолжает молиться.

Вокруг — тишина. Его голос — шепот — касается каменных стен и иногда взлетает под своды грота, еле слышный за лепетом ручья. Молитва звенит как цепь, слоги тянутся друг за другом, мелодия поднимается и падает, складываясь в калейдоскопический узор. Он трет ладони, очень медленно, сопровождая слова ритмичным шелестом кожи. Кружась в дыме молитв и ладана, они поднимаются к каменному своду, мгновение медлят и уносятся прочь — в небо. Звуки сливаются, в них зреет нечто невыразимое, заставляя солнечные лучи, играющие на воде и камнях, петь. Стиснув руки, он касается кончиками пальцев лба, рта, сердца — рисует в воздухе круг, снова и снова. Каждое движение сопровождается слогом — звуки срываются с губ, он раскачивается — взад и вперед — как заведенный.

Молитва обрывается, но свет, вода и ритм остаются с ним, когда он поднимается на ноги, когда одевается и заметает следы. Остаются с ним, когда он выходит из грота.

На вершине Калавера-стрит маленькая арка в стене Орфеума выходит на крохотный дворик. Наверху, под самым куполом, едва виднеется окно Магеллана. Под защитой стен в круглых кадках растут молодые деревья. Самое крупное — дуб — стоит в центре. Их соединяет ручей, вытекающий из отверстия, вырубленного во внутренней стене — очень низко. Дворик вымощен черными камнями, но от кадки с дубом расходятся три золотых кольца, изображая компас. Внутри — никого.

Студент богословия осторожно шагает вперед, подходит к стене. Замечает движение в воде и замирает — каналы глубокие, камни гладкие и чистые, по дну медленно скользит колонна детей. Опустив лица, они движутся, чуть шевеля золотистыми руками и ногами так, что поверхность остается спокойной. Изумившись, студент богословия отступает и снова смотрит на них. Они еще текут непрерывным потоком, поодиночке или парами, не поднимаясь, чтобы глотнуть воздуха. Он провожает их взглядом и видит, как ребенок нарушает строй и исчезает среди погруженных в воду корней молодого деревца.

Это личинки оро, наслаждающиеся относительной свободой, пока не окуклятся в древесном стволе. Со временем они повзрослеют, изменив форму в зависимости от дерева. К примеру, у дубовых оро — фарфоровые рты.

Он осторожно достает из кармана музыкальную шкатулку и смотрит вверх — на крону дуба. Листья шуршат. Возможно, это ветер, но скорее всего — мелькание черных конечностей, проблеск белизны.

— Если собрался шпионить, — говорит он тихо, но четко, — помоги. Будет на что посмотреть.

Не ожидая ответа, он садится и открывает шкатулку, пытаясь вспомнить, как играл с Филемоном прошлой ночью. Ветви дуба качаются в кружеве света, запах листвы струится к нему по ветру, касается лица, убаюкивает. Студент богословия чувствует, что личинки оро у него за спиной движутся иначе. Каждый раскрывает губы — с них срываются пузырьки. Легкие вздохи поднимаются на поверхность, наполняют дворик свежим древесным ароматом — он остается в ноздрях, овевает голову.

Спокойный и собранный, студент богословия касается шкатулки: трогает сначала бока, затем — углы. Медленно проводит пальцами над отверстиями в крышке, огибает края, играет так же, как с Филемоном, посылая гулкий деревянный звук сквозь камни и стекла — в кабинет Магеллана. Мелодия разрастается — ширится, не становясь громкой, сплетается с песней света и воды. Деревья шевелят пальцами.

Закончив, он оборачивается. В узком канале его ждет черная лодка. Недвижная, словно камень, она не кренится и не качается, когда он всходит на борт и опускается на скамью. Маленькая, вырезанная из эбенового дерева, полированная, она скользит к темному отверстию в стене, едва он садится. Приближаясь к нему, студент богословия чувствует на лице дыхание тумана и оказывается под каменными сводами. Чудовищная тяжесть Орфеума давит на арку — в футе над его головой. Поворот, и свет меркнет.

Движение во мраке — быстрое и равномерное, затхлый воздух липнет к лицу, словно паутина. Темно и тихо, как в мертвом сне.

Внезапно в тусклом фосфорическом сиянии перед кормой лодки проступает грязный берег — узкий пляж с ивами и кипарисами, жесткой осокой, залитый жутким желтым светом. Лодка с шелестом скользит по голубому песку, и студент богословия сходит на берег. Идет по пляжу, не оставляя следов, осторожно минует рощу и оказывается на пустоши.

Он смотрит вверх — потолка не видно, стен тоже, странный свет не имеет источника. Студент богословия опускается на колени, достает спичечный коробок с зеркальцем на дне. Держит его на левой ладони, раскачивает над ним отвес. Его правая рука неподвижна. Он слушает сверчков и плач горлиц среди мертвых деревьев, ветви которых тянутся в сумрак, словно паучьи лапы. Отвес — бледное пятно — скользит над ладонью.

Это требует времени, но, наконец, он останавливается, указывая вперед — на брешь среди деревьев.

Студент богословия идет, и листья вокруг меняют цвет. Поднимается на низкий пригорок — трава под ногами из желтой становится голубой, впереди — валун, омытый красноватым зернистым сиянием. Студент богословия приближается к нему, чувствуя ладонью жар камня. Идет к свету. Оказывается на полянке, окаймленной льдисто-голубыми и черно-пурпурными цветами — под сенью утеса, увенчанного нитями мха и высохшими деревьями. В траве — то тут, то там в кольце разрушенной железной ограды — тускло мерцают кресты и могильные камни. Несколько призрачных ламп свисают с шестов, траву устилают пакеты и оберточная бумага. Он различает смутные, серые фигурки, прыгающие вокруг, как камешки по воде, — они несут вещи в открытый павильон, раскинувшийся в центре поляны. Приблизившись, студент богословия видит Магеллана на ложе под тяжелыми занавесами, его лицо все еще раскрашено белым и черным, но сейчас на нем церковное облачение — желтое полупальто и длинное зеленое одеяние с брыжами на запястьях и горле, брюки до колен и белые чулки, гладкие, словно мрамор, уходящие в черные туфли. Ладан клубится над его овеянным грезами челом — поднимается от жаровен, раздуваемых фамильярами. Они наполняют чаши ядом, и он пьет, бросая вызов смерти.

Студент богословия без помех входит на кладбище, позволяя кровавой вуали Магеллана сомкнуться у себя за спиной. Веки первосвященника подкрашены черным — две дыры в форме бриллиантов, зияющие на лице. Студент богословия чувствует на себе их не-взгляд. Он опускается перед катафалком, фамильяр подсовывает подушечку ему под колени. Студент богословия вновь открывает музыкальную шкатулку, медленно, позволяя воздуху остудить руки, не говоря и не пытаясь говорить, и просто играет, как велел ему дубовый оро.

Воздух водит его пальцами. Гулкая мелодия вырывается наружу, словно струйка пара, трепещет, как крыло мотылька, повторяется — снова и снова. Магеллан рывком садится, призрачные, неясные тени пляшут в бледном свете вокруг поляны. Гремит барабанная дробь, подхватывает фразу, устремляет ее в полет.

Магеллан встает со своего ложа, распахнув руки, позволяет фамильярам отвести назад его рукава и режет свое белое запястье кобальтовым ножом.

Вновь студент богословия повторяет мелодию. Призраки кишат в воздухе, шелестя и плача, возлияния струятся для них на землю, для них пылают ведьмины огни на ветвях, превращая деревья в канделябры. Вновь он повторяет мелодию.

Барабанная дробь усиливается, и земля начинает дрожать, тембр ударов становится глубоким и пустым — в сердце звука нарастает вибрация, каждая нота нисходит до еле слышного жужжания прежде, чем сорвется следующая.

Вновь он повторяет мелодию.

Призрачные свидетели собираются вокруг, открывают темные, размытые рты и разом выдыхают, наполняя его рассудок безмолвным шепотом, похожим на шелест ветра в листве. Они свистят и зевают, обступив его, поднимаются над грохотом барабанов, кружат ему голову. Вновь он повторяет мелодию.

Ему кажется, что его лицо прижимают к чему-то вроде металлической преграды — она гнется, уступая напору. Магеллан делает шаг вперед и поднимает студента богословия, едва касаясь его подмышек, так легко, словно тот — поток воздуха, летящий среди железных осколков и ран — в уже знакомую чернильную тьму. Замерший на мгновение над землей в колонне света, студент богословия — уникальное ничто в тени глаз Магеллана. Огонь, кровь и пот бегут по его телу, внутри, как в тряпичной кукле, шелестят сухие страницы.

Он — воздушный столб. Пар. Он вырывается на банки формальдегида.

Солнце наполняет теплым светом дворик с деревьями. В немых, еще пустынных каналах вода словно зеркало. Промокший студент богословия валяется на мостовой. Смотритель будит его, оставляет на земле, совершенно потрясенного, и отправляется за ликтором или стражником. Когда он возвращается, студента богословия уже нет — только мокрые следы на камнях и запах химикатов в воздухе.