Стрела времени

– Крэндол! Хенк! Вперед и на середину!

Никлас Крэндол сел, поджав ноги, на своих нарах в пятом ярусе и сердито поморщился. Он было задремал и теперь протирал слипающиеся глаза. На тыльной стороне его кисти багровели три параллельных рубца – три прямые борозды, какие может оставить когтистая лапа хищного зверя. Над самыми бровями лоб рассекал темный зигзаг еще одного шрама. А в мочке левого уха чернела круглая дырочка. Кончив протирать глаза, он раздраженно почесал это ухо.

– Торжественная встреча! – проворчал он. – Можно было догадаться заранее! Все та же распроклятой Земля со всеми ее прелестями!

Крэндол перекатился на живот и похлопал по щеке щуплого человечка, который храпел на нарах прямо под ним.

– Отто! – позвал он. – Отто-Блотто, давай, шевелись!

Нас требуют.

Хенк, еще не открыв глаза, сразу подскочил и сел, подобрав под себя ноги. Его правая рука потянулась к шее, покрытой сеткой зигзагообразных рубцов такого же цвета и величины, как шрам на лбу Крэндола. На руке не хватало двух пальцев – указательного и среднего.

– Хенк здесь, сэр! – хрипло сказал он, потряс головой и, открыв глаза, посмотрел на Крэндола. – А, это ты, Ник… Что случилось?

– Мы прибыли, Отто-Блотто. Мы на Земле, и наши свидетельства скоро будут готовы. Еще полчаса, и ты сможешь упиться коньяком, пивом, водкой и поганым виски на всю свою наличность. Тебе уже больше не придется пить тюремную самогонку из консервной банки под нижней койкой, Отто-Блотто.

Хенк крякнул и опрокинулся на спину.

– Через полчаса! Так чего же ты разбудил меня сейчас?

Что я тебе – карманник, который сначала украл, потом отсидел и теперь визжит от нетерпения, ах, где его свидетельство? Ник, а мне приснился еще один способ, как покончить с Эльзой, – совсем новый и такой, что закачаешься…

– Лягаши разорались, – ответил Крэндол по-прежнему негромко и спокойно. – Слышишь? Им требуемся мы – ты и я. Хенк снова сел, прислушался и кивнул.

– Почему такие голоса бывают только у галактических лягашей, а?

– Согласно инструкции, – заверил его Крэндол. – Чтобы стать галактическим лягашом, требуется максимальный рост, минимальное образование и максимально противный голос в сочетании со способностью оглушительно орать. А без этого, какой бы ты ни был мерзопакостной сволочью, придется тебе, брат, сидеть на Земле и отводить душу, штрафуя почтенных старушек на допотопных вертолетах за превышение скорости.

Надзиратель, остановившись под ними, сердито стукнул по металлической стойке.

– Крэндол! Хенк! Вы еще каторжники, не забывайте!

Даю вам две секунды, или я влезу к вам и обработаю напоследок по старой памяти.

– Есть, сэр! Иду, сэр! – отозвались они хором и начали спускаться по нарам, не выпуская из рук пакетов с одеждой, которую они когда-то носили на свободе и вскоре должны были надеть снова.

– Слушай, Отто! – зачастил Крэндол беззвучным тюремным шепотом, наклоняясь к самому уху Хенка, пока они спускались. – Нас вызывают для интервью с телевизионщиками и газетчиками. Нам будут задавать сотни вопросов. Так, смотри, не проговорись про…

– Телевизионщики и газетчики? А почему нас? Hа что мы им сдались?

– Потому что мы знаменитости, олух! Мы отсидели за мокрое дело весь срок! А много таких, как, по-твоему? Заткнись и слушай. Если тебя спросят, кого ты наметил, молчи и улыбайся. На этот вопрос не отвечай. Понял? Не проговорись им, за чье убийство ты отбывал срок. Как бы они к тебе ни приставали, заставить тебя отвечать они не могут. Таков закон.

Хенк на мгновение замер в полутора ярусах над полом.

– Ник! Ведь Эльза знает! Я ей сказал в тот самый день

– перед тем как пошел в полицию. Она знает, что сидеть за убийство я согласился бы только ради нее!

– Она знает, она знает! Ну конечно, она знает! – Крэндол беззвучно и быстро выругался. – Но доказать-то она этого не может, тупица! А стоит тебе объявить об этом при свидетелях, и она получает право приобрести оружие и застрелить тебя без предупреждения – в порядке самообороны. А если ты промолчишь, права на это у нее не будет. Ведь она все еще твоя бедная женушка, которую ты клялся у алтаря любить, почитать и лелеять. С точки зрения всего мира.

Надзиратель привстал на цыпочки и полоснул дубинкой по их спинам. Они свалились на пол и съежились, а он рычал:

– Я вам разрешил точить лясы? Разрешил? Если у нас останется время до того, как вам выдадут свидетельства, я сведу вас, умников, в надзирательскую для последней выволочки. А теперь – живо!

Они покорно побежали, точно цыплята от разъяренной собаки. У решетки, отгораживавшей камеру, надзиратель отдал честь и доложил:

– Допреступники Никлас Крэндол и Отто Хенк, сэр!

Старший надзиратель Андерсон в ответ небрежно поднял руку к козырьку и повернулся к заключенным.

– Эти господа хотят задать вам пару вопросов. Отвечайте – это вам не повредит. Можете идти, О’Брайен.

Голос старшего надзирателя был исполнен величайшего благодушия. На его лице широким полумесяцем играла улыбка. Надзиратель О’Брайен снова отдал честь и отошел, а Крэндол перебрал в памяти все, что он успел узнать об Андерсоне за месяц перелета от Проксимы Центавра.

Андерсон задумчиво покачивает головой, когда этого беднягу Минелли… его ведь звали Стив Минелли?. прогнали сквозь строй вооруженных дубинками надзирателей за то, что он пошел в уборную без разрешения. Андерсон хихикает и бьет ногой в пах седого каторжника, заговорившего с соседом во время обеда… Андерсон…

И все-таки в храбрости ему отказать нельзя – ведь он знал, что на его корабле находятся два допреступника, отбывшие срок за убийство. Впрочем, он, наверное, знал и то, что они не станут тратить свои убийства на него, как бы он ни зверствовал. Человек не отправляется добровольно на долгие годы в ад только ради удовольствия пришить одного из местных дьяволов.

– А мы обязаны отвечать на эти вопросы, сэр? – осторожно спросил Крэндол.

Улыбка старшего надзирателя стала чуть-чуть поуже.

– Я же сказал, что это вам не повредит, верно? А чтонибудь другое может и повредить. Так-то, Крэндол, все еще может. Мне бы хотелось оказать услугу представителям прессы, и вы уж, пожалуйста, будьте полюбезнее и поразговорчивее, ладно? – он слегка повел подбородком в сторону надзирательской и перехватил дубинку.

– Есть, сэр, – ответил Крэндол, а Хенк энергично кивнул. – Мы будем любезны и разговорчивы.

«Черт! – мысленно выругался Крэндол. – Если бы только это убийство не было мне так нужно для другого!

Помни про Стефансона, приятель, только про Стефансона!

Не Андерсон, не О’Брайен и никто другой Только Фредерик Стоддард Стефансон!»

Пока телеоператоры по ту сторону решетки устанавливали камеры, Крэндол и Хенк отвечали на обычные предварительные вопросы репортеров.

– Ну, как вы себя чувствуете, вернувшись на Землю?

– Прекрасно. Просто прекрасно.

– Что вы намерены сделать сразу же, как получите ваши свидетельства?

– Поесть как следует. (Крэндол.)

– Напиться до чертиков. (Хенк.)

– Смотрите, как бы вам опять не угодить за решетку, уже в качестве послепреступника! (Один из хроникеров) Общий добродушный смех, в который, кроме репортеров, вносят свою лепту старший надзиратель Андерсон и

Крэндол с Хенком.

– Как с вами обращались, пока вы находились в заключении?

– Очень хорошо. (Крэндол и Хенк в один голос, задумчиво косясь на дубинку Андерсона).

– А вы не хотите сообщить нам, кого вы намерены убить? Или хотя бы один из вас?

(Молчание).

– Кто-нибудь из вас передумал и решил не совершать убийства?

(Крэндол задумчиво смотрит в потолок, Хенк задумчиво смотрит в пол. Снова общий смех, в котором на этот раз слышится некоторая натянутость. Крэндол и Хенк не смеются.)

– Ну, мы готовы. Повернитесь сюда, пожалуйста, –

вмешался диктор телевидения. – И улыбайтесь – нам нужна настоящая сияющая улыбка.

Крэндол и Хенк покорно расплылись до ушей, и диктор получил даже три требуемых улыбки – Андерсон не преминул примкнуть к сияющей паре.

Две камеры выпорхнули из рук операторов – одна повисла над заключенными, другая быстро задвигалась перед их лицами: операторы управляли ими с помощью маленьких пультов, умещавшихся на ладони. Над объективом одной из камер вспыхнула красная лампочка.

– Итак, уважаемые телезрители и телезрительницы, –

бархатно зарокотал диктор, – мы с вами находимся на борту тюремного космолета «Жан Вальжан», который только что приземлился на нью-йоркском космодроме.

Мы явились сюда, чтобы познакомиться с двумя людьми –

с двумя из той редкой категории людей, которые, добровольно отбывая срок за убийство, сумели отбыть его полностью и по закону получили право совершить по одному убийству каждый. Через несколько минут они будут освобождены, полностью отбыв семь лет заключения на каторжных планетах, – будут освобождены с правом убить любого мужчину или женщину в пределах Солнечной системы, не опасаясь никакого возмездия. Всмотритесь в их лица, дорогие телезрители и телезрительницы, – ведь, быть может, они изберут именно вас!

После этого оптимистического замечания диктор сделал небольшую паузу, и объективы впились в лица двух мужчин в серых тюремных комбинезонах. Затем диктор вошел в поле зрения камер и обратился к тому из заключенных, который был ниже ростом:

– Ваше имя, сэр?

– Допреступник Отто Хенк, номер 525514, – привычно отбарабанил Отто-Блотто, хотя слово «сэр» его немного сбило.

– Как вы себя чувствуете, вернувшись на Землю?

– Прекрасно. Просто прекрасно.

– Что вы намерены сделать сразу же, как получите свидетельство?

Хенк помолчал в нерешительности, потом робко покосился на Крэндола и ответил:

– Поесть как следует.

– Как с вами обращались, пока вы находились в заключении?

– Очень хорошо. Так хорошо, как можно было ожидать.

– Как мог бы ожидать преступник, э? Но ведь вы пока еще не преступник, верно? Вы же допреступник.

Хенк улыбнулся так, словно впервые услышал это определение.

– Верно, сэр, я допреступник.

– Не хотите ли вы сообщить телезрителям, кто то лицо, из-за которого вы готовы стать преступником?

Хенк укоризненно взглянул на диктора, который испустил сочный смешок – на этот раз в полном одиночестве.

– Или, быть может, вы оставили свое намерение относительно его или ее?

Наступила пауза, и диктор сказал несколько нервно:

– Вы отбыли семь лет на полных опасностей неосвоенных планетах, готовя их для заселения человеком. Это максимальный срок, предусмотренный законом, не так ли?

– Да, сэр. С зачетом, положенным допреступникам, отбывающим срок авансом, за убийство больше семи лет не дают.

– Бьюсь об заклад, вы рады, что в наши дни смертная казнь отменена, э? Впрочем, в этом случае отбытие наказания авансом утратило бы смысл, не так ли? А теперь, мистер Хенк – или я все еще должен называть вас «допреступник Хенк»? – может быть, вы расскажете нашим телезрителям, какое происшествие из случившихся с вами за время отбытия срока вы считаете самым жутким?

– Ну-у… – Отто Хенк задумался. – Хуже всего, пожалуй, было на Антаресе VIII, в моем втором лагере, когда большие осы начали откладывать яйца… Видите ли, на

Антаресе VIII водится оса, которая в сто раз больше…

– Там вы и потеряли эти два пальца?

Хенк поднял искалеченную руку и внимательно ее оглядел.

– Нет. Указательный палец я потерял на Ригеле XII.

Мы строили первый лагерь на этой планете, и я выкопал такой странный красный камень, весь в шишечках. Ну, я и ткнул в него пальцем – посмотреть, очень ли он твердый,

– и кончика пальца как не бывало! Фьють – и нет его. А

потом весь палец загноился, и врачи его оттяпали напрочь.

Ну, да мне еще очень повезло. Кое-кто из ребят, из каторжников то есть, наткнулся на камушки побольше моего, так они потеряли кто ногу, кто руку, а один и вовсе был проглочен целиком. На самом деле ведь это были не камни, а живые твари – живые и голодные! Ригель XII так ими и кишит. Ну, а средний палец… средний палец я потерял по глупости на космолете, когда нас перевозили в…

Диктор понимающе кивнул, кашлянул и сказал:

– Но осы, гигантские осы на Антаресе VIII были хуже всего?

Отто-Блотто не сразу сообразил, о чем идет речь, и растерянно замигал.

– А-а… Это точно. Они кладут яйца под кожу обезьян, которые водятся на Антаресе VIII, понимаете? Обезьяне, конечно, приходится туго, зато у осиных личинок есть пища, пока они не вырастут. Ну, мы там обосновались, и тут оказалось, что осы не видят никакой разницы между этими обезьянами и людьми. Все шло гладко, а потом вдруг то один хлопнется без чувств, то другой. Забрали их в больницу, сделали рентген, и оказалось, что они прямо нашпигованы…

– Благодарю вас, мистер Хенк, но наши телезрители уже не меньше трех раз видели осу Херкмира и слушали рассказ о ней во время «Межзвездного полета». Программа эта, как вы, без сомнения, помните, дорогие телезрители, передается по средам от девятнадцати до девятнадцати тридцати по среднеземному времени. А теперь, мистер

Крэндол, разрешите спросить вас, сэр, как вы себя чувствуете, вернувшись на Землю?

Крэндол выступил вперед и подвергся примерно такому же допросу, как и его товарищ. Впрочем, произошло одно значительное отступление от шаблона. Диктор спросил, думает ли он, что Земля за это время сильно изменилась. Крэндол приготовился пожать плечами, потом вдруг усмехнулся.

– Одну заметную перемену я вижу уже сейчас, – сказал он. – Вот эти парящие в воздухе камеры, которыми управляют с помощью маленьких коробочек. В тот день, когда я расстался с Землей, этого еще не существовало. Изобретатель, наверное, неглупый человек.

– А? – диктор оглянулся. – Вы говорите о дистанционном переключателе Стефансона? Его изобрел Фредерик

Стоддард Стефансон лет пять назад. Верно, Дон?

– Шесть лет, – поправил телеоператор. – Пять лет назад переключатель поступил в продажу.

– Переключатель был изобретен шесть лет назад, – пояснил диктор. – А в продажу он поступил пять лет назад.

Крэндол кивнул.

– Ну, так этот Фредерик Стоддард Стефансон, должно быть, очень неглупый человек, очень-очень неглупый, – и он снова усмехнулся в объектив камеры.

«Гляди на меня! – подумал он. – Я ведь знаю, что ты смотришь эту передачу, Фредди! Гляди на меня и трепещи!»

Диктор как будто немного опешил.

– Да… – сказал он. – Вот именно. А теперь, мистер

Крэндол, не расскажете ли вы нам о самом жутком происшествии…

После того как телеоператоры собрали свое оборудование и удалились, репортеры обрушили на обоих допреступников последний шквал вопросов, надеясь выведать что-нибудь пикантное.

«Роль женщин в вашей жизни?» «Ваши любимые книги, ваше хобби, ваши развлечения?» «Встречались вам на каторжных планетах атеисты?» «Если бы вам пришлось повторить все сначала…»

Никлас Крэндол отвечал вежливо и скучно, а сам думал о Фредерике Стоддарде Стефансоне, который сидит сейчас перед своим роскошным телевизором с экраном во всю стену.

Или Стефансон уже выключил телевизор? Может быть, он сейчас сидит, уставившись на погасший экран, и старается разгадать замыслы человека, который выжил, хотя, согласно статистическим данным, у него был на это лишь один шанс из десяти тысяч, и вернулся на Землю, отбыв все семь невероятных лет в лагерях на четырех каторжных планетах…

А может быть, Стефансон, посасывая губы, вертит в руках свой бластер – бластер, которым ему не придется воспользоваться. Ведь если не будет неопровержимо доказано, что он убил, не превысив пределов необходимой обороны, ему придется отбыть за убийство полный срок без зачета в семь лет, положенного тем, кто добровольно отбывает наказание авансом. И он обречет себя на четырнадцать лет в кошмарном аду, из которого только что вернулся Крэндол.

Но может быть, Стефансон сидит, скорчившись в дорогом пневматическом кресле, и угрюмо смотрит на экран невыключенного телевизора – оледенев от ужаса и всетаки не в силах оторваться от увлекательной передачи, которую подготовила телевизионная компания в связи с возвращением двух (нет, вы только подумайте – двух!) допреступников, авансом отбывших срок за убийство.

Сейчас, наверное, передается интервью с какимнибудь земным представителем Галактической тюремной службы, энергичным начальником отдела по связи с прессой, понаторевшим в социологических терминах.

«Скажите, мистер Имярек, – начнет диктор (другой диктор – более солидный и интеллигентный), – часто ли допреступники полностью отбывают срок за убийство и возвращаются на Землю?»

«Статистические данные, – эти слова сопровождаются шелестом бумаги и сосредоточенным взглядом вниз, за кадр, – статистические данные показывают, что человек, полностью отбывший срок за убийство с зачетом, положенным допреступникам, возвращается на Землю в среднем лишь раз в одиннадцать и семь десятых года».

«Таким образом, мистер Имярек, можно сказать, что возвращение двух таких людей в один и тот же день – событие довольно необычное?»

«Весьма необычное, иначе вы, телевизионщики, не подняли бы вокруг него такую шумиху». (Жирный смешок, которому вежливо вторит диктор.)

«А что происходит с теми, кто не возвращается, мистер Имярек?»

(Изящный взмах широкой пухлой руки.)

«Они гибнут. Или отказываются от своего намерения.

Семь лет на каторжных планетах – это не шутка. Работа там не для неженок – не говоря уж о местных живых организмах, как крупных, человекоядных, так и крохотных, вирусоподобных. Вот почему тюремные служащие получают такую высокую плату и такие длительные отпуска. В

некотором смысле мы вовсе не отменяли смертной казни, а только заменили ее общественно полезным подобием рулетки. Любой человек, совершивший или намеренный совершить одно из особо опасных преступлений, высылается на планету, где его труд принесет пользу всему человечеству и где у него нет стопроцентной гарантии, что он вернется на Землю – хотя бы даже калекой. Чем серьезнее преступление, тем длиннее срок и, следовательно, тем меньше шансов на возвращение».

«Ах, вот как! Но, мистер Имярек, вы сказали, что они либо гибнут, либо отказываются от своего намерения. Не будете ли вы так добры объяснить нашим телезрителям, в чем выражается этот их отказ и что тогда происходит?»

Мистер Имярек откидывается в кресле и сплетает пухлые пальцы на округлом брюшке.

«Видите ли, всякий допреступник имеет право обратиться к начальнику лагеря с просьбой о немедленном освобождении, для чего достаточно заполнить соответствующий бланк. Этого человека немедленно снимают с работ и с первым же кораблем отправляют на Землю. Соль тут вот в чем: та часть срока, которую он уже отбыл, полностью аннулируется, и он не получает никакой компенсации. Если, выйдя на свободу, он совершает настоящее преступление, он должен отбыть положенный срок полностью. Если он вновь выражает желание отбыть срок авансом, то опять отбывает его с самого начала, хотя, разумеется, с положенным зачетом. Трое из каждых четырех допреступников подают просьбу об освобождении в первый же год. Эти планеты быстро приедаются».

«Да, я думаю! – соглашается диктор. – Но мы хотели бы узнать ваше мнение о зачете, положенном допреступникам. Ведь многие, как вам известно, считают, что такое сокращение срока вдвое слишком соблазнительно и порождает допреступников».

По холеному благообразному лицу пробегает еле уловимая гримаса злости, которая тотчас сменяется снисходительно-презрительной улыбкой.

«Боюсь, что эти люди, хотя и движимые самыми лучшими побуждениями, не слишком осведомлены в вопросах современной криминалистики и пенологии. Мы вовсе не стремимся уменьшать число допреступников, мы стремимся его увеличивать.

Вы помните, я сказал, что трое из четырех подают просьбу об освобождении в первый же год? Эти индивиды были достаточно благоразумны и попытались отбыть лишь половину срока, положенного за их преступление.

Так неужели же они будут настолько глупы и все-таки совершат преступление с риском получить полный срок без зачета, когда уже убедились, что не могут выдержать и двенадцати месяцев каторги? Не говоря уж о том, что на этих планетах, где выживают лишь отдельные счастливчики, вытянувшие выигрышный билет в лотерее борьбы за существование, они на практике постигают ценность человеческой жизни, необходимость социального сотрудничества и преимущества цивилизованных методов.

А тот, кто не просит об освобождении? Ну, у него есть достаточно времени, чтобы желание совершить задуманное преступление совсем остыло, не говоря уж и о гораздо большей вероятности того, что он погибнет и останется ни с чем. Таким образом, число допреступников, которые возвращаются и совершают задуманное преступление, настолько мало, что общество оказывается в колоссальном выигрыше! Разрешите, я приведу несколько цифр.

Оценка по шкале Лазареса показывает, что уменьшение числа одних только предумышенных убийств со времени введения зачета для допреступников составляет 41%

для Земли, 331/ % для Венеры, 27% для…

3

»

«Плохим, очень плохим утешением послужат Стефансону эти 41% и 331/3%», – с удовольствием подумал Никлас Крэндол. Сам он учитывался в другой графе этих статистических выкладок – человек, который по достаточно веской причине хочет убить некоего Фредерика Стоддарда

Стефансона. Он был остатком на странице вычитаний и погашений – вопреки вероятности он вернулся после семи лет каторги, чтобы получить товар, оплаченный авансом.

Он и Хенк. Два воплощения до нелепости крохотного шанса. Жена Хенка, Эльза… может быть, и она сидит перед своим телевизором, точно птица, завороженная взглядом змеи, в тупом отчаянии надеясь, что объяснения представителя Галактической тюремной службы подскажут ей, как избежать неизбежного, как спастись от столь редкой судьбы, которая ей уготована

Впрочем, об Эльзе пусть думает Отто-Блотто. Пусть радуется, он дорого заплатил за это право. Но Стефансон принадлежит ему, Крэндолу.

«Я хочу, чтобы этот долговязый бандит как следует попотел от страха, я буду выжидать своего часа, и пусть он трясется!»

Репортеры продолжали допрос, но тут громкоговоритель над их головами откашлялся и объявил:

«Заключенные, на выход! Первый десяток собирается и идет в канцелярию начальника корабля. Все правила внутреннего распорядка строго соблюдаются до самого конца. Вызываются: Артур, Ауглюк, Гарфинкель, Гомес, Грэхем, Крэндол, Феррара, Фу-Йен, Хенк…»

Через полчаса они уже шли по центральному коридору к трапу в своей старой гражданской одежде. У выхода они предъявили свидетельства часовому, механическиугодливо улыбнулись Андерсону, когда он крикнул в иллюминатор: «Эй, ребята, возвращайтесь поскорее!», и сбежали по наклонным сходням на поверхность планеты, которую не видели семь долгих мучительных лет.

У выхода их опять поджидали репортеры и фотографы, а также один телеоператор, которому было поручено показать их миру в первые минуты свободы.

Вопросы, вопросы – но теперь они могли позволить себе резкие ответы, хотя им было еще трудно отвечать грубо кому бы то ни было, кроме товарищей по заключению.

К счастью, внимание репортеров отвлек третий допреступник, который шел с ними. Фу-Йен отбыл два года с зачетом за избиение с нанесением увечий. А к тому же он лишился обеих рук и одной ноги в едких мхах Проциона

III всего за месяц до освобождения и теперь медленно ковылял по сходням на здоровой ноге и протезе – держаться за перила ему было нечем

Когда репортеры с неподдельным интересом принялись расспрашивать его, каким образом он намерен осуществить избиение, не говоря уж о нанесении увечий, при столь ограниченных возможностях, Крэндол толкнул Хенка локтем, они быстро сели в ближайшее гиротакси и попросили водителя отвезти их в какой-нибудь бар – поскромнее и потише.

Полная свобода выбора совершенно ошеломила Отто-

Блотто.

– Ник, я не могу! – прошептал он. – Слишком уж тут много всякой выпивки!

Крэндол вывел его из затруднения, заказав для них обоих.

– Два двойных виски, – сказал он официантке. – И

больше ничего.

Когда виски было принесено, Отто-Блотто уставился на рюмку с грустной недоуменной неясностью – так смотрит отец на сына подростка, которого в последний раз видел еще грудным младенцем. Он осторожно протянул к ней трясущуюся руку.

– За смерть наших врагов! – сказал Крэндол и, залпом выпив свое виски, стал смотреть, как Отто-Блотто медленно прихлебывает, смакуя каждую каплю.

– Не увлекайся! – сказал он предостерегающе. – Не то

Эльза и не заметит твоего возвращения – разве что будет возить цветы по приемным дням в клинику для алкоголиков.

– Можешь не опасаться, – проворчал Отто-Блотто в пустую рюмку. – Я вскормлен на этом зелье. Да и в любом случае больше я не пью, пока с ней не разделаюсь. Я так все и задумал, Ник: одна рюмка, чтобы отпраздновать свободу, потом Эльза. Я выдержал эти семь лет не для того, чтобы теперь по собственной промашке остаться в дураках.

Хенк поставил рюмку на стол.

– Семь лет то в одном кромешном аду, то в другом. А

до этого – двенадцать лет с Эльзой. Двенадцать лет она измывалась надо мной как хотела, смеялась мне в глаза и говорила, что по закону она моя жена, что я обязан ее содержать и буду ее содержать, а не то мне же будет хуже. А

чуть только я переставал ползать перед ней на брюхе, она тут же находила способ упечь меня за решетку. Потом через месяц-другой говорила судье, что я, наверное, образумился и она готова меня простить! Я на коленях просил ее дать мне развод, в ногах у нее валялся – детей у нас нет, она здоровая, молодая, а она только, смеялась мне в лицо.

Когда ей надо было засадить меня, так перед судьей она плакала и рыдала, но когда мы оставались с ней вдвоем, она только хохотала, глядя, как меня корчит. Я содержал ее, Ник. Отдавал ей все, что зарабатывал, почти до последнего цента, но этого ей было мало. Ей нравилось смотреть, как я корчусь, она сама мне так и сказала. Ну, а сейчас пришел ее черед корчиться. – И крякнув, он добавил: – Женятся только дураки.

Крэндол поглядел в открытое окно, рядом с которым он сидел. Там на множестве уходящих все ниже и ниже уровней бурлила обычная жизнь Нью-Йорка.

– Может быть, – произнес он задумчиво. – Не берусь судить. Мой брак был очень счастливым, пока он длился –

все пять лет. А потом вдруг счастье исчезло – словно масло прогоркло.

– Во всяком случае, она дала развод, – заметил Хенк. –

А не вцепилась тебе в глотку.

– О, Полли была не из тех женщин, которые вцепляются кому-нибудь в глотку. Я звал ее Прелесть Полли, а она меня – Большой Ник. А потом звездный блеск потускнел, да и я тоже, наверное. Тогда я еще лез из кожи вон, пытаясь добиться, чтобы наша с Ирвом фирма приносила прибыль. Оптовая торговля электронным оборудованием. Ну, и, конечно, нетрудно было понять, что миллионера из меня не выйдет. Возможно, дело было именно в этом. Но так или иначе Полли решила уйти, и я не стал ей мешать. Мы расстались друзьями. Я часто думаю, что она теперь…

Раздался хлопок, похожий на всплеск – словно тюлень ударил ластом по воде. Крэндол взглянул на стол, где между рюмками теперь лежал чуть приплюснутый шар. В

тот же миг рука Хенка подхватила шар и швырнула его в окно. В воздух взвились длинные зеленые нити, но шар уже падал вдоль стены гигантского здания и рядом не было живой плоти, в которую они могли бы впиться.

Уголком глаза Крэндол успел заметить, что какой-то человек стремглав выбежал из бара. Несомненно, это он бросил шар: остальные посетители испуганно смотрели ему вслед и оглядывались на их столик. Стефансон, очевидно, решил, что за Крэндолом стоит установить слежку и обезвредить его.

Отто-Блотто не стал хвалиться быстротой своей реакции. Они оба уже давно научились действовать мгновенно

– чужие смерти преподали им немало полезных уроков. И

Хенк сказал только:

– Одуванчик-бомба с Венеры. Ну, во всяком случае, Ник, этот типчик не хочет тебя убить. Просто искалечить.

– Да, это в духе Стефансона, – согласился Крэндол, когда, заплатив по счету, они направились к выходу, а лица вокруг только еще начали бледнеть. – Сам он этого не сделал бы. Нанял бы исполнителя. И нанял бы его через посредника, на случай, если исполнитель попадет в руки полиции и расколется. Но и это был бы риск: обвинение в уже совершенном убийстве его никак не устроило бы. Вот он и прикинул: небольшая доза одуванчика-бомбы – и я для него уже не опасен. Возможно, он даже навещал бы меня в приюте для неизлечимо больных. Ведь присылал же он мне на каждое рождество открытки все эти семь лет.

И всегда одно и то же: «Еще злишься? Привет! Фредди».

– Этот твой Стефансон парень ничего себе! – сказал

Отто-Блотто, внимательно огляделся по сторонам и только тогда вышел из бара на тротуар пятнадцатого уровня.

– Очень даже. Он держит мир в кулаке и время от времени сжимает кулак покрепче – так просто, для забавы. Я

познакомился с его методами, еще когда мы делили комнату в студенческом общежитии, но думаешь, это мне хоть чуточку помогло? Я случайно встретился с ним: когда наша с Ирвом фирма была уже при последнем издыхании, года через два после того, как мы с Полли разошлись.

Мне было очень скверно и хотелось излить кому-нибудь душу – вот я и рассказал ему, что мой компаньон дрожит над каждым грошом, а я строю воздушные замки, и вдвоем мы доведем до верного банкротства фирму, которая могла бы стать золотым дном. А потом я добрался и до моего дистанционного переключателя – как мне, дескать, хотелось бы заняться им всерьез, да все нет времени.

Отто-Блотто то и дело тревожно оглядывался – не потому, что он опасался нового нападения, а потому, что его как-то смущала возможность ходить свободно. Встречные останавливались, глядя на их старомодные туники до колен.

– Вот так-то! – продолжал Крэндол. – Конечно, я свалял дурака, но поверь, Отто, ты и представления не имеешь, как ловко и убедительно субъекты вроде Фредди

Стефансона умеют разыгрывать дружеское участие. Он сказал мне, что у него есть загородный дом, но он в нем сейчас не живет, а в подвале оборудовал электронную лабораторию с новейшей аппаратурой. И если я захочу, то со следующей недели он отдаст и дом, и лабораторию в мое полное распоряжение. Вот только о своем пропитании я должен буду заботиться сам. Никакой платы ему не нужно: делает он это по старой дружбе и потому, что хочет, чтобы я не разменивался на мелочи, а создал что-то понастоящему большое. Ну, как я мог не попасться на такую удочку?! И только через два года я сообразил, что лабораторное оборудование он установил в этом подвале уже после нашего разговора – когда я предложил Ирву за две сотни выкупить мою долю в нашей фирме. Зачем, собственно, могла понадобиться электронная лаборатория Стефансону, владельцу маклерской конторы? Но подобные вещи как-то не приходят в голову, когда старый товарищ проявляет к тебе такое теплое дружеское участие.

Отто вздохнул и продолжил:

– Ну, и он навещал тебя чуть ли не каждую неделю, а когда твоя новая штучка заработала как миленькая, он захлопнул дверь перед твоим носом, а все твои чертежи и готовую штучку увез неизвестно куда. А тебе сказал, что запатентует ее прежде, чем ты успеешь восстановить хотя бы один чертеж. Да и вообще работал-то ты в его доме. И

он сумеет доказать, что он тебя субсидировал. И тут он расхохотался тебе в лицо, прямо как Эльза. Верно, Ник?

Крэндол закусил губу, вдруг осознав, что Отто Хенк знает его историю наизусть. Сколько раз они делились планами мести и рассказывали друг другу, что привело их на каторгу! Сколько раз каждый повторял все ту же горькую повесть, а товарищ говорил те же слова сочувствия, задавал те же вопросы, одинаково соглашался и даже одинаково возражал!

Внезапно Крэндолу захотелось избавиться от Отто-

Блотто и насладиться блаженством одиночества. Двумя уровнями ниже он увидел сверкающую крышу отеля.

– Пожалуй, я пойду туда. Пора подумать и о ночлеге.

Отто кивнул, догадываясь, чем вызвано это внезапное решение.

– Валяй! Я тебя понимаю. Но не жирно ли это будет, Ник? «Козерог-Ритц!» Не меньше двенадцати кредитов в день.

– Ну и что? Неделю я могу и пороскошествовать. А когда сяду на мель, мне с моей биографией нетрудно будет найти выгодную работу. Сегодня я хочу пошиковать, Отто-Блотто.

– Ну, ладно, ладно. Адрес мой у тебя есть, Ник? Я буду у моего двоюродного брата.

– Да, есть. Ну, желаю удачи с Эльзой, Отто!

– Спасибо. Удачи с Фредди! Ну, и… пока!

Отто-Блотто резко повернулся и вошел в лифт. Когда двери за ним закрылись, Крэндолу вдруг стало грустно.

Хенк был теперь для него ближе родного брата. Ведь они с Хенком не расставались последние годы ни днем, ни ночью. А Дэна он не видел… сколько же это?.. да, почти девять лет.

И Крэндол вдруг почувствовал, как мало, в сущности, осталось у него связей с миром людей, если не считать негативного желания убрать из этого мира Фредди Стефансона. Сейчас ему, пожалуй, была бы нужна женщина – и сойдет почти любая.

Нет, ему гораздо нужнее нечто совсем другое – и времени терять нельзя.

Он быстро зашагал к ближайшей аптеке – очень большой и очень роскошной. В самом центре витрины он сразу увидел то, что ему было нужно.

Подойдя к прилавку, Крэндол спросил продавца:

– Что-то очень уж дешево – может быть, бракованная партия?

Продавец ответил с видом оскорбленного достоинства:

– Прежде, чем мы пускаем товар в продажу, сэр, он подвергается тщательнейшей проверке. А цена такая низкая потому, что мы – самая крупная оптовая фирма во всей Солнечной системе.

– Ну, ладно, дайте мне один среднего калибра. И две коробки патронов.

С бластером в кармане Крэндол почувствовал себя немного спокойнее. Он был вполне уверен, что в нужный момент успеет отпрянуть, увернуться, отпрыгнуть – эту уверенность воспитали долгие годы, когда ему приходилось каждую минуту опасаться нападения хищных тварей с молниеносными реакциями. Однако всегда приятно иметь возможность ответить ударом на удар. Да и Стефансон, конечно, не станет долго тянуть со следующей попыткой.

В отеле Крэндол назвался вымышленной фамилией –

эта хитрость пришла ему в голову в самый последний момент. «И могла бы вовсе не приходить», – подумал он, когда лифтер, получив чаевые, сказал:

– Спасибо, мистер Крэндол. Желаю вам благополучно прикончить вашу жертву, сэр.

Итак, он – знаменитость. Возможно, его лицо знает весь мир. Пожалуй, из-за этого будет труднее добраться до

Стефансона.

Перед тем как пройти в ванную, Крэндол запросил у телесправочного бюро сведения о Стефансоне. Семь лет назад Стефансон уже был достаточно богат и известен в деловых кругах. А теперь благодаря стефансоновскому переключателю (стефансоновскому, черт побери!) он, вероятно, стал еще богаче и гораздо известнее.

Так и оказалось. Телевизор сообщил, что за последний календарный месяц в бюро поступило шестнадцать записей, касающихся Фредерика Стоддарда Стефансона.

Крэндол подумал и попросил, чтобы ему проиграли последнюю. Она была датирована этим днем: «Фредерик

Стефансон, президент Стефансоновского сберегательного банка и Стефансоновской электронной корпорации, отбыл сегодня рано утром в свой гималайский охотничий домик.

Он намерен пробыть там не менее…»

– Достаточно! – крикнул Крэндол из ванны.

Значит, Стефансон струсил. Долговязый бандит ополоумел от страха! Это уже что-то. Неплохой процент с семи лет каторги. Пусть попотеет хорошенько – так, чтобы смерть, когда они наконец полностью сведут счеты, показалась ему облегчением.

Крэндол заказал последние известия и имел удовольствие выслушать последнюю сводку новостей о себе самом – о том, что он поселился в отеле «Козерог-Ритц» под именем Александра Смейзерса. «Но оба эти имени – и

Крэндол, и Смейзерс – неверны, уважаемые слушатели, –

ораторствовала равнодушная запись. – У этого человека есть только одно истинное имя, и это имя – Смерть! Да, сегодня в отеле «Козерог-Ритц» поселился Жнец жизней, и только он один знает, кому из нас не суждено увидеть новый восход солнца. Этот человек, этот Жнец человеческих жизней, этот посланец Смерти – единственный среди нас, кому известно…»

– Заткнись! – в бешенстве завопил Крэндол. За эти семь лет он совсем забыл, какие муки вынужден безропотно сносить свободный человек.

На телевизионном экране вспыхнул сигнал частного телевизионного вызова. Крэндол поспешно вытерся, оделся и спросил:

– Кто это?

– Миссис Никлас Крэндол, – ответил голос телевизионистки.

Крэндол потрясенно уставился на экран. Полли! Откуда она вдруг взялась? И как она узнала, где его найти?

Впрочем, ответить на последний вопрос нетрудно – он же знаменитость!

– Соедините, – сказал он наконец.

Экран заполнило лицо Полли. Крэндол внимательно рассматривал его, слегка улыбаясь. Она немного постарела, но, пожалуй, заметить морщинки можно только при таком увеличении…

И Полли как будто тоже сообразила это: во всяком случае, она повернула рукоятку настройки, и ее лицо уменьшилось до нормальных размеров – теперь была видна вся ее фигура и окружающая обстановка. Полли, повидимому, звонила ему из дома. Комната выглядела, как все гостиные меблированных квартир для небогатых людей, зато сама Полли выглядела прекрасно и смотреть на нее было очень приятно. У Крэндола потеплело на сердце от воспоминаний…

– Полли! Здравствуй! Что случилось? Вот уж не ожидал увидеть тебя!

– Здравствуй, Ник, – она прижала руку ко рту и несколько секунд молча смотрела на него, а потом сказала:

– Ник… Ну пожалуйста! Пожалуйста, не мучь меня!

Крэндол сел на первый попавшийся стул.

– Что?

Полли заплакала.

– Ах, Ник! Не надо! Не будь таким жестоким. Я знаю, почему ты отбыл этот срок, эти семь лет. Едва я сегодня услышала твою фамилию, как сразу все поняла. Но, Ник, ведь, кроме него, никого не было. Только он, он один!

– Один он… что он?

– Я была тебе неверна только с ним. И я думала, что он любит меня, Ник! Я не стала бы разводиться с тобой, если бы представляла, какой он на самом деле. Но ведь ты это знаешь, Ник! Знаешь, как он заставил меня страдать. Я

уже достаточно наказана, Ник, не убивай меня, пожалуйста, не убивай!

– Полли, послушай, – сказал он ошеломленно. – Полли, деточка, ради бога…

– Ник! – истерически всхлипнула она. – Ник, ведь с тех пор прошло одиннадцать лет. Во всяком случае, десять. Не убивай меня за это, Ник, пожалуйста, не убивай. Ник, честное слово, я была неверна тебе только год. Ну, от силы два. Честное слово, Ник. И ведь только с ним одним. Остальные не в счет. Это были так… мимолетные увлечения.

Они ничего не меняли, Ник. Только не убивай меня! Не убивай! – и, закрыв лицо руками, она затряслась в неудержимых рыданиях.

Крэндол несколько секунд смотрел на нее, потом облизнул пересохшие губы. Потом присвистнул и выключил телевизор. Потом откинулся на спинку стула и снова присвистнул – но на этот раз сквозь стиснутые зубы, так что получился не свист, а шипение.

Полли! Полли ему изменяла! Год… нет, два года! И…

как это она выразилась? – остальные! Остальные были лишь мимолетными увлечениями!

Единственная женщина, которую он любил и, кажется, никогда не переставал любить, женщина, с которой он расстался с бесконечным сожалением, виня во всем только себя, когда она сказала ему, что дела фирмы отняли его у нее, но так как было бы нечестно просить его отказаться от того, что, очевидно, столь для него важно…

Прелесть Полли! Полли-деточка! Пока они были вместе, он ни разу далее не посмотрел на другую женщину. А

если бы кто-нибудь посмел сказать… или даже намекнуть… он раскроил бы наглецу физиономию гаечным ключом! Он развелся с ней только потому, что она его об этом попросила, но продолжал надеяться, что, когда фирма окрепнет и основная часть работы ляжет на плечи Ирва, заведовавшего бухгалтерией, они с Полли вновь найдут друг друга. Но дела пошли еще хуже, жена Ирва серьезно заболела, Ирв стал еще реже показываться в конторе и…

– У меня такое ощущение, – пробормотал он вслух, –

будто я сейчас узнал, что добрых волшебников не бывает.

Чтобы Полли… И все эти светлые годы… Один человек!

А остальные – только мимолетные увлечения! Снова вспыхнул телефонный сигнал.

– Кто это? – раздраженно буркнул Крэндол.

– Мистер Эдвард Болласк.

– Что ему нужно? (Чтобы Полли, Прелесть Полли…) На экране появилось изображение чрезвычайно толстого человека. Он настороженно осмотрел номер.

– Я должен спросить вас, мистер Крэндол, уверены ли вы, что ваш телевизор не подключен к линии подслушивания?

– Какого черта вам нужно?

Крэндол почти жалел, что толстяк не явился к нему лично. С каким бы удовольствием он сейчас кого-нибудь хорошенько отделал!

Мистер Эдвард Болласк укоризненно покачал головой, и его щеки заколыхались где-то под подбородком.

– Ну что же, сэр, если вы не можете дать мне такой гарантии, я буду вынужден рискнуть. Я обращаюсь к вам, мистер Крэндол, с призывом простить вашим врагам, подставить под оскорбившую длань другую щеку. Я взываю к вам: откройте душу вере, надежде и милосердию – и главное, милосердию, которое превыше всех остальных добродетелей. Другими словами, сэр, забудьте о ненависти к тому или к той, кого вы намеревались убить, поймите душевную слабость, толкнувшую их сделать то, что они сделали, и простите им.

– Почему я должен им прощать? – в бешенстве спросил Крэндол.

– Потому что так вы изберете благую участь, сэр: я имею в виду не только нравственные блага, хотя не должно забывать и о духовных ценностях, но и материальные блага. Материальные, мистер Крэндол.

– Будьте так любезны, объясните мне, о чем вы, собственно, говорите.

Толстяк наклонился вперед и вкрадчиво улыбнулся.

– Если вы простите того, кто заставил вас принять семь долгих лет страданий, семь лет лишений и мук, мистер

Крэндол, я готов предложить вам чрезвычайно выгодную сделку. У вас есть право на одно убийство. Мне требуется одно убийство. Я очень богат. Вы же, насколько я могу судить, сэр – не поймите это превратно, – очень бедны. Я

могу обеспечить вас до конца ваших дней – и не просто обеспечить, мистер Крэндол, – если только вы откажетесь от своего замысла, от своего недостойного замысла, поборете злобу, отринете личную месть. Видите ли, у меня есть конкурент, который…

Крэндол выключил телевизор.

– Сам отсиди свои семь лет, – ядовито посоветовал он померкнувшему экрану. И вдруг ему стало смешно. Он откинулся на спинку стула и захохотал.

У, жирная скотина! Вздумал пичкать его евангельскими текстами!

Однако этот звонок принес свою пользу. Теперь он увидел смешную сторону их разговора с Полли. Только подумать: она сидит в своей убогой комнатке и трясется из-за грязных интрижек десятилетней давности! Только подумать: она вообразила, что он прошел через семилетний ад из-за такой…

Крэндол представил себе все это и пожал плечами:

– И пусть. Ей это только полезно.

Тут он почувствовал, что очень голоден.

Он хотел было распорядиться, чтобы обед принесли ему в номер, опасаясь еще одной встречи со стефансоновским метателем шаров, но потом передумал. Если Стефансон всерьез охотится за ним, то нет ничего легче, чем подсыпать чего-нибудь в предназначенный ему обед. Куда безопаснее поесть в ресторане, выбранном наугад.

Кроме того, будет приятно посидеть в ярко освещенном зале, послушать музыку, развлечься немного. Ведь это его первый вечер на свободе – и надо как-то избавиться от скверного привкуса во рту, который остался от разговора с Полли.

Прежде чем выйти за дверь, он внимательно осмотрел коридор. Ничего подозрительного. Но ему вспомнилась крохотная планетка вблизи Веги, где они вот так же оглядывались по сторонам каждый раз, когда выбирались из туннелей, образованных параллельными рядами высоких хвощей. А если не оглядеться… неосторожных иногда подстерегал огромный пиявкообразный моллюск, который умел метать куски своей раковины с большой силой и на порядочное расстояние. Обломок только оглушал жертву, но за это время пиявка успевала подобраться к ней. А эта пиявка была способна высосать человека досуха за десять минут.

Один раз такой осколок попал в него, но пока он валялся без сознания, Хенк… Старина Отто-Блотто! Крэндол улыбнулся. Неужели настанет день, когда они будут вспоминать пережитые ужасы с ностальгической грустью?

Так старым солдатам бывает приятно за кружкой пива вспомнить даже самые тяжелые испытания войны. Ну, что ж – во всяком случае, они пережили эти ужасы не ради жирных святош вроде мистера Эдварда Болласка, мечтающих безнаказанно убивать чужими руками.

И если уж на то пошло, не ради подленьких трусливых потаскушек вроде Полли.

«Фредерик Стоддард Стефансон. Фредерик Стоддард…»

Кто-то положил руку ему на плечо, и, очнувшись, он увидел, что уже прошел половину вестибюля.

– Ник!

Крэндол обернулся. Подстриженная бородка клинышком – у него не было знакомых с такими бородками, но глаза были ему мучительно знакомы…

– Ник, – сказал человек с бородой, – я не смог.

Эти глаза… ну конечно же, это его младший брат!

– Дэн! – крикнул он.

– Да, это я. Вот!

Что-то со стуком упало на пол. Крэндол посмотрел вниз и увидел на ковре бластер – большего калибра и значительно более дорогой, чем его собственный. «Почему

Дэн ходит со шпалером? Кто за ним охотится?»

Эта мысль принесла с собой смутную догадку. И страх

– страх перед тем, что может сказать брат, которого он не видел столько лет.

– Я мог бы убить тебя, как только ты вошел в вестибюль, – говорил Дэн. – Я все время держал тебя под прицелом. Но я хочу, чтобы ты знал, что я не нажал на спусковую кнопку не из-за срока, который дают за совершенное убийство.

– Да? – сказал Крэндол на медленном выдохе протяжением во все вновь пережитое прошлое.

– Я просто не мог вынести мысли, что буду еще больше виноват перед тобой. Со времени этой истории с Полли я постоянно…

– С Полли? Да, конечно, с Полли, – казалось, к его подбородку подвесили гирю, она оттягивала его голову вниз, мешала закрыть рот. – С Полли. Этой истории с

Полли.

Дэн дважды ударил кулаком по ладони.

– Я знаю, что рано или поздно ты придешь рассчитаться со мной. Я чуть с ума не сошел от ожидания – и от угрызений совести. Но я не думал, что ты выберешь такой путь, Ник. Семь лет ожидания!

– Поэтому ты и не писал мне, Дэн?

– А что я мог написать? И сейчас – что я могу сказать?

Мне казалось, что я люблю ее, но все кончилось, как только вы развелись. Наверное, меня всегда тянуло к тому, что было твоим, Ник, потому что ты мой старший брат. Другого оправдания у меня нет, и я прекрасно понимаю, чего оно стоит. Ведь я знаю, как было у вас с Полли, и я разрушил все это просто из желания сделать гадость. Но вот что, Ник: я не убью тебя, и я не буду защищаться. Я слишком устал. И слишком виноват. Ты знаешь, где меня найти, Ник. Приходи когда захочешь.

Дэн повернулся и быстро зашагал к выходу. Металлические блестки на его икрах – последний крик моды –

сверкали и переливались. Он не оглянулся, даже когда проходил за прозрачной стеной вестибюля.

Крэндол долго смотрел ему вслед, затем тоскливо пробормотал «Гм!», нагнулся, поднял второй бластер и отправился искать ресторан.

Он сидел, рассеянно ковыряя пряные деликатесы с Венеры, которые оказались далеко не такими вкусными, как представлялось ему в воспоминаниях, и думал о Полли и

Дэне. Всякие мелочи теперь, когда они встали на свое место, всплывали в его памяти одна за другой. А он-то и не подозревал… Но кто мог заподозрить Полли? Кто мог заподозрить Дэна?

Крэндол достал из кармана свое свидетельство об освобождении и начал внимательно его изучать: «Полностью отбыв максимальный семилетний срок тюремного заключения с предварительным зачетом, Никлас Крэндол освобождается со всеми правами допреступника…»

…чтобы убить свою бывшую жену Полли Крэндол?

…чтобы убить своего младшего брата Дэниела Крэндола?

Какая нелепость!

Но им-то это не показалось нелепостью! Оба они были так блаженно уверены в своей вине, так самодовольно считали себя и только себя единственным объектом ненависти, столь свирепой, что жажда мести не отступила даже перед самым страшным из всего, чем располагает Галактика, – оба они были так в этом уверены, что их проверенная на деле хитрость изменила им и они неправильно истолковали радость в его глазах! И Полли, и Дэн легко могли бы оборвать уже начатую исповедь – и он ни о чем не догадался бы! Если бы только они не были так заняты собой и вовремя заметили его удивление, они могли бы и дальше обманывать его. Если не обоим, то уж комунибудь одному-то из них это наверняка удалось бы!

Уголком глаза Крэндол заметил, что возле его столика стоит женщина. Слегка наклонившись, она читала свидетельство через его плечо. Он откинулся и оглядел ее с головы до ног, а она улыбнулась ему.

Незнакомка была сказочно красива. Она обладала не только тем, что делает женщину красивой – идеальной фигурой, лицом, осанкой, волосами, кожей и глазами, – но ко всему этому добавлялись и те завершающие штрихи, которые, как и в любом виде искусства, отличают шедевр от просто прекрасного произведения. Одним из этих штрихов было, конечно, богатство, которое воплощалось в прическе и платье, достойно обрамлявших подобную красоту, и в единственном пеаэа, бесценном камне с Сатурна,

черным пламенем горевшем на ее груди. Но к этим же штрихам можно было отнести и светившийся в ее глазах ум, и породистость, пикантно дополнявшие это великолепное творение, созданное из живой плоти.

– Вы позволите мне сесть рядом с вами, мистер Крэндол? – спросила она голосом, о котором достаточно будет сказать, что он вполне гармонировал с ее обликом.

Эта просьба позабавила Крэндола, но и преисполнила его бодрящим волнением. Он подвинулся, и незнакомка села рядом с ним на диванчике, точно императрица, опускающаяся на трон под взглядами сотни царей-данников.

Крэндол примерно догадывался, кто она такая и чего ищет. Это могла быть либо одна из юных львиц высшего света, либо кинозвезда, совсем недавно вспыхнувшая и еще сохраняющая статус Новой.

А он, только что освобожденный каторжник, владеющий правом жизни и смерти, был редкостной новинкой, которую ей во что бы то ни стало захотелось испробовать.

Конечно, такой интерес к нему был не слишком лестен, но, с другой стороны, при обычных обстоятельствах простому смертному нечего и мечтать о встрече с подобной женщиной, так почему бы ему и не извлечь пользы из своего положения? Он удовлетворит ее каприз, а она в первый его вечер на свободе…

– Это ваше свидетельство об освобождении, не так ли?

– спросила она и перечитала документ еще раз. Кожа на ее верхней губе слегка увлажнилась, и Крэндол удивился, заметив подобный признак усталой пресыщенности у этого живого воплощения победоносной юности и красоты.

– Скажите, мистер Крэндол, – заговорила наконец незнакомка и повернулась к нему. Капельки пота на ее верхней губе заблестели еще ярче. – Скажите, вы же отбыли срок за убийство как допреступник? Но ведь правда, что наказание за убийство и наказание за самое зверское изнасилование одинаковы?

После долгого молчания Крэндол потребовал у официанта счет и вышел из ресторана.

Когда он подошел к своему отелю, он уже успокоился настолько, что не забыл внимательно оглядеть вестибюль за прозрачной стеной. Никого похожего на стефансоновского наемника. Впрочем, Стефансон – осторожный игрок и, потерпев неудачу, пожалуй, не станет торопиться со следующей попыткой.

Но эта девица! И мистер Эдвард Болласк!

В его почтовом ящике лежала записка. Кто-то звонил ему и оставил свой номер, но больше ничего передать не просил.

Поднимаясь к себе, Крэндол раздумывал, кому еще он мог понадобиться. Может быть, Стефансон решил нащупать почву для примирения? Или какая-нибудь глубоко несчастная мать попросит, чтобы он убил ее неизлечимо больное дитя?

Он назвал номер и с любопытством уставился на экран. Экран замерцал, и на нем появилось лицо. Крэндол еле удержался от радостного возгласа. Нет, один друг в Нью-

Йорке у него все-таки есть. Старина Ирв, всегда благоразумный и надежный. Его бывший компаньон.

Но в тот самый миг, когда Крэндол был уже готов выразить свою радость вслух, он вдруг прикусил язык.

Слишком много неожиданностей принес ему этот день. А

в выражении лица Ирва было что-то такое…

– Послушай, Ник, – сумрачно начал Ирв после неловкой паузы. – Я хотел бы задать тебе только один вопрос.

– А именно, Ирв?

– Ты давно знаешь? Когда ты догадался?

Крэндол перебрал в уме несколько возможных ответов и выбрал наиболее подходящий.

– Очень давно, Ирв. Но ведь тогда я ничего не мог сделать.

Ирв кивнул.

– Я так и думал. Ну, так послушай. Я не стану просить и оправдываться. За эти семь лет ты столько перенес, что никакие мои оправдания, конечно, ничего изменить не могут. Но поверь одному: много брать из кассы я начал, только когда заболела жена. Мои личные средства были истощены. Занимать я больше не мог, а у тебя хватало и собственных семейных неприятностей. Ну, а когда дела фирмы пошли лучше, я боялся, что слишком большое несоответствие между прежними цифрами и новыми откроет тебе глаза. Поэтому я продолжал прикарманивать прибыль уже не для того, чтобы платить по больничным счетам, и не для того, чтобы обманывать тебя, Ник, поверь мне, а просто чтобы ты не узнал, сколько я уже присвоил. Когда ты пришел ко мне и сказал, что совсем пал духом и хотел бы уйти из фирмы… ну, тогда, не спорю, я поступил подло. Мне следовало бы сказать тебе правду. Но, с другой стороны, как компаньоны мы не очень подходили друг другу, а тут мне представился случай стать одному хозяином фирмы, когда ее положение уже упрочилось, ну, и…

и…

– И ты выкупил мою долю за триста двадцать кредитов, – договорил за него Крэндол. – А сколько теперь стоит фирма, Ирв?

Ирв отвел глаза в сторону.

– Около миллиона. Но послушай, Ник! В прошлом году оптовая торговля переживала небывалый расцвет. Так что твоего тут уже не было. Послушай, Ник…

Крэндол угрюмо и насмешливо фыркнул.

– Я слушаю, Ирв.

Ирв достал чистую бумажную салфеточку и вытер вспотевший лоб.

– Ник, – сказал он, наклоняясь вперед и изо всех сил стараясь дружески улыбнуться. – Послушай меня, Ник.

Забудь про это, не преследуй меня, и я тебе кое-что предложу. Мне нужен управляющий с твоими техническими знаниями. Я дам тебе двадцать процентов в деле, Ник…

нет, двадцать пять. Я готов дать даже тридцать… тридцать пять…

– И ты думаешь, что это компенсирует семь лет каторги? Ирв умоляюще поднял трясущиеся руки.

– Нет, Ник, конечно, нет. Их ничто не компенсирует.

Но послушай, Ник. Я готов дать сорок пять про…

Крэндол выключил телевизор. Некоторое время он продолжал сидеть, потом вскочил и начал расхаживать по комнате. Он остановился и осмотрел свои бластеры – купленный утром и брошенный Дэном. Достал свидетельство об освобождении и внимательно прочел его. Потом снова сунул в карман туники.

Позвонив дежурной, он заказал межконтинентальный разговор.

– Хорошо, сэр. Но вас хочет видеть один джентльмен.

Мистер Отто Хенк, сэр.

– Пошлите его сюда. И включите мой экран, как только вас соединят, мисс.

Через несколько минут к нему в номер вошел Отто-

Блотто. Он был пьян, но, как обычно в таких случаях, внешне это у него не проявлялось.

– Как ты думаешь, Ник, как ты думаешь, что, черт…

– Ш-ш-ш! – перебил его Крэндол. – Меня соединили.

Телевизионистка где-то в Гималаях сказала:

– Говорите, Нью-Йорк.

И на экране появился Фредерик Стоддард Стефансон.

Он постарел гораздо больше всех тех, кого Крэндол успел повидать в этот день. Впрочем, это еще ни о чем не говорило: когда Стефансон разрабатывал сложную операцию, он всегда казался постаревшим.

Стефансон ничего не сказал. Он только смотрел на

Крэндола, крепко сжав губы. Позади него виднелся зал охотничьего домика – совсем такой, каким подобные залы рисуются воображению телевизионных режиссеров.

– Ну ладно, Фредди, – заговорил Крэндол. – Я долго тебя не задержу. Можешь отозвать своих псов и не стараться больше убить меня или искалечить. Я на тебя теперь даже не зол.

– Даже не зол… – Стефансон с трудом обрел привычное железное самообладание. – А почему?

– Потому что… ну, тут много причин. Потому что теперь, когда мне осталось только убить тебя, твоя смерть не подарит мне семи лет адской радости. И потому, что ты не сделал мне ничего такого, чего не делали все остальные –

кто что мог и, вероятно, со дня моего появления на свет.

Очевидно, я простофиля от рождения. Так уж я создан. И

ты просто этим воспользовался.

Стефансон наклонился, вперил в его лицо внимательный взгляд, потом перевел дух и облегченно скрестил руки на груди.

– Пожалуй, ты говоришь искренне.

– Конечно, я говорю искренне. Видишь? – он показал на два бластера. – Сегодня я их выброшу. С этих пор я не буду носить никакого оружия. Я не хочу, чтобы от меня хоть как-то зависела чья-то жизнь.

Стефансон задумчиво поковырял под ногтем большого пальца.

– Вот что, – сказал он. – Если ты говоришь серьезно –

а, по-моему, это так и есть, – то, может быть, мы чтонибудь придумаем. Скажем, будем выплачивать тебе какую-то долю прибыли. Там поглядим.

– Хотя это не принесет тебе никакой выгоды? – с удивлением спросил Крэндол. – Почему же ты раньше мне ничего не предлагал?

– Потому что я не люблю, чтобы меня принуждали. До сих пор я противопоставлял силу силе.

Крэндол взвесил этот ответ.

– Не понимаю. Но, наверное, ты так создан. Что же, как ты сказал, – там поглядим.

Когда он наконец повернулся к Хенку, Отто-Блотто все еще растерянно покачивал головой, занятый только собственной незадачей.

– Представляешь, Ник? Эльза месяц назад отправилась в увеселительную поездку на Луну. Кислородный шланг в ее костюме засорился, и она умерла от удушья, прежде чем ей успели помочь. Черт-те что. Ник, верно? За месяц до конца моего срока! Не могла подождать какой-то паршивый месяц! Она хохотала надо мной, когда помирала.

Это уж как пить дать!

Крэндол обнял его за плечи.

– Пойдем погуляем, Отто-Блотто. Нам обоим будет полезно проветриться.

«Странно, как право на убийство действует на людей,

– думал он. – Полли поступила на свой манер, а Дэн – на свой. Старина Ирв отчаянно вымаливал себе жизнь – но старался не переплатить. Мистер Эдвард Болласк и девица в ресторане… И только Фредди Стефансон, единственная намеченная жертва, только он не пожелал просить».

Просить он не пожелал, но на милостыню расщедрился. Способен ли он принять от Стефансона то, что в сущности будет подачкой? Крэндол пожал плечами. Кто знает, на что способен он или любой другой человек?

– Что же нам теперь делать, Ник? – обиженно спросил

Отто-Блотто, когда они вышли из отеля. – Нет, ты мне ответь: что нам теперь делать?

– Я, во всяком случае, сделаю вот что, – ответил Крэндол, беря в каждую руку по бластеру. – Только это, и больше ничего.

Он по очереди швырнул сверкающие бластеры в стеклянную дверь роскошного вестибюля «Козерог-Ритца».

Раздался звон, затем снова звон. Стена рухнула, расколовшись на длинные кривые кинжалы. Люди в вестибюле оборачивались, выпучив глаза.

К Крэндолу подскочил полицейский. Бляха на его металлической форме отчаянно дребезжала.

– Я видел! Я видел, как ты это сделал! – кричал он, хватая Крэндола. – Ты получишь за это тридцать суток!

– Да неужто? – сказал Крэндол. – Тридцать суток? – он вытащил из кармана свое свидетельство об освобождении и протянул его полицейскому.

– Вот что, уважаемый блюститель порядка. Сделайтека в этой бумажке надлежащее число проколов или оторвите купон соответствующих размеров. Либо так, либо эдак. А можете и так и эдак. Как вам больше нравится.

ОТКРЫТИЕ МОРНИЕЛА МЕТАУЭЯ

Всех удивляет, как переменился Морниел Метауэй с тех пор, как его открыли, – всех, но не меня. Его помнят на Гринвич-Виллидж – художник-дилетант, немытый, бездарный; едва ли не каждую свою вторую фразу он начинал с «я» и едва ли не каждую третью кончал местоимением «меня» либо «мне». Из него ключом била наглая и в то же время трусливая самонадеянность, свойственная тем, кто в глубине души подозревает, что он второсортен, если не что-нибудь похуже. Получасового разговора с ним было довольно, чтоб у вас в голове гудело от его хвастливых выкриков.

Я-то превосходно понимаю, откуда взялось все это – и тихое, очень спокойное признание своей бездарности, и внезапный всесокрушающий успех. Да что там говорить –

при мне его и открыли, хотя вряд ли это можно назвать открытием. Не знаю даже, как это можно назвать, принимая во внимание полную невероятность – да, вот именно невероятность, а не просто невозможность того, что произошло. Одно только мне ясно: всякая попытка найти какую-то логику в случившемся вызывает у меня колики в животе, а череп пополам раскалывается от головной боли.

В тот день мы как раз толковали о том, как Морниел будет открыт. Я сидел в его маленькой нетопленой студии на Бликер-стрит, осторожно балансируя на единственном деревянном стуле, ибо был слишком искушен, чтобы садиться в кресло.

Собственно, Морниел и оплачивал студию с помощью этого кресла. Оно представляло собой грязную мешанину из клочьев обивки, впереди было высоким, а в глубине –

очень низким. Когда вы садились, содержимое ваших карманов – мелочь, ключи, кошелек – начинало выскальзывать, проваливаясь в чащу ржавых пружин и на прогнившие половицы.

Как только в студии появлялся новичок, Морниел поднимал страшный шум насчет того, что усадит его в потрясающе удобное кресло. И пока бедняга болезненно корчился, норовя устроиться среди торчащих пружин, глаза хозяина разгорались и его охватывало неподдельное веселье. Ибо чем энергичнее ерзал посетитель, тем больше вываливалось из его карманов. Когда прием заканчивался, Морниел отодвигал кресло и принимался считать доходы, подобно тому как владелец магазина вечером после распродажи проверяет наличность в кассах.

Деревянный стул был неудобен своей неустойчивостью, и, сидя на нем, приходилось быть начеку. Морниелу же ничто не угрожало – он всегда сидел на кровати.

– Не могу дождаться, – говорил он в тот раз, – когда наконец мои работы увидит какой-нибудь торговец картинами или критик хоть с каплей мозга в голове. Я свое возьму. Я слишком талантлив, Дэйв. Порой меня даже пугает, до чего я талантлив – чересчур много таланта для одного человека.

– Гм, – начал я. – Но ведь часто бывает…

– Я ведь не хочу сказать, что для меня слишком много таланта. – Он испугался, как бы я не понял его превратно.

– Слава богу, сам я достаточно велик, у меня большая душа. Но любого другого человека меньшего масштаба сломило бы такое всеохватывающее восприятие, такое проникновение в духовное начало вещей, в самый их, я бы сказал, Gestalt6. У другого разум был бы просто раздавлен таким бременем. Но не у меня, Дэйв, не у меня.

– Рад это слышать, – сказал я. – Но если ты не возра…

– Знаешь, о чем я думал сегодня утром?

– Нет. Но по правде говоря…

– Я думал о Пикассо, Дэйв. О Пикассо и Руо. Я вышел прогуляться по рынку, позаимствовать что-нибудь на лотках для завтрака – ты ведь знаешь принцип старины Морниела: ловкость рук и никакого мошенства – и начал размышлять о положении современной живописи. Я о нем частенько размышляю, Дэйв. Оно меня тревожит.

– Вот как, – сказал я. – Видишь ли, мне кажется…

– Я спустился по Бликер-стрит, потом свернул на Вашингтон-сквер-парк и все раздумывал на ходу. Кто, собственно, делает сейчас что-нибудь значительное в живописи, кто по-настоящему и бесспорно велик?. Понимаешь, я могу назвать только три имени: Пикассо, Руо и я. Больше

6 Образ, форма (нем.).

ничего оригинального, ничего такого, о чем стоило бы говорить. Только трое при том несметном количестве народу, что сегодня во всем мире занимается живописью. Три имени! От этого чувствуешь себя таким одиноким!

– Да, пожалуй, – согласился я. – Но все же…

– А потом я задался вопросом: почему это так? В том ли дело, что абсолютный гений вообще очень редко встречается и для каждого периода есть определенный статистический лимит на гениальность, или тут другая причина, что-то характерное именно для нашего времени?

И отчего открытие моего таланта, уже назревшее, так задерживается? Я ломал над этим голову Дэйв. Я обдумывал это со всей скромностью, тщательно, потому что это немаловажная проблема. И вот к какому выводу я пришел.

Тут я сдался. Откинулся на спинку стула – не забываясь, конечно, – и позволил Морниелу излить на меня свою эстетическую теорию. Теорию, которую я по крайней мере двадцать раз слышал раньше от двадцати других художников из Гринвич-Виллидж. Единственно, в чем расходились все авторы, был вопрос, кого надо считать вершиной и наиболее совершенным живым воплощением данных эстетических принципов. Морниел (чему вы, пожалуй, не удивитесь) ощущал, что как раз его.

Он приехал в Нью-Йорк из Питтсбурга (штат Пенсильвания), рослый, неуклюжий юнец, который не любил бриться и полагал, будто может писать картины. В те дни

Морниел восхищался Гогеном и старался ему подражать.

Он был способен часами разглагольствовать о мистической простоте народного искусства. Его произношение звучало как подделка под бруклинское, которое так любят киношники, но на самом деле было чисто питтсбургским.

Морниел быстро распрощался с Гогеном, как только взял несколько уроков в Лиге любителей искусства и впервые отрастил спутанную белокурую бороду. Недавно он выработал собственную технику письма, которую назвал «грязное на грязном».

Морниел был бездарен – в этом можно не сомневаться.

Тут я высказываю не только свое мнение – ведь я делил комнату с двумя художниками-модернистами и целый год был женат на художнице, – но и мнение понимающих людей, которые, не имея причин относиться к Морниелу с предубеждением, внимательно смотрели его работы.

Один из этих людей, критик и отличный знаток современной живописи, несколько минут с отвисшей челюстью созерцал произведение Морниела (автор навязал мне его в подарок и, несмотря на мои протесты, собственноручно повесил над камином), а потом сказал: «Дело не в том, что ему абсолютно нечего сказать графически. Он даже не ставит перед собой того, что можно было бы назвать живописной задачей. Белое на белом, «грязное на грязном», антиобъективизм, неоабстракционизм – называйте как угодно, но здесь нет ничего. Просто один из тех крикливых, озлобленных дилетантов, которыми кишит Виллидж».

Спрашивается, зачем же я тогда вообще знался с Морниелом?

Ну, прежде всего он жил под боком и потом был в нем какой-то своеобразный худосочный колорит. И когда я просиживал ночь напролет, стараясь выдавить из себя стихотворение, а оно никак не выдавливалось, на душе становилось легче при мысли, что можно заглянуть к нему в студию и отвлечься разговором о предметах, не имеющих отношения к литературе.

Тут, правда, был один минус, о котором я постоянно забывал, – у нас всегда получался не разговор, а лишь монолог, куда я едва умудрялся время от времени вторгаться с краткими репликами. Видите ли, разница между нами состояла в том, что меня все же печатали – пусть хоть в жалких экспериментальных журнальчиках с плохим шрифтом, где гонораром была годовая подписка. Он же никогда не выставлялся, ни разу.

Была и еще одна причина, из-за которой я поддерживал с ним отношения. Одним талантом Морниел действительно обладал.

Если говорить о средствах к существованию, то я едва свожу концы с концами. О хорошей бумаге и дорогих книгах могу только мечтать, ибо они для меня недоступны.

Но когда уж очень захочется чего-нибудь – например, нового собрания сочинений Уоллеса Стивенса7, – я двигаю к

Морниелу и сообщаю об этом ему. Мы отправляемся в книжный магазин, входим поодиночке. Я завожу разговор о каком-нибудь роскошном издании, которого сейчас нет в продаже и которое я будто бы собираюсь заказать, и как только мне удастся полностью завладеть вниманием хозяина, Морниел слизывает Стивенса, – само собой разумеется, я клянусь себе, что заплачу сразу, как только поправятся мои обстоятельства.

В таких делах Морниел бесподобен. Ни разу не случилось, чтобы его заподозрили, не говоря уж о том, чтоб

7 Уоллес Стивенс – американский поэт-лирик первой полвины XX века. – Прим. перев.

поймали с поличным. Естественно, я должен рассчитываться за эти услуги, проделывая то же самое в магазине художественных принадлежностей, чтобы Морниел мог пополнять запасы холста, красок и кистей, но в конечном счете игра стоит свеч. Чего она, правда, не стоит, так это гнетущей скуки, которую я терплю при его рассуждениях, и моих угрызений совести по поводу того, что он-то вовсе и не собирается платить за приобретенные товары. Утешаю себя тем, что сам расплачусь при первой же возможности.

– Вряд ли я настолько уникален, каким себе кажусь, –

говорил он в тот день. – Конечно, рождаются и другие с не меньшим потенциальным талантом, чем у меня, но этот талант губят, прежде чем он успеет достигнуть творческой зрелости. Почему? Каким образом?. Тут следует проанализировать роль, которую общество…

В тот миг, когда он дошел до слова «общество», я и увидел впервые эту штуку. Какое-то пурпурное колыхание возникло передо мной на стене, странные мерцающие очертания ящика со странными мерцающими очертаниями человеческой фигуры внутри. Все это было в пяти футах над полом и напоминало разноцветные тепловые волны.

Тотчас же видение исчезло.

Но время года было слишком поздним для тепловых волн, а что до оптических иллюзий – я им не подвержен.

Возможно, решил я, при мне зарождается новая трещина в стене. По-настоящему помещение не предназначалось для студии, это была обычная квартира без горячей воды и со сквозняками, но кто-то из прежних жильцов разрушил все перегородки и сделал одну длинную комнату. Квартира находилась на верхнем этаже, крыша протекала, и стены были украшены толстыми волнистыми линиями в память о тех потоках, что струились по ним во время дождя.

Но отчего пурпурный цвет? И почему очертания человека внутри ящика? Пожалуй, довольно-таки замысловато для простой трещины. И куда все это делось?

– …в вечном конфликте с индивидуумом, который стремится выразить свою индивидуальность, – закончил мысль Морниел. – Не говоря уж о том…

Послышалась музыкальная фраза – высокие звуки один за другим, почти без интервалов. И затем посреди комнаты – на сей раз футах в двух над полом – опять появились пурпурные линии, такие же трепещущие, светящиеся, а внутри – снова очертания человека.

Морниел скинул ноги с кровати и уставился на это чудо.

– Что за…

Видение опять исчезло.

– Что т-тут происходит? – запинаясь, выдавил он из себя. – Что т-такое?

– Не знаю, – отозвался я. – Но что бы это ни было, оно постепенно влезает к нам.

Еще раз высокие звуки. Посреди комнаты на полу появился пурпурный ящик. Он делался все темнее, темнее и материальнее. Звуки становились все более высокими, они слабели и наконец, когда ящик стал непрозрачным, умолкли совсем.

Дверца ящика открылась. Оттуда шагнул в комнату человек; одежда у него вся была как бы в завитушках.

Он посмотрел сначала на меня, затем на Морниела.

– Морниел Метауэй? – осведомился он.

– Д-да, – сказал Морниел, пятясь к холодильнику.

– Мистер Метауэй, – сказал человек из ящика. – Меня зовут Глеску. Я принес вам привет из 2487 года нашей эры. Никто из нас не нашелся, что на это ответить. Я поднялся со стула и стал рядом с Морниелом, смутно ощущая необходимость быть поближе к чему-нибудь хорошо знакомому.

Некоторое время все сохраняли исходную позицию.

Немая сцена.

2487-й, подумал я. Нашей эры. Ни разу не приходилось мне видеть никого в такой одежде. Более того, я никогда и не воображал никого в такой одежде, хотя, разыгравшись, моя фантазия способна на самые дикие взлеты. Одеяние не было прозрачным, но и не то чтоб вовсе светонепроницаемым. Переливчатое – вот подходящий термин. Различные цвета и оттенки неутомимо гонялись друг за другом вокруг завитушек. Здесь, видимо, предполагалась некая гармония, но не такого сорта, чтоб мой глаз мог уловить ее и опознать.

Сам прибывший, мистер Глеску, был примерно одного роста со мною и Морниелом и выглядел только чуть постарше нас. Но что-то в нем ощущалось такое – даже не знаю, назовите это породой, если угодно, подлинным внутренним величием и благородством, которые посрамили бы даже герцога Веллингтонского. Цивилизованность, может быть. То был самый цивилизованный человек из всех, с кем мне до сих пор доводилось встречаться.

Он шагнул вперед.

– Думаю, – произнес он удивительно звучным, богатым обертонами голосом, – что нам следует прибегнуть к свойственной двадцатому столетию церемонии пожатия рук. Так мы и сделали – осуществили свойственную двадцатому столетию церемонию пожатия рук. Сначала Морниел, потом я, и оба очень робко. Мистер Глеску проделал это с неуклюжестью фермера из Айовы, который впервые в жизни ест китайскими палочками.

Церемония окончилась, гость стоял и широко улыбался нам. Или, вернее, Морниелу.

– Какая минута, не правда ли? – сказал он. – Какая историческая минута!

Морниел испустил глубокий вздох, и я почувствовал, что долгие годы, в течение которых ему то и дело приходилось неожиданно сталкиваться на лестнице с судебными исполнителями, требующими уплаты долгов, не пропали даром. Он быстро приходил в себя, его мозг включался в работу.

– Как вас понимать, когда вы говорите «историческая минута»? – спросил он. – Что в ней такого особенного? Вы что – изобретатель машины времени?

– Я? Изобретатель? – мистер Глеску усмехнулся. – О

нет, ни в коем случае. Путешествие по времени было изобретено Антуанеттой Ингеборг в… после вашей эпохи.

Вряд ли стоит сейчас говорить об этом, поскольку в моем распоряжении всего полчаса.

– А почему полчаса? – спросил я. Не оттого, что меня это так уж интересовало, а просто вопрос показался уместным.

– Скиндром рассчитан только на этот срок. Скиндром

– это… В общем это устройство, позволяющее мне появляться в вашем периоде. Расход энергии так велик, что путешествия в прошлое осуществляются лишь раз в пятьдесят лет. Правом на проезд награждают, как Гобелем… Надеюсь, я правильно выразился? Гобель, да? Премия, которую присуждали в ваше время.

Меня вдруг осенило.

– Нобель!. Может быть, вы говорите о Нобеле? Нобелевская премия!

Он просиял.

– Вот-вот. Таким путешествием награждают выдающихся исследователей-гуманитариев – что-то вроде Нобелевской премии. Единожды в пятьдесят лет человек, которого Совет хранителей избирает как наиболее достойного… В таком духе. До сих пор, конечно, эту возможность всегда предоставляли историкам, и они разменивали ее на осаду Трои, первый атомный взрыв в Лос-Аламосе, открытие Америки и тому подобное. Но на сей раз…

– Понятно, – прервал его Морниел дрогнувшим голосом. (Мы оба вдруг сообразили, что мистер Глеску знает имя Морниела). – А что же исследуете вы?

Мистер Глеску слегка поклонился.

– Искусство. Моя профессия – история искусства, а узкая специальность…

– Какая? – голос Морниела уже не дрожал, а, наоборот, стал пронзительно громким. – Какая же у вас узкая специальность?

Мистер Глеску опять слегка наклонил голову.

– Вы, мистер Метауэй. Без страха услышать опровержение смею сказать, что в наше время из всех ныне здравствующих специалистов я считаюсь наиболее крупным авторитетом по творчеству Морниела Метауэя. Моя узкая специальность – это вы.

Морниел побелел. Он медленно добрел до кровати и рухнул на нее, ноги у него стали будто ватные. Несколько раз он открывал и закрывал рот, не в силах выдавить из себя ни единого звука. Затем глотнул, сжал кулаки и обрел контроль над собой.

– Хотите сказать, – прохрипел он, – что я знаменит?

Настолько знаменит?

– Знамениты?.. Вы, дорогой сэр, выше славы. Вы один из бессмертных, гордость человечества. Как я выразился –

смею думать, исчерпывающе – в своей последней книге

«Морниел Метауэй – человек, сформировавший будущее», «…сколь редко выпадает на долю отдельной личности…».

– До такой степени знаменит? – борода Морниела дрожала, словно губы ребенка, который вот-вот заплачет.

– До такой?

– Именно, – заверил его мистер Глеску. – А кто же, собственно, тот гений, с которого во всей славе своей только и начинается современная живопись? Чьи композиции и цветовая гамма доминируют в архитектуре последних пяти столетий, кому мы обязаны обликом наших городов, убранством наших жилищ и даже одеждой, которую носим?

– Мне? – осведомился Морниел слабым голосом.

– Кому же еще?. История еще не знала творца, чье влияние распространилось бы на столь широкую область и действовало бы в течение столь долгого времени. С кем же я могу сравнить вас, сэр, в таком случае? Кого из художников поставить рядом?

– Может быть, Рембрандта, – намекнул Морниел. Чувствовалось, что он старается помочь. – Леонардо да Винчи? Мистер Глеску презрительно усмехнулся.

– Рембрандт и да Винчи в одном ряду с вами? Нелепо!

Разве могут они похвастать вашей универсальностью, вашим космическим размахом, чувством всеобъемлемости?

Уж если искать равного, то надо выйти за пределы живописи и обратиться, пожалуй, к литературе. Возможно, Шекспир с его широтой, с органными нотами лирической поэзии, с огромным влиянием на позднейший английский язык мог бы… Впрочем, что Шекспир? – Он грустно покачал головой. – Боюсь, даже и Шекспир…

– О-о-о! – простонал Морниел Метауэй.

– Кстати, о Шекспире, – сказал я, воспользовавшись случаем. – Не приходилось ли вам слышать о поэте Давиде Данцигере? Многое ли из его трудов дошло до вашего времени?

– Это вы?

– Да, – с энтузиазмом подтвердил я. – Давид Данцигер

– это я.

Мистер Глеску наморщил лоб, раздумывая.

– Что-то не припоминаю… Какая школа?

– Тут несколько названий. Самое употребительное –

антиимажинисты. Антиимажинисты, или постимажинисты.

– Нет, – сказал он после недолгого размышления. –

Единственный известный мне поэт вашего времени и вашей части света – Питер Тедд.

– Питер Тедд? Слыхом не слыхал о таком.

– Значит, его пока еще не открыли. Но прошу вас не забывать, что моя область – история живописи. Не литература. Вполне вероятно, назови вы свое имя специалисту по второстепенным поэтам двадцатого века, он вспомнил бы вас без особого напряжения. Вполне вероятно.

Я глянул в сторону кровати, и Морниел осклабился.

Теперь он полностью пришел в себя и наслаждался ситуацией. Каждой порой тела впитывал разницу между своим положением и моим. Я чувствовал, что ненавижу в нем все, от головы до пят. Отчего, действительно, фортуна решила улыбнуться именно такому типу, как Морниел? На свете столько художников, которые к тому же вполне порядочные люди, и надо же, чтобы это хвастливое ничтожество…

И вместе с тем какой-то участок моего мозга лихорадочно работал. Случившееся как раз доказывало, что лишь в исторической перспективе можно точно оценить роль того или иного явления искусства. Вспомните хотя бы тех, кто были шишками в свое время, а теперь совершенно забыты – какие-нибудь современники Бетховена, например, при жизни считались куда более крупными фигурами, чем он, а сейчас их имена известны только музыковедам. Но тем не менее…

Мистер Глеску бросил взгляд на указательный палец своей правой руки, где беспрестанно сжималось и расширялось черное пятнышко.

– Мое время истекает, – сказал он. – И хотя для меня это огромное, невыразимое счастье, мистер Морниел, стоять вот так и просто смотреть на вас, я осмелюсь обратиться с маленькой просьбой.

– Конечно, – сказал Морниел, поднимаясь с постели. –

Скажите только, что вам нужно, и все будет. Чего бы вы хотели?

Мистер Глеску вздохнул, как если б он достиг наконец врат рая и намеревался теперь постучаться.

– Я подумал, – если вы не возражаете, – нельзя ли мне посмотреть ту вещь, над которой вы сейчас работаете?

Понимаете, увидеть картину Метауэя, еще незаконченную, с непросохшими красками… – Он закрыл глаза, как бы не веря, что такое желание может осуществиться.

Морниел сделал изысканный жест и гоголем зашагал к своему мольберту. Он приподнял материю.

– Я намерен назвать это, – голос его был маслянист, как нефтеносные слои в Техасе, – «Бесформенные формы

№ 29».

Медленно, предвкушая наслаждение, мистер Глеску открыл глаза и весь подался вперед.

– Но, – произнес он после долгого молчания, – это ведь не ваша работа, мистер Метауэй.

Морниел обернулся к нему, несколько удивленный, затем воззрился на полотно.

– Почему? Это именно моя работа. «Бесформенные формы № 29». Разве вы ее не узнаете?

– Нет, – отрезал мистер Глеску. – Не узнаю и очень благодарен за это судьбе. Нельзя ли что-нибудь более позднее?

– Это самая поздняя, – сказал Морниел несколько неуверенно. – Все остальное написано раньше. – Он вытащил из стеллажа подрамник. – Ну хорошо, а вот такая?

Как она вам покажется? Называется «Бесформенные формы № 22». Бесспорно, лучшая вещь из раннего меня.

Мистер Глеску содрогнулся.

– Впечатление такое, будто счистки с палитры положили поверх таких же счисток.

– Точно. Это моя техника – «грязное на грязном» Но вы, пожалуй, все это знаете, раз уж вы такой специалист по мне. А вот «Бесформенные формы № …»

– Давайте оставим эту бесформенность, мистер Метауэй, – взмолился Глеску. – Хотелось бы посмотреть вас в цвете. В цвете и форме.

Морниел почесал в затылке.

– Довольно давно не делал ничего в полном колорите… Хотя… постойте… – Его физиономия просияла, он полез за стеллаж и вынул оттуда холст со старым подрамником. – Одна из немногих вещей, сохранившихся от розово-крапчатого периода.

– Не могу представить себе тот путь… – начал было мистер Глеску, обращаясь скорее к себе самому, чем к нам. – Конечно, это не… – Он умолк и недоуменно пожал плечами, подняв их чуть ли не до ушей – жест, знакомый всякому, кто видел художественного критика за работой.

После такого жеста слова не нужны. Если вы живописец, чью работу сейчас смотрят, вам все сразу становится ясно.

К этому времени Морниел уже лихорадочно вытаскивал из-за стеллажа картину за картиной. Он показывал каждую мистеру Глеску – у того в горле булькало, как у человека, старающегося подавить рвоту, – и хватался за другую.

– Ничего не понимаю, – сказал Глеску, глядя на пол, заваленный полотнами. – Бесспорно, все это написано до того, как вы открыли себя и нашли собственную оригинальную технику. Но я ищу следа, хотя бы намека на гений, который готовится войти в мир. И… – Он ошеломленно покачал головой.

– А что вы скажете насчет вот этой? – Морниел уже тяжело дышал.

– Уберите, – мистер Глеску оттолкнул картину обеими руками. Он снова взглянул на свой указательный палец, и я заметил, что черное пятно стало сжиматься и расширяться медленнее. – Остается мало времени, и я в полном недоумении. Джентльмены, разрешите вам кое-что показать.

Он вошел в пурпурный ящик, вышел оттуда с книгой в руках и поманил нас. Мы с Морниелом встали за его спиной, глядя ему через плечо. Странички книги чуть слышно звякали, когда он их переворачивал, и они были сделаны не из бумаги, уж это точно. А на титульном листе…

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ КАРТИН

МОРНИЕЛА МЕТАУЭЯ.

1928–1996.

– Ты родился в двадцать восьмом? – спросил я.

Морниел кивнул.

– 23 мая двадцать восьмого года.

И погрузился в молчание. Понятно было, о чем он думает, и я сделал быстрый расчет. Шестьдесят восемь лет.

Не каждому дано точно знать, сколько еще осталось у него впереди. Но в общем шестьдесят восемь – не так уж плохо.

Мистер Глеску открыл книгу там, где начинались репродукции.

Даже и сейчас, когда я вспоминаю свое впечатление от той первой вещи, коленки у меня слабеют и подгибаются.

Это была абстракция в буйных красках, но такая, какой я никогда раньше себе и не представлял. Весь наш современный абстракционизм в сравнении с ней выглядел ученичеством на уровне детского сада

Всякий человек, который не был лишен зрения, восхитился бы таким шедевром, даже если до сих пор он воспринимал одну лишь предметную живопись. Вещь восхищала даже в том случае, если вам вообще было плевать на живопись любого направления.

Не хочется показаться плаксой, но у меня действительно слезы навернулись на глаза. Каждый, у кого есть хоть малейшая тяга к прекрасному, реагировал бы точно так же.

Но не Морниел.

– Ах, в этом духе, – сказал он с облегчением, как человек, который понял в конце концов, чего от него требуют.

– Но почему же вы сразу не сказали, что вам нужно именно в этом духе?

Мистер Глеску схватился за рукав его грязной рубашки.

– Вы хотите сказать, у вас есть и такие полотна?

– Не полотна, а полотно. Единственное. Написал на прошлой неделе в порядке эксперимента, но меня это не удовлетворило, и я отдал вещь одной девице внизу. Желаете взглянуть?

– О да! Очень.

– Прекрасно, – сказал Морниел. – Он потянулся за книгой, взял ее из рук Глеску и самым непринужденным жестом бросил на кровать. – Пошли. Это у нас займет всего минуту или две.

Непривычная растерянность обуяла меня, пока мы спускались по лестнице. В одном только я был убежден так же твердо, как в том, что Джеффри Чосер жил раньше

Алджернона Суинберна, – ни одна вещь, которую написал или способен написать в будущем Морниел, не приблизится к репродукциям книги даже на миллион эстетических миль. И я знал, что он, несмотря на свое всегдашнее хвастовство и неисчерпаемую самонадеянность, тоже это понимает.

Двумя этажами ниже Морниел остановился перед дверью и постучал. Никакого ответа. Подождал две секунды и постучался еще раз. Опять ничего.

– Черт побери! Нет дома. А мне так хотелось показать вам эту вещь.

– Мне нужно ее увидеть, – очень серьезно сказал мистер Глеску. – Мне нужно увидеть хоть что-нибудь похожее на вашу зрелую работу. Но мое время подходит к концу, и…

– Знаете что? – Морниел щелкнул пальцами. – У Аниты там кошки, она просила подкармливать их в свое отсутствие и оставила мне ключ от квартиры… Если я сбегаю наверх и принесу?

– Превосходно, – радостно отозвался Глеску, глянув на свой палец. – Только, будьте добры, поскорее.

– Молниеносно. – Но затем, поворачиваясь к лестнице, Морниел перехватил мой взгляд и подал знак – тот, которым мы пользовались, совершая наши «покупки». Это означало: «Заговори ему зубы. Постарайся его заинтересовать».

Тут-то я и сообразил – книга! Слишком много раз я видел, как действует Морниел, и не мог не догадаться, что небрежный жест, каким он бросил книгу на кровать, таил в себе все, что угодно, кроме небрежности. Морниел просто положил книгу так, чтоб при желании можно было сразу ее взять. Теперь он кинулся наверх прятать книгу, а когда время мистера Глеску истечет, ее просто не удастся найти.

Ловко! Чертовски ловко, я бы сказал. А потом Морниел Метауэй возьмется создавать произведения Морниела

Метауэя. Только он не будет их создавать.

Он их скопирует.

Между тем поданный знак заставил меня открыть рот и автоматически начать болтовню.

– А сами вы рисуете, мистер Глеску? – это было хорошее начало.

– О нет! Конечно, мальчишкой я собирался стать художником – по-моему, с этого начинает каждый искусствовед – и даже собственноручно испачкал несколько холстов. Но они были очень плохи, просто ужасны, потом я понял, что писать о картинах много легче, чем создавать их. А когда взялся за чтение книг о жизни Морниела Метауэя, мне стало ясно, в чем мое призвание. Понимаете, я не только очень хорошо чувствовал суть его творчества, но и сам он всегда казался мне человеком, которого я мог бы понять и полюбить… Вот это меня тоже озадачивает сейчас. Он совсем не таков, каким мне представлялся.

– Уж это точно, – кивнул я.

– Естественно, историческая перспектива обладает способностью как-то возвеличивать, окружать ореолом романтики каждую выдающуюся личность. Признаться, в характере мистера Морниела я уже вижу черты, над которыми облагораживающему влиянию столетий придется как следует пора… Впрочем, не стану продолжать, мистер

Данцигер. Вы его друг.

– Почти единственный в целом мире, – сказал я. – У

него их не так уж много.

При всем том мысль моя работала, стараясь охватить происходящее. Однако чем глубже я вникал в ситуацию, тем больше в ней запутывался. Сплошные парадоксы. Каким образом Морниел Метауэй через пять веков прославится благодаря картинам, если сам впервые в жизни увидел их в книге, изданной через пять веков? Кто написал эти картины – Морниел Метауэй?.. Так говорится в книге, и, поскольку томик теперь у него, он действительно это сделает. Но он будет просто копировать. А кому же тогда принадлежат оригиналы?

Мистер Глеску озабоченно посмотрел на свой палец.

– Времени практически уже нет.

Он бросился вверх по лестнице, и я за ним. Мы ворвались в студию, и я приготовился скандалить насчет книги

– без особого удовольствия, потому что Глеску мне нравился.

Книга исчезла, кровать была пуста. И еще кой-чего не хватало в комнате – машины времени и Морниела Метауэя.

– Он уехал! – задохнувшись, воскликнул мистер Глеску. – И оставил меня здесь! Видимо, прикинул, что, если войти в ящик и захлопнуть за собой дверь, машина сама вернется в нашу эпоху.

– Прикидывать-то он мастер, – сказал я с горечью. Насчет такого я не уговаривался и в таком предприятии не стал бы участвовать. – Пожалуй, он уже прикинул и насчет правдоподобной истории, чтоб объяснить людям вашего времени, как это все получилось. Да и в самом деле, зачем ему из кожи вон лезть в двадцатом веке, когда он может быть признанной, боготворимой знаменитостью в двадцать пятом?

– Но что будет, если они попросят его написать хотя бы одну картину?

– Он скажет, что труд его жизни окончен и он не чувствует себя в силах добавить к этому что-нибудь значительное. Не сомневаюсь, кончится тем, что он еще будет читать лекции о самом себе. Можете за него не беспокоиться, он не пропадет. Меня вот тревожит, что вы здесь увязли. Можно ли надеяться на спасательный отряд?

Мистер Глеску с убитым видом покачал головой.

– Каждый лауреат дает подписку, что он сам несет ответственность в том случае, если возвращение невозможно. Машину запускают раз в пятьдесят лет, а к тому времени какой-нибудь другой ученый будет требовать права посмотреть разрушение Бастилии, присутствовать при рождении Гаутамы Будды и чего-нибудь в таком роде. Я

тут действительно увяз, как вы выразились. Скажите, это очень худо – жить в вашем времени?

Чувствуя себя виноватым, я хлопнул его по плечу.

– Ну, не так уж и худо! Конечно, надо иметь удостоверение личности, – не представляю, как вы будете его получать в таком возрасте. И возможно – конечно, нельзя сказать наверняка – ФБР либо Иммигрантское управление вызовут вас на допрос, поскольку вы все-таки что-то вроде иностранца, проникшего сюда нелегально.

Лицо его перекосилось.

– Боже мой! Ведь это ужасно.

Но в этот миг меня озарила идея.

– Не обязательно… Слушайте, у Морниела есть удостоверение личности – года два назад он поступал на работу. А свидетельство о рождении он держит в ящике стола вместе с другими документами. Почему бы вам не стать

Морниелом? Он-то никогда не уличит вас в самозванстве.

– Вы думаете, я мог бы? Ну, а его друзья, родственники…

– Родители умерли. Ни одного родственника, о котором бы я слышал. И, кроме меня, как я вам уже говорил, никого, близкого к понятию «друг». – Я вдумчиво оглядел мистера Глеску с головы до ног. – По-моему, вы могли бы за него сойти. Может быть, отрастите бороду и покраситесь под блондина. То да се… Правда, серьезная проблема

– чем зарабатывать на жизнь. В качестве специалиста по

Метауэю и направлениям в искусстве, берущим от него начало, на многое вам рассчитывать не приходится.

Он вцепился в меня.

– Я мог бы писать картины. Всегда мечтал стать художником. Таланта у меня мало, но я знаю множество технических приемов живописи, всевозможные графические нововведения, которые неизвестны вашему времени.

Думаю, что даже без способностей этого будет достаточно, чтобы перебиться на каком-нибудь там третьемчетвертом уровне.

И этого оказалось достаточно. Совершенно достаточно. Причем не на третьем-четвертом уровне, а на первом.

Мистер Глеску, он же Морниел Метауэй, – лучший из живущих ныне художников. И самый несчастный среди всех них.

– Послушайте, что происходит с публикой? – разозлился он после очередной выставки. – С ума они, что ли, посходили – так меня расхваливать? Во мне ведь ни унции таланта. Все мои работы не самостоятельны, все полотна до единого – подражания. Я пытался сделать хоть чтонибудь, что было бы полностью моим, но так погряз в Метауэе, что утратил собственную индивидуальность. Эти идиоты-критики продолжают неистовствовать, а вещи-то написаны не мною.

– Кем же они тогда написаны? – поинтересовался я.

– Метауэем, конечно, – ответил он с горечью. – У нас думали, что парадокса времени не существует, – хотелось бы мне, чтоб вы почитали ученые труды, которыми забиты библиотеки. Специалисты утверждали, что невозможно, например, скопировать картину с будущей репродукции, обойдясь таким образом без оригинала. А я – то что делаю – как раз и копирую по памяти!

Неплохо было бы сказать ему правду, он такой милый человек, особенно по сравнению с этим проходимцем Метауэем, и так мучается.

Но нельзя.

Видите ли, он сознательно старается не копировать те картины. Он так упорствует в этом, что отказывается думать о книге и даже разговаривать о ней. Но мне все же удалось недавно выудить из него две-три фразы. И вы знаете, какая штука? Он ее не помнит – только в самых общих чертах.

Удивляться тут нечему – он и есть настоящий Морниел Метауэй, без всяких парадоксов. Но если я ему когданибудь открою, что он просто пишет эти картины, создает их сам, а не восстанавливает по памяти, его покинет даже та ничтожная доля уверенности в своих силах, которая в нем есть, и он совсем растеряется. Так что пусть уж считает себя обманщиком, хотя на самом деле ничего подобного.

– Забудьте об этом, – твержу я ему. – Доллары все равно остаются долларами.

Роберт ШЕКЛИ

ОРДЕР НА УБИЙСТВО

Том Рыбак никак не предполагал, что его ждет карьера преступника. Было утро. Большое красное солнце только что поднялось над горизонтом вместе с плетущимся за ним маленьким желтым спутником, который едва поспевай за солнцем. Крохотная, аккуратная деревушка – диковинная белая точка на зеленом пространстве планеты –

поблескивала в летних лучах своих двух солнц.

Том только что проснулся у себя в домике. Он был высокий молодой мужчина с дубленной на солнце кожей, от отца он унаследовал продолговатый разрез глаз, а от матери – простодушное нежелание обременять себя работой.

Том не спешил: до осенних дождей не рыбачат, а значит, и настоящей работы для рыбака нет. До осени он намерен был немного поваландаться и починить рыболовную снасть.

– Да говорят же тебе: крыша должна быть красная! –

донесся до него с улицы голос Билли Маляра.

– У церквей никогда не бывает красных крыш! – кричал в ответ Эд Ткач.

Том нахмурился. Он совсем было позабыл о переменах, которые произошли в деревне за последние две недели, поскольку лично его они никак не касались. Он надел штаны и неторопливо зашагал на деревенскую площадь.

Там ему сразу бросился в глаза большой новый плакат, гласивший:

ЧУЖДЫМ ЭЛЕМЕНТАМ

ДОСТУП В ПРЕДЕЛЫ ГОРОДА ЗАПРЕЩЕН!

Никаких чуждых элементов на всем пространстве планеты Новый Дилавер не существовало. На ней росли леса и стояла только эта одна-единственная деревушка. Плакат имел чисто риторическое значение, выражая определенную политическую тенденцию.

На площади помещались церковь, тюрьма и почта. Все три здания в результате бешеной деятельности были воздвигнуты за последние две сумасшедшие недели и поставлены аккуратно в ряд, фасадами на площадь. Никто не знал, что с ними делать: деревня уже свыше двух столетий недурно обходилась и без них. Но теперь, само собой разумеется, их необходимо было построить.

Эд Ткач стоял перед только что воздвигнутой церковью, и прищурившись глядел вверх. Билли Маляр с опасностью для жизни балансировал на крутом скате церковной крыши. Его рыжеватые усы возмущенно топорщились. Внизу собралась небольшая толпа.

– Да пошел ты к черту! – сердился Билли Маляр. – Говорят тебе, я как раз на прошлой неделе все это прочел.

Белая крыша – пожалуйста. Красная крыша – ни в коем случае.

– Нет, ты что-то путаешь, – сказал Ткач. – Как ты считаешь, Том?

Том пожал плечами; у него не было своего мнения на этот счет. И тут откуда ни возьмись, весь в поту, появился мэр. Полы незаправленной рубахи свободно колыхались вокруг его большого живота.

– Слезай! – крикнул он Билли. – Я все нашел в книжке.

Там сказано: маленькое красное школьное здание, а не церковное здание.

У Билли был очень рассерженный вид. Он вообще был человек раздражительный. Все Маляры народ раздражительный. Но с тех пор, как мэр на прошлой неделе назначил Билли Маляра начальником полиции, у Билли окончательно испортился характер.

– Но у нас же ничего такого нет. Нет этого самого –

маленького школьного здания, – продолжал упорствовать

Билли, уже наполовину спустившись с лестницы.

– А вот мы его сейчас и построим, – сказал мэр. – И

придется поторопиться.

Он глянул на небо. Невольно все тоже поглядели вверх. Но там пока еще ничего не было видно.

– А где же эти ребята, где Плотники? – спросил мэр. –

Сид, Сэм, Марв – куда вы подевались?

Из толпы высунулась голова Сида Плотника. Он все еще ходил на костылях, с тех пор как в прошлом месяце свалился с дерева, когда доставал яйца из птичьих гнезд.

Все Плотники были не мастера лазать по деревьям.

– Остальные ребята сидят у Эда Пиво, – сказал Сид.

– Конечно, где же им еще быть! – прозвучал в толпе возглас Мэри Паромщицы.

– Ладно, позови их, – сказал мэр. – Нужно построить маленькое школьное здание, да побыстрей. Скажи им, чтобы строили рядом с тюрьмой. – Он повернулся к Билли

Маляру, который уже спустился на землю. – А ты, Билли, покрасишь школьное здание хорошей, яркой красной краской. И снаружи, и изнутри. Это очень важно.

– А когда я получу свою полицейскую бляху? – спросил Билли. – Я читал, что все начальники полиции носят бляхи.

– Сделай ее себе сам, – сказал мэр. Он вытер лицо подолом рубахи. – Ну и жарища! Что бы этому инспектору прибыть зимой… Том! Том Рыбак! У меня есть очень важное поручение для тебя. Пойдем, я тебе сейчас все растолкую.

Мэр обнял Тома за плечи, они пересекли пустынную рыночную площадь и по единственной мощеной улице направились к дому мэра. В былые времена дорожным покрытием служила здесь хорошо слежавшаяся грязь. Но былые времена кончились две недели назад, и теперь улица была вымощена битым камнем. Ходить по ней босиком стало так неудобно, что жители деревни предпочитали лазать друг к другу через забор. Мэр, однако, ходил по улице

– для него это было делом чести.

– Послушайте, мэр, я сейчас отдыхаю…

– Какой теперь может быть отдых? – сказал мэр. – Он ведь может появиться в любой день.

Мэр пропустил Тома вперед, они вошли в дом, и мэр плюхнулся в большое кресло, придвинутое почти вплотную к межпланетному радио.

– Том, – без проволочки приступил к делу мэр, – как ты насчет того, чтобы стать преступником?

– Не знаю, – сказал Том. – А что такое преступник?

Беспокойно поерзав в кресле и положив руку – для пущего авторитета – на радиоприемник, мэр сказал:

– Это, понимаешь ли, вот что… – и принялся разъяснять.

Том слушал, слушал, и чем дальше, тем меньше ему это нравилось. А во всем виновато межпланетное радио, решил он. Жаль, что оно и в самом деле не сломалось.

Никто не верил, что оно когда-нибудь может заговорить. Один мэр сменял другого, одно поколение сменялось другим, а межпланетное радио стояло и покрывалось пылью в конторе – последнее безмолвное звено, связующее их планету с Матерью-Землей. Двести лет назад Земля разговаривала с Новым Дилавером, и с Фордом IV, и с альфой Центавра и с Новой Испанией, и с прочими колониями, входившими в Содружество демократий Земли. А

потом все сообщения прекратились.

Земля была занята своими делами. Дилаверцы ждали известий, но никаких известий не поступало. А потом в деревне начался мор и унес в могилу три четверти населения. Мало-помалу деревня оправилась. Жители приспособились, зажили своим особым укладом, который постепенно стал для них привычным. Они позабыли про Землю.

Прошло двести лет.

И вот две недели назад древнее радио закашляло и возродилось к жизни. Час за часом оно урчало и плевалось атмосферными помехами, а вся деревня столпилась на улице возле дома мэра.

Наконец стали различимы слова:

– …ты слышишь меня? Новый Дилавер! Ты меня слышишь?

– Да, да, мы тебя слышим, – сказал мэр.

– Колония все еще существует?

– А то как же! – горделиво отвечал мэр.

Голос стал строг и официален:

– В течение некоторого времени мы не поддерживали контакта с нашими внеземными колониями. Но мы решили навести порядок. Вы, Новый Дилавер, по-прежнему являетесь колонией Земли и, следовательно, должны подчиняться ее законам. Вы подтверждаете этот статус?

– Мы по-прежнему верны Земле, – с достоинством отвечал мэр.

– Отлично. С ближайшей планеты к вам будет направлен инспектор-резидент, чтобы проверить, действительно ли вы придерживаетесь установленных обычаев и традиций.

– Как вы сказали? – обеспокоенно спросил мэр.

Строгий голос взял октавой выше:

– Вы, разумеется, отдаете себе отчет в том, что мы не потерпим проникновения к нам каких бы то ни было чуждых элементов. Надеюсь, вы меня понимаете, генерал?

– Я не генерал. Я мэр.

– Вы возглавляете, не так ли?

– Да, но…

– В таком случае вы – генерал. Разрешите мне продолжать. В нашей Галактике не может быть места какой бы то ни было человеческой культуре, хоть чем-либо отличающейся от нашей и, следовательно, нам чуждой. Можно управлять, если каждый будет делать, что ему заблагорассудится? Порядок должен быть установлен любой ценой.

Мэр судорожно глотнул воздух и впился глазами в радио.

– Помните, что вы управляете колонией Земли, генерал, и не должны допускать никаких отклонений от нормы, никакого радикализма. Наведите у себя в колонии порядок, генерал. Инспектор прибудет к вам в течение ближайших двух недель. Это все.

В деревне была срочно созвана сходка: требовалось немедленно решить, как наилучшим образом выполнить наказ Земли. Сошлись на том, что нужно со всей возможной быстротой перестроить привычный уклад жизни на земной манер в соответствии с древними книгами.

– Что-то я никак в толк не возьму, зачем нам преступник, – сказал Том.

– На Земле преступник играет чрезвычайно важную роль в жизни общества, – объяснил мэр. – На этом все книги сходятся. Преступник не менее важен, чем, к примеру, почтальон. Или, скажем, начальник полиции. Только разница в том, что действия преступника должны быть антисоциальны. Он должен действовать во вред обществу, понимаешь, Том? А если у нас никто не будет действовать во вред обществу, как мы можем заставить кого-нибудь действовать на его пользу? Тогда все это будет ни к чему.

Том покачал головой.

– Все равно не понимаю, зачем это нужно.

– Не упрямься, Том. Мы должны все устроить на земной манер. Взять хотя бы эти мощеные дороги. Во всех книгах про них написано. И про церкви, и про школы, и про тюрьмы. И во всех книгах написано про преступников.

– А я не стану этого делать, – сказал Том.

– Встань же ты на мое место! – взмолился мэр. – Появляется инспектор и встречает Билли Маляра, нашего начальника полиции. Инспектор хочет видеть тюрьму. Он спрашивает: «Ни одного заключенного?» А я отвечаю:

«Конечно, ни одного. У нас здесь преступлений не бывает». «Не бывает преступлений? – говорит он. – Но во всех колониях Земли всегда совершаются преступления. Вам же это хорошо известно». «Нам это не известно, – отвечаю я. – Мы даже понятия не имели о том, что значит это слово, пока на прошлой неделе не поглядели в словарь». «Так зачем же вы построили тюрьму? – спросит он меня. – Для чего у вас существует начальник полиции?»

Мэр умолк и перевел дыхание.

– Ну, ты видишь? Все пойдет прахом. Инспектор сразу поймет, что мы уже не настоящие земляне. Что все это для отвода глаз. Что мы чуждый элемент!

– Хм, – хмыкнул Том, невольно подавленный этими доводами.

– А так, – быстро продолжал мэр, – я могу сказать: разумеется, у нас есть преступления – совсем как на Земле.

У нас есть вор и убийца в одном лице – комбинированный вор-убийца. У бедного малого были дурные наклонности, и он получился какой-то неуравновешенный. Однако наш начальник полиции уже собрал улики, и в течение ближайших суток преступник будет арестован. Мы запрячем его за решетку, а потом амнистируем.

– Что это значит – амнистируем? – спросил Том.

– Не знаю точно. Выясню. Ну, теперь ты видишь, какая это важная птица – преступник?

– Да, похоже, что так. Но почему именно я?

– Все остальные мне нужны для других целей. И кроме того, у тебя узкий разрез глаз. У всех преступников узкий разрез глаз.

– Не такой уж у меня узкий. Не уже, чем у Эда Ткача.

– Том, прошу тебя, – сказал мэр. – Каждый из нас делает что может. Ты же хочешь нам помочь?

– Хочу, конечно, – неуверенно сказал Том.

– Вот и прекрасно. Ты будешь наш городской преступник. Вот, смотри, все будет оформлено по закону.

Мэр протянул Тому документ. В документе было сказано:

«Ордер на убийство. К всеобщему сведению. Предъявитель сего, Том Рыбак, официально уполномочивается осуществлять воровство и убийство. В соответствии с этим ему надлежит укрываться от закона в темных закоулках, околачиваться в местах, пользующихся дурной славой, и нарушать закон».

Том перечел этот документ дважды. Потом спросил:

– Какой закон?

– Это я тебе сообщу, как только его издам, – сказал мэр. – Все колонии Земли имеют законы.

– Но что я все-таки должен делать?

– Ты должен воровать. И убивать. Это не так уж трудно. – Мэр подошел к книжному шкафу и достал с полки старинный многотомный труд, озаглавленный «Преступник и его среда. Психология убийцы. Исследование мотивов воровства».

– Здесь ты найдешь все, что тебе необходимо знать.

Воруй на здоровье, сколько влезет. Ну, а насчет убийств –

один раз, пожалуй, будет достаточно. Тут перестараться тоже не след.

Том кивнул.

– Правильно. Может, я и разберусь что к чему.

Он взял книги в охапку и пошел домой.

День был нестерпимо жаркий, и весь этот разговор о преступлениях очень утомил и расстроил Тома. Он улегся на кровать и принялся изучать древние книги.

В дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Том, протирая глаза.

Марв Плотник, самый старший и самый длинный из всех длинных, рыжеволосых братьев Плотников, появился в дверях в сопровождении старика Джеда Фермера. Они несли небольшую торбу.

– Ты теперь городской преступник, Том? – спросил

Марв.

– Похоже, что так.

– Тогда это для тебя. – Они положили торбу на пол и вынули оттуда маленький топорик, два ножа, гарпун, палку и дубинку.

– Что это вы принесли? – спросил Том, спуская ноги с кровати.

– Оружие принесли, а по-твоему, что, – раздраженно сказал Джед Фермер. – Какой же ты преступник, если у тебя нет оружия?

Том почесал в затылке.

– Это ты точно знаешь?

– Тебе бы самому пора разобраться в этом деле, – все так же ворчливо сказал Фермер. – Не жди, что мы все будем делать за тебя.

Марв Плотник подмигнул Тому.

– Джед злится, потому что мэр назначил его почтальоном.

– Я свой долг исполняю, – сказал Джед. – Противно только писать самому все эти письма.