Стрела времени

После того как маленькая фигурка удалилась наверх, Парадин подвинул к столу стул и стал внимательно рассматривать Коробку. Задумчиво поковырял оплавленную поверхность. Джейн наблюдала за ним.

– Что это, Денни?

– Не знаю. Кто мог оставить коробку с игрушками у ручья?

– Она могла выпасть из машины.

– Только не в этом месте. К северу от железнодорожного полотна ручей нигде не пересекает дорога. Там везде пустыри, и больше ничего. – Парадин закурил сигарету. –

Налить тебе чего-нибудь, милая?

– Я сама. – Джейн принялась за дело, глаза у нее были тревожные. Она принесла Парадину стакан и стала за его спиной, теребя пальцами его волосы.

– Что-нибудь не так?

– Разумеется, ничего особенного. Только вот откуда взялись эти игрушки?

– У Джонсов никто не знает, а они получают свои товары из Нью-Йорка.

– Я тоже наводил справки, – признался Парадин. – Эта кукла… – он ткнул в нее пальцем, – она меня тревожит.

Может, это дело таможни, но мне хотелось бы знать, кто их делает.

– Может, спросить психолога? Абак – кажется, они устраивают тесты с такими штуками.

Парадин прищелкнул пальцами:

– Точно! И слушай: у нас в университете на следующей неделе будет выступать один малый, Холовей, он детский психолог. Он фигура с репутацией. Может быть, он что-нибудь знает об этих вещах?

– Холовей? Я не…

– Рекс Холовей. Он… хм-м-м! Он живет недалеко от нас. Может, это он сам их сделал?

Джейн разглядывала абак. Она скорчила гримаску и выпрямилась.

– Если это он, то мне он не нравится. Но попробуй выяснить, Денни.

Парадин кивнул.

– Непременно.

Нахмурясь, он выпил коктейль. Он был слегка встревожен. Но не напуган – пока.

Рекса Холовея Парадин привел домой к обеду неделю спустя. Это был толстяк с сияющей лысиной, над толстыми стеклами очков, как мохнатые гусеницы, нависали густые черные брови. Холовей как будто и не наблюдал за детьми, но от него ничто не ускользало, что бы они ни делали и ни говорили. Его серые глаза, умные и проницательные, ничего не пропускали.

Игрушки его обворожили. В гостиной трое взрослых собрались вокруг стола, на котором они были разложены.

Холовей внимательно их разглядывал, выслушивая все то, что рассказывали ему Джейн и Парадин. Наконец он прервал свое молчание:

– Я рад, что пришел сюда сегодня. Но не совсем. Дело в том, что все это внушает тревогу.

– Как? – Парадин широко открыл глаза, а на лице

Джейн отразился ужас. То, что Холовей сказал дальше, их отнюдь не успокоило.

– Мы имеем дело с безумием. – Он улыбнулся, увидев, какое воздействие произвели его слова. – С точки зрения взрослых, все дети безумны. Читали когда-нибудь «Ураган на Ямайке» Хьюза?

– У меня есть. – Парадин достал с полки маленькую книжку. Холовей протянул руку, взял книгу и стал перелистывать страницы, пока не нашел нужного места. Затем стал читать вслух: «Разумеется, младенцы еще не являются людьми – это животные, со своей древней и разветвленной культурой, как у кошек, у рыб, даже у змей. Они имеют сходную природу, только сложнее и ярче, ибо всетаки из низших позвоночных это самый развитый вид. Короче говоря, у младенцев есть свое собственное мышление, и оно оперирует понятиями и категориями, которые невозможно перевести на язык понятий и категорий человеческого мышления».

Джейн попыталась было воспринять его слова спокойно, но ей это не удалось.

– Вы что, хотите сказать, что Эмма…

– Способны ли вы думать так, как ваша дочь? – спросил Холовей. – Послушайте: «Нельзя уподобиться в мыслях младенцу, как нельзя уподобиться в мыслях пчеле».

Парадин смешивал коктейли. Он сказал через плечо:

– Не слишком ли много теории? Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что у младенцев есть своя собственная культура и даже довольно высокий интеллект?

– Не обязательно. Понимаете, это вещи несоизмеримые. Я только хочу сказать, что младенцы размышляют совсем иначе, чем мы. Не обязательно лучше – это вопрос относительных ценностей. Но это просто различный способ развития… – В поисках подходящего слова он скорчил гримасу.

– Фантазии, – сказал Парадин довольно пренебрежительно, но с раздражением из-за Эммы. – У младенца точно такие же ощущения, как у нас.

– А кто говорит, что нет? – возразил Холовей. – Просто их разум направлен в другую сторону, вот и все. Но этого вполне достаточно.

– Я стараюсь понять, – сказал Джейн медленно, – но у меня аналогия только с моей кухонной машиной. В ней можно взбивать тесто и пюре, но можно и выжимать сок из апельсинов.

– Что-то в этом роде. Мозг – коллоид очень сложной организации. О его возможностях мы пока знаем очень мало, мы даже не знаем, сколько он способен воспринять.

Но зато доподлинно известно, что, по мере того как человеческое существо созревает, его мозг приспосабливается, усваивает определенные стереотипы, и дальше мыслительные процессы базируются на моделях, которые воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Вот взгляните, – Холовей дотронулся до абака, – вы пробовали с ним упражняться?

– Немного, – сказал Парадин.

– Но не так уж, а?

– Ну…

– А почему?

– Бессмысленно, – пожаловался Парадин. – Даже в головоломке должна быть какая-то логика. Но эти дурацкие углы…

– Ваш мозг приспособился к Евклидовой системе, –

сказал Холовей. – Поэтому эта… штуковина вас утомляет и кажется бессмысленной. Но ребенку об Евклиде ничего не известно. И иной вид геометрии, отличный от нашего, не покажется ему нелогичным. Он верит тому, что видит.

– Вы что, хотите сказать, что у этой чепухи есть четвертое измерение? – возмутился Парадин.

– На вид, во всяком случае, нет, – согласился Холовей.

– Я только хочу сказать, что наш разум, приспособленный к Евклидовой системе, не может увидеть здесь ничего, кроме клубка запутанной проволоки. Но ребенок – особенно маленький – может увидеть и нечто иное. Не сразу.

Конечно, и для него это головоломка. Но только ребенку не мешает предвзятость мышления.

– Затвердение мыслительных артерий, – вставила

Джейн.

Но Парадина это не убедило.

– Тогда, значит, ребенку легче справиться с дифференциальными и интегральными уравнениями, чем Энштейну?

– Нет, я не это хотел сказать. Мне ваша точка зрения более или менее ясна. Только…

– Ну, хорошо. Предположим, что существуют два вида геометрии – ограничим число видов, чтобы облегчить пример. Наш вид, Евклидова геометрия, и еще какой-то, назовем его X. X никак не связан с Евклидовой геометрией, он основан на иных теоремах. В нем два и два не обязательно должны быть равны четырем, они могут быть равны у2, а могут быть даже вовсе не равны ничему. Разум младенца еще ни к чему не приспособился, если не считать некоторых сомнительных факторов наследственности и среды. Начните обучать ребенка принципам Евклида…

– Бедный малыш, – сказала Джейн.

Холовей бросил на нее быстрый взгляд.

– Основам Евклидовой системы. Начальным элементам. Математика, геометрия, алгебра – это все идет гораздо позже. Этот путь развития нам знаком. А теперь представьте, что ребенка начинают обучать основным принципам этой логики X.

– Начальные элементы? Какого рода?

Холовей взглянул на абак.

– Для нас в этом нет никакого смысла. Мы приспособились к Евклидовой системе.

Парадин налил себе неразбавленного виски.

– Это прямо-таки ужасно. Вы не ограничиваетесь одной математикой.

– Верно! Я вообще ничего не хочу ограничивать. Да и каким образом? Я не приспособлен к логике X.

– Вот вам и ответ, – сказала Джейн со вздохом облегчения.

– А кто к ней приспособлен? Ведь чтобы сделать вещи, за которые вы, видимо, принимаете эти игрушки, понадобился бы именно такой человек.

Холовей кивнул, глаза его щурились за толстыми стеклами очков.

– Может быть, такие люди существуют.

– Где?

– Может быть, они предпочитают оставаться в неизвестности.

– Супермены?

– Хотел бы я знать! Видите ли, Парадин, все опять упирается в отсутствие критериев. По нашим нормам, эти люди в некоторых отношениях могут показаться сверхумниками, а в других – слабоумными. Разница не количественная, а качественная. Они по-иному мыслят. И я уверен, что мы способны делать кое-что, чего они не умеют.

– Может быть, они бы и не захотели, – сказала Джейн.

Парадин постучал пальцами по оплавленным приспособлениям на поверхности Коробки.

– А как насчет этого? Это говорит о…

– О какой-то цели, разумеется.

– Транспортация?

– Это прежде всего приходит в голову. Если это так, Коробка могла попасть сюда откуда угодно.

– Оттуда… где… все по-другому? – медленно спросил

Парадин.

– Именно. В космосе или даже во времени. Не знаю. Я

психолог. И, к счастью, я тоже приспособлен к Евклидовой системе.

– Странное, должно быть, место, – сказала Джейн. –

Денни, выброси эти игрушки.

– Я и собираюсь.

Холовей взял в руки стеклянный кубик.

– Вы подробно расспрашивали детей?

Парадин ответил:

– Ага, Скотт сказал, что когда он впервые заглянул в кубик, там были человечки. Я спросил его, что он видит там сейчас.

– Что он сказал? – Психолог перестал хмуриться.

– Он сказал, что они что-то строят. Это его точные слова. Я спросил; кто, человечки? Но он не смог объяснить.

– Ну да, понятно, – пробормотал Холовей, – это, наверно, прогрессирует. Как давно у детей эти игрушки?

– Кажется, месяца три.

– Вполне достаточно. Видите ли, совершенная игрушка механическая, но она и обучает. Она должна заинтересовать ребенка своими возможностями, но и обучать, желательно незаметно. Сначала простые задачи. Затем…

– Логика X, – сказала бледная как мел Джейн.

Парадин ругнулся вполголоса.

– Эмма и Скотт совершенно нормальны!

– А вы знаете, как работает их разум сейчас?

Холовей не стал развивать свою мысль. Он потрогал куклу.

– Интересно было бы знать, каковы критерии там, откуда появились эти вещи. Впрочем, метод индукции мало что даст. Слишком много неизвестных факторов. Мы не можем представить себе мир, который основан на факторе

X, – среда, приспособленная к разуму, мыслящему неизвестными категориями X.

– Это ужасно, – сказала Джейн.

– Им так не кажется. Вероятно, Эмма быстрее схватывает X, чем Скотт, потому что ее разум еще не приспособился к нашей среде.

Парадин сказал:

– Но я помню многое из того, что я делал ребенком.

Даже когда был совсем маленьким.

– Ну и что?

– Я… был тогда… безумен?

– Критерием вашего безумия является как раз то, чего вы не помните, – возразил Холовей, – но я употребляю слово «безумие» только как удобный символ, обозначающий отклонение от принятой человеческой нормы. Произвольную норму здравомыслия.

Джейн опустила стакан.

– Вы сказали, господин Холовей, что методом индукции здесь действовать трудно. Однако мне кажется, что вы именно этим и занимаетесь, а фактов у вас очень мало.

Ведь эти игрушки…

– Я прежде всего психолог, и моя специальность – дети. Я не юрист. Эти игрушки именно потому говорят мне так много, что они не говорят почти ни о чем.

– Вы можете и ошибаться.

– Я хотел бы ошибиться. Мне нужно проверить детей.

– Я позову их, – сказал Парадин.

– Только осторожно. Я не хочу их спугнуть.

Джейн кивком указала на игрушки. Холовей сказал:

– Это пусть останется, ладно?

Но когда Эмму и Скотта позвали, психолог не сразу приступил к прямым расспросам. Незаметно ему удалось вовлечь Скотта в разговор, то и дело вставляя нужные ему слова. Ничего такого, что явно напоминало бы тест по ассоциациям, – ведь для этого нужно сознательное участие второй стороны.

Самое интересное произошло, когда Холовей взял в руки абак.

– Может быть, ты покажешь мне, что с этим делать?

Скотт заколебался.

– Да, сэр. Вот так… – Бусина в его умелых руках скользнула по запутанному лабиринту так ловко, что никто из них не понял, что она в конце концов исчезла. Это мог быть просто фокус. Затем опять…

Холовей попробовал сделать то же самое. Скотт наблюдал, морща нос.

– Вот так?

– Угу. Она должна идти вот сюда…

– Сюда? Почему?

– Ну, потому что иначе не получится.

Но разум Холовея был приспособлен к Евклидовой системе. Не было никакого очевидного объяснения тому, что бусина должна скользнуть с этой проволочки на другую, а не иначе. В этом не видно было никакой логики.

Ни один из взрослых как-то не понял точно, исчезла бусина или нет. Если бы они ожидали, что она должна исчезнуть, возможно, они были бы гораздо внимательнее.

В конце концов так ни к чему и не пришли. Холовею, когда он прощался, казалось, было не по себе.

– Можно мне еще прийти?

– Я бы этого хотела, – сказала Джейн. – Когда угодно.

Вы все еще полагаете…

Он кивнул.

– Их умы реагируют ненормально. Они вовсе не глупые, но у меня очень странное впечатление, что они делают выводы совершенно непонятным нам путем. Как если бы они пользовались алгеброй там, где мы пользуемся геометрией. Вывод такой же, но достигнут другим методом.

– А что делать с игрушками? – неожиданно спросил

Парадин.

– Уберите их подальше. Если можно, я хотел бы их пока взять.

В эту ночь Парадин плохо спал. Холовей провел неудачную аналогию. Она наводила на тревожные размышления. Фактор X. Дети используют в рассуждениях алгебру там, где взрослые пользуются геометрией. Пусть так.

Только… Алгебра может дать такие ответы, каких геометрия дать не может, потому что в ней есть термины и символы, которые нельзя выразить геометрически. А что, если логика X приводит к выводам, непостижимым для человеческого разума?

– Ч-черт! – прошептал Парадин. Рядом зашевелилась

Джейн.

– Милый! Ты тоже не спишь?

– Нет. – Он поднялся и пошел в соседнюю комнату.

Эмма спала, безмятежная, как херувим, пухлая ручка обвила мишку. Через открытую дверь Парадину была видна темноволосая голова Скотта, неподвижно лежавшая на подушке.

Джейн стояла рядом. Он обнял ее.

– Бедные малыши, – прошептала она. – А Холовей назвал их ненормальными. Наверное, это мы сумасшедшие, Деннис.

– Нда-а. Просто мы нервничаем.

Скотт шевельнулся во сне. Не просыпаясь, он пробормотал что-то – это явно был вопрос, хотя вроде бы и не на каком-либо языке. Эмма пропищала что-то, звук ее голоса резко менял тон.

Она не проснулась. Дети лежали не шевелясь. Но Парадину подумалось, и от этой мысли неприятно засосало под ложечкой, что это было, как будто Скотт спросил Эмму о чем-то и она ответила.

Неужели их разум изменился настолько, что даже сон

– и тот был у них иным?

Он отмахнулся от этой мысли.

– Ты простудишься. Вернемся в постель. Хочешь чегонибудь выпить?

– Кажется, да, – сказала Джейн, наблюдая за Эммой.

Рука ее потянулась было к девочке, но она отдернула ее.

– Пойдем. Мы разбудим детей.

Вместе они выпили немного бренди, но оба молчали.

Потом, во сне, Джейн плакала.

* * *

Скотт не проснулся, но мозг его работал, медленно и осторожно выстраивая фразы, вот так:

– Они заберут игрушки. Этот толстяк… может быть листава опасен. Но направления Горика не увидеть… им дун уванкрус у них нет… Интрадикция… яркая, блестящая. Эмма. Она сейчас уже гораздо больше копранит, чем… Все-таки не пойму, как… тавирарить миксер диет…

Кое-что в мыслях Скотта можно было еще разобрать.

Но Эмма перестроилась на логику X гораздо быстрее. Она тоже размышляла.

Не так, как ребенок, не так, как взрослый. Вообще не так, как человек. Разве что, может быть, как человек совершенно иного типа, чем homo sapiens.

Иногда и Скотту трудно было поспеть за ее мыслями.

Постепенно Парадин и Джейн опять обрели нечто вроде душевного равновесия. У них было ощущение, что теперь, когда причина тревог устранена, дети излечились от своих умственных завихрений.

Но иногда все-таки что-то было не так.

Однажды в воскресенье Скотт отправился с отцом на прогулку, и они остановились на вершине холма. Внизу перед ними расстилалась довольно приятная долина.

– Красиво, правда? – заметил Парадин.

Скотт мрачно взглянул на пейзаж.

– Это все неправильно, – сказал он.

– Как это?

– Ну, не знаю.

– Но что здесь неправильно?

– Ну… – Скотт удивленно замолчал. – Не знаю я.

В этот вечер, однако, Скотт проявил интерес, и довольно красноречивый, к угрям.

В том, что он интересовался естественной историей, не было ничего явно опасного. Парадин стал объяснять про угрей.

– Но где они мечут икру? И вообще, они ее мечут?

– Это все еще неясно. Места их нереста неизвестны.

Может быть, Саргассово море, или же где-нибудь в глубине, где давление помогает их телам освобождаться от потомства.

– Странно, – сказал Скотт в глубоком раздумье.

– С лососем происходит более или менее то же самое.

Для нереста он поднимается вверх по реке. – Парадин пустился в объяснения. Скотт слушал, завороженный.

– Но ведь это правильно, пап. Он рождается в реке, и когда научится плавать, уплывает вниз по течению к морю. И потом возвращается обратно, чтобы метать икру, так?

– Верно.

– Только они не возвращались бы обратно, – размышлял Скотт, – они бы просто посылали свою икру…

– Для этого нужен был бы слишком длинный яйцеклад, – сказал Парадин и отпустил несколько осторожных замечаний относительно размножения.

Сына его слова не удовлетворили. Ведь цветы, возразил он, отправляют свои семена на большие расстояния.

– Но ведь они ими не управляют. И совсем немногие попадают в плодородную почву.

– Но ведь у цветов нет мозгов. Пап, почему люди живут здесь?

– В Глендале?

– Нет, здесь. Вообще здесь. Ведь, спорим, это еще не все, что есть на свете.

– Ты имеешь в виду другие планеты?

Скотт помедлил.

– Это только… часть… чего-то большого. Это как река, куда плывет лосось. Почему люди, когда вырастают, не уходят в океан?

Парадин сообразил, что Скотт говорит иносказательно.

И на мгновение похолодел. Океан?

Потомство этого рода не приспособлено к жизни в более совершенном мире, где живут родители. Достаточно развившись, они вступают в этот мир. Потом они сами дают потомство. Оплодотворенные яйца закапывают в песок, в верховьях реки. Потом на свет появляются живые существа.

Они познают мир. Одного инстинкта совершенно недостаточно. Особенно когда речь идет о таком роде существ, которые совершенно неприспособлены к этому миру, не могут ни есть, ни пить, ни даже существовать, если только кто-то другой не позаботится предусмотрительно о том, чтобы им все это обеспечить.

Молодежь, которую кормят и о которой заботятся, выживет. У нее есть инкубаторы, роботы. Она выживет, но она не знает, как плыть вниз по течению, в большой мир океана.

Поэтому ее нужно воспитывать. Ее нужно ко многому приучить и приспособить.

Осторожно, незаметно, ненавязчиво. Дети любят хитроумные игрушки. И если эти игрушки в то же время обучают…

* * *

Во второй половине XIX столетия на травянистом берегу ручья сидел англичанин. Около него лежала очень маленькая девочка и глядела в небо. В стороне валялась какая-то странная игрушка, с которой она перед этим играла. А сейчас она мурлыкала песенку без слов, а человек прислушивался краем уха.

– Что это такое, милая? – спросил он наконец.

– Это просто я придумала, дядя Чарли.

– А ну-ка спой еще раз. – Он вытащил записную книжку. Девочка спела еще раз.

– Это что-нибудь означает?

Она кивнула.

– Ну да. Вот как те сказки, которые я тебе рассказывала, помнишь?

– Чудесные сказки, милая.

– И ты когда-нибудь напишешь про это в книгу?

– Да, только нужно их очень изменить, а то никто их не поймет. Но я думаю, что песенку твою я изменять не буду.

– И нельзя. Если ты что-нибудь в ней изменишь, пропадет весь смысл.

– Этот кусочек, во всяком случае, я не изменю, – пообещал он. – А что он обозначает?

– Я думаю, что это путь туда, – сказала девочка неуверенно. – Я пока точно не знаю. Это мои волшебные игрушки мне так сказали.

– Хотел бы я знать, в каком из лондонских магазинов продаются такие игрушки?

– Мне их мама купила. Она умерла. А папе дела нет.

Это была неправда. Она нашла эти игрушки в Коробке как-то раз, когда играла на берегу Темзы. И игрушки были поистине удивительные.

Эта маленькая песенка – дядя Чарли думает, что она не имеет смысла. (На самом деле он ей не дядя, вспомнила она, но он хороший.) Песенка очень даже имеет смысл.

Она указывает путь. Вот она сделает все, как учит песенка, и тогда…

Но она была уже слишком большая. Пути она так и не нашла.

* * *

Скотт то и дело приносил Эмме всякую всячину и спрашивал ее мнение. Обычно она отрицательно качала головой. Иногда на ее лице отражалось сомнение. Очень редко она выражала одобрение. После этого она обычно целый час усердно трудилась, выводя на клочках бумаги немыслимые каракули, а Скотт, изучив эти записи, начинал складывать и передвигать свои камни, какие-то детали, огарки свечей и прочий мусор. Каждый день прислуга выбрасывала все это, и каждый день Скотт начинал все сначала.

Он снизошел до того, чтобы кое-что объяснить своему недоумевающему отцу, который не видел в игре ни смысла, ни системы.

– Но почему этот камешек именно сюда?

– Он твердый и круглый, пап. Его место именно здесь.

– Но ведь и этот вот тоже твердый и круглый.

– Ну, на нем есть вазелин. Когда доберешься до этого места, отсюда иначе не разберешь, что это круглое и твердое.

– А дальше что? Вот эта свеча?

Лицо Скотта выразило отвращение.

– Она в конце. А здесь нужно вот это железное кольцо.

Парадину подумалось, что это как игра в следопыты, как поиски вех в лабиринте. Но опять тот самый произвольный фактор. Объяснить, почему Скотт располагал свою дребедень так, а не иначе, логика – привычная логика – была не в состоянии.

Парадин вышел. Через плечо он видел, как Скотт вытащил из кармана измятый листок бумаги и карандаш и направился к Эмме, на корточках размышляющей над чем-то в уголке.

Ну-ну…

* * *

Джейн обедала с дядей Гарри, и в это жаркое воскресное утро, кроме газет, нечем было заняться. Парадин с коктейлем в руке устроился в самом прохладном месте, какое ему удалось отыскать, и погрузился в чтение комиксов. Час спустя его вывел из состояния дремоты топот ног наверху. Скотт кричал торжествующе:

– Получилось, пузырь! Давай сюда…

Парадин, нахмурясь, встал. Когда он шел к холлу, зазвенел телефон. Джейн обещала позвонить…

Его рука уже прикоснулась к трубке, когда возбужденный голосок Эммы поднялся до визга. Лицо Парадина исказилось.

– Что, черт побери, там, наверху, происходит?

Скотт пронзительно вскрикнул:

– Осторожней! Сюда!

Парадин забыл о телефоне. С перекошенным лицом, совершенно сам не свой, он бросился вверх по лестнице.

Дверь в комнату Скотта была открыта.

Дети исчезали.

Они таяли постепенно, как рассеивается густой дым на ветру, как колеблется изображение в кривом зеркале. Они уходили, держась за руки, и Парадин не мог понять куда, и не успел он моргнуть, стоя на пороге, как их уже не было.

– Эмма, – сказал он чужим голосом, – Скотти!

На ковре лежало какое-то сооружение – камни, железное кольцо – мусор. Какой принцип у этого сооружения –

произвольный?

Под ноги ему попался скомканный лист бумаги. Он машинально поднял его.

– Дети, где вы? Не прячьтесь…

ЭММА! СКОТТИ!

Внизу телефон прекратил свой оглушительномонотонный звон.

Парадин взглянул на листок, который был у него в руке. Это была страница, вырванная из книги. Непонятные каракули Эммы испещряли и текст и поля. Четверостишие было так исчеркано, что его почти невозможно было разобрать, но Парадин хорошо помнил «Алису в Зазеркалье».

Память подсказала ему слова:

Часово – жиркие товы

И джикали, и джакали в исходе.

Все тенали бороговы

И гуко свитали оводи.

Ошалело он подумал: Шалтай Балтай у Кэрола объяснил Алисе, что это означает. «Жиркие» – значит смазанные жиром и гладкие. Исход – основание у солнечных часов. Солнечные часы. Как-то давно Скотт спросил, что такое исход. Символ?

«Часово гукали…»

Точная математическая формула, дающая все условия,

и в символах, которые дети поняли. Этот мусор на полу.

«Товы» должны быть «жиркие» – вазелин? – и их надо расположить в определенной последовательности, так, чтобы они «джикали» и «джакали».

Безумие!

Но для Эммы и Скотта это не было безумием. Они мыслили по-другому. Они пользовались логикой X. Эти пометки, которые Эмма сделала на странице, – она перевела слова Кэрола в символы, понятные ей и Скотту.

Произвольный фактор для детей перестал быть произвольным. Они выполнили условия уравнения временипространства. «И гуко свитали оводи…»

Парадин издал какой-то странный гортанный звук.

Взглянул на нелепое сооружение на ковре. Если бы он мог последовать туда, куда оно ведет, вслед за детьми… Но он не мог. Для него оно было бессмысленным. Он не мог справиться с произвольным фактором. Он был приспособлен к Евклидовой системе. Он не сможет этого сделать, даже если сойдет с ума… Это будет совсем не то безумие.

Его мозг как бы перестал работать. Но это оцепенение, этот ужас через минуту пройдут… Парадин скомкал в пальцах бумажку.

– Эмма, Скотти, – слабым, упавшим голосом сказал он, как бы не ожидая ответа.

Солнечные лучи лились в открытые окна, отсвечивая в золотистом мишкином меху. Внизу опять зазвенел телефон.

Артур ПОРДЖЕСС

САЙМОН ФЛЭГГ И ДЬЯВОЛ

После нескольких месяцев напряженной работы по изучению бесчисленных выцветших манускриптов Саймону Флэггу удалось вызвать дьявола. Жена Саймона, знаток средневековья, оказала ему неоценимую помощь.

Сам он, будучи всего лишь математиком, не мог разбирать латинские тексты, особенно осложненные редкими терминами демонологии X века. Замечательное чутье миссис

Флэгг пришлось тут как нельзя кстати.

После предварительных стычек Саймон и черт сели за стол для серьезных переговоров. Гость из ада был угрюм, так как Саймон презрительно отверг его самые заманчивые предложения, легко распознав смертельную опасность, скрытую в каждой соблазнительной приманке.

– А что, если теперь вы для разнообразия выслушаете мое предложение? – сказал наконец Саймон. – Оно, во всяком случае, без подвохов.

Дьявол раздраженно покрутил раздвоенным кончиком хвоста, будто это была обыкновенная цепочка с ключами.

Очевидно, он был обижен.

– Ну что ж, – сердито согласился он. – Вреда от этого не будет. Валяйте, мистер Саймон!

– Я задам вам только один вопрос, – начал Саймон, и дьявол повеселел. – Вы должны ответить на него в течение двадцати четырех часов. Если это вам не удастся, вы платите мне сто тысяч долларов. Это скромное требование –

вы ведь привыкли к неизмеримо большим масштабам. Никаких миллиардов, никаких Елен Троянских на тигровой шкуре. Конечно, если я выиграю, вы не должны мстить.

– Подумаешь! – фыркнул черт. – А какова ваша ставка?

– Если я проиграю, то на короткий срок стану вашим рабом. Но без всяких там мук, гибели души и тому подобного – это было бы многовато за такой пустяк, как сто тысяч долларов. Не желаю я вреда и моим родственникам или друзьям. Впрочем, – подумав, добавил он, – тут могут быть исключения.

Дьявол нахмурился, сердито дергая себя за кончик хвоста. Наконец он дернул так сильно, что даже скривился от боли, и решительно заявил:

– Очень жаль, но я занимаюсь только душами. Рабов у меня и так хватает. Если бы знали, сколько бесплатных и чистосердечных услуг оказывают мне люди, вы были бы поражены. Однако вот что я сделаю. Если в заданное время я не смогу ответить на ваш вопрос, вы получите не жалкие сто тысяч долларов, а любую – конечно, не слишком дикую – сумму. Кроме того, я предлагаю вам здоровье и счастье до конца вашей жизни. Если же я отвечу на ваш вопрос – ну что ж, последствия вам известны. Вот все, что я могу вам предложить.

Он взял из воздуха зажженную сигару и задымил. Воцарилось настороженное молчание.

Саймон смотрел перед собой, ничего не видя. Крупные капли пота выступили у него на лбу. Он отлично знал, какие условия может выставить черт. Мускулы его напряглись… Нет, он готов прозакладывать душу, что никто – ни человек, ни зверь, ни дьявол – не ответит за сутки на его вопрос.

– Включите в пункт о здоровье и счастье мою жену – и по рукам! – сказал он. – Давайте подпишем.

Черт кивнул. Он вынул изо рта окурок, с отвращением посмотрел на него и тронул когтистым пальцем. Окурок мгновенно превратился в розовую мятную таблетку, которую черт принялся сосать громко и с явным наслаждением.

– Что касается вашего вопроса, – продолжал он, – то на него должен быть ответ, иначе наш договор недействителен. В средние века люди любили загадки. Нередко ко мне приходили с парадоксами. Например: в деревне жил только один цирюльник, который брил всех, кто не брился сам. Кто брил цирюльника? – спрашивали они. Но, как отметил Рассел, словечко «всех» делает такой вопрос бессмысленным, и ответа на него нет.

– Мой вопрос честный и не содержит парадокса, – заверил его Саймон.

– Отлично. Я на него отвечу. Что вы ухмыляетесь?

– Я?. Ничего, – ответил Саймон, согнав с лица усмешку.

– У вас крепкие нервы, – сказал черт мрачным, но одобрительным тоном, извлекая из воздуха пергамент. –

Если бы я предстал перед вами в образе чудовища, сочетающего в себе миловидность ваших горилл с грациозностью монстра, обитающего на Венере, вы едва ли сохранили бы свой апломб, и я уверен…

– В этом нет никакой надобности, – поспешно сказал

Саймон.

Он взял протянутый ему договор, убедился, что все в порядке, и открыл перочинный нож.

– Минуточку! – остановил его дьявол. – Дайте я его продезинфицирую. – Он поднес лезвие к губам, слегка подул, и сталь накалилась до вишнево-красного цвета. – Ну вот! А теперь прикоснитесь кончиком ножа… гм… к чернилам, и это все… Прошу вас, вторая строчка снизу, последняя – моя.

Саймон помедлил, задумчиво глядя на раскаленный кончик ножа.

– Подписывайтесь, – поторопил черт, и Саймон, расправив плечи, поставил свое имя.

Поставив и свою подпись с пышным росчерком, дьявол потер руки, окинул Саймона откровенно собственническим взглядом и весело сказал:

– Ну, выкладывайте свой вопрос! Как только я на него отвечу, мы отправимся. Мне надо посетить сегодня еще одного клиента, а времени в обрез.

– Хорошо, – сказал Саймон и глубоко вздохнул. – Мой вопрос такой: верна или не верна великая теорема Ферма´?

Дьявол проглотил слюну. В первый раз его самоуверенность поколебалась.

– Великая – чья? Что? – глухим голосом спросил он.

– Великая теорема Ферма. Это математическое положение, которое Ферма, французский математик семнадцатого века, якобы доказал. Однако его доказательство не было записано, и до сего дня никто не знает, верна теорема или нет. – Когда Саймон увидел физиономию черта, у него дрогнули губы. – Ну вот, ступайте и займитесь!

– Математика! – в ужасе воскликнул хвостатый. – Вы думаете, у меня было время изучать такие штуки? Я проходил тривиум и квадривиум5, но что касается алгебры…

Скажите, – возмущенно добавил он, – этично ли задавать мне такой вопрос?

Лицо Саймона окаменело, но глаза сияли.

– А вы предпочли бы сбегать за сто двадцать тысяч километров и принести какой-нибудь предмет величиной с гидростанцию Боулдер Дэм, – поддразнил он черта. –

Время и пространство – для вас легкое дело, правда? Что ж, сожалею, но я предпочитаю свой вопрос. Он очень прост, – успокаивающе добавил Саймон. – Речь идет о положительных целых числах.

– А что такое положительное число? – взволновался черт. – И почему вы хотите, чтобы оно было целым?

– Выразимся точнее, – сказал Саймон, пропуская вопрос дьявола мимо ушей. – Теорема Ферма утверждает, что для любого положительного целого числа п больше двух уравнение хn + уn = zn не имеет решения в положительных целых числах.

– А что это значит?.

– Помните, вы должны дать ответ.

– А кто будет судьей, вы?

– Нет, – ласково ответил Саймон. – Я не считаю себя достаточно компетентным, хотя бился над этой проблемой несколько лет. Если вы явитесь с ответом, мы представим его в солидный математический журнал. Отступить вы не можете – проблема, очевидно, разрешима: теорема либо верна, либо ложна. И, пожалуйста, никаких фокусов с

5 Два цикла средневекового образовании. Тривиум – грамматика, риторика, диалектика; квадривиум (повышенный курс посте тривиума) – арифметика, геометрия, астрономия, теория музыки. — Прим. ред.

многозначной логикой. За двадцать четыре часа найдите ответ и докажите, что он правильный. В конце концов человек… виноват, дух… с вашим развитием и огромным опытом может за это время немного подучить математику.

– Я вспоминаю, как туго мне приходилось с Евклидом, когда я изучал его в Кембридже, – печально заметил дьявол. – Мои доказательства никогда не были верны, а между тем истина лежала на поверхности: достаточно было взглянуть на чертеж. – Он стиснул зубы. – Но я справлюсь. Мне случалось делать и более трудные вещи, дорогой мистер Саймон. Однажды я слетал на отдаленную звезду и принес оттуда литр нейтрония ровно за шестнадцать…

– Знаю, – перебил его Саймон. – Вы мастер на подобные фокусы.

– Какие там фокусы! – сердито пробурчал дьявол. –

Были гигантские технические трудности. Но не стоит ворошить прошлое. Я – в библиотеку, а завтра в это время…

– Нет, – жестко перебил его Саймон. – Мы расписались полчаса назад. Возвращайтесь точно через двадцать три с половиной часа. Не буду торопить вас, – иронически добавил он, когда дьявол с тревогой взглянул на часы. –

Выпейте рюмку вина и, прежде чем уйти, познакомьтесь с моей женой.

– На работе я никогда не пью, и у меня нет времени знакомиться с вашей женой… во всяком случае, теперь.

Он исчез.

В тот же миг вошла жена Саймона.

– Опять подслушивала у дверей! – мягко упрекнул ее

Саймон.

– Конечно, – сдавленным голосом проговорила она. –

И я хочу знать, дорогой, действительно ли труден этот вопрос. Потому что, если это не так… Саймон я просто в ужасе!

– Будь спокойна, вопрос труден, – беспечно ответил

Саймон. – Не все это сразу понимают. Видишь ли, – тоном лектора продолжал он, – всякий легко найдет два целых числа, квадраты которых в сумме тоже дают квадрат. Например, 32 + 42 = 52; то есть просто 9 + 16 = 25. Ясно?

– Угу.

Она поправила мужу галстук.

– Но никто еще не мог найти два куба, которые при сложении тоже давали бы куб, или более высокие степени, которые приводили бы к аналогичному результату, – повидимому, их просто нет. И все же, – торжествующе закончил он, – до сих пор не доказано, что таких чисел не существует! Теперь поняла?

– Конечно, – жена Саймона всегда понимала самые мудрые математические положения. А если что-то оказывалось выше ее понимания, муж терпеливо объяснял ей все по нескольку раз. Поэтому у миссис Флэгг оставалось мало времени для прочих дел.

– Сварю кофе, – сказала она и ушла.

Четыре часа спустя, когда они сидели и слушали третью симфонию Брамса, дьявол явился вновь.

– Я уже изучил основы алгебры, тригонометрии и планиметрии! – торжественно объявил он.

– Быстро работаете, – похвалил его Саймон. – Я уверен, что сферическая, аналитическая, проективная, начертательная и неевклидовы геометрии не представят для вас затруднений.

Дьявол поморщился.

– Их так много? – упавшим голосом спросил он.

– О, это далеко не все, – у Саймона был такой вид, словно он сообщил радостную весть. – Неевклидовы вам понравятся, – усмехнулся он. – Для этого вам не надо будет разбираться в чертежах. Чертежи ничего не скажут. И

раз вы не в ладах с Евклидом…

Дьявол застонал, поблек, как старая кинопленка, и исчез. Жена Саймона хихикнула.

– Мой дорогой, – пропела она, – я начинаю думать, что ты возьмешь верх!

– Тсс! Последняя часть! Великолепно.

Еще через шесть часов что-то вспыхнуло, комнату заволокло дымом, и дьявол опять оказался тут как тут. У него появились мешки под глазами. Саймон Флэгг согнал с лица усмешку.

– Я прошел все эти геометрии, – с мрачным удовлетворением произнес черт. – Теперь будет легче. Я, пожалуй, готов заняться вашей маленькой головоломкой.

Саймон покачал головой.

– Вы слишком спешите. По-видимому, вы не заметили таких фундаментальных методов, как анализ бесконечно малых, дифференциальные уравнения и исчисление конечных разностей. Затем есть еще…

– Неужели все это нужно? – вздохнул дьявол.

Он сел и начал тереть опухшие веки. Бедняга не мог удержать зевоту.

– Не могу сказать наверное, – безразличным голосом ответил Саймон. – Но люди, трудясь над этой «маленькой головоломкой», испробовали все разделы математики, а задача еще не решена. Я предложил бы…

Но черт не был расположен выслушивать советы Саймона. На этот раз он исчез, даже не встав со стула. И сделал это довольно неуклюже.

– Мне кажется, он устал, – заметила миссис Флэгг. –

Бедный чертяка!

Впрочем, в ее тоне трудно было уловить сочувствие.

– Я тоже устал, – отозвался Саймон. – Пойдем спать.

Думаю, до завтра он не появится.

– Возможно, – согласилась жена. – Но на всякий случай я надену сорочку с черными кружевами.

Наступило утро следующего дня. Теперь супругам показалось более подходящей музыка Баха. Поэтому они поставили пластинку с Вандой Ландовска.

– Еще десять минут, и если он не вернется с решением, мы выиграли, – сказал Саймон. – Я отдаю ему должное.

Он мог бы окончить курс за один день, притом с отличием, и получить диплом доктора философии. Однако…

Раздалось шипенье. Распространяя запах серы, поднялось алое грибообразное облачко. Перед супругами на коврике стоял дьявол и шумно дышал, выбрасывая клубы пара. Плечи его опустились, глаза были налиты кровью.

Когтистая лапа, все еще сжимающая пачку исписанных листов, заметно дрожала. Вероятно, у него пошаливали нервы.

Молча он швырнул кипу бумаг на пол и принялся яростно топтать их раздвоенными копытами. Наконец, истощив весь запас энергии, черт успокоился, и горькая усмешка скривила его рот.

– Вы выиграли, Саймон, – прошептал черт, глядя на математика с беззлобным уважением. – Даже я не мог за это короткое время изучить математику настолько, чтобы одолеть такую трудную задачу. Чем больше я в нее углублялся, тем хуже шло дело. Неединственное разложение на множители, идеальные числа – о Ваал!. Вы знаете, – доверительно сообщил он, – даже лучшие математики других планет – а они ушли далеко от вас – не добились решения. Эх, один молодчик на Сатурне – он немного напоминает гриб на ходулях – в уме решает дифференциальные уравнения в частных производных. Но тут и он спасовал, – дьявол вздохнул. – Будьте здоровы.

Черт исчезал очень медленно. Видно, он-таки изрядно устал.

Саймон крепко поцеловал жену. Но она, с недоуменной гримаской всматриваясь в лицо мужа, витавшего гдето в облаках, спросила:

– Дорогой, что еще неладно?

– Нет, ничего… Но, понимаешь, я хотел бы ознакомиться с его работой, узнать, насколько близко он подошел к решению. Я бился над этой проблемой не менее…

Но не договорил и изумленно вытаращил глаза: дьявол вновь очутился в комнате. У него был очень смущенный вид.

– Я здесь забыл… – пробормотал он, – Мне нужно…

ах! – Он нагнулся над разбросанными бумагами и начал их бережно собирать и разглаживать. – Эта штука захватывает, – сказал он, избегая взгляда Саймона. – Прямо не оторваться! Если бы только мне удалось доказать одну простенькую лемму! – Увидев, что на лице Саймона вспыхнул жгучий интерес, он потупил взор, как бы прося извинения. – Послушайте, профессор, – проворчал дьявол,

– я не сомневаюсь, что и вы потрудились над этим. Пробовали ли вы непрерывные дроби? Ферма, несомненно, пользовался ими, и… Будьте добры, оставьте нас вдвоем.

Последние слова были обращены к миссис Флэгг. Черт сел рядом с Саймоном, подоткнув под себя хвост, и указал на листы, испещренные математическими знаками.

Миссис Флэгг вздохнула. Погруженный в раздумье дьявол вдруг показался ей очень знакомым: он почти не отличался от старого профессора Аткинса, коллеги ее мужа по университету. Стоит двум математикам углубиться в изучение какой-нибудь мучительной и заманчивой задачи, и они…

Она покорно вышла из комнаты с кофейником в руке.

Несомненно, предстояла долгая, утомительная конференция. В этом миссис Флэгг была уверена. Ведь недаром она была женой известного математика.

Эрик РАССЕЛ

СВИДЕТЕЛЬСТВУЮ

Еще никогда ни один суд не привлекал столь пристального внимания мировой общественности. Шесть телекамер медленно поворачивались вслед за торжественно следующими к своим местам юридическими светилами в красных и черных мантиях. Десять микрофонов доносили до обоих полушарий Земли скрип ботинок и шелест бумаг.

Двести репортеров и специальных корреспондентов заполнили балкон, отданный целиком в их распоряжение.

Сорок представителей ЮНЕСКО взирали через зал суда на вдвое большее число ничего не выражающих, натянутых физиономий дипломатов и государственных чиновников. Отказались от традиций. Процедура не имела ничего общего с обычной – это был особый процесс по совершенно особому делу. Вся техника была приспособлена к тому, чтобы соответствовать совершенно необычайному, ни на что не похожему обвиняемому. И высокие титулы судей подчеркивались театральной пышностью обстановки. На этом процессе не было присяжных, зато было пять судей. И миллиард граждан, которые следили за процессом дома, у телевизоров, и готовы были обеспечить справедливую игру. Вопрос о том, что же считать «справедливой игрой», заключал в себе столько вариантов, сколько невидимых зрителей следило за спектаклем, и большинство этих вариантов диктовалось не разумом, а чувствами.

Ничтожное меньшинство зрителей ратовало за сохранение жизни обвиняемому, большинство же страстно желало ему смерти; были и колеблющиеся, согласные на изгнание его, – каждый в соответствии со своим впечатлением от этого дела, вынесенным в результате длительной фанатичной агитации, предшествовавшей процессу.

Члены суда неуверенно, как люди слишком старые и мудрые, чтобы выступать у рампы перед публикой, заняли свои места. Наступила тишина, нарушаемая только боем больших часов, расположенных над судьями. Было 10 часов утра 17 мая 1987 года. Микрофоны разнесли бой часов по всему миру. Телекамеры передали изображения судей, часов и, наконец, того, что было в центре внимания всего человечества: существа на скамье подсудимых.

Шесть месяцев прошло с того дня, как это существо стало сенсацией века, точкой, на которой сфокусировалось ничтожное количество безумных надежд и гораздо больше

– страхов человечества. Потом оно так часто появлялось на экранах телевизоров, на страницах журналов и газет, что чувство удивления прошло, а надежды и страхи остались. Постепенно его начали воспринимать как нечто карикатурное, дали ему презрительное прозвище Кактус.

Одни стали к нему относиться как к безнадежно уродливому глупцу, другие – как к коварному эмиссару еще более коварной иноземной цивилизации. Таким образом, близкое знакомство породило презрение, но не настолько сильное, чтобы убить страх.

Его звали Мэт; оно прибыло с одной из планет системы Проциона. Около метра в высоту, ярко-зеленое, с ножками-подушечками, ручками-обрубками, снабженное отростками и ресничками, все это существо было в колючках и выступах и выглядело как взрослый кактус.

Только у него были глаза, большие золотистые глаза, которые наивно смотрели на людей в ожидании милосердия, потому что существо это никогда никому не причиняло зла. Жаба, просто загрустившая жаба с драгоценными камнями на голове.

Секретарь в черной мантии напыщенно провозгласил:

– Заседание специальной коллегии суда, созванной под эгидой Соединенных Штатов Америки, объявляю открытым! Внимание!

Тот судья, что сидел в центре, посмотрел на коллег, поправил очки, кинул хмурый взгляд на «жабу», или на «кактус», или как его еще назвать.

– Мэт с Проциона, нам известно, что вы не способны ни слышать, ни произносить слова, но можете телепатически понимать нас и отвечать в письменной форме.

Телекамеры тут же показали, как Мэт повернулся к доске, установленной за скамьей подсудимых, и написал мелом одно слово: «Да».

Судья продолжал:

– Вы обвиняетесь в том, что незаконно попали в мир под названием Земля, точнее – страну, называемую Соединенными Штатами Америки. Признаете ли вы себя виновным?

Большими белыми буквами Мэт вывел на доске: «А

как еще можно сюда попасть?»

Судья нахмурился:

– Будьте добры отвечать на вопросы.

«Не виновен».

– Вам предоставлен защитник. Есть ли у вас возражения против его кандидатуры?

«Благословен будь, миротворец».

Немногие восприняли это как остроту. Большинство решило, что сам дьявол цитирует Библию.

Судья вздохнул, протер стекла очков и откинулся на спинку кресла.

Расправив мантию на плечах, встал прокурор. Это был высокий, длиннолицый человек с пронзительным взглядом маленьких глаз.

– Первый свидетель!

Из зала вышел тщедушный человечек, неловко присел на стул свидетелей, беспокойно перебирая пальцами.

– Ваше имя?

– Сэмуэл Нолл.

– Ваша ферма расположена близ Денвила?

– Да, сэр. Я…

– Не называйте меня «сэр». Только отвечайте на вопросы. Это существо приземлилось на территории вашей фермы?

– Ваша честь, я протестую! – поднялся с места адвокат, человек чрезвычайно полный и краснолицый, повидимому, сангвиник. – Мой клиент – юридическое лицо, а не какое-то там существо. Поэтому его следует называть «обвиняемым».

– Протест отклоняется! – отрезал судья в центре. –

Продолжайте, мистер прокурор.

– Да, – ответил Сэмуэл Нолл, с гордостью глядя в объективы телекамер. – Оно свалилось как снег на голову и…

– Отвечайте только на вопросы. Посадка сопровождалась серьезными разрушениями?

– Да.

– Что пострадало?

– Два сарая и большая часть урожая. Убытков на три тысячи долларов.

– Существо проявило при этом какие-либо признаки раскаяния?

– Никаких, – Нолл сердито оглядел зал. – Вело себя как ни в чем не бывало.

Прокурор сел, насмешливо улыбнувшись своему толстому противнику.

– Передаю свидетеля защите, – сказал он.

Адвокат встал, благожелательно посмотрел на Нолла и спросил:

– Скажите, ваши сараи – это восьмиугольные башни с жалюзи в стенах и барометрически управляемыми крышами?

Нолл вскинул брови и тихо ахнул:

– Чего?

– Ну, хорошо. Оставим это, ответьте мне на такой вопрос: ваш урожай, по-видимому, состоял из фузлинов и двухцветных меркинсов?

– Это был ячмень, зрелый ячмень, – в отчаянии произнес Нолл.

– Бог мой! Ячмень – надо же! А вам знакомы фузлины и меркинсы? Вы бы их узнали, если бы увидели?

– Пожалуй, что нет, – неохотно признался Нолл.

– Разрешите заметить, что вам просто недостает умственных способностей, – резко заключил адвокат. – И я бесконечно сожалею об этом, поверьте мне. Вы видите по моему лицу, как это меня огорчает?

– Не вижу, – ответил Нолл, чувствуя, как его трон под взорами телекамер превращается в ложе, утыканное гвоздями.

– Другими словами, вы не увидели бы раскаяния, будь оно написано на моем лице?

– Протестую! – загремел прокурор, заливаясь краской.

– Нельзя сознательно заставлять свидетеля…

Он остановился, заметив, что его соперник опустился на стул. Поспешно взяв себя в руки, прокурор проворчал:

– Следующего свидетеля!

Свидетель номер два был крупный, крепкий, весь в синем мужчина. Держался он уверенно, как человек, давно знакомый с судами и скучными судебными процедурами.

– Имя?

– Джозеф Хиггинсон.

– Вы офицер полиции города Денвила?

– Так точно.

– Это вас вызывал на свою ферму первый свидетель?

– Меня.

Прокурор улыбался, задавая следующий вопрос, в полной уверенности, что теперь-то он целиком овладел событиями.

– Увидев случившееся, вы постарались разобраться в причинах, не так ли?

– Да, конечно.

Мистер Хиггинсон обернулся и бросил сердитый взгляд в умоляющие золотистые глаза обвиняемого.

– И что тогда случилось?

– Оно парализовало меня одним взглядом.

Вмешался судья слева:

– Вы, кажется, выздоровели. Насколько глубок был паралич и сколько времени он продолжался?

– Парализовало меня всего, ваша честь, но часа через два это прошло.

– И за это время, – спросил прокурор, – иноземный преступник успел удрать?

– Да, – мрачно ответил свидетель.

– Резюмируем: существо игнорировало офицера полиции, находившегося при исполнении служебных обязанностей, напало на него и сбежало от ареста, так?

– Да, – охотно согласился Хиггинсон.

– Передаю свидетеля защите.

Прокурор сел, чрезвычайно довольный собой.

Поднялся адвокат, засунул пальцы за край жилета и с обезоруживающим дружелюбием обратился к Хиггинсону.

– Вы всегда сумеете распознать при встрече своего коллегу полицейского?

– Конечно.

– Очень хорошо. Среди публики в зале сидит полицейский. Будьте добры, покажите его господам судьям.

Хиггинсон внимательно осмотрел немногих присутствующих, которые здесь, в зале суда, представляли куда более обширную аудиторию телезрителей. Телекамеры следовали за его взглядом по рядам зрителей. Судьи, корреспонденты, репортеры, государственные чиновники –

все смотрели туда же.

– Он, наверное, в гражданском, – заявил Хиггинсон, сдаваясь.

Судья в центре поспешил вмешаться:

– Вряд ли суд признает доказательством вашей правоты неспособность свидетеля узнать полицейского, одетого в штатское.

– Конечно, ваша честь, – согласился адвокат.

На его крупном лице отражалось крушение надежд, что порадовало сердце его наблюдательного противника.

Тогда, удовлетворенный тем, что прокурор вознесся на должную высоту, он вдруг просиял и шмякнул его на самое дно:

– Но вышеупомянутый полицейский одет по всей форме.

Прокурор изменился в лице, будто надел новую маску.

Хиггинсон чуть не вывихнул шею, делая новую попытку разглядеть полицейского среди зрителей.

– Зеленовато-коричневая форма с красными лампасами, – подсказал адвокат. – Это маршал, начальник корпуса военной полиции.

– Вы мне этого не говорили, – обиженно заметил Хиггинсон.

– А вы тогда, на ферме, сказали обвиняемому, что вы офицер полиции?

Свидетель покраснел, открыл рот, закрыл его, умоляюще посмотрел на прокурора.

– Отвечайте на вопрос, – потребовал судья.

– Нет, я ему этого не говорил.

– Почему?

Вытирая платком лоб, Хиггинсон вдруг сказал охрипшим голосом:

– Не считал нужным: по-моему, это было и так видно.

А как по-вашему?

– Задавать вопросы буду я, вы же будете отвечать на них. Что, по-вашему мнению, маршал военной полиции «и так виден»?

– Протестую! – замахал руками прокурор. – Мнение –

это еще не доказательство.

– Поддерживаю протест! – провозгласил судья в центре. Он посмотрел на адвоката поверх очков. – Суд принимает во внимание тот факт, что обвиняемый любую информацию способен получать телепатически и поэтому свидетель не должен был представляться ему вслух. Продолжайте допрос свидетеля.

Адвокат снова обратился к Хиггинсону:

– Опишите, пожалуйста, во всех подробностях ваше поведение в тот момент, когда вас парализовало.

– Я тогда прицеливался.

– Собирались стрелять?

– Да.

– В обвиняемого?

– Да.

– Это входит в ваши привычки – сначала стрелять, а потом задавать вопросы?

– Привычки свидетеля не относятся к делу, – заявил судья в центре. Он взглянул на Хиггинсона: – Вы можете не отвечать на поставленный вопрос.

Офицер Хиггинсон, удовлетворенно осклабившись, игнорировал вопрос адвоката.

– С какого расстояния вы собирались стрелять? – продолжал допрос адвокат.

– С пятидесяти или шестидесяти ярдов.

– Так далеко? Вы хороший стрелок?

Хиггинсон осторожно кивнул, правда, без всякого чувства гордости. «Определенно этот толстяк – не такой уж простачок», – подумал он.

– В котором часу вы рассчитываете попасть домой на ужин?

Захваченный врасплох этим неожиданным маневром атакующего, свидетель от изумления открыл рот и произнес:

– К полуночи, наверное.

– Ваша жена будет рада узнать об этом. Если бы не радио и телевидение, разве вы могли передать ей это, передать словами?

– Не стану же я орать так, чтоб было слышно в Денвиле, – съехидничал Хиггинсон.

– Конечно, не станете. Человеческий голос без помощи радио и телевидения не может преодолеть такое расстояние. – Адвокат потер подбородок, подумал немного и вдруг воскликнул: – А телепатически «орать» на расстояние пятидесяти или шестидесяти ярдов вы станете?

Ответа не последовало.

– Или ваши телепатические способности превосходят способности обвиняемого, который сообщил мне, что у него они ограничены расстоянием двадцать пять-тридцать ярдов?

Хиггинсон прищурился, но не ответил ничего.

– Вы и сами не знаете своих способностей?

– Не знаю.

– Жаль! – отрезал адвокат и, покачав головой, сел.

Третий свидетель – личность оливкового цвета – мрачно разглядывал свои ботинки, пока прокурор не начал допроса.

– Ваше имя?

– Доминик Лолордо.

Он произнес это тихим голосом, будто хотел, чтобы телезрители не только не видели его, но и не слышали.

– Вы директор рыбного ресторана?

– Да.

– Вы узнаете это существо на скамье подсудимых?

Лолордо скосил глаза.

– Да.

– При каких обстоятельствах вы видели его в последний раз?

– У меня в забегаловке, после закрытия.

– Оно ворвалось в помещение перед самым закатом, и вы проснулись в тот момент, когда оно приступило к грабежу, не так ли?

– Верно.

– Вы не пытались схватить его?

Лолордо состроил гримасу.

– Это его-то? Схватить? Да посмотрите на него!

– Но ведь если вы увидели, что вас грабят, наружность вора вас бы не остановила? – многозначительно заметил прокурор. – Тут, конечно, было что-то еще?

– Оно влезло в окно, – сказал Лолордо уже громче прежнего. – Прямо в окно, проделало в нем дыру, повторившую его собственные очертания. И ушло точно тем же путем – просто еще одна такая же дыра в окне. И ни разбитого стекла, ни осколков – ничего. Что бы вы на моем месте стали делать с зеленым кошмаром, который лезет в окно так, как будто там нет никакого стекла?

– Когда существо проявило свои сверхъестественные способности, вы бросились за помощью?

– А вы как думали?!

– Но помощь пришла слишком поздно? Когда бессовестного грабителя и след простыл?

– Да.

Прокурор жестом дал понять, что кончил, и к допросу приступил адвокат.

– Вы утверждаете, что вас ограбили. Что у вас украли?

– Так, пустяки.

– Это не ответ.

– Разве? – Лолордо зевнул с нарочитым безразличием.

Судья в центре, грозно нахмурившись, наклонился вперед.

– Вы что, хотите схватить срок за неуважение к суду?

– Он украл немного лобстеров и устриц, – неохотно, но поспешно ответил Лолордо.

– Другими словами, плотную еду, а? – спросил адвокат.

– Ну, если хотите…

– Вы не подумали, что обвиняемый был безумно голоден?

– Еще чего не хватало – думать! Я только взглянул на него – и давай бог ноги.

– Так что, если даже обвиняемый успел прочитать ваши мысли о том, что он совершил преступление, у него уже все равно не оставалось времени на извинения или на возмещение причиненных вам убытков?

Ответа не последовало.

– А уж мысли-то вы излучали предельно враждебные?

– Да, конечно, в любви ему не объяснялся, – заметил свидетель.

Адвокат обратился к судьям:

– Свидетель не заслуживает доверия. Дальнейший допрос считаю нецелесообразным.

Судьи посовещались, и тот, что в центре, холодно объявил о решении:

– Содержать под стражей в помещении суда до вынесения приговора.

Лолордо потопал прочь, бросая по сторонам злобные взгляды.

– Четвертый свидетель!

Трибуну занял энергичный человек среднего возраста

– такими в кино представляют солидных президентов банков или знаменитых судей. И, по всей вероятности, с любой из этих ролей он бы великолепно справился.

– Ваше имя?

– Уинтроп Аллен.

– Профессор зоологии, не так ли? – спросил прокурор.

– Совершенно верно.

– Вы узнаете это существо?

– Как не узнать? Несколько месяцев я находился с ним в тесном контакте.

Сделав нетерпеливый жест, прокурор спросил:

– При каких обстоятельствах вы впервые столкнулись с ним?

На такой вопрос, очевидно, можно было бы не отвечать: весь мир знал эти «обстоятельства». О них толковали вкривь и вкось, сопровождая рассказы всякими прикрасами. Тем не менее Аллен ответил:

– Оно появилось в зоопарке через два часа после закрытия. Как оно туда попало, я не знаю.

– Оно всюду совало свой нос, высматривая все, что можно высмотреть, все наматывая на ус?

Аллен заметил с сомнением:

– Что тут можно сказать…

– Осматривало оно все вокруг или нет?

– Конечно, ему многое удалось увидеть в зоопарке, прежде чем служители обнаружили его, но…

– Пожалуйста, отвечайте без выкрутас, профессор Аллен, – жестко заметил прокурор. – Продолжим: благодаря невероятному фурору, произведенному прибытием на

Землю этого существа, и последующим событиям вашим служащим нетрудно было опознать его?

– Конечно. Они сразу сообщили мне о нем.

– Как же вы тогда поступили?

– Занялся этим делом сам. Нашел ему теплое удобное помещение в незанятой секции павильона рептилий.

Все в зале суда, включая и телевизионные камеры, с уважением воззрились на специалиста, который с таким хладнокровием действовал в столь необычных обстоятельствах.

– Как же случилось, что вас при этом не разбил паралич, никто не уничтожил и вообще вы не стали жертвой сверхъестественного рока? – с кислой миной спросил прокурор. – Уж не излучали ли вы при этом самое сердечное приглашение?

Свидетель сухо ответил:

– Совершенно верно, излучал.

– Оставьте ваши шутки до лучших времен, профессор, здесь они неуместны, – сурово оборвал его прокурор. –

Как бы то ни было, суд понимает, что вы отнесли это кошмарное существо к классу рептилий и отвели ему подобающее место.

– Чепуха! Просто павильон рептилий оказался свободен, удобен и поэтому приемлем. Обвиняемый не поддается нашей классификации.

Сделав презрительный жест, прокурор продолжал:

– Вам, вероятно, трудно объяснить суду, какими средствами вы одолели грозные силы и поймали это существо в ловушку?

– Я не ловил его. Я знал, что оно разумно, и соответствующим образом относился к нему.

– Если учесть заявление предыдущих свидетелей, вам крупно повезло, – колко заметил прокурор. – Почему этот уродец позволил вам в отличие от всех других вступить с ним в контакт?

– Просто он понял, что мой разум привык иметь дело с нечеловеческими формами жизни. А отсюда он логически пришел к выводу, что со мной легче, чем с кем-либо другим, наладить контакт.

– Логически пришел к выводу, – повторил прокурор и обратился к судьям: – Прошу, милостивые государи, обратить серьезное внимание на эти слова, учитывая, что данный свидетель находится на особом положении. – И он снова повернулся к Аллену. – Таким образом, вы считаете, что существо обладает разумом?

– Безусловно!

– В течение нескольких месяцев вы имели возможность изучать разум этого незваного агрессора. Какой, по вашему мнению, уровень интеллекта у этого существа?

– Такой же, как и у вас, только он иной, совсем непохож на наш.

– Вы считаете этого субъекта полноценным представителем его расы?

– У меня нет оснований думать иначе.

– То есть его раса равна нашей по разуму?

– Очень возможно. – Профессор Аллен потер подбородок, минуту подумал. – Да, я бы сказал, равна, если вообще можно сравнивать столь непохожие явления.

– А может быть, они даже превосходят нас, и не только умственно, но и численно? – настойчиво гнул свою линию прокурор.

– Не знаю. Сомневаюсь.

– Но можно ли исключить такую возможность?

– Такие произвольные умозаключения меня не удовлетворяют, и поэтому я…

– Не увиливайте от ответа! Существует ли возможность, пусть малейшая, что форма жизни, представляемая этим чудовищем, является самой страшной угрозой роду человеческому за всю его историю?

– Если сильно хотеть, угрозой можно назвать все, что угодно, но…

– Угроза – да или нет?!

Вмешался судья в центре:

– Нельзя требовать определенного ответа от свидетеля на гипотетически поставленный вопрос.

Прокурор невозмутимо поклонился:

– Отлично, ваша честь, я поставлю вопрос иначе. – И

возобновил допрос: – Считаете ли вы как специалист, что интеллектуальный потенциал данной формы жизни достаточно высок, чтобы они напали, победили и поработили человечество, если бы они этого захотели?

– Не знаю.

– Это все, что вы можете сказать?

– Боюсь, что да.

– Но этого вполне достаточно, – резюмировал прокурор, многозначительно глядя в телекамеры на невидимое многомиллионное жюри. – Значит, вы допускаете, что существует опасность, небывалая опасность?

– Я этого не говорил, – возразил Аллен.

– Но вы не утверждали и обратного, – парировал прокурор, занимая свое место с видом самоуверенным и довольным. – Я кончил.

Адвокат помедлил, прежде чем приступить к допросу.

– Профессор Аллен, как освещались в прессе ваши многочисленные заявления, касающиеся обвиняемого?

– Все они без исключения были грубо извращены, –

хмуро ответил Аллен. Он бросил ледяной взгляд на большую группу репортеров, которые в ответ высокомерно улыбнулись.

– Обвиняемого неоднократно рассматривали как шпиона, к которому во избежание худшего нужно применить решительные меры. На основании сведений, которыми вы располагаете, вы поддерживаете эту версию?

– Нет.

– Как бы вы определили общественное положение обвиняемого?

– Он эмигрант, – ответил Аллен.

– Не правда ли, побуждения обвиняемого невозможно рассматривать как враждебные роду человеческому?

– Нет ничего невозможного, – сказал профессор Аллен, потому что он был воплощенная честность. – Обмануть можно и самого хитрого из нас. Но не думаю, чтобы меня обманули. Таково мое мнение, чего бы оно ни стоило. Адвокат вздохнул:

– Как мне уже тут напоминали, мнение – это еще не доказательство. – Он опустился на стул, ворча себе под нос: – Хуже некуда! Какое несчастье!

– Пятый свидетель!..

– Десятый свидетель!.

– Шестнадцатый свидетель!

Шестнадцатый был последним в списке обвинения.

Свидетелей могло быть в пять раз больше, но и этого хватило за глаза! И у каждого из них было что предложить для окончательного всеобщего приговора, соответствовавшего если не здравому смыслу, то по крайней мере предрассудкам, – вполне убедительное, продуманное предложение о том, как поступать с кочующими формами жизни: терпеть их, дать им под зад коленом или сделать что-нибудь похуже. В настоящий момент стоял вопрос об общественной безопасности, и решать, стоит ли подвергать себя риску, должна была сама общественность. Имея это в виду, все шестнадцать свидетелей обвинения составили грозный обвинительный акт против странного златоглазого подсудимого, покушаясь не только на его свободу, но и на саму жизнь.

Чувствуя себя хозяином положения, прокурор обращает повелительный взгляд на обвиняемого и приступает к допросу:

– Без дураков, зачем вы прилетели на Землю?

«Мне надо было сбежать из своего собственного мира».

– И вы думаете, мы в это поверим?

«Я ничего не думаю, – с трудом выводит на доске Мэт.

– Я просто надеюсь».

– На что же вы надеетесь?

«На доброту».

Прокурор смущен. В поисках саркастического ответа он молчит минуту, пока не находит другой путь допроса.

– Так ваш собственный мир вас не устраивал? Что же вам в нем не нравилось?

«Все».

– То есть вы были там отщепенцем?

«Да».

– А наш мир вы рассматриваете как подходящую мусорную свалку для таких отщепенцев, как вы?

Мэт не отвечает.

– Я считаю, что ваше утверждение – сплошная чепуха, что вся ваша история – просто выдумка. Полагаю, что причины вашего появления здесь глубже и неблаговиднее, чем вы хотите нам представить. Пойду дальше и скажу вам, что и прибыли-то вы сюда не из района Проциона, а откуда-то гораздо ближе, с Марса, например.

Мэт по-прежнему хранит молчание.

– Да знаете ли вы, что инженеры-конструкторы межпланетных кораблей подвергли ваш потерпевший крушение корабль длительному и серьезному обследованию и составили отчет об этом?

Мэт стоит совсем спокойно, смотрит отсутствующим взором вдаль и ничего не говорит.

– Знаете ли вы, что, хотя, по их мнению, ваш корабль превосходит все до сих пор сделанное нами в этой области и способен совершать полеты далеко за пределы Солнечной системы, тем не менее он не может достичь не только

Проциона, но и Альфы Центавра?

«Это верно», – пишет на доске Мэт.

– И вы продолжаете упорствовать, что прибыли из системы Проциона?

«Да».

Прокурор недоуменно разводит руками.

– Ваша честь, вы слышали, что говорит это существо.

Его корабль не мог долететь до Земли с Проциона. И все же оно прилетело с Проциона. Чудовище непоследовательно либо в силу своего слабоумия, либо потому – и это, видимо, более вероятно, – что оно неумело лжет. Поэтому мне представляется едва ли целесообразным дальнейший…

«Мой корабль и я ехали на астероиде», – выводит каракулями на доске Мэт.

– Ну вот! – Мистер прокурор саркастически показывает на доску. – Обвиняемый ехал на астероиде! Ничего себе выход из им самим созданного тупика: на астероиде, ни больше и ни меньше! – Он сдвинул брови и посмотрел на обвиняемого. – Ох, и длинный путь вы, должно быть, проделали!

«Да».

– Значит, вы посадили корабль на астероид и, пролетев на нем много миллионов миль, сэкономили таким образом горючее? Вы никогда не слыхали о математической теории вероятностей, по которой вряд ли можно найти свободно плавающий астероид в каком бы то ни было районе космического пространства?

«Это действительно было чрезвычайно редкое явление», – соглашается Мэт.

– И все же вы обнаруживаете такой именно астероид, который вместе с вами проделывает весь путь сюда? Самый поразительный из космических кораблей, не так ли?

«Он не проделал весь путь сюда. Только большую часть пути».

– Ну хорошо, – с легким презрением соглашается прокурор. – Девяносто девять миллионов вместо ста, или сколько там должно быть? И все-таки это поразительно.

«Более того, – продолжает неуверенно писать Мэт, –

это вовсе не был какой-то специально выбранный астероид, который доставил бы меня именно сюда. Это был первый попавшийся астероид, который мог увезти меня куда угодно. У меня не было определенной цели. Это был полет в пустоту, наудачу, на волю случая, навстречу моей судьбе».

– Так если бы вы сели на другой астероид, вас могло занести куда-нибудь еще, да?

«Или вовсе никуда, – дрожащей рукой пишет Мэт. –

Судьба оказалась добра ко мне».

– Не будьте так уверены в этом. – Прокурор засунул пальцы в карман жилета и зловеще посмотрел на обвиняемого. – Если истинные ваши цели, истинные мотивы не похожи на те, что вам приписывают наши вечно бдительные газетчики, то ваша защитительная речь должна быть безукоризненной, она должна убеждать. Представленный же сейчас вами вариант абсолютно бездоказателен. Кроме голословных утверждений, утверждений уродливого иноземца с неизвестными нам намерениями, мы, суд, ничего от вас не получили. – Он передохнул и закончил: – Можете вы представить на рассмотрение суда что-нибудь более существенное, чем ваша фантастическая история?

«Я не знаю, как бороться с недоверием, – пишет Мэт медленно, устало. – Только верой».

Прокурор отвергает это заявление резко и безжалостно:

– Сколько еще подобных вам находится сейчас в нашем мире и приводит в жизнь свои подлые планы, пока вы тут в полном блеске славы морочите нам головы?

До сих пор подобная мысль никому не приходила в голову: ни тем, кто находится в зале, ни за пределами его.

Теперь с полдюжины репортеров втихомолку корили себя за то, что вовремя не набрели на эту ценную идею и не воспользовались ею. С самого начала предполагалось, что на планете пребывает всего один лишь пришелец, что он в надежных руках. Но ведь действительно, где гарантия того, что десятки, а то и сотни других не скрываются в тени, не ждут своего часа? Люди переглядываются, беспокойно ерзают на своих местах.

«Кроме меня, никого на корабле не было», – пишет мелом на доске Мэт.

– Правда. Пожалуй, это первое ваше свидетельство, которое не вызывает сомнений. Ведь эксперты в отчете показали, что корабль, на котором вы прибыли, одноместный, так что, очевидно, вы были на нем один. Но сколько же еще ваших кораблей приземлилось примерно в это же время?

«Ни одного».

– Хотелось бы верить вам, – говорит прокурор, своим замечанием снова внося беспокойство в ряды слушателей.

– На вашей планете существует, видимо, немало кораблей и более мощных, и гораздо более вместительных, чем ваш, верно?

«Много, – соглашается Мэт. – Но они не быстроходнее моего и не могут летать на более далекие расстояния. Они только могут нести большой груз».

– Откуда у вас собственный корабль?

«Украден».

– Неужели вы его украли? – с ухмылочкой поднимает брови прокурор. – Так вы вор, признающийся в собственном преступлении! – Тут он делает вид, что его вдруг озарила идея: – А между прочим, каждый понимает, что лучше признаться в воровстве, чем в шпионаже. – Он дает этой мысли пустить корни, прежде чем нанести следующий удар. – Не будете ли вы добры рассказать нам, сколько еще ваших смелых и отчаянных соотечественников готовы или готовятся последовать вашему примеру в завоевании нашего мира?

Поднимается адвокат и говорит:

– Я рекомендую клиенту не отвечать на этот вопрос.

Его противник нетерпеливым жестом предлагает адвокату сесть и обращается к судьям:

– Ваша честь, я готов изложить версию обвинения.

Судьи смотрят на часы, совещаются между собой, разрешают:

– Приступайте!

Речь прокурора была блистательной, разгромной, продолжительной, камня на камне не оставившей от защиты.

В ней вновь приводились доказательства тяжести преступления, делались намеки, которые наводили невидимую аудиторию на еще более мрачные мысли. Нельзя сказать, что прокурор испытывал истинную ненависть или страх перед незваным гостем – просто он блестяще выполнял свой профессиональный долг.

– Этот процесс, этот необычайный, уникальнейший процесс, – говорил прокурор, – войдет в историю права и законности. Он представляет собой прецедент, в соответствии с которым мы будем строить свои отношения с будущими пришельцами из космоса. И вам, представителям общественного мнения, принадлежит решающая роль в установлении этих отношений; вам и только вам достанется либо пожинать плоды союза с иными цивилизациями, либо… – Он сделал паузу, потом жестко добавил: – Либо взвалить на свои плечи все ужасы инопланетной интервенции. И, позвольте вам заметить, плоды союза могут быть весьма незначительными, в то время как ужасы интервенции безмерны.

Откашлявшись, отпив глоток воды, он снова приступил к делу:

– И вот, чтобы наилучшим образом решить этот вопрос, прийти к правильным выводам, вам не остается ничего другого, как исходить из опыта общения с этим фантастическим типом, которому вы к тому же должны вынести приговор.

Он повернулся к Мэту и дальше на протяжении всей своей речи не спускал с него глаз.

– Это существо не приведено к присяге, так как мы не знаем, чему оно может присягнуть. Его этика – если таковая вообще существует – это их этика, ничего общего не имеющая с нашей. Все, что мы знаем о нем, мы знаем с его слов, почерпнули из его весьма красочной фантастической истории, столь неправдоподобной для человеческого уха, что вряд ли можно винить кого-либо из нас за то, что он считает это существо бессовестным лжецом.

При этих словах огромные глаза Мэта закрылись от боли и страдания, но прокурор решительно продолжал:

– Если вопрос об искренности этого существа можно считать открытым, то в некоторых других аспектах – например, уважение к собственности, к закону – обвинение строится на фактах. А ведь это краеугольные камни нашей цивилизации, они создавались веками, и мы не дадим сокрушить их, пусть ради этого нам придется драться с самыми необыкновенными пришельцами!

Тут он немного перехватил: уж очень явно это маленькое большеглазое существо не подходило на роль сокрушителя цивилизаций. Тем не менее нарисованная им перспектива должна была сформировать мнение тысяч, миллионов людей. Если они еще сомневаются, лучше действовать наверняка.

– Он вор. Более того, человек, сам признающий себя вором. Он обокрал не только нас, но и своих соотечественников, – продолжал наступление прокурор, не замечая, что употребляет в отношении к пришельцу уже местоимение не среднего рода, а мужского и называет его не «существом», а «человеком». – Сокрушитель, и притом разумный сокрушитель, и, возможно, предтеча целого сонма сокрушителей. Я думаю, что там, где прошел один, может пройти и целая армия! – И, не затрудняя себя вопросом, где найти столько астероидов, чтобы доставить к Земле сонмища пришельцев, добавил: – Сотни армий!

То повышая, то понижая голос, то с вызовом, грубо, то мягко, вкрадчиво, он говорил, играя, как органист играет на гигантском органе, на чувствах своих слушателей, взывая к земному патриотизму, потворствуя ограниченности, оправдывая предрассудки, раздувая страхи – страх перед самим собой, страх перед другими, страх перед необычным по форме, страх перед завтрашним днем, страх перед неизведанным. Речь его была высокопарной, насмешливый тон сменялся торжественным, а затем саркастическим.

– Он, – говорил прокурор, указывая на Мэта и все еще употребляя местоимение мужского рода, – он просит считать его гражданином нашего мира. Принять его со всеми его штучками-дрючками, с его сверхъестественными способностями, с его тайными побуждениями, которые, может быть, станут явными, когда будет уже слишком поздно? А не лучше ли – пусть он и в самом деле так чист и непорочен, как он хочет нас уверить, – не лучше ли несправедливо покарать его, чем подвергать бесконечно большему риску великое множество других?

Он с вызовом осмотрел аудиторию.

– Предположим, мы примем его как беженца. Но кто даст ему кров? Кто хочет жить рядом с существом, столь чуждым человеку? – Он ухмыльнулся. – Впрочем, такие есть, жаждущие составить ему компанию. Как бы неправдоподобно это ни звучало, нашлись люди, которым он нужен. Он поднял над головой письмо, чтобы все видели, и сказал:

– Этот человек предлагает ему кров. Он пишет, что во время восьмого воплощения на Проционе сам он стоял на позициях нетерпимости… – Он швырнул письмо на стол.

– Ненормальные встречаются и среди нас. Но, к счастью, судьбу человечества будут решать уравновешенные, разумные граждане, а не хронические идиоты.

Поток слов лился еще полчаса. Закончил он так:

– По нашим законам, шпиона-человека ждет быстрый конец, от человека, подозреваемого в шпионаже, мы легко избавляемся. Не вижу причин, почему инопланетный шпион заслуживает более мягкого обхождения, чем шпион-человек. Вот перед нами существо, в лучшем случае просто нежелательное, в худшем – первый агент разведки грозного врага. Обвинение считает, что в интересах всеобщей безопасности вы должны рассмотреть только два возможных варианта приговора: смертный приговор или немедленный выброс подсудимого в космос, туда, откуда он прибыл. Доказательства его вины весомы, и другой альтернативы у нас нет. Вы не могли не заметить, что все выступавшие здесь свидетели были свидетелями обвинения. Разве не знаменательно то, что у защиты не оказалось ни одного свидетеля? – Он подождал, пока смысл сказанного дойдет до слушателей, и, повторив: – Ни одного! –

окончательно пригвоздил обвиняемого к позорному столбу. Еще один глоток воды, и он сел, аккуратно расправив складку на брюках.

Теперь, кажется, ни у кого не осталось сомнений: Мэт

– гад вонючий.

Адвокат произвел легкую сенсацию, встав и заявив:

– Ваша честь, защита отказывается излагать свою версию.

Судьи смотрели на него так, словно он был в десять раз чуднее своего клиента. Они пошелестели бумагами, пошептались между собой.

Через некоторое время судья в центре спросил:

– Это означает, что вы целиком полагаетесь на вердикт всеобщего голосования?

– В конечном итоге, без сомнения, ваша честь, но еще не теперь. Мне необходимо провести дополнительный допрос и затем построить версию, основываясь на нем.

– Приступайте, – разрешил судья, в сомнении нахмурив брови.

Адвокат обратился к Мэту:

– Все обитатели вашей планеты, так же как и вы, скажем… телепаты и не обладают устной речью?

«Да, все».

– У них общий нейроцентр, или, говоря проще, они прибегают к помощи общественного мозга?

«Да».

– Расскажите суду о своих родителях.

Мэт, закрыв глаза, на какой-то миг погрузился в воспоминания.

«Мои родители были не как все. Они были уродами.

Они удалялись от нейроцентра до тех пор, пока почти не потеряли связь с остальными».

– И они погибли вдали от всех?

«Да», – после долгой паузы, медленно, неуверенно, дрожащими тонкими линиями вывела на доске рука Мэта.

– И вы, видимо, впали в полное отчаяние?

«Да».

Адвокат обратился к судьям:

– Мне хотелось бы задать еще несколько вопросов четвертому свидетелю.

Судьи дали согласие, и профессор Аллен снова прошел к месту свидетелей.

– Профессор, будьте добры, как эксперт и человек, долгое время лично изучавший моего клиента, скажите, пожалуйста, молод он или стар?

– Он молод, – без заминки ответил Аллен.

– Очень молод?

– Довольно молод, – сказал Аллен. – По нашим понятиям, не достиг зрелости.

– Спасибо. – Адвокат обвел мягким бесхитростным взглядом зал. На его полном, добродушном лице ничто не предвещало надвигающегося шторма. Тихим голосом задал он следующий вопрос: – Мужчина это или женщина?

– Женщина, – ответил профессор Аллен.

Репортер уронил блокнот. И в течение нескольких минут звук падения блокнота был единственным звуком в наступившей тишине. А потом раздался общий вздох, застрекотали кинокамеры, спеша запечатлеть Мэт, возгласы удивления прокатились из конца в конец зала.

А наверху, на балконе, остроумнейший из современных карикатуристов рвал на кусочки свое последнее произведение, где он изобразил обвиняемого привязанным к хвосту ракеты, которая отправлялась на Луну. Надпись внизу гласила: «Кактус отправился в путешествие». А теперь куда это годилось? Назвать его… нет, ее, «кактусиха»? В поисках новой темы он почесал в затылке, сознавая в то же время, что какая тут может быть тема: не четвертовать же маленькую одинокую женщину?

Прокурор сидел с поджатым ртом, всем своим видом напоминая фаталиста, из-под ног которого вырвали по крайней мере восемьдесят процентов почвы. Он-то знал эту публику. Он мог оценить общественную реакцию с точностью до десяти тысяч голосов.

Все теперь смотрели только в золотистые глаза Мэт.

Они были огромные, как и прежде, но теперь казались мягче и светились вроде бы ярче. Теперь, когда стало известно, что они принадлежат женщине, все увидели, что в них действительно есть что-то женственное. И каким-то странным, непонятным образом морщинки вокруг глаз вдруг помягчели, в них промелькнуло что-то отдаленно похожее на человеческое.

Полночь. Большой каменный подвал с металлической решеткой, два стула и радий в углу. В камере двое: Мэт и толстяк адвокат. Беседуют, изучают корреспонденцию, посматривают на часы.

– Вообще-то говоря, обвинение село в лужу с этим письмом, – говорит защитник. Он никак не отвыкнет выражать свои мысли вслух, хотя прекрасно знает, что собеседница слышит его мысли, а не слова. Толстым указательным пальцем он похлопывает по пачке писем, которые они только что прочитали. – Мне ничего не стоило положить его на обе лопатки, предъявив эти письма, написанные неделю назад прямо в наш адрес. Но что бы это дало? Лишний раз доказало бы, что люди мыслят поразному.

Он вздохнул, потянулся, зевнул, сотый, наверное, раз взглянул на часы и вынул очередное письмо.

– Вот, послушайте.

И стал читать письмо вслух.

«Мой тринадцатилетний сын докучает нам просьбой предложить вашему клиенту хотя бы недолго пожить у нас в доме. Может быть, вы сочтете за глупость с нашей стороны, что мы ему во всем потакаем, но нам так легче. У

нас здесь есть свободная комната, если ваш клиент чистоплотен и в банные дни не боится пара…»

Последние слова он прочел невнятно, сквозь сдерживаемый зевок.

– Предполагают, что всеобщее голосование должно закончиться к шести часам утра. Но, уверяю вас, раньше восьми или даже десяти им не кончить. Такие вещи никогда не проходят в положенный срок. – Он поерзал на жестком стуле, тщетно стараясь устроиться поудобнее. – Как бы там ни было, что бы ни произошло, я останусь с вами до самого конца. И не думайте, что я у вас единственный друг. – Он потрогал пачку писем. – Вон их сколько, вам остается выбирать.

Мэт все это время была занята чтением записки, написанной неуверенным, неровным почерком. Она дотянулась до карандаша и бумаги и написала:

«Аллен объяснил мне не все слова. Что такое «ветеран»?» Получив от доктора объяснение, она написала:

«Мне больше всех нравится этот. У него травма. Если меня освободят, я приму его приглашение».

– Ну-ка, покажите. – Толстяк взял письмо, прочитал его, похмыкивая, и вернул ей. – Как хотите. Впрочем у вас с ним есть что-то общее, поскольку вы оба не в ладах с этим дурацким миром. – Он снова взглянул на часы и проворчал: – Да идут ли вообще эти часы? Что нам, целую неделю ждать утра, что ли?

Кто-то, звеня связкой ключей, открыл дверь, и в камеру вошел прокурор. Улыбнувшись сопернику, он сказал:

– Эл, вы настолько основательно почувствовали себя узником, что отказываетесь даже от тех немногих удобств, которые предоставлены тюрьмой?

– От чего именно?

– Да от радио!

Адвокат презрительно фыркнул.

– К черту радио! От него только шум. Мы тут занимались чтением писем, в тишине и покое… – Вдруг на его полном лице отразилось замешательство. – А что, мы здесь что-нибудь прослушали, что-нибудь передавали?

– Последние известия в двенадцать. – Прокурор облокотился на край стола, продолжая улыбаться. – Голосование прекращено.

– Не может быть! – Лицо адвоката вспыхнуло от гнева, он встал. – Ведь по всемирному соглашению приговор…

– Может быть… при известных обстоятельствах, –

прервал его прокурор. – А обстоятельства сложились так, что несметный поток голосов в защиту вашего клиента сделал дальнейший подсчет ненужным. – И он повернулся к Мэт: – Только это строго между нами, моя дорогая: я еще никогда так не радовался своему поражению.

Человек средних лет, рано поседевший, с длинными тонкими пальцами, слушал радио в дальней комнате, когда раздался звонок в дверь. В комнате не было телевизора, только по радио звучала нежная полинезийская мелодия. Звонок прорвался сквозь музыку, хозяин выключил радио и встал. Очень осторожно он пересек комнату, открыл дверь и вышел в коридор.

Странно. В этот предвечерний час некому было звонить. Сюда почти никто не заходит. Почтальон обычно заезжает утром, среди дня забредут иногда один-два торговца. А позднее редко кто появляется, чрезвычайно редко. И

сегодня он никого не ждал.

Тихо – толстый ковер заглушал звук шагов, – на ощупь вдоль стены пробирался он по коридору к парадной двери.

Что-то очень необычное было в этом позднем визите.

По мере того, как он приближался к двери, в душу ему закрадывалось удивительное чувство: будто он заранее знал, кто ждет его там, снаружи. В его сознании складывалась картина, пока смутная, как бы переданная каким-то неизвестным ему способом, словно ее проецировал один из тех, кто стоял, исполненный надежд, там, за дверью. Он видел крупного, полного добродушного мужчину в сопровождении крошечного зелено-золотого существа.

Хотя он прошел через суровые испытания и беды – это из-за них он теперь такой, – нервы у него были в порядке, и он ни в коем случае не принадлежал к тому типу людей, которым мерещатся разные небылицы, и вообще он не был склонен к галлюцинациям. И его обеспокоили, расстроили даже эти неизвестно откуда явившиеся видения.

Он никогда раньше не знал большого толстого человека, портрет которого ясно вырисовывался в его сознании, никогда, даже в лучшие времена. А о его спутнике и говорить нечего…

Встречаются, конечно, люди с весьма обостренными чувствами, с необычайно развитыми, удивительными способностями. Были и у него способности – ведь судьба милостива к пострадавшим и старается компенсировать их потери. И трудно ему было бы без этих способностей. Но это было что-то новое, незнакомое.

Пальцы его, обычно такие чуткие, не повиновались ему, когда он нащупывал дверной замок, будто они на какое-то время забыли, где тот находится. Нащупав наконец замок, он повернул ручку, и тут он услышал тонкий, будто птичий голосок, который прозвучал прямо у него в мозгу, ясно, как колокольчик:

– Откройте, пожалуйста, я буду вашими глазами.

Клиффорд САЙМАК

СПЕЦИФИКА СЛУЖБЫ

Ему снился родной дом, и когда он проснулся, то долго не открывал глаз, силясь удержать видение. Что-то осталось, но это «что-то» было смутно, размыто, лишено отчетливости и красок. Родной дом… Он представлял себе его, знал, какой он, мог воскресить в памяти далекое, недосягаемое, но нет: во сне все было ярче!

И все-таки он не открывал глаз, так как слишком хорошо знал, что предстанет его взгляду, и всячески оттягивал встречу с грязной, неуютной конурой, в которой находился. «Если бы только грязь и отсутствие уюта, – подумал он, – а то ведь еще это тоскливое одиночество, это чувство, что ты на чужбине». Пока глаза закрыты, можно делать вид, будто суровой действительности нет, но он уже на грани, щупальца реальности уже протянулись к полной тепла и задушевности картине, которую он тщится сохранить в уме…

Все, дольше нельзя. Ткань сновидения стала чересчур тонкой и редкой, чтобы противостоять реальности. Хочешь не хочешь, открывай глаза.

Так и есть: отвратительно. Неуютно, грязно, безотрадно, и кругом притаилась эта враждебность, от которой можно сойти с ума. Теперь – взять себя в руки, собраться с духом и встать, начать еще один мучительный день.

Штукатурка на потолке потрескалась, осыпалась, получились большие безобразные кляксы. Краска на стенах шелушилась, темные потеки напоминали о дождях. И запах. Затхлый запах давно не проветриваемого жилого помещения…

Глядя на потолок, он пытался представить себе небо.

Когда-то он мог увидеть его сквозь любой потолок. Потому что небо было его стихией, небо и пустынный привольный космос за ним. Теперь он их лишился, они ему больше не принадлежат.

Пометка в трудовой книжке, выговор в личном деле –

все, что требуется, чтобы погубить карьеру человека, навсегда сокрушить все надежды и обречь его на изгнание на чужой планете.

Он сел на край кровати, нашарил пяткой брошенные на пол брюки, надел их, втиснул ноги в ботинки, встал.

Тесная, скверная комнатка. И дешевая. Настанет день, когда ему даже такая будет не по карману. Деньги на исходе, и когда последние уйдут, придется искать работу, любую работу. Может, стоило позаботиться об этом раньше, не тянуть до последнего? Но он не мог себя заставить. Связаться с работой, осесть здесь – значит признать свое поражение, поставить крест на мечте о возвращении домой.

«Дурак, – сказал он себе, – и что тебя потянуло в космос?» Эх, попасть бы только домой, на Марс, и больше его канатом из дома не вытянешь. Вернется на ферму, займется хозяйством, как отец хотел. Женится на Элен, осядет, пусть другие дурни с риском для жизни носятся по

Солнечной системе.

Романтика… Это она кружит голову мальчишкам, юнцам с восторженными глазами. Романтика дальних странствий, дебрей космоса с лучистыми зрачками звезд, романтика поющих двигателей, холодного булата, вспарывающего черноту и безлюдье пустоты, романтика воплощенных в комочке плоти куража и удали, бросающих вызов пустоте.

А романтики-то не было. Был тяжелый труд, вечное напряжение и щемящая тревога, точащий душу страх, который ловил перебои в работе силового устройства…

звонкий удар о металлическую оболочку… – любую из тысяч бед, подстерегающих человека в космосе.

Он взял с ночного столика бумажник, сунул его в карман, вышел в коридор и спустился по шаткой лестнице вниз.

Покосившаяся, ветхая терраса. И зелень, неистовая, буйная зелень Земли. Мерзкий, отвратительный цвет, который оглушает и вызывает внутренний отпор. Все зеленое: трава, кусты, каждое дерево. Если смотреть на зелень чересчур долго, так и кажется, что она пульсирует, трепещет потайной жизнью, и ведь нет спасения от нее, разве что запереться где-нибудь.

Зелень, яркое солнце, изнуряющий зной – все это делает Землю невыносимой. Правда, от света можно уйти, с жарой тоже можно как-то справиться, но зелень вездесуща. Он спустился с крыльца, ища в кармане сигареты. Нащупал смятую пачку и в ней единственную смятую сигарету. Прилепил ее к губе, выбросил пачку и остановился в воротах, соображая, что делать дальше.

Но это усилие мысли было показным, он заранее знал, как поступит. Выбора не было. Одно и то же повторялось изо дня в день уже которую неделю. То же будет и сегодня, и завтра, и послезавтра, пока не уйдет последний цент.

А потом? Да, что потом?

Поступить на работу и попытаться хоть что-то из этого извлечь? Копить деньги, пока не наберется на билет до

Марса? Пусть любая должность на корабле ему заказана, но ведь пассажира-то они обязаны взять! Эх, пустые расчеты все это… Чтобы накопить достаточно, нужно двадцать лет, а где они?

Он закурил и побрел по улице. Даже сквозь сигаретный дым он ощущал запах ненавистной зелени.

Миновав десять кварталов, он очутился у космодрома.

Над полем возвышался корабль. Он постоял, глядя на него, затем направился к убогому ресторанчику позавтракать.

«Корабль, – думал он. – Обнадеживающий признак». В

иные дни ни одного не увидишь, а иногда – сразу тричетыре. Сегодня есть корабль; может, тот самый.

«Когда-нибудь, – сказал он себе, – найду же я корабль, который доставит меня домой». Корабль, которому до зарезу будет нужен механик, и капитан закроет глаза на злополучную запись в трудовой книжке.

Но он знал, что обманывает себя. Каждый день он говорит себе одно и то же. Вероятно, чтобы оправдать свои ежедневные визиты в отдел найма. Самообман, который помогает сохранить надежду, не пасть духом. Самообман, который позволяет даже кое-как терпеть мрачную, душную конуру и зеленую Землю.

Он вошел в ресторан и сел за столик.

Подошла официантка, чтобы принять заказ.

– Опять оладьи? – спросила она.

Он кивнул. Оладьи – дешевая и сытная пища, а ему надо подольше растянуть деньги.

– Сегодня вы найдете свой корабль, – сказал официантка. – У меня такое чувство.

– Возможно, – отозвался он, не очень-то веря.

– Я знаю, что у вас на душе, – продолжала официантка.

– Знаю, как это тяжело. Сама мучилась тоской по родине, когда впервые уехала из дому. Думала, умру.

Он промолчал, чувствуя, что ответить – значит уронить свое достоинство. Хотя на кой оно черт ему теперь, это достоинство!

Конечно, речь шла не об обычной тоске по родине. Это уже планетная ностальгия, тоска по другой культуре, боль от разлуки со всем, к чему привык и к чему привязан.

И тут, сидя в ожидании оладий, он воскресил в памяти сон: уходящие вдаль красные увалы, ласкающий кожу сухой, прохладный воздух, блеск звезд в сумерках, волшебное золото отдаленных песчаных бурь. И низенький дом жмется к земле, и на террасе, обращенной к закату, неподвижно сидит в кресле седой старик…

Официантка принесла оладьи.

«Настанет день, – мысленно сказал он, – когда я не смогу больше выносить этого самоистязания, этой жалости к самому себе». Он давно ее раскусил, и давно пора от нее избавиться. И тем не менее мирился с ней, больше того, она стала определять его помыслы и поступки. Она была его щитом и самооправданием, движущей силой, которая поддерживала его на ходу.

Он доел оладьи и расплатился.

– Счастливо, – сказала официантка, улыбаясь.

– Спасибо, – ответил он.

Он потащился по дороге, по скрипучему гравию, и солнце припекало ему спину, но хоть от зелени он был избавлен. Космодром голый, безжизненный – обожженный и обнаженный.

Он достиг цели и подошел к конторке.

– Опять вы, – сказал уполномоченный по найму.

– Есть рейс на Марс?

– Нет. Хотя постойте. Тут недавно один справлялся…

Уполномоченный поднялся, вышел за дверь и стал кого-то звать.

Через несколько минут он вернулся к конторке. За ним шел свирепый тяжеловес. На голове у тяжеловеса была фуражка с потертыми, тусклыми буквами «КАПИТАН». В

остальном костюм никак не отвечал его званию.

– Вот этот человек, – сказал уполномоченный капитану. – Имя – Энсон Купер. Механик первого класса, но личное дело…

– К черту личное дело! – рявкнул капитан. Он обратился к Куперу: – «Моррисоны» знаете?

– С пеленок, – ответил Купер.

Это была неправда, но он был уверен, что справится с двигателями.

– Они в общем-то ничего, – продолжал капитан, –

только иногда барахлят немного, капризничают. Придется вам понянчиться с ними. Глаз не сводить с них. Зазеваетесь – пиши пропало.

– Как-нибудь, – сказал Купер.

– Мой механик подвел меня, сбежал. – Капитан плюнул на пол, демонстрируя презрение к дезертирующим механикам. – Слабоват в коленках оказался.

– У меня коленки в порядке, – твердо сказал Купер.

Он знал, что его ждет. Но выбора не было. Путь на

Марс лежал через «моррисоны».

– Что ж, тогда пошли, – сказал капитан.

– Минутку, – вмешался уполномоченный. – Так это не делается. Вы обязаны дать ему время собрать свои пожитки.

– Мне нечего собирать, – вставил Купер, вспоминая жалкое барахло, которое осталось в гостинице. – Ничего стоящего.

– Вам должно быть ясно, – продолжал уполномоченный, обращаясь к капитану: – Союз не может поручиться за человека с таким личным делом.

– А мне наплевать, – отрезал капитан. – Лишь бы он знал толк в двигателях. Больше мне ничего не надо.

Идти до корабля было далеко. Он и новый-то не представлял собой ничего особенного, а с годами не стал лучше. Да на таком вообще летать – пытка, не говоря уж о том, чтобы нянчиться с «моррисонами»…

– Не рассыпется, не бойтесь, – сказал капитан. – Он протянет дольше, чем вы думаете. Просто удивительно, на что способна такая посудина всем чертям назло.

«Только еще один рейс, – подумал Купер. – Чтобы доставить меня на Марс. А там пусть рассыпается».

– Корабль великолепен, – сказал он совершенно искренне.

Он подошел к могучему стабилизатору и положил на него ладонь. Тяжелый металл, краска давно облупилась,

рябой от коррозии, и холодок затаился в толще, точно корабль еще не отдал всю впитавшуюся в него космическую стужу.

«Наконец, – подумал он. – После стольких недель ожидания вот оно, наконец, стальное произведение инженерного искусства, которое доставит меня домой».

Он вернулся туда, где стоял капитан.

– Приступим, что ли, – сказал он. – Хочу посмотреть на двигатели.

– Они в порядке, – ответил капитан.

– Возможно. Все-таки я их проверю.

Он ждал, что двигатели будут в скверном состоянии, но не настолько. На что уж корабль выглядел жалко, а «моррисоны» оказались еще хуже.

– Тут надо поработать, – сказал он. – С такими двигателями нельзя выходить в рейс.

Капитан вспылил и выругался:

– Учтите, вылетаем на рассвете! Срочное задание!

– На рассвете и вылетим, – отрезал Купер. – Вы только не вмешивайтесь.

Он расставил людей по местам и сам проработал четырнадцать часов подряд без передышки, не спал и не ел.

После чего зажал большой палец в кулаке и доложил капитану, что все готово.

Они благополучно прошли атмосферу. Купер разжал кулак и облегченно вздохнул. Теперь только следить за тем, чтобы не было перебоев.

Капитан вызвал его к себе и поставил на стол бутылку.

– А вы справились куда лучше, чем я ожидал, мистер

Купер.

Купер покачал головой.

– Мы еще не прилетели, капитан. Впереди немалый путь.

– Мистер Купер, – сказал капитан, – вы знаете, что мы везем?

Купер покачал головой.

– Лекарства, – сказал капитан. – Там эпидемия. Только наш корабль был более или менее готов к рейсу. Вот нас и послали.

– Дали бы сперва сделать капитальный ремонт двигателей.

– Время не позволило. Каждая минута на счету.

Купер глотнул из рюмки, оглушенный всеобъемлющей усталостью.

– Эпидемия, говорите? А что именно?

– Песчаная лихорадка, – ответил капитан. – Знаете, наверно.

Смертельный ужас холодком пополз по спине Купера.

– Знаю. – Он допил виски и встал. – Я пошел, начальник. Надо присмотреть за двигателями.

– Мы надеемся на вас, мистер Купер. Нужно добраться. Он вернулся в машинное отделение и упал в кресло, слушая пение двигателей, пронизавшее все клеточки корабля. Они должны работать без перебоев. Теперь это яснее, чем когда-либо. Дело не только в том, чтобы вернуться домой: родная планета ждет лекарства.

«Обещаю, – сказал он сам себе. – Обещаю, что мы долетим».

Он не щадил команду, не щадил себя – изо дня в день,

под выматывающий душу, почти нестерпимый вой дюз и гром этих чертовых «моррисонов».

Какой там сон – хорошо, если удавалось прикорнуть на несколько минут. Какой там обед – разве что перекусишь чуток на ходу. Работа, работа, но еще хуже – надзор, ожидание, все тело напряжено: сейчас начнут заикаться… Или лязгнет металл, возвещая беду.

«И зачем только, – билась в голове смутная мысль, –

человек выходит в космос? С какой стати идет на такую работу?» Конечно, здесь, в машинном, рядом с изношенными двигателями, чувствуешь себя хуже, чем в других отсеках. Но и там не сладко. Атмосфера корабля насыщена нервозностью, но хуже всего черный, гнетущий страх перед космосом, перед тем, что космос может сделать с кораблем и людьми на борту.

На новых, более крупных кораблях обстановка вроде получше, да и то ненамного. По-прежнему принято пичкать успокоительным пассажиров и переселенцев, летящих осваивать другие планеты. Чтобы не нервничали, не реагировали так остро на неудобства, не поддавались панике.

Но с командой так не поступишь. Она должна быть начеку, готовая ко всему. Она обязана все снести.

Возможно, придет пора, когда корабли будут достаточно велики, двигатели и горючее достаточно совершенны, когда поумерится страх человека перед пустотой космоса. Тогда станет легче. Но до этого, наверно, еще очень далеко. Ведь уже прошло двести лет, как предки Купера в числе первых улетели осваивать Марс.

«Не будь сознания того, что я возвращаюсь домой, –

сказал он себе, – не вынес бы, не выдержал». Даже здесь, где загустела всяческая вонь, он чувствовал запах сухого, прохладного воздуха родной планеты. Сквозь металлическую оболочку летящего корабля, через несчетные темные мили видел нежные краски заката на красных увалах. В

этом его преимущество перед остальными. Если бы не мысль, что он возвращается домой, он бы не выстоял.

Медленно тянулись дни, и двигатели тянули, и крепла надежда в его душе. И наконец надежда сменилась торжеством.

И наступил день, когда корабль вихрем скользнул вниз сквозь холодную, разреженную атмосферу, и пошел на посадку, и сел.

Он протянул руку, повернул ключ – двигатели взревели и смолкли. Тишина объяла изможденную сталь, онемевшую от долгого гула.

Он стоял подле двигателей, оглушенный тишиной, испытывая ужас перед совершенным безмолвием.

Он пошел вдоль двигателей, скользя рукой по металлу, гладя его, точно животное, удивленный и чуть недовольный тем, что в его душе родилось некое подобие странной нежности к машине.

А впрочем, почему бы нет? Двигатели доставили его домой. Он нянчился, возился с ними, проклинал их, надзирал за ними, спал рядом с ними – и они доставили его домой.

А ведь, если быть откровенным, он не очень надеялся на это.

Он вдруг увидел, что остался один. Команда ринулась к трапу, едва он повернул ключ. Пора и ему выходить. И

все-таки он на мгновение задержался в тихом отсеке, напоследок еще раз все окинул взглядом. Полный порядок.

Ничего не упущено.

Он повернулся и медленно пошел по трапу вверх, к люку.

Наверху он встретил капитана. А вокруг ракеты во все стороны расходились красные увалы.

– Все уже ушли, только начальник интендантской службы остался, – сказал капитан. – Я вас жду. Вы отлично справились с двигателями, мистер Купер. Рад, что вы пошли в рейс с нами.

– Последний рейс, – ответил Купер, гладя взглядом красные склоны. – Хватит слоняться по свету.

– Странно, – сказал капитан. – Вы, очевидно, с Марса.

– Точно. И надо было с самого начала сидеть дома.

Капитан пристально поглядел на него и повторил:

– Странно.

– Ничего странного, – возразил Купер. – Я…

– Я тоже списываюсь, – перебил его капитан. – На

Землю этот корабль поведет уже другой командир.

– В таком случае, – подхватил Купер, – я угощаю, как только мы сойдем с корабля.

– Решено. Но сперва – прививка.

Они спустились по трапу и пошли через поле к зданиям космопорта. Навстречу с воем промчались машины, спешащие к кораблю за грузом.

А Купер всецело отдался восприятию того, что испытал во сне в убогой комнатушке на Земле: бодрящий запах прохладного, легкого воздуха, пружинистый – из-за меньшего тяготения – шаг, стремительный взлет четких,

ничем не оскверненных красных склонов в лучах неяркого солнца.

Врач ждал их в своем тесном кабинете.

– Виноват, – сказал он, – но вы знаете правила.

– Ох уж эти мне правила, – ответил капитан. – Да, видно, так нужно.

Они сели в кресла и засучили рукава.

– Держитесь, – предупредил врач. – Укол дает встряску. Так и было.

«Так было и прежде, – подумал Купер. – Каждый раз.

Пора бы уже привыкнуть».

Он вяло откинулся в кресле, ожидая, когда пройдет слабость и шок. Врач сидел за своим столом, следя за ними и тоже ожидая, когда они придут в себя.

– Тяжелый рейс? – спросил он наконец.

– Легких не бывает, – сердито ответил капитан.

Купер покачал головой.

– Этот был хуже всех. Двигатели…

– Простите меня, Купер, – вступил капитан, – Но на этот раз никакого обмана не было. Мы в самом деле везли лекарства. Здесь и вправду эпидемия. И мой корабль оказался единственным. Я хотел поставить его на капитальный ремонт, да время не позволило.

Купер кивнул.

– Припоминаю, – сказал он.

Он с трудом поднялся и посмотрел в окно на холодный, недобрый, чужой марсианский ландшафт.

– Если б не внушение, – решительно сказал он, – я бы ни за что не справился.

Он повернулся к врачу.

– Когда-нибудь мы сможем обходиться без этого?

Врач кивнул.

– Несомненно. Когда корабли станут надежнее. И человек свыкнется с космическими путешествиями.

– Эта ностальгия – уж больно она душу выматывает.

– Другого выхода нет, – сказал врач. – У нас не было бы ни одного космонавта, если бы они каждый раз не летели домой.

– Это верно, – согласился капитан. – Никто, и я в том числе, не смог бы выдержать таких передряг ради одних только денег.

Купер поглядел в окно на песчаные ландшафты, я его кинуло в дрожь. Более унылого места…

«Что за идиотизм – мотаться в космосе, – сказал он себе, – когда дома такая жена, как Дорис, и двое детей». Ему вдруг безумно захотелось увидеть их.

Знакомые симптомы. Снова ностальгия, но теперь –

тоска по Земле.

Врач достал из тумбы бутылку и щедрой рукой наполнил три стопки.

– А теперь примите-ка вот это, – сказал он, – и забудем обо всем.

– Точно мы можем помнить! – усмехнулся Купер.

– В конце концов, – сказал капитан с неестественной веселостью, – надо правильно смотреть на вещи. Речь идет всего-навсего о специфике нашей службы.

Уильям ТЭНН

СРОК АВАНСОМ

Через двадцать минут после того, как тюремный космолет приземлился на нью-йоркском космодроме, на борт допустили репортеров Они бурлящим потоком хлынули в главный коридор, напирая на вооруженных до зубов надзирателей, за которыми им полагалось следовать, – впереди мчались обозреватели и хроникеры, а замыкали лавину телеоператоры, бормоча проклятья по адресу своей портативной, но все-таки тяжелой аппаратуры

Репортеры, не замедляя бега, огибали космонавтов в черно-красной форме галактической тюремной службы, которые быстро шагали навстречу, торопясь не упустить ни минуты из положенного им планетарного отпуска –

ведь через пять дней космолет уйдет в очередной рейс с новым грузом каторжников

Репортеры не удостаивали взглядом этих бесцветных субъектов, чье существование исчерпывается монотонными рейсами из конца в конец Галактики. К тому же жизнь и приключения гетеэсовцев описывались уже столько раз, что тема эта давно была выжата досуха Нет, сенсационный материал ждал их впереди!

Глубоко в брюхе корабля надзиратели раздвинули створки огромной двери и отскочили в сторону, опасаясь, что их собьют с ног и растопчут. Репортеры буквально повисли на прутьях железной решетки, которая отгораживала огромную камеру Их жадные взгляды метались по камере, наталкиваясь на холодное равнодушие и лишь редко на любопытство в глазах людей в серых комбинезонах –

люди эти лежали и сидели на нарах, которые ряд за рядом, ярус над ярусом безотрадно тянулись по всей длине трюма. И каждый человек в сером сжимал в руке пакет, склеенный из простой оберточной бумаги, а некоторые нежно его поглаживали. Старший надзиратель, выковыривая из зубов остатки завтрака, неторопливо приблизился к решетке с внутренней стороны.

– Здорово, ребята, – сказал он, – Кого что вы высматриваете? Я вам не могу помочь?

Кто-то из наименее молодых и наиболее известных хроникеров предостерегающе поднял палец.

– Бросьте эти штучки, Андерсон! Космолет сел с опозданием на полчаса, и нас еще двадцать минут проманежили у трапа. Где они, черт подери?

Андерсон несколько секунд смотрел, как телеоператоры локтями отвоевывают место у самой решетки для себя и своей аппаратуры. Потом он извлек из зуба последний кусочек мяса.

– Стервятники! – бормотал он. – Охотники за мертвечиной! Упыри!

Затем, ловко перехватив дубинку, старший надзиратель стал выбивать частую дробь по прутьям решетки.

– Крэндол! – рявкнул он. – Хенк! Вперед и на середину! Надзиратели, которые, поигрывая дубинками, мерным шагом расхаживали между многоярусными нара ми, подхватили команду:

– Крэндол! Хенк! Вперед и на середину!

Их крики метались по камере, отлетая рикошетом от гигантских сводов: