Странствия

14

Когда Кэмерон возник среди крестьян, те с испуганными криками бросились врассыпную. Он оказался в какой-то деревне на восточном берегу залива: вокруг зеленели ухоженные поля, от центральной площади лучами расходились ряды низких плетеных хижин, плакали голые малыши, едва научившиеся стоять на ногах, группами бродили деловитые козы, гуси и куры. Был полдень, и в оросительных канавах отражалось солнце.

Люди трудились тут в поте лица. Разбежавшись от него поначалу, они теперь осторожно, пригнув головы, возвращались, готовые дать стрекача при новых чудесах. Это был еще один из тех буколических миров, где никто и не слыхивал о Сан-Франциско.

Кэмерон не мог понять, к какому народу принадлежат эти поселенцы и каким ветром их сюда занесло. Они не были ни индейцами, ни китайцами, ни перуанцами — скорее уж, европейцами, какими-нибудь славянами… но что славянам делать в Калифорнии? Может, это русские крестьяне, пришедшие заселять здешние земли, как когда-то заселили Сибирь? Такое; предположение показалось ему вполне правдоподобным — они были крепкими и коренастыми, с темными грубыми лицами. Однако выглядели на удивление первобытно — полуголые, в меховых штанах, а то и вовсе без штанов, — словно не подданными царя они были, а, скорее, скифами или киммерийцами, перебравшимися сюда из доисторических болот у Вислы.

— Не бойтесь, — сказал он и простер к ним руки.

Казалось, они потихоньку одолели страх и робко приблизились, рассматривая его большими темными глазами.

— Я вас не обижу. Я просто пришел в гости.

По толпе прошел приглушенный шум голосов. Женщина храбро подтолкнула к нему ребенка, девчушку лет пяти, голенькую, с черными засаленными кудряшками. Кэмерон подхватил ее на руки, погладил, пощекотал и легко опустил на землю. Тотчас все племя окружило его. Они больше не боялись: трогали его за руку, опускались на колени, гладили его ноги. Мальчик принес ему кашу в деревянной миске. Старуха протянула кружку сладкой медовухи. Стройная девушка набросила ему на плечи темно-рыжую шкуру. А потом они начали петь и танцевать — страх обернулся любовью, и Кэмерон стал их почетным гостем. И даже более того — богом.

Они повели его в свободную хижину, самую большую в деревне. Почтительно поднесли дары — пахучую смолу вроде ладана и желуди. Когда стемнело, поселенцы разожгли на площади большой костер, так что Кэмерон забеспокоился: уж не им ли они намерены полакомиться, когда чествование завершится? Но дело ограничилось козами, и ему подносили лучшие куски.

Позже все они стояли у него под дверью и нестройно, но с чувством пели ему хвалу. А на ночь прислали трех девушек — несомненно, самым красивых в селении девственниц…

Утром Кэмерон обнаружил на пороге охапки свежих цветов. Потом два местных мастера — один хромой, а другой слепой — взялись за инструменты и принялись вытесывать огромную и замечательно похожую на него статую из стоящей в центре площади колоды калифорнийской секвойи.

Так он был обожествлен. На миг он представил себя Фаустом, что живет среди этих трудолюбивых людей, обучает их новейшим методам сельского хозяйства и в итоге приводит к технике, к современной медицине, ко всем преимуществам высокоразвитого общества, но без его недостатков. Ведет их к свету, лепит, создает их. В этом мире, в этом селении хорошо было бы остановить свой бег через бесконечность, если он хочет такой остановки. Бог, пророк, король в мирной стране, учитель, основатель цивилизации… Его существование обретет подлинный смысл!

Но останавливаться ему просто нельзя. Он знал это. Превращать счастливых первобытных земледельцев в многомудрых фермеров двадцатого века в конечном счете такое же бесполезное занятие, как обучать блох прыгать через обруч. Хоть и заманчиво жить как бог, но даже божественностью можно пресытиться. Да и опасно привязываться к удовольствиям иных миров, как и к чему бы то ни было. Важен сам путь, а не прибытие. Всегда.

Так что Кэмерон оставался божеством не так уж долго. Хотя такое положение было приятным и вполне его удовлетворяло. Он наслаждался своей божественностью до тех пор, пока не почувствовал, что восхваления становятся для него слишком важны. И тогда он торжественно отрекся от божественности.

А затем — вперед!