Эмери сидел в экипаже и не смотрел наружу. Закутанный в одеяло, с подушечкой, подложенной под голову, он дремал и в полусне мучительно пытался размышлять, но мысли перепутывались между собой и никак не желали оформляться в некую единую стройную систему.
Его отправили разыскивать Фейнне. Пропавшую девушку из Мизены. Во всяком случае, об этом очень много говорил дядя Адобекк. Отец Фейнне просил о помощи саму королеву, а ее величество передала поручение своему верному конюшему; тот же нашел возможным отрядить на поиски старшего из племянников.
Фейнне.
При одном лишь воспоминании об этой девушке мысли Эмери уходили в сторону от столбовой дороги его размышлений. Фейнне нравилась младшему брату — Ренье, но при том было совершенно очевидно, что ни Ренье, ни Эмери, ни кому-либо еще из студентов не удастся завоевать Фейнне целиком и полностью. Будь она замком — а красивую девушку вполне уместно сравнивать с твердыней, — то можно было бы сказать: дальше первой линии обороны не прошел никто. Внутрь донжона пустят совершенно другого человека. Если тот осмелится и постучит у ворот.
И этот человек, кстати говоря, тоже исчез...
Эмери принял похвальное решение не лицемерить с самим собой и потому признал: рано или поздно Фейнне достанется Элизахару. Возможно, бывший солдат — или даже сержант, если уж на то пошло! — не самый достойный из тех, кому глянулась красивая наследница ткацкой мануфактуры. Возможно, он не самый молодой, не самый красивый — и уж точно не самый богатый (о знатности даже речи нет). В том невесомом, бестелесном мире чувств, где по большей части обитает Фейнне, ничто в подобном роде не имеет ни малейшего значения. Как только Фейнне осознает свою любовь, преграды рухнут — все, до последней.
И потому, если Эмери желает по-настоящему отыскать Фейнне, ему следует также озаботиться поисками Элизахара. Без своего телохранителя эта девушка не будет счастлива; а для чего ей спасение, если она вернется от похитителей лишь для того, чтобы чувствовать себя обездоленной?
Эмери хмурился. Мало того, что дядино поручение само собой начало раздваиваться, так еще и отрастило боковую дорожку: найти и выручить из беды наемника.
Эмери со вздохом загнул два пальца: Фейнне, Элизахар. И уставился на третий отогнутый палец с укоризной, как будто тот, бессловесная часть тела, в чем-то провинился.
— Эльфийская принцесса, невеста для Талиессина...
Премудрый Адобекк рассчитывал одним ударом убить сразу двух зайцев: спасти Фейнне, а с ее помощью — найти подходящую девушку в эльфийских мирах.
Вышло же совершенно наоборот: перед Эмери неожиданно встала сразу тройная задача — и он ломал голову над тем, с какой стороны подступиться к делу. В конце концов Эмери остановился на самом простом: начать с поисков Уиды — а там положиться на судьбу, и будь что будет!
Дорога бежала и бежала — она точно проливалась с неба на землю и все точнехонько под ноги лошади. Кустер то принимался фальшиво мычать, воспроизводя очередную трактирную песенку, то замолкал и только время от времени ухал, как филин. И все это: стук копыт, «музицирование» кучера, бессвязные мысли, норовящие слепиться в ком, странное состояние полусна-полуяви — превращалось в музыку, какую Эмери никогда прежде не писал: у нее не имелось ярко выраженной мелодии, которую можно было бы пропеть или даже просвистеть; она не имела ни начала ни конца, но тянулась бесконечно, как сама дорога, чей исток, несомненно, лежал где-то на облачных тропах.
Вот уже несколько часов Эмери казалось, что за ним следят. Ощущение не из приятных. Однако Кустер не выказывал никакого беспокойства, и лошадка бежала ровно и весело. Тем не менее чей-то пристальный взгляд продолжал — неизвестно откуда — сверлить Эмери. Наконец молодой человек не выдержал и выглянул наружу.
На миг ему почудилось, будто он замечает пробегающую на фоне деревьев волну, какая бывает над костром, когда от жара воздух становится чуть менее прозрачным. Эмери привык доверять своим чувствам и ничуть не усомнился в том, что видел: некто или нечто находилось поблизости, почти незримое. Почти прозрачное. Почти.
Он откинулся на свою подушечку, опустил веки, задумался. Немного похоже на то, как рассказывали о том прозрачном старике Элизахар и Ренье. Однако имелось существенное различие: старика различали лошади. И сильно пугались, отказывались идти в ту сторону, где он стоял. Лошадка же, впряженная в экипаж, бежала себе и бежала, и даже ухом не вела.
Эмери повернул голову в сторону оконца. Вот опять! Мелькнуло, смутило ровную «картинку», точно рябь по воде прошла, — и растворилось. Эмери отвернулся, а затем осторожно скосил глаза под опущенными веками, наблюдая, — и на долю мгновения действительно уловил почти в самом окне темный промельк: смазанное изображение лица и волны черных волос, обрамляющих это лицо со всех сторон.
Видение показалось Эмери одновременно и прекрасным, и жутким, и у него перехватило горло. Чересчур сильное чувство, в котором нет места дыханию — и, следовательно, невозможна музыка.
Как будто по воздуху катилось удивительной красоты лицо, не поймешь, мужское или женское, и извивающиеся густейшие волосы заменяли ему тело.
Страх пришел и тотчас ушел, оставив место для холодного рассуждения, — Эмери даже удивился сам себе: оказывается, он и на такое способен!
Похоже на то, как вел себя прозрачный старик. Да — но это не старик.
И лошадь не испугалась...
Вывод, который возможно было сделать при подобных исходных, оставался лишь один: Уида.
Она — эльфийка и умеет становиться невидимой; это одно из свойств Эльсион Лакар. Об этом их качестве обычно не вспоминают — потому что нынешние представители эльфийской династии почти совершенно его утратили. Но Уида — другое дело. Она — чистокровная. Ей дано то, в чем отказано Талиессину и королеве.
Если рассуждать таким образом, то многое становится на свои места. К примеру, поведение лошади: животное не боится именно потому, что невидимое существо — Уида. Прозрачный старик, по всей видимости, не обладал великим талантом любить лошадей — талантом, о котором рассуждал Кустер.
Эмери невольно усмехнулся, вспомнив тот разговор. Внешне Кустер представлялся собранием противоречий: крепостной человек столичного трактирщика, конюх с лицом поэта-неудачника. Однако на самом деле сей юноша являл собой исключительно цельную натуру. Для него существовали по преимуществу лошади: возможность находиться рядом с ними, ухаживать за ними, ездить верхом или править повозкой, кормить их, угощать, баловать, воспитывать. Все остальное проходило для Кустера почти незамеченным. Включая тех клопов, которыми угостили их с Эмери во время ночлега в Дарконе.
Что ж. Из всех возможных вариантов невидимых шутников Уида — наиболее предпочтительный. Хотя бы потому, что она — красивая женщина. Или, если взглянуть на вещи более прагматично, — потому, что от нее, до крайней мере, знаешь, чего ожидать.
Эмери постучал в переднее окошко экипажа, и скоро там появилась физиономия Кустера: бледная, со скошенными книзу у висков глазами, с печально изогнутым ртом — так дети рисуют лики скорби на своих первых картинках. Бледная маска печали, настолько преувеличенная, что ей, казалось бы, место на карнавале — а не на лице обыкновенного конюха.
Эмери опустил шторку и зашептал прямо в ухо своему вознице:
— Слушай, Кустер, ты знаешь способ поймать эльфа?
Один глаз Олицетворения Печали моргнул, другой вытаращился.
— Уида?
— Да. Говори тише: она где-то рядом.
— А, — сказал Кустер, — то-то у меня на сердце так легко...
После этого малопонятного заявления он почесал ухо, затем поскреб ногтем бровь и поежился:
— Вот опять! Как о ней подумаю, так все тело свербит...
— Из вышесказанного я делаю такой вывод, что у простолюдинов наивысшее наслаждение принимает форму чесотки, — прошипел Эмери, — однако это не входит в сферу моих исследований.
Кустер хлопнул белыми ресницами, пошевелил губами, явно пытаясь повторить: «вышесказанное... », «сфера исследований», а затем усмехнулся:
— И все равно у ней таланта больше!
— Как ее поймать? — Эмери вернулся к изначальной теме. — Ты провел с ней почти целый день, ты должен знать...
— Красивая женщина — вещь невозможная, а эльфийка — подавно, — сообщил Кустер мечтательно. — Захочет — сама поймается. Для себя ловите?
— Не твое дело, — огрызнулся Эмери.
— Ну, может, и не мое, — вздохнул Кустер. — Вам удается ее видеть — ну так и смотрите. Сдается мне, это она за нами следит, а не мы за ней.
— Твои умозаключения меня пугают, — сказал Эмери.
Кустер опять ужасно удивился:
— Чем?
— Глубиной проникновения в ситуацию. Мы с пути часом не сбились?
— Нет, — сказал Кустер и исчез из окошка.
Эмери снова принялся за прежнее свое занятие — коситься в окошко и высматривать еле заметные колебания воздуха и листьев. Уида ехала верхом, теперь в этом не оставалось сомнений. Черные волосы женщины и длинная грива лошади развевались на ветру; к тому же обе, явно веселясь, время от времени встряхивали головами. Толстые черные пряди извивались, как змеи: их-то и видел Эмери краем глаза, они-то и пугали его всякий раз, когда становились заметны.
Самым непонятным во всей этой истории для Эмери оставалось даже не то обстоятельство, что эльфийка незаметно следует за ним, и не то, что ему то и дело удается рассмотреть ее невидимый силуэт; Эмери совершенно не мог понять, почему он не слышит никакой музыки. Не существовало — по крайней мере, для него, Эмери, — музыкальной темы по имени «Уида». Он мог сыграть Фейнне, он сумел создать мелодию, которая соответствовала бы истинной природе Талиессина и служила бы камертоном для младшего брата, буде возникнет необходимость распознать фальшь в поведении принца. Он даже для королевы сочинил особую тему. Все на свете было музыкой.
Все, кроме Уиды. Она как будто нарочно исключала всякую возможность стать музыкой, постоянно разрушая любые ритмы, любую гармоническую последовательность. Сплошной скрежещущий диссонанс, в который лучше не вслушиваться.
Эмери не знал, что и подумать. То ли она действительно представляла собой совершенное отрицание музыки — довольно странно, особенно для эльфа! — то ли сознательно ломала любые музыкальные темы, едва только те начинали звучать. Если верно последнее предположение, то Уида действительно давно живет странной жизнью и умеет уходить от любой слежки. И даже такой изысканный., редкий способ проникать в чужие души и замыслы, которым владел Эмери, оказывался бессилен.
И впервые Эмери задался вопросом: «Сколько же ей лет?»
Если она настоящая эльфийка, то — много...
Неожиданно Эмери встрепенулся, ровный ход его мыслей был нарушен: полупрозрачная тень сделалась гуще, внутри дрожащего воздуха появилась на миг гибкая фигура женщины, а затем... затем она свернула. От широкого тракта в сторону отходила проселочная дорога; но ней-то и поехала Уида. Она не спешила, лошадь её теперь шла шагом и даже оставляла в пыли следы.
Эмери снова постучал Кустеру.
— Она изменила направление.
Кустер сунулся в окошко.
— Что, за нами больше не идет?
— Вот именно.
Кустер остановил лошадь, слез, подошел к экипажу и открыл дверцу, чтобы удобнее было разговаривать.
— Так что делать будем, господин Эмери?
— Твое мнение?
Кустер пожал плечами.
— Уида — женщина видная. Мое мнение — я бы с ней еще день провел, если соблаговолит, а то и два. Так хорошо, как рядом с ней, мне никогда еще не бывало. Она... — Тут он чуть поколебался, но затем собрался с духом и выпалил: — Она даже лучше, чем лошадь!
— Бесценный собеседник, стало быть, — вздохнул Эмери. — Поедем за ней?
— Это уж как вам угодно, — сказал Кустер, явно осторожничая. — Прошлый раз мы с пути сошли, так с меня мало кожу не сняли.
— Кто это с тебя кожу снял? — возмутился Эмери. — Я до тебя пальцем не дотронулся.
— А и не понадобилось бы, — заметил Кустер с видом умудренным и скорбным, — этими делами специальный палач занимается. Господа ему только деньги платят.
— Еще одна холопская легенда, — фыркнул Эмери. — Не оскверняй таковыми моего слуха.
— Ладно, — сказал Кустер.
— Если мы сейчас поедем за Уидой, далеко ли отклонимся от Медного леса?
Кустер пожал плечами.
— Изрядно, — высказался он наконец. — Особенно если она хочет нас куда-нибудь завести.
— Куда, например?
— Ну, в ловушку... Откуда мне знать! Она — существо коварное. Коней воровала. — В голосе Кустера зазвучала неприкрытая влюбленность. — Вон, и тот, что судил скачки на равнине, тоже ее признал.
— Мы не кони, что же нас воровать? — хмыкнул Эмери.
— Были б мы кони, я бы так не беспокоился, — сказал Кустер, полезая обратно на козлы.
Экипаж двинулся по проселку.
Некоторое время ничего не происходило. Даже листья не шевелились, топорщились на ветках, как нарисованные. Ни дуновения ветерка, ни единого движения: воздух застыл. Только постукивали копыта лошадки и катились колеса.
А затем по обеим сторонам дороги начали вырастать медные стволы. Лес стремительно изменялся. Почти совершенно исчез подлесок; ровный, чистейшего изумрудного цвета мох, чуть приподнятый в некоторых местах мощными корнями, тянулся, насколько видел глаз. Любые оттенки зеленого переливались здесь, и все они были чересчур яркими — слегка даже ядовитыми: такими бывают краски перед грозой... и еще на картинах Фейнне, понял Эмери. Да, Фейнне пользовалась именно такими цветами.
По расчетам Эмери — и согласно картам, которые молодой человек изучал в доме отца Фейнне, — Медный лес должен располагаться гораздо севернее. Эмери не допускал мысли о том, что господин Одгар мог ошибиться: владелец ткацкой мануфактуры достаточно много путешествовал по Королевству, предпочитая встречаться со своими партнерами и заказчиками лично. Он хорошо знает, где что находится.
И тем не менее лес был здесь, вокруг путешественников, и с каждой минутой Эмери погружался в него все глубже.
Он воспринимал это именно так: лес поглощал его, и музыка этих мест была тихой, таинственной и чуть зловещей, она как будто намекала на нечто, сокрытое здесь в глубине, под хрупким покровом видимости. «Духовые, — думал Эмери, — большие медные трубы, только очень далеко...»
И ему представлялись музыканты, трое или четверо, с широченными плечами, со скуластыми красными лицами: их могучие руки держат огромные, разверстые трубы и еле слышно, на пределе нежности, выдыхают звук за звуком. Каждый их вздох, каждое прикосновение пальцев имеет смысл и значение — они формируют настроение здешнего мира.
Музыка Уиды — если таковая вообще возможна — была здесь различима не больше, чем тончайшая паутинка среди далеких стволов.
И вдруг Эмери понял и ее. Паутинка. Дрожание света в пустом, казалось бы, воздухе. Неуловимая, исполняемая флейтой — и тоже очень далеко. Изысканная. Из тех, что не дозволяют себя напевать. Из тех, что снисходят только к талантливым музыкантам, а под пальцами бездарности даже не звучат — не улавливаются.
Эмери тихо вздохнул — от счастья — и только сейчас, когда сумел расслабиться, понял, насколько сильным было напряжение. Если Уида хотела вымотать его, то ей это удалось. После всей той работы, что он проделал в мыслях, ему ужасно хотелось спать...
Внезапно экипаж остановился. Из приятной полудремы Эмери вырвал резкий крик: кричал Кустер. В его голосе не слышалось ничего осмысленного — так, совершенно неожиданно, казалось бы, несвойственным ему образом, вопит насмерть перепуганное животное.
Эмери схватил перевязь, валявшуюся рядом на сиденье, выдернул шпагу и выскочил наружу.
Первое, что он заметил, было обилие красного цвета. Лошадка повалилась на бок, из ее горла хлестала кровь. Она умирала, ее кроткий глаз с тихой укоризной смотрел на Кустера. А тот — даже не белый, а какой-то землисто-серый — не отрываясь глядел в этот угасающий звериный глаз и кричал.
Между стройными медными стволами тянулись длинные, широкие полотна наползающего тумана: здесь как будто развесили рваное белье, и Эмери почудилось, что оно колышется от диких криков Кустера.
На дороге, преграждая путь экипажу, стояло нечто. Оно не было Уидой, это точно. Поначалу оно воспринималось просто как некое уплотнение воздуха, причем по краям — гораздо более светлое, чем в центре. Можно было подумать, что оно впитало в себя всю тьму, какая только имелась вокруг.
Оно было высокое и постепенно начало принимать очертания человеческой фигуры. Эмери со шпагой в руке приблизился к Кустеру и встал рядом.
— Замолчи, — проговорил он, обращаясь к своему вознице, но не отводя взгляда от незнакомца.
Кустер вдруг ткнулся плечом в бок Эмери: краем глаза молодой дворянин заметил, что возница упал на колени и опустил голову на шею лошади, уже мертвой. Крик оборвался; теперь Кустер безмолвно дрожал всем телом.
Незнакомец сделал шаг вперед. Он как будто отделился от созревших очертаний собственного силуэта: можно было подумать, что тьма только что создала его и теперь отпускает,
И тут незнакомец заговорил.
— Оставь свою шпагу, Эмери, — произнес он с насмешливой улыбкой, — здесь она тебе явно не поможет...
Эмери почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.
— Ты меня знаешь? — спросил он, упирая кончик шпаги в носок сапога и чуть сгибая лезвие.
— Да, — сказал чужак.
— А я тебя?
— Как хочешь, — был странный ответ.
— В таком случае, — промолвил Эмери, — назови свое имя.
Чужак склонил голову набок и весело улыбнулся, как будто ему нравилась эта новая игра:
— Тандернак.
Он сделал еще несколько шагов навстречу своему собеседнику. Теперь Эмери хорошо мог разглядеть его, несмотря на то что туман делался все гуще и все ближе подступал из леса.
Высокий и смуглый, этот Тандернак, несомненно, был эльфом, но очень странным — Эмери никогда о таких не слышал. Во-первых, он не был красив. Много раз молодому дворянину рассказывали о том, каковы истинные эльфы. Они могут казаться страшными — поскольку совершенство в состоянии вызывать страх. Они обладают способностью пробуждать в человеке плотское желание, поскольку это — самый простой способ почувствовать себя живым, а в присутствии эльфа человека охватывает невероятная, непреодолимая жажда ощущать себя живым, воспринимать себя здесь и сейчас, в реальности, а не в мечтах.
Тандернак не был страшен. Он попросту был уродлив. Настолько, что к нему применимо было определение «нелюдь».
А во-вторых, почти черные его щеки горели странными багровыми разводами. Мгновение Эмери думал, что это — обычные для возбужденного эльфа узоры на коже, но нет; ничего «обычного» в этих узорах не было. Они выглядели по-настоящему безобразно: в них словно бы сосредоточилась вся злоба этого существа. До сих пор Эмери даже не подозревал о том, что бывают злые, жестокие узоры. Наверное, младший брат, увлекавшийся «рисованием иглой», мог бы поведать ему что-нибудь в таком роде. Иные линии действительно способны выразить злость, ярость: расположенные под определенными углами, смятые, скомканные волей рисовальщика.
В-третьих, Тандернак узнал Эмери и назвал его по имени. Эта странность представлялась Эмери, впрочем, наименьшей, и с нее-то он и решил начать.
— Где мы познакомились, Тандернак? — осведомился Эмери.
— Тебе следует помнить об этом, — ухмыльнулся Тандернак. — Впрочем, твое упорство меня развлекает... Ты и впрямь не робкого десятка, если способен смотреть мне в глаза и даже разговаривать со мной как ни в чем не бывало.
— Отвечай на мой вопрос! — резко приказал Эмери.
— Ты уверен, что хочешь слышать это от меня? — осведомился Тандернак. Он развел руками; в левой он держал длинный и широкий нож, правая была пуста.
— Да, — сказал Эмери.
— Ты убил меня, Эмери, — произнес Тандернак напыщенным тоном. — Ты отвлек меня криком и вонзил шпагу мне прямо в грудь... Забыл? Неужели подобные вещи забываются так скоро? О, люди! Я-то думал, что только мы, эльфы, настолько забывчивы, но оказалось — нет. Люди тоже способны выбрасывать из памяти тех, кого уничтожили, и преспокойно существовать себе дальше... А ты просто дурак, Эмери. Заманить тебя сюда было легче легкого.
— Хочешь драться? — спросил Эмери.
— Если тебе угодно. — Тандернак отсалютовал ему мясницким ножом с таким видом, словно это была изящная шпага. — Впрочем, сомневаюсь, что ты справишься со мной. Не здесь и не сейчас. А люди умирают насовсем, Эмери, люди не умеют уходить в пограничный туман... Разве что король Гион. Но короля Гиона тоже давно уже нет.
— Ладно, — сказал Эмери. — Сразимся. Мне это угодно. И полагаю, я с тобой справлюсь, как сделал это уже однажды... Кстати, где это произошло?
— Хочешь знать, где я умер? — Тандернак приподнялся на носках и несколько раз повернулся, словно танцуя. — Меня восхищает твое равнодушие, Эмери! Ты зарезал меня в королевском саду, возле пошлого куста, покрытого цветочками!
— А ты хотел бы помереть на фоне героической помойки? — спросил Эмери. — Или тебе по душе какие-нибудь скалы, обрывающиеся вниз, к вонючему потоку? Очень эпически! Кстати, со мной в Академии учился один поэт, Пиндар, он утверждал, будто помойки настраивают на философский лад. Начинаешь размышлять о сущности бытия. Ибо помойка — это некий итог материального существования...
Тандернак, сам того не зная, помог Эмери справиться с растерянностью. Картина случившегося нарисовалась в мыслях Эмери с поразительной ясностью. Где-то в королевских садах Ренье встретился с этим жутким типом и, не зная о том, что его противник — эльф, убил его на поединке.
Эмери неожиданно бросился вперед. Тандернак, похоже, знал о том, что сейчас произойдет. Он отскочил в сторону, так изящно и легко, что впору залюбоваться. Теперь Эмери придется туго: отбивать выпады широкого тяжелого ножа шпагой — не получится; нужно уходить от ударов и выжидать мгновения, чтобы нанести ответный удар.
Будь на месте Эмери кто-нибудь другой, он был бы обречен. Но Эмери, плохой фехтовальщик, как раз предпочитал именно такой способ сражаться: он не столько встречал сталь сталью, сколько уворачивался и по возможности избегал прямых столкновений. Кроме всего прочего, он берег руки, а неловкое движение кисти могло стоить ему нескольких месяцев без клавикордов.
Тандернак наступал непрерывно, атака следовала за атакой. Эмери бегал от него, перепрыгивал с одной стороны дорожки на другую, несколько раз обегал кругом мертвую лошадь и повозку. Тандернак громко, вызывающе хохотал.
— Не узнаю тебя, Эмери! Раньше ты был куда более шустрым! Куда ты спрятал свой задор?
Эмери забрался на самый верх экипажа и в ответ на последнюю реплику Тандернака повернулся к нему задом.
— Сюда! — крикнул он, после чего спрыгнул на землю и, пока Тандернак поворачивался, кольнул его шпагой под мышку.
Эльф закричал и рванулся назад. Тонкий клинок шпаги потянулся вместе с ним; Эмери выпустил рукоять. Теперь он был безоружен.
Хрипло крича, Тандернак подбежал к нему и замахнулся ножом. Он двигался теперь неловко — сталь грызла его тело изнутри. Знакомая боль смертельной раны сжигала огнем. Он уже знал все стадии последнего пути, которые ему предстоят: слабость, темноту, постепенное исчезновение. И на каждом из этих мучительных шагов его будет сопровождать боль.
Эмери без особого труда увернулся, и Тандернак потерял равновесие. Он упал на мертвую лошадь — так, что шпага вонзилась в его бок еще глубже, а рука, все еще судорожно сжимающая нож, нанесла последнюю, бесполезную рану убитому животному. Тандернак несколько раз дернулся и затих. На этот раз все произошло гораздо быстрее, чем тогда, в саду.
Тяжело дыша, Эмери подошел ближе. Узкое темное лицо эльфа исказила гримаса — теперь в нем не осталось ничего ни от эльфа, ни от человека; что-то дьявольское, жуткое глядело на Эмери белыми глазами.
Кустер осторожно передвинулся на коленях ближе к трупу.
— Он мертв? — спросил возница тихонько. Сорванный голос его звучал сипло.
— Да, — отозвался Эмери. — Если его можно убить, то он, несомненно, мертв.
— Если ему верить, то вам это удается уже вторично, — заметил Кустер.
— Возможно, — сказал Эмери. — Возможно, и второй...
Он вытащил шпагу из трупа и удивился тому, что крови не было. «Должно быть, он не лгал — он действительно был мертв один раз», — подумал Эмери.
А вслух спросил:
— Зачем он убил лошадь?
— Он — негодяй, — просто ответил Кустер. — Другой причины нет.
Он провел рукой по мертвой лошадиной морде и начал снимать с нее сбрую.
И тут они услышали женский голос:
— Чем это вы тут заняты?
— Сама посмотри, — огрызнулся Кустер. Эмери удивил его тон: возница разговаривал с незнакомкой, вышедшей из тумана, так, словно давно ее знал — и даже за что-то сердился.
— Зачем вы сюда поехали? — продолжал голос. — Не понимаю... Неужели у вас имелась достаточно серьезная причина свернуть на этот проклятый проселок?
Из тумана выступила Уида и приблизилась к обоим путникам. Шнуровка ее корсажа была распущена, юбка подоткнута сбоку под пояс. Босые ноги забрызганы росой, к ним прилипли клочки мха, травинки. Эльфийка вела свою лошадь в поводу.
При виде Уиды Кустер длинно, жалобно всхлипнул.
— Разве не ты нас сюда завела? — спросил он и погладил зарезанную лошадку по мокрой гриве.
— Вот еще! — Уида с неудовольствием огляделась по сторонам. — Зачем бы я стала так поступать с вами? У меня здесь нет никаких дел... Мне нравилась та дорога. Здесь — отвратительно. Ненавижу приграничье.
— Значит, это сделал он, — задумчивым тоном проговорил Эмери.
— По-моему, он всерьез намеревался тебя убить, — сказала Уида, подходя к умершему и внимательно его рассматривая. — Интересно, почему? Тебе известна причина?
— Он же сам говорил: потому что недавно я убил его в королевских садах, — напомнил Эмери.
Уида обошла их кругом: убийцу и убитого. На ходу фамильярно пощекотала Эмери пальцем под подбородком.
— А для хромоножки ты довольно быстрый, — бросила она небрежно.
Эмери скривился. Он терпеть не мог, когда ему напоминали о его хромоте, да еще столь снисходительным тоном. К тому же он никогда не думал о себе как о калеке: с этим недостатком Эмери жил всю жизнь и давным-давно научился не уделять ему лишнего внимания.
Уида завершила обход и остановилась прямо перед Эмери. Ее лицо, дерзкое, очень красивое, с потаенным золотистым румянцем на смуглых щеках, было совсем близко: для того, чтобы поцеловать ее, не нужно было даже тянуться губами — вся она, Уида, была здесь.
— Ну что же ты? — с вызовом спросила она. Двинула плечами, распущенный корсаж окончательно разошелся, тонкая полотняная рубаха сползла с круглого плеча. — Растерялся? Не любишь женщин?
— Люблю... — Эмери бегло чмокнул ее в губы.
Уида оскорбилась:
— Неужели я действительно не кажусь тебе привлекательной?
Эмери пожал плечами. Втайне он торжествовал.
— В любом случае, — сказал он наконец, — моему человеку ты нравишься гораздо больше, чем мне. Но он лошадник — что с него взять.
Уида тихо зашипела сквозь зубы и замахнулась, чтобы ударить Эмери по лицу. Он перехватил ее руку.
— Будет тебе сердиться, — примирительно проговорил он. — Но ведь согласись: зачем-то ты морочила ему голову целый день на ярмарке.
— Это он меня морочил, — сказала она. — Пристал и не отлеплялся.
— Только не уверяй, будто на самом деле хочешь меня, — попросил Эмери, выпуская ее руку.
Она потерла запястье и вдруг засмеялась.
— Нет, — молвила она, — пожалуй, не хочу. Но тебе удалось меня озадачить.
— Не так-то это было и трудно, — буркнул он.
Уида положила руки ему на плечи и улыбнулась так, словно заискивала, — хотя Эмери превосходно понимал, что это лицемерие.
— Эмери, — сказала она, — милый, любезный, хороший господин Эмери, я ненавижу всякие тайны. Потому и держусь подальше от своей родни. Они обожают тайны, все эти мои родственники. Особенно — отец. Ты уже встречал моего отца?
— Вряд ли я забыл бы о подобной встрече, — буркнул Эмери. — Особенно если ты на него похожа.
— Лучше не напоминай! — Уида забавно наморщила нос. — Мой отец похож на женщину.
— Поскольку ты похожа на мужчину, то, думаю, вы квиты, — заметил Эмери.
Уида сверкнула глазами: зеленые искры так и рассыпались, прожигая туман.
— Ненавижу приграничье, — сказала она.
— Тяжело, видать, тебе живется, Уида: столько всего есть на свете, что ты ненавидишь, — вздохнул Эмери.
Его начала утомлять эта женщина. Ею, пожалуй, даже Ренье не прельстился бы: ни один из двоих братьев не любил сложностей. А Уида как будто нарочно все усложняла и запутывала.
Она отошла от него и принялась бродить по тропинке, выписывая вычурные петли: то приподнималась на кончики пальцев и делала несколько танцевальных па, то переступала с пятки на носок, не сдвигаясь с места.
Эмери сказал Кустеру:
— Иди собирай хворост. Бедняжку мы закопаем в землю, но эту нечисть, которая зачем-то зарезала ни в чем не повинное животное, следует сжечь. Мне совершенно не хочется, чтобы он опять выскочил откуда-нибудь и попробовал укокошить меня в третий раз.
Кустер, все еще стоявший на коленях, поднял голову.
— А как это было в первый раз?
— Неважно. — Эмери вздохнул. По приезде в столицу нужно будет хорошенько расспросить об этом Ренье. Неприятная, должно быть, вышла тогда история.
Обремененный сбруей, Кустер встал. Положил свою ношу в экипаж и отправился в лес. Скоро из тумана донесся треск ломаемых сучьев.
Уида проводила его глазами.
— Эдак он до темноты провозится, — заметила она. — По веточке отламывает.
— Предлагаешь помочь ему? — осведомился Эмери.
Уида неопределенно пожала плечами.
— Нет, если тебе охота застрять здесь ночью.
— Во мраке костер горит ярче, — сказал Эмери. — Лично я не намерен портить руки. Я музыкант.
— Ну! — делано изумилась Уида. — То-то гляжу, человек попался деликатный.
— Я тебя не удерживаю, — напомнил Эмери. — Хочешь — уходи.
— Да нет, — отмахнулась Уида. — Не хочу. Мне интересно.
— Вот и ловушка для эльфийки, — пробормотал Эмери, обращаясь к самому себе, — Нужно сделать так, чтобы она сгорала от любопытства.
На тропинку вышел Кустер, обремененный жидкой связкой хвороста. Вид у него был печальный.
— Мы останемся здесь на несколько дней, — вздохнул Эмери. — Полагаю, на полмесяца, не меньше.
— Я не знаю, как они это делают! — жалобным тоном отозвался Кустер.
— Кто?
— Старухи, которые собирают хворост. У них вязанки пухлые, плотные, а у меня...
Он свалил сучья на землю.
— Почему они топорщатся во все стороны? — вопросил возница.
— Вероятно, потому, что ты не дровосек, — утешила его Уида. — Нужно знать особенное лягушачье слово.
Кустер посмотрел на нее мрачно, увидел, что она выглядит совершенно серьезно, и усомнился в своих подозрениях: возможно, Уида и не шутила. Но затем прежнее выражение омрачило чело Кустера.
— Знаю я вашу породу с лягушачьими словами, — проворчал он. — Ты издеваешься. Лучше бы помогла.
Уида искренне удивилась:
— Я?
Кустер подошел к ней поближе и зашептал на ухо:
— Я тебе заплачу. У меня денег припрятано. Мне господин давал... на то, на се... а я покупал дешевле. И разницу припрятал. Все тебе отдам, только помоги: я один в лесу боюсь.
Уида ответила, тоже на ухо:
— А вот я про тебя все расскажу — что тебе будет?
Кустер подумал немного и проговорил вслух, громко:
— А ничего мне не будет...
— Неинтересно... — Уида надула губы. — Я люблю, чтобы какая-нибудь жуть.
— Тебя вправду хотели повесить за конокрадство? — осведомился Кустер.
— Тебя тоже возбуждают разговоры о пытках и казнях? — вопросом на вопрос ответила Уида и рассмеялась. — Иди, работай!
Кустер, невнятно причитая, скрылся в тумане и скоро явился с большим бревном на плече.
— Вот видишь, как на человека действуют самые простые методы, — обратилась Уида к Эмери. — Два-три ласковых слова — и он уже трудится как вол.
Страх застрять в «проклятом приграничье», как называла это место Уида, подгонял Кустера лучше всяких угроз и посулов, и к ночи он натаскал целую гору сучьев и упавших деревец. Втроем они принялись сооружать костер.
— Никогда не думал, что сжечь тело — такая сложная задача, — признался Эмери.
— Жизнь всегда готова припасти для тебя открытие-другое, — отозвалась Уида. — Я тоже делаю это впервые.
Огонь занялся, и первые оранжевые языки, лизнув труп, неожиданно задымили и сделались фиолетовыми. Мгновение Эмери казалось, что пламя вот-вот погаснет, но нет: костер разгорелся с новой силой. Теперь в ночи пылал гигантский темно-лиловый шар, внутри которого корчилось и постепенно исчезало тело: оно все время было отчетливо различимо в самой середине костра — точно зародыш внутри яйца, черный, изломанный, угловатый скелет с поджатыми к животу ногами. Затем раздался оглушительный гром, словно лопнул, ударившись о землю, большой мех с водой, и тело разлетелось на множество крохотных частиц. Тотчас же пламя вновь сделалось оранжевым.
— Здесь кто-то есть, — сказала Уида, отстраняясь от Эмери. Только после этого он понял, что все это время они трое стояли, обнявшись: Уида в середине, положив руки на плечи обоим мужчинам.
Эмери оглянулся. Из мерцающего тумана на тропинку, в круг оранжевого света ступили четверо, и поначалу Эмери воспринимал их только сплошными тенями, сгустками темноты, имеющей человеческие очертания, — но то была успокаивающая, живая темнота, не мертвая, не пустая, но заполненная и теплая.
— Нет! — со стоном выговорила Уида и запустила пальцы себе в волосы. — Отец!..
— Здравствуй, беспутная дочь! — закричал рослый человек в длинном плаще с капюшоном и бросился к ней навстречу. Уида подхватила юбки и помчалась прочь, и они обежали вокруг костра раза два, прежде чем второй человек, тоже в плаще, не подставил Уиде ногу, так что она растянулась во весь рост на земле.
— Ай! — завопила Уида, цепляясь за корни дерева, пересекающие тропинку, точно торопливо ползущие куда-то змеи. — Ай! Помогите! Эмери!
Тот, кого она назвала своим отцом, наклонился над лежащей женщиной и ухватил ее за талию.
— Вставай, Уида, ты попалась! — объявил он с торжеством.
Она несколько раз дернулась, но в конце концов встала. Он откинул капюшон и поцеловал ее в лоб.
Теперь Эмери мог оценить, насколько права была Уида, когда говорила о внешности своих родственников. Отец ее действительно немного напоминал женщину — особенно если искать этого сходства: тонкий в кости, с изящными чертами, длинными волосами. Но повадка у него была опасная, совсем не женственная: он держался как человек, привыкший жить среди постоянной опасности.
«Приграничье, — подумал Эмери. — То, о чем в Королевстве никогда не говорят, потому что это не имеет никакого отношения к жизни людей. Это касается только Эльсион Лакар...»
Уида тряхнула растрепанными волосами.
— Ну, я рада видеть тебя, — нехотя выговорила она. — Теперь ты доволен?
— Что вы тут делаете? — осведомился ее отец. — Жарите бедную лошадь?
— Нет — того, кто убил ее, — сказала Уида рассеянно, оглядывая тех, кто явился вместе с ее отцом на свет огня.
Эльсион Лакар поднял руку, подзывая своих спутников, и Уида увидела их в ярком свете костра: невысокую девушку с круглыми плечами, прозрачного старика с золотистым мерцанием вокруг лба — тенью короны, которая в приграничье делалась почти незаметной, и за плечом девушки — высокого человека, который глядел так, будто до сих пор не оправился от какого-то сильного потрясения.
Меньше всего Эмери ожидал встретить здесь тех, ради кого он, собственно, и предпринял свое путешествие. Он даже не сразу их узнал, до такой степени велика оказалась для него неожиданность.
Они тоже в первое мгновение растерялись. Мужчина, стоявший чуть позади девушки, осторожно обнял ее и привлек к себе, словно пытаясь защитить.
Уида покачала головой:
— Ну и ну! И Чильбарроэс, вечный ворон, тоже здесь! Когда же вам обоим надоест шастать по туманам?
— Никогда, — заявил Чильбарроэс, подходя ближе. — Вот еще! Кто же будет обитать в приграничье, если его покинем мы?
— Пара-другая чудовищ, — ответила Уида. — Вот уж кто бы не помешал, так это несколько добрых монстров. Прожорливых и все такое. Это позволило бы избежать множества бед.
— Если чудищ не истреблять, они начинают бесконтрольно плодиться и могут хлынуть в населенные миры по обе стороны границы, — сообщил Чильбарроэс.
— Чудища не склонны размножаться, — возразила Уида. — Им не свойственно стремление любить.
— Размножение возможно и без всякой любви, — с серьезным видом отозвался ее отец.
— Аньяр! — воскликнул Чильбарроэс возмущенно. — Здесь находятся невинные девушки. Будь сдержанней в речах.
— Я имел в виду — почкование и пускание корешков из сломанного прутика, — сказал Аньяр. — А ты что имел в виду?
— Я вообще не говорил о размножении, — был ответ Чильбарроэса. — Об этом беседовал ты со своей взрослой дочерью. Кстати, спроси у нее — чем она здесь занимается. Мне не нравится, что Уида бродит, где ей вздумается, и чинит непотребства, не спросив разрешения у старших.
Аньяр, Уида и Чильбарроэс говорили нарочито громко — очевидно, желая, чтобы все прочие участники насладились их доброй дружбой и чувством юмора. Однако все усилия блеснуть пропали втуне: Эмери почти не слушал их. Его интересовали только те двое, что молчали, и он направился к девушке и охранявшему ее человеку.
— Элизахар, — окликнул его Эмери. — Здравствуйте...
Элизахар почувствовал, как напряглась Фейнне: она вслушивалась в голос, заговоривший так близко и так для нее внезапно. Неожиданно лицо девушки расцвело улыбкой.
— Эмери! — воскликнула Фейнне. И крепче прижалась к Элизахару. — Я узнала его! — похвасталась она.
Он чуть наклонил голову и провел губами по ее волосам.
Эмери ошеломленно наблюдал за обоими. Элизахар засмеялся, и, слыша его смех, расхохоталась и Фейнне.
— По-моему, вы неприлично счастливы, — сказал Эмери.
— Вероятно, — не стал отпираться Элизахар.
— И что прикажете с этим делать? — осведомился Эмери.
— Тут уж ничего не поделаешь, — весело согласилась Фейнне.
— Что я доложу вашим родителям, любезная госпожа? — очень строгим тоном вопросил Эмери. — Ваш отец обеспокоен. Впрочем, обеспокоен — немного неправильное слово. Он сходит с ума. Ваша мать видит страшные сны. Каждую ночь.
— Знаю, — сказал Элизахар. — Я видел ее сны.
— Какое совпадение — я тоже! — парировал Эмери. — В дневное время суток госпожа Фаста пребывает в уверенности, что некий наемник и грабитель с большой дороги украл ее дочь и теперь пользуется беспомощным положением молодой девушки. Я потратил немало сил на то, чтобы убедить госпожу Фасту в том, что она ошибается...
— Мама волнуется совершенно напрасно, — сказала Фейнне.
— А господин Одгар?
— Он... — Фейнне чуть помрачнела и тут же засияла вновь: — Но я же вернусь!
— Господин Одгар немного лучшего мнения обо мне, нежели госпожа Фаста, — вступил Элизахар.
Эмери безнадежно махнул рукой:
— Делайте что хотите. Только имейте в виду: на поиски госпожи Фейнне меня отправила сама королева.
Фейнне коснулась кончиками пальцев губ Элизахара.
— Что я должна делать?
— Что хотите...
— Я должна вернуться?
— Вы совершенно не обязаны возвращаться, — сказал Элизахар.
— А вы поедете со мной, если я все-таки вернусь?
— Да, — сказал Элизахар.
Фейнне взяла Эмери за руку и вздохнула:
— Я счастлива — и оттого невероятно поглупела.. Впрочем, я и прежде не была особенно умна, но теперь это просто что-то ужасное! Посоветуйте: на что решиться? Я должна утешить маму и отца, а еще... — Она чуть омрачилась: — Я едва не забыла об этом! Я должна узнать, что случилось с нянюшкой!
— Да, — подтвердил Элизахар, — достопочтенная матрона пропала. Во всяком случае, когда мы с Фейнне выбрались из передряги — назовем это так, — няни с нами уже не было. Она потерялась на одном из этапов нашей кампании.
Эту тираду Эмери пропустил мимо ушей: его интересовало только одно, и он быстро спросил Элизахара:
— Так вы возвращаетесь в Мизену?
Элизахар повернул голову к Фейнне и посмотрел на нее, ожидая, что она скажет, но Фейнне молчала. Тогда он проговорил:
— У нас есть причина остаться с Эльсион Лакар.
— Какая? — тотчас спросил Эмери.
— В их мире госпожа Фейнне может видеть...
Они задержались в приграничье еще на несколько дней. По крайней мере, так им казалось, потому что ни восходов, ни закатов здесь не случалось: то становилось темно, то вдруг светлело, но, как установил Эмери, всегда через неравные промежутки. Как будто свет появлялся и исчезал совершенно произвольно.
На Кустера все происходящее произвело странное впечатление. Он замкнулся в себе и по целым дням лежал у костра. Не того, на котором сожгли тело Тандернака, но другого — маленького, разведенного Аньяром и Чильбарроэсом в знак присутствия в туманах жизни.
Раз за разом вставал в его памяти тот жуткий миг, когда из пустоты вышел этот человек и, не произнеся ни единого слова, перерезал горло лошади. Холодная жестокость этого поступка ранила Кустера, как ему казалось, насмерть: он не мог забыть, не мог успокоиться. Ему приходилось видеть, как погибают животные, как они болеют и умирают, даже те, за которыми он ухаживал. Но это происходило в порядке вещей. То, что сделал Тандернак, выходило за рамки обычного порядка, было неестественным — и оттого пугало. Кустеру казалось, что он никогда уже не станет прежним.
Уида, казалось, догадывалась о том, что происходит у него на душе. По крайней мере, она единственная нашла нужным посидеть рядом с Кустером. Он не обращал на ее присутствие ни малейшего внимания. Продолжал лежать, уткнувшись лицом в землю.
Соскучившись, Уида сказала:
— Я подарю тебе лошадь.
Он чуть повернул голову, глянул на нее искоса.
Уида коснулась его плеча.
— Я тебе мою отдам. Она хорошая. Ну, та, которая тебе еще на ярмарке не понравилась. Хочешь?
— Хочу, — сказал Кустер и заплакал.
Уида чуть отодвинулась.
— Ненавижу, когда плачут, — сообщила она.
— Ненавидь себе на здоровье, — проворчал Кустер. — Много ли мне толку от твоего подарка? Все равно хозяин отберет.
— Он такой мерзавец? Вот бы не подумала! — Уида обернулась к Эмери. — С виду не заподозришь.
— Не он, — вздохнул Кустер. Отер лицо, сел. — Господин Эмери — наниматель, а настоящий хозяин — в столице...
— Сколько же у тебя хозяев? — Уида прищурилась.
— Больше, чем мне бы хотелось...
Уида устроилась удобнее — то есть навалилась на своего собеседника, как на стену, и положила голову ему на плечо.
— Всегда хотела спросить: как вам это удается... — протянула она. Нашла на ощупь сухую палочку, принялась нервно крошить ее в пальцах. — Надо мной вот вообще никого нет. Понимаешь? Только небо. Даже отец надо мной не волен. Делаю что хочу. Ничего худого, кстати, не делаю — но это мой собственный выбор... А как живете вы — такие, как ты? Сколько над тобой господ?
— Всегда есть один, который ближе других, — обычно он-то самый зловредный, — сказал Кустер. — Но тут уж какой попадется. Иногда — как господин Эмери, вполне недурной. А иногда — хоть в реку бросайся да тони. Способ — единственный: искать лазейки. Между всякими обстоятельствами всегда найдется хотя бы одна лазейка. Опять же, возможности воровать по мелочи: это очень выручает. Знакомства в нужных местах. Умение врать. Словом, множество приспособлений. Вот для того, чтобы ездить верхом, сколько всего нужно! И седло, и уздечка, и попона... стремена... Понимаешь? — Кустер немного оживился. — Моя жизнь — похлеще верховой езды, но у меня-то припасен полный набор приспособлений.
— Ясно, — сказала Уида. — Стало быть, лошадь тебе дарить — бесполезное дело.
— Выходит, что так, — признался Кустер.
— Пропадать тебе, Кустер, ни за что, — подытожила Уида и встала так неожиданно, что он едва не упал.
Глянув на нее снизу вверх, он надулся и снова уставился на огонь.
Кустер был единственным, кого не занимала личность Тандернака. «Господские дела», так он это называл.
Эмери, напротив, был чрезвычайно обеспокоен случившимся. Немало времени он провел в разговорах об этом с Аньяром и Чильбарроэсом. Чильбарроэс считал подобные беседы бесплодными.
— Главное — он мертв и сожжен, — заявлял прозрачный старик с призраком короны на голове. — Есть ли смысл докапываться до того, кем он являлся при жизни? Не вернется — и хорошо. Мы ведь не пытаемся установить, какие подвиги совершали все убиенные нами монстры...
Аньяр, напротив, отнесся к проблеме гораздо более серьезно.
— Он был злом, — рассуждал эльф. — Что есть зло?
— Ну, началось... — безнадежно махнул рукой Чильбарроэс.
Эльфа он, впрочем, нимало не смутил.
— Зло есть отсутствие, которое возомнило себя отдельной сущностью, — продолжал Аньяр. — Зло есть пустота. Отрицание — сплошное «не»: недоброта, нелюбовь, немилосердие, некрасота... Подобное отрицание не может удерживаться в рамках пассивности — рано или поздно оно становится агрессивным. Оно любит действовать. Ему необходимо действовать, иначе оно начинает ощущать вонь собственного гниения. В действии же обнаруживается и истинная его природа, ибо в каждом своем проявлении оно невыразимо пошло...
— Он принадлежал к народу Эльсион Лакар, — сказал Эмери. — Этот отвратительный, гнусный, жестокий человек. Эта нелюдь. Я не могу понять — как такое возможно.
— Эльсион Лакар — не гарантия доброты, чистоты, красоты и так далее, — возразил Аньяр.
Чильбарроэс приставил к голове друга растопыренные пальцы, изображая «рога», пошевелил ими и убрал руку — шутку не поддержали.
— Он был один из вас, — повторил Эмери. — Я убил одного из Эльсион Лакар.
— Дважды, — добавил Чильбарроэс. — Кажется, пора рассказать о том, как вам это удалось.
— Первый раз был не я, — сказал Эмери. — Тут какая-то ошибка.
И сразу пожалел о сказанном, потому что поймал на себе пристальный взгляд Элизахара. Фейнне спала, устроившись у него на коленях, но сам солдат бодрствовал и внимательно слушал разговоры. «Кто он такой? — в очередной раз задумался Эмери. — Сержант, как же... В жизни не поверю, что он обыкновенный сержант. Есть что-то еще... Что-то еще, о чем он не счел нужным сообщить никому из нас. Предпочел, чтобы студенты выгоняли его из своего любимого кабачка, не желая сидеть за одним столом с лакеем. Я должен был догадаться раньше. Я должен был догадаться...»
Аньяр провел ладонью перед огнем, и внутри костра неожиданно начали возникать картины, смутные, неопределенные, похожие на обрывочные сновидения. Чильбарроэс подсел поближе к своему другу и заявил:
— Грубо сработано.
Сон, который был выбран прозрачным стариком из множества видений, оказался ясным и четким. Этот сон снился герцогу Вейенто долгие годы, с небольшими вариациями, но всегда один и тот же. Сон о предателе, который согласился отравить лезвие кинжала и убить королеву Ринхвивар. Сон о том, кто исказил свою природу и испортил свою кровь, а после передал ее по наследству потомкам, рожденным от обычных женщин.
Элизахар уже привык бродить по чужим сновидениям, но для Эмери это оказалось серьезным испытанием. Он заблудился посреди этого сна и начал звать на помощь, хватаясь руками за холодные влажные стволы деревьев и срывая голос, но не слыша сам себя. Он находился одновременно возле костра, на тропинке, в густом лесу — и где-то далеко в горах, возле пещер. Он был и собой, и герцогом Вейенто, и тем эльфом, который решился на предательство, и в его ушах стучала отравленная кровь. Она давала о себе знать каждое мгновение, она медленно убивала его.
Неожиданно Эмери понял, что умирает. Его схватили и потащили в глубину пещеры, в самое сердце темноты, и там бросили на пол. Он хотел пошевелиться, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой, и самым ужасным было то, что он знал: никогда в жизни он не сможет больше пошевелиться. Ему дозволено только открывать и закрывать глаза. Бесполезное занятие: вокруг царила непроглядная ночь.
И наступила боль. Она явилась и не пожелала уходить. Боль и неподвижность. Кричать не имело смысла, никто не слышал. Смотреть не на что — только тьма вокруг. Он ждал, когда придет усталость и заберет его. Только отравленная кровь стучала в висках нестерпимо.
— Он умер, — громко и хрипло проговорил Эмери. Теперь он слышал собственный голос.
Никого вокруг. В бреду умирающего мелькнул Медный лес, и вдруг боль отпустила: из-за деревьев, делаясь все более отчетливым, выступил Элизахар. Эмери попытался дотянуться до него рукой, но по-прежнему оставался недвижим: те, кто прибил его руки и ноги к каменному полу, сделали это на совесть.
Элизахар подбежал к нему сам и начал вытаскивать железные штыри. Он избавил от них руки Эмери, затем вдвоем они освободили его ноги.
— Вставай, — сказал Элизахар. — Можешь встать? Держись за меня.
Эмери принял предложенную ему руку и, шатаясь, поднялся.
— Где мы? — спросил он шепотом.
— Во сне, — ответил Элизахар. — Идем. Ты помнишь ту музыку?
— Фейнне, — сказал Эмери. — Фейнне. Она как якорь. Я играл на клавикордах и видел Фейнне.
— Да, — откликнулся Элизахар. — Я тоже ее видел.
Они сделали шаг, другой — и неожиданно оказались возле костра. У Эмери болело все тело. Элизахар сидел на противоположной стороне, по-прежнему обнимая Фейнне, и внимательно смотрел на Эмери.
— Я вернулся, — сказал молодой дворянин. — Проклятье! Не надо больше так делать!
— Ты ведь хотел знать, — напомнил Чильбарроэс.
Эмери немного помолчал, собираясь с духом. Потом спросил:
— Если я теперь засну — не будет больше таких снов?
— Постараюсь не спать, — кратко обещал Чильбарроэс.
Бесконечное сидение у костра длилось и длилось, и в конце концов Эмери начало казаться, что оно приобрело протяженность целой жизни. Иной человек успевает родиться, вырасти, обрести семью и обзавестись старческими привычками, а шестеро все сидели возле костра и время от времени обменивались репликами, но по большей части смотрели в огонь и ничего не делали.
Иногда они спохватывались и отправляли Кустера в лес за хворостом, чтобы огонь не угас, но такое происходило нечасто. Кустер впал в тоску: слова Уиды разбередили его. Если бы эльфийка предложила ему сделаться лошадью, Кустер не сомневался бы ни мгновения и с радостью ухватился за шанс изменить свою жизнь. Но она говорила о том, чтобы избавиться от всех господ, , какие только имеются, и раз и навсегда отказаться от извилистого жизненного пути по «лазейкам», о которых он так простодушно ей рассказывал.
Кустер сперва страстно захотел жить сам по себе, а после столь же страстно убоялся этого, и теперь его разрывала печаль.
Вид скорбного Кустера начал нешуточно раздражать Эмери, так что молодой дворянин с трудом удерживался от декламации стихотворений Пиндара — преимущественно о разложении, гниении и трупах. В частности, у Пиндара имелось чрезвычайно нудное, хотя довольно сильное по выразительности стихотворение (виноват, элегия) насчет дохлой лошади. И мелких падальщиков, которые поселились у нее в брюхе с известными целями.
Уида почти не отходила от своего отца. Эмери не без удивления понял, что за время разлуки — видимо, довольно долгой — Аньяр и его дочь успели соскучиться друг по другу. Поразительное внешнее сходство, бывшее, вероятно, также отражением и сходства внутреннего, не мешало им оставаться близкими друзьями. Глядя, как они жадно, торопливо общаются, трудно было поверить в то, что рассказывала Уида о своих отношениях с родственниками. По всей вероятности, ссориться они начнут приблизительно через неделю совместной жизни.
Уида занимала почти все мысли Эмери. Он не представлял себе, как перейти к главному делу: к разговору о Королевстве. Ему было неловко даже за свои мысли — по правде сказать, Эмери приходилось понуждать себя формулировать их самым откровенным, даже циничным образом. И в который раз уже он вынужден был признаться самому себе в том, что дядя Адобекк восхищает его с каждым днем все больше и больше.
Адобекк занимался политикой много лет. Адобекку приходилось рассуждать о возвышенных предметах весьма низменным образом. Например, Эмери был уверен — теперь-то уж точно! — в том, что Адобекк многократно рассуждал об эльфийской крови. Причем — в выражениях, которые воспитанный человек не решился бы повторить не то что при дамах, даже при более-менее воспитанных мужчинах. Для солдата из армии Ларренса — в самый раз. Но — только для солдата. Не для сержанта.
И все же дядя Адобекк умудрился сохранить на удивление чистое сердце. Он сберег способность любить — и до сих пор обожал королеву, сочетая в себе возлюбленного, верноподданного и старого друга.
Эмери так не мог. Когда он рассуждал сам с собой касательно Уиды, ему казалось, будто он теряет невинность. И не с любимой женщиной (и, если уж на то пошло, даже не с приятным мужчиной!) — но с какой-то омерзительной бабищей, среди вонючих, пропахших потом и благовониями простынь. И уж конечно не из любви — ради денег.
Ощущение было невыносимым. Эмери яростно хотелось отправиться на кухню дядиного дома, потребовать горячей воды — много! — и забраться по подбородок в бочку, служившую ванной.
Внутренний диалог Эмери с самим собой происходил следующим образом: «Ты искал эльфийку. Ты нашел эльфийку. Теперь осталось немногое: уговорить Уиду отправиться с тобой в столицу. Вперед, мой мальчик! Королевство надлежит напоить свеженькой эльфийской кровушкой, иначе... Иначе — лучше не думать».
«Уида — дочь Аньяра, а Аньяр обитает в приграничье. Он не любит возвращаться в мир Эльсион Лакар. Если тот предатель сумел передать всем своим потомкам порченую эльфийскую кровь, то как я могу быть уверен в том, что и Аньяр не испортил кровь своей дочери? Привычки у обоих одинаковы... Она не только бродяжничает, но и ворует — сама признавалась...»
«И как ты заговоришь о своих делах с этой дамой и ее отцом? — подзуживал сам себя Эмери, растравляя собственные душевные раны. — Дорогая Уида. У меня вот какая сложная проблема. Нашему принцу, Талиессину — может быть, слышали, — позарез нужна невеста чистых эльфийских кровей. Вы по ряду причин не подходите — так помогите мне подобрать какую-нибудь благовоспитанную эльфийскую деву...»
«Может быть, придется разговаривать и так, если другого выхода не останется, — вздыхал Эмери спустя минуту. — Что-то плохо я представляю себе Уиду в роли королевы. Да и захочет ли Талиессин взять такую? И какова будет жизнь бедняги наследника — при такой-то жене? »
— Вы напрасно мучаете себя, дружище, — раздался вдруг над ухом Эмери голос Чильбарроэса.
Молодой дворянин с изумлением уставился на него.
С прозрачным стариком произошли непонятные перемены. Теперь он выглядел так, словно нарочно раскрасил себя для какого-то невиданного празднества (дяде Адобекку, вероятно, понравилось бы!): одна половина тела густо-синяя, другая — ядовито-желтая. Линия соединения красок была черной, четкой; она как будто представляла собой пропасть, разрубившую Чильбарроэса пополам. Мгновениями казалось, будто обе половинки действительно существуют сами по себе, отдельно друг от друга, ничем не соединенные.
Все следы возраста пропали с этого двуцветного лица. Краска замазала морщины и складки: кожа Чильбарроэса сделалась абсолютно гладкой. Волосы стали золотыми, начали виться и улеглись надо лбом, как змеи, свернувшиеся кольцами. А над волосами, не касаясь головы, плыла явственно различимая корона, и от нее исходило властное сияние.
У Эмери невольно вырвалось:
— Кто вы?
— Я — король Гион, — был ответ. — Я слежу за моим Королевством...
— Но Гион — не Эльсион Лакар, — машинально проговорил Эмери. — Как же вышло, что вы прожили столько лет... и так странны...
— Гион был обычным человеком, но его любила необычная женщина, — сказал король просто, — и их любовь тоже не была обычной. Должно быть, это имело слишком большое значение. Чересчур большое для такого обыкновенного человека, каким я был когда-то. Очень давно. При жизни Ринхвивар...
Он чуть двинул головой, и свет, исходивший от короны, пробежал по лицу и рукам Эмери.
— Вы читаете мои мысли? — спросил Эмери.
Гион улыбнулся. Черная пустота разорвала его улыбку, но от этого она не показалась Эмери страшной.
— Иногда я в состоянии увидеть чужие мысли, — признался король. — Особенно если они преследуют человека даже во сне. Я часто вижу чужие сны. Я в них живу.
— Вы и теперь мне снитесь? — решился на новый вопрос Эмери.
— И да, и нет... не знаю.
— Наверное, лучше считать это сном, иначе мое бесстыдство окажется для меня убийственным, — решил Эмери. И взмолился, едва не со слезами: — Король! Король Гион! Ваше величество! Как мне поступить? Мне нужна эльфийская невеста для Талиессина — иначе мы погибнем...
— Человека не так-то просто уничтожить, — заметил король. — Тем более — целое Королевство... Чем же не подходит Уида? Она молода, красива, и ее сердце, насколько мне известно; до сих пор свободно. Если она захочет полюбить Талиессина — он будет счастлив, а счастье в любви — первый шаг к бессмертию.
Эмери отвел глаза.
— Она...
— Говори прямо, я ведь твой друг, — подбодрил его Гион. Его рассеченная надвое улыбка сделалась еще шире: — К тому же не забывай: я только что подслушивал твои мысли.
— Она не добродетельна! — сказал Эмери с вызовом.
Гион расхохотался. Эмери смотрел на него с возрастающим гневом. Расселина на лице короля делалась все шире: теперь между синей и желтой половинами можно было просунуть ладонь. Эмери встал. Он стоял перед тьмой, что приглашающе расступалась перед ним, и молча смотрел в ее глубины. Сейчас он мог войти туда и лишь едва задеть локтями отвесные ее стены.
И только корона, оставшаяся нераздельной, тихо парила над этой бездной.
— Не существует добродетельных эльфиек, — прозвучал из мрака затихающий голос Гиона. — Все они, в человеческом понимании, не отличаются добронравным поведением. Они слишком любвеобильны для этого. Они умеют хранить верность только единственному из всех возлюбленных — и счастлив тот, кто сумеет войти в сердце эльфийки и воцариться там...
Эмери понял вдруг, что не в силах оторвать взгляда от пропасти. Она сделалась уже настолько широкой, что там могли пройти два всадника в ряд. В черноте Эмери начал различать женскую фигуру — деву с длинными косами, босую, в светлом платье. Она медленно танцевала в воздухе, поднимаясь вверх по лунным лучам, сплетенным между собой в витой шнур, и ее волосы, длинные спущенные с локтей рукава, ее платье, цепочки, свисающие со щиколоток, — все свивалось узорным многоцветьем, украшая простую сине-желтую нить света.
Эмери понял, что видит Ринхвивар. Единственная, кто заполняет пустоту души Гиона. И еще он понял, что нужно бежать, иначе память о Ринхвивар станет частью его жизни и начнет разрушать его, разрывать на части, не позволяя ни вернуться к изначальной цельности, ни окончательно умереть.
И Эмери закрыл лицо руками.
А когда он отнял ладони от глаз, то увидел, что прямо перед ним стоит Уида.
Эмери сказал:
— Мне нужно, чтобы ты поехала со мной в столицу, Уида.
Ему было невыразимо стыдно, когда он произносил эти слова, но другого выхода он не видел.
В ответ он ожидал от нее чего угодно: взрыва хохота или обвала насмешек, но только не спокойного, почти сердечного смешка:
— Ты искал жену для нового короля?
Эмери сказал просто:
— Да.
И еще спросил:
— Где Гион?
— Ушел с моим отцом. Сказал, что ему скучно с вами... — Уида покачалась с носка на пятку, заложила ладони за пояс. — Так ты видел Гиона? Хорошо... Не ожидала, что ты сумеешь его увидеть.
Эмери только кивнул, не в силах ничего добавить.
— Ладно. — Уида тряхнула волосами. — Эльфийская принцесса. Попробуем! Так ли хорош твой Талиессин для Уиды?
— Не знаю, — сказал Эмери. — Ты согласна?
Уида подняла палец.
— При одном условии: я обмениваю себя на Кустера.
— Поясни, — попросил Эмери.
— Кустер уходит к Эльсион Лакар. Собственно, он уже ушел.
Эмери зажмурился, потом снова открыл глаза, но ничего в мире за эти мгновения не изменилось: по-прежнему перед ним стояла, дерзко усмехаясь, Уида, и по-прежнему горел огонь, а Элизахар и Фейнне спали, обнявшись, возле самого костра. В их объятии не было страсти — они прижимались друг к другу, как давние супруги, с уверенной нежностью.
Уида проследила взгляд своего собеседника, но ничего не сказала.
Эмери вдруг ощутил невероятную усталость. Ему смертельно надоело разбираться с этим множеством сложных и тонких дел. Поручение королевы представилось ему вдруг исключительно простым, не требующим больших умственных затрат.
Поэтому он сказал прямо и грубо:
— Мне нужна эльфийка. Ее величество дала мне такое задание. Привезти в столицу чистокровную эльфийскую девушку. Первая, кого я нашел, была ты. Другую искать не хочу... не могу. Поедешь со мной?
— Я же объяснила, — протянула Уида, — будет совершен обмен...
— Вы с Кустером уже совершили свой замечательный обмен у меня за спиной, — перебил Эмери. — Сей превосходный человек попросту удрал с двумя бродягами к Эльсион Лакар...
— Между прочим, сейчас ты говоришь о моем отце и короле Гионе, — напомнила Уида с делано обиженным видом. — Изволь сменить тон и изъясняться почтительно.
Эмери махнул рукой с совершенно безнадежным видом:
— Лучше уж будем изъясняться как простолюдины. Полагаю, тебе такой способ привычнее.
— Откуда такое мнение? — удивилась Уида.
— Потому что с Кустером ты держалась как настоящая мужланка...
— Кустер — мужлан, вот я и вела себя как мужланка. Что тут непонятного? — Уида величественно пожала плечами. — Ты — дворянин, с тобой я буду вести себя как дворянка.
— А с Талиессином — как принцесса?
— Возможно, — сказала Уида загадочно.
— Ты устроила моему человеку пошлый побег. Просто нашла для него провожатых и сплавила подальше от меня. И тем самым создала мне сложности... Не объяснишь, почему?
— Потому что. Потому что любое существо должно жить так, как ему хочется, а не по чужой указке.
— Не такая уж дурная была указка, — заметил Эмери.
— Это безразлично. Хоть бы твои распоряжения исходили из уст твоих в виде золота и бриллиантов — это все равно будет неправильно.
— Пусть свернет себе шею, лишь бы по своей воле?
— Да, — заявила Уида с самым упрямым видом.
Эмери вздохнул.
— Мало того что мне придется платить его хозяину за павшую лошадь и за экипаж, так он еще и за Кустера потребует денег!
— Тебе жаль денег? — осведомилась Уида.
— Не хочется выглядеть глупо, — объяснил Эмери.
— Скажешь тому, главному хозяину, что парня убили в дороге, — посоветовала Уида. — Напали разбойники — и убили. Вместе с лошадью. Звучит, кстати, достаточно убедительно.
Эмери вздохнул:
— Что мне еще остается... Придется врать. Исключительно глупо.
— Зато я пойду с тобой. — Уида наклонилась к Эмери, крепко поцеловала его в лоб. — Так уж и быть, наведаюсь в столицу. Сделаюсь знатной эльфийской дамой и познакомлюсь с твоим Талиессином... Ты рад?
Он молча кивнул.
Уида взяла его за руку, свистнула своей лошадке.
— Идем!
Эмери сделал несколько шагов по тропинке, остановился, оглянулся на костер.
— А как же они... Фейнне, Элизахар?
— Оставь их. — Уида потянула его дальше за собой. — Не навязывай им себя. Тебе совершенно незачем за них бояться. Вот уж кому ничто не грозит! Пока горит костер, ни одно чудовище к ним не приблизится. А если они захотят, то всегда сумеют вернуться из приграничья в любой из двух миров. Они — истинно влюбленные, а это, знаешь ли, очень большая редкость.