Странники между мирами

Глава десятая ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЖЕЛАЕТ ЭЙЛЕ ДОБРА

— Я недооценил тебя, — признал Адобекк, когда племянник предстал перед ним с запекшейся кровью на ушах и с дешевыми сережками, болтающимися при каждом движении головы. — Где ты отыскал подобное убожество?

— Ничто другое в тот час не было для меня доступно, — объяснил Ренье. — Пришлось ограбить жену цирюльника.

— В этом чувствуется определенный стиль, — сказал Адобекк. — Умыться не хочешь? Или это разрушит твой неповторимый образ, над которым ты трудился последние двенадцать часов?

Ренье широко зевнул.

— Я рассчитывал не застать вас дома, — сказал он. — Но коль уж не повезло...

— Поговорим потом, — предложил Адобекк.

— Нет... Не могу. Меня распирает. Кроме того, я привык, что мы с Эмери...

Адобекк вздохнул.

— Бедные дети. Прости, что разлучил вас.

Ренье махнул рукой.

— Я все равно с ним делюсь.

— Ведешь записи? — встревожился Адобекк.

— Нет, я мысленно...

— Мысленно? А меры против телепатов принял?

— Я пользуюсь шифром.

— Ладно, выкладывай, — позволил Адобекк.

— Во-первых, я нашел ворота с кольцами для наручников...

— Где? — оживился Адобекк.

— На шестой стене. Вокруг дворцового квартала, прямо напротив главной аллеи. Они заколочены, поэтому о них никто и не знает. Там точно кольца. Ржавые, но вполне крепкие.

— Интересно, для чего их использовали? — задумчиво произнес Адобекк. — Может, как коновязь?

Ренье уставился на дядю, который продолжал водить глазами по комнате и высказывать различные предположения:

— Или чтобы подвешивать корзины с милостыней? Вероятно, в эти же корзины люди клали свои прошения... Или туда вставляли держатели для факелов. А может, к ним крепился поперечный брус?

— Я напишу об этом бабушке Ронуэн, — обещал Ренье.

Адобекк чуть покраснел.

— Не станешь ведь ты огорчать нашу Ронуэн?

— Стану!

— По-моему, твое рвение излишне... Ладно, об этом поговорим после. Что было «во-вторых»?

— Во-вторых, я узнал, чем занимается Тандернак.

— Я все-таки велю разложить огонь. Пусть пока согревается вода. От тебя невыносимо воняет.

С этими словами Адобекк тяжело поднялся и вышел из комнаты, оставив Ренье в одиночестве. Молодой человек видел, что дядя взволнован, и это доставляло ему великое удовлетворение.

— О, какое жестокое наслаждение — оттянуть миг раскрытия тайны! — сообщил Адобекк, вновь показываясь в комнате. — Ну так чем он промышляет?

— Содержит бордель, — выпалил Ренье.

Адобекк нахмурился.

— Дитя, употреблять подобные слова недопустимо.

— А посещать места, называемые подобными словами допустимо?

— Дворянин никогда не признается в этом.

— Да ладно, я там не был... Но заглянуть придется. Чтобы убедиться наверняка. У Тандернака, судя по всему, хорошо налажено дело. Он забирает девчонок, а иногда и мальчиков из бедных семей. Несколько месяцев они отрабатывают все, что он на них потратил, а затем отправляются подальше от столицы, на постоялые дворы. В качестве прислуги и всего остального.

— Интересно, что с ними происходит потом? — сказал Адобекк.

— Не знаю...

— Сам подумай: не может же он набить свои постоялые дворы рабочей силой до отказа. — Адобекк вздохнул. — Вероятно, кое-кто находит способ удрать; других выгоняют, когда они перестают нравиться клиентам.

— А кое-кто умирает, — заключил Ренье.

— Зачем так мрачно? Продажная любовь — тоже способ существовать.

— Не для всех.

— Ну, не для всех, конечно... Но ведь равенства и не существует, — успокоительным тоном проговорил Адобекк. — Меня другое беспокоит. Ее величество пожаловала этой гадине дворянство.

— Вот именно, — Ренье потемнел лицом. — Нужно доложить...

Адобекк закрыл ему рот ладонью.

— И думать забудь! — повелел он. — Ты с ума сошел? Она — королева! Она — женщина, наследница Эльсион Лакар, эльфийская принцесса! Как ты осмелишься сказать ей в лицо: «Госпожа, вы пожаловали дворянский титул человеку, который содержит тайный публичный дом и развращает детей обоего пола... и так далее...» Ну вот представь себе это! — Адобекк чуть тряхнул племянника за плечо. — Представил?

Он убрал ладонь с его рта. Ренье облизнул губы.

— Я даже думать о таких вещах в ее присутствии не решаюсь, — признался он. — Но что же делать?

— Извести гадину, что же еще! — Адобекк хищно ухмыльнулся. — Займись. Тандернак должен уйти из нашего мира в какой-нибудь другой. Можешь пользоваться любыми способами, даже грязными. Только не попались.

Тандернак не верил в любовь и не испытывал потребности в ней. В ранней юности он позволил себе испытать сильную страсть к женщине, бывшей лет на пять старше него, и закончилось это приключение более чем скверно. Тандернак не мог найти разумных обоснований своему чувству: объект его влечения не отличался ни свежестью, ни добротой. Кусок здоровой женской плоти. Она ворочала делами у себя в конюшне, где давала напрокат лошадей — кому для сельских работ, кому для путешествий, и руки у нее шелушились. Тандернак подрабатывал у нее тем летом. Платила она скупо, но ему было довольно находиться рядом, вдыхать исходящий от нее кисловатый запах женского пота и мечтать. Только однажды она заметила томление юноши и просто спросила:

— Да ты никак хотел бы провести со мной ночку-другую?

У Тандернака перехватило горло, и он молча кивнул.

— Давно надо было сказать, — заметила она. — Приходи нынче же. Да захвати молока — я после таких дел люблю подкрепиться.

Вот так обыденно все обстояло, но Тандернаку случившееся представилось настоящим чудом. Все тело его горело, невидимое пламя плясало на коже под одеждой, глаза приобрели отсутствующее выражение. Едва дождавшись сумерек, он забрался в хозяйкину комнату и стал ждать.

Она пришла, когда уже совершенно стемнело, и долго возилась с одеждой. Молодой человек прятался под одеялами и слушал, как гремит кувшин, как льется вода. Тяжелые шаги хозяйки звучали уверенно, неспешно. Она занималась тем, что делала каждый вечер, — умывалась, расчесывала волосы, готовилась ко сну. Она никуда не спешила.

Наконец она показалась в комнате и зажгла лампу. Обвела помещение взглядом.

— Ты здесь? — окликнула она юношу.

Он закопошился под одеялом, высунулся... и увидел на хозяйкином лице глубочайшее отвращение.

— Что это с тобой? — вопросила она.

Он обомлел от ужаса.

— Что? — пролепетал он. — Ты же сама позвала...

Она досадливо махнула рукой.

— Я не про то, что позвала, — моя постель не королевская казна, чтобы вешать на нее замок... Что у тебя с лицом, а?

Он провел ладонью себя по щеке.

— Я грязный? Вроде бы мылся...

— Грязный? — возмутилась она. — Да ты паршивый! Где ты подцепил эту паршу, а?

— Нет у меня никакой парши! — жалобно закричал Тандернак. — Если ты передумала ложиться со мной, то так и скажи, я пойму.

Вместо ответа она сунула ему под нос маленькое стеклянное зеркало, и Тандернак с ужасом увидел, что на левой щеке у него появилось безобразное лиловое пятно, какие бывают у больных разными постыдными болезнями. Еще утром никакого пятна у него и в помине не было!

— Уходи, — сказала хозяйка так же просто, как прежде приглашала его к себе.

Он покорно выбрался из постели, оделся и вышел. Он не стал мешкать на дворе, и даже деньги, которые причитались ему за работу, не могли удержать его. Тандернак покинул конюшню в ту же ночь. Проклятое пятно прошло само собой — через день от него уже не осталось и следа. Но свое разрушительное дело оно сделало, навсегда отбив у Тандернака всякую охоту испытывать сердечную привязанность к другому человеку.

Любовь, нравственная основа Королевства, была ему отвратительна. Эльфийская королевская династия признавала самые разные любовные связи, лишь бы они были искренними; извращением считалось лишь одно — несвобода. И именно такое извращение заложило основы благосостояния Тандернака. В какой-то мере он гордился этим обстоятельством. «По крайней мере, я не лицемерю», — говорил он обычно, если кто-нибудь из клиентов, утолив голод своей плоти, оставался, чтобы позавтракать и порассуждать о жизни вообще и о морали в частности.

По-своему Тандернак был честен — и с совершенно чистой совестью подал королеве прошение, в котором смиренно молил даровать ему в качестве величайшей милости знак Королевской Руки, особую металлическую пластину с гравированным изображением руки ее величества. Выбитая под королевской ладонью надпись сообщала о том, что данное дело угодно правящей королеве и находится под ее покровительством. Знаки Королевской Руки можно было видеть на стене мастерской, над прилавком добросовестного торговца, на воротах виноградника. Обладатели такого знака пользовались особенным расположением королевского двора и имели льготы.

Были среди таковых счастливцев и трактирщики — так почему бы Тандернаку не сделаться одним из них?

В ожидании решения в свою пользу Тандернак являлся к королевскому дворцу едва ли не каждый день. Решающую аудиенцию все переносили — королева была занята другими делами. Поэтому Тандернак от скуки частенько прогуливался по саду. Это не возбранялось.

Несколько раз ему удавалось завязать более-менее продолжительную беседу с кем-нибудь из обитателей дворца, по большей части с дамами; но все эти разговоры оставались лишь данью вежливости — Тандернаку они были мало любопытны.

Настоящий интерес он почувствовал лишь однажды, когда заметил девушку-вышивальщицу, такую грустную и одинокую в самом глухом уголке сада. Она устроилась там на низеньком складном стульчике, который, несомненно, принесла с собой. Картон с узором лежал на траве, прижатый с уголков четырьмя камушками; корзина стояла под ногами девушки, само рукоделие, заключенное в рабочую раму, стояло перед ней на маленькой складной подставке. По тому, как удобно расположилась девушка, можно было судить о том, что она работает здесь довольно часто и обстановка для нее привычна.

Тандернак приблизился к ней с поклоном.

Она вскочила, едва не уронив раму, и Тандернак любезно придержал вышивку, оберегая ее от соприкосновения с почвой.

— Прошу меня простить, — заговорил он. — Я не хотел испугать вас.

Она продолжала стоять, глядя на него неподвижно.

— Да сделайте же мне милость и сядьте! — сказал он настойчивее. И с удовольствием увидел, как она подчинилась. — Продолжайте, умоляю! Я не хочу, чтобы вас из-за меня наказали за нерадивость.

— Меня здесь не наказывают, — спокойным тоном ответила девушка. Она поправила раму и вытянула из корзины новую нитку.

— Вероятно, потому, что вы молоды и усердны, — предположил Тандернак. — Покуда у вас достает сил и терпения, вы будете в милости, это несомненно.

Девушка подняла на него глаза.

— Я не вполне понимаю цель ваших разговоров со мной, господин, — сказала она.

— О, совершенно никакой цели! — возразил Тандернак. — Если вы предполагаете, что вызвали во мне какие-нибудь недостойные чувства...

Но Эйле была уже не та робкая девчушка, которая страшилась и людей, и даже слов. Общение с обитателями дворца быстро научило ее вести себя должным образом, и поэтому она ответила довольно бойко:

— Если вы имеете в виду влечение мужчины к женщине, то в этом чувстве нет ничего недостойного.

— Нет, дорогая, я имел в виду совсем не влечение, — оголился Тандернак. Он смерил ее глазами и нашел довольно привлекательной. Миниатюрная, светленькая. Ручьи немного грубоваты.

И внезапно Тандернак догадался, почему его так потянули к этой девушке: как и его работники, которых он покупал у родителей и опекунов, вышивальщица была крестьянкой. С ней он не терялся, для нее у него имелись наготове и нужные интонации, и правильные взгляды:: он сумеет подчинить ее себе, если задастся такой целью. Она не станет поглядывать на него с затаенной усмешкой, как делают прочие — дворянки от рождения, по происхождению, а не благодаря личным заслугам.

И Тандернак обратился к ней чуть покровительственным и в то же время дружеским тоном:

— Говоря о недостойных чувствах, я имел в виду нечто другое: желание воспользоваться вашей юностью, вашими дарованиями... Скажите, дорогая... кстати, как ваше имя?

— Эйле.

— Моё — Тандернак. — Он слегка наклонил голову и тут же выпрямился. — Вы не возражаете, если я здесь присяду?

Она не ответила. Тандернак тотчас воспользовался этим, чтобы устроиться поближе к девушке. Он уселся на траву и скрестил ноги.

— Вы давно работаете во дворце, Эйле?

— Не настолько, чтобы мне это надоело...

Он бросил на нее понимающий и вместе с тем сочувственный взгляд.

— Вам, наверное, одиноко?

Она вдруг повернула голову и глянула ему прямо в глаза:

— А вот это правда. Я почти ничего не понимаю из того, о чем со мной говорят здешние кавалеры. Все сплошь знатные люди. Красивые? — Она повела плечами. — Не знаю. Смотря на какой лад судить. Для меня кто любим, тот и хорош, а со стороны да посторонними глазами я ничего толком не вижу. И говорят мудрено.

— Не так, как я? — Тандернак незаметно придвинулся чуть ближе.

— Нет.

— Это потому, Эйле, что мы с вами оба — из простолюдинов, только я выбился в люди и даже получил дворянский титул, а вы — еще нет.

Она чуть слышно охнула и опустила руки с иглой на колени.

— О чем вы только говорите, господин! Что значит — «еще нет»? Я и не получу дворянского титула, разве что найду себе подходящего мужа. А я так рассуждаю: с замужеством спешить не стоит. Сперва нужно понять, какой человек окажется подходящим, а какой — вовсе нет.

— Ты ведь крестьянка, — сказал Тандернак.

— А хоть бы и так! — отозвалась она, снова принимаясь за вышивку.

— Я знаю способ для тебя получить титул и деньги, не выходя замуж, — проговорил Тандернак совершенно спокойным, даже обыденным тоном, словно речь шла о чем-то совсем простом. — И тогда ты сама сумеешь выбрать себе мужа по сердцу...

Стрела попала в цель. Девушка вспыхнула, а затем смертельно побледнела. Несколько мгновений она сидела замерев, точно перепуганный зверек, притворяющийся мертвым — а может быть, камушком или комком земли. Затем тихо-тихо начала дышать, и скулы ее слегка порозовели.

— Разве такое возможно? — прошептала она.

— Я ведь сумел, — напомнил Тандернак.

— Вы — мужчина. — Она покачала головой.

— В некоторых отношениях мужчиной быть куда труднее, чем молодой хорошенькой женщиной, — убежденно сказал Тандернак. — Поверь человеку с опытом.

— Вы все говорите, чтобы я вам верила, — сказала Эйле, — а почему?

— Потому что мы с вами — одного поля ягоды и должны помогать друг другу, вот почему, — был ответ. — Теперь выслушайте меня, голубушка, и сразу ничего не решайте — я приду завтра, тогда и поговорим. У меня есть несколько постоялых дворов вдали от столицы. Доход от них хороший, постоянный, дело давнее и прибыльное. Хорошая кухня. Добротная мебель в спальнях. Превосходная прислуга. Путешественник, попав ко мне, чувстует себя как дома. А есть и такие, что просто приезжают ко мне пожить, передохнуть от забот.

— Вам служанка требуется, что ли? — спросила Эйле, подозрительно щурясь.

Он негромко рассмеялся.

— Стал бы я предлагать вам это! Разумеется, нет. Мне нужна домоправительница. Человек умный, одного со мной круга — женщина, которой я мог бы доверять. Умеющая вести хозяйство. Знатных девиц такому, к сожалению, не обучают. Нанимать управляющего из числа тех, кто закончил Академию, мне не по карману. Я как раз искал девушку крестьянского рода, рассудительную, сильную — и такую, что хотела бы со временем подняться куда выше, чем определила ей судьба...

— Мудрено говорите, — сказала Эйле, — но я подумаю. Оставьте меня теперь.

Тандернак кивнул, поднялся и, не прощаясь, зашагал прочь. Несколько секунд Эйле смотрела ему в спину, а затем вновь взялась за дело.

Мысли девушки путались и кружились. Незнакомец удивил ее. Никто и никогда не разговаривал с ней так — как с равной, как с достойным партнером. Радихена — тот любил ее, обожал, совершал ради нее разные безумства и в конце концов поплатился собственной свободой... Но и Радихена не видел в Эйле такого же человека, каким был сам. До сих пор Эйле считала подобное положение вещей совершенно естественным: мужчина есть мужчина, женщина не в состоянии сравняться с ним. В этом нет ничего дурного. Эйле совершенно не хотелось быть ровней тем крепким мужланам, что таскают бревна, рубят лес, объезжают лошадей, копают колодцы, лупят молотом по наковальне... Нет уж.

В деревне все обстояло просто. В столице жизнь мгновенно усложнилась, и Эйле не могла в ней разобраться. Тандернак предлагал совершенно другое равенство: в делах, в планах на будущее. Не придется таскать бревна или копать колодцы. Ей предстоит стать вровень с мужчиной в деле управления хозяйством...

И когда-нибудь она разбогатеет и сумеет даже получить дворянский титул! И тогда она разыщет Радихену...

Игла побежала по ткани быстрее, но затем запнулась о сплетение нитей и сделала кривой стежок. Эйле отложила рукоделие, уставилась на незаконченный узор невидящими глазами.

Здесь, во дворце, она одинока — ни одна из мастериц не свела с нею дружбы. Мастерицы предпочитали сидеть у себя в комнатах. Одни были замужем за дворцовыми лакеями — тоже мне, завидная участь! Другие так и состарились за работой, и у этих была согнутая спина. Благодарю покорно! Наверное, имелись и такие, которых выгоняли... Если те были свободны, им просто указывали на дверь — иди и заботься о себе сама; крепостных наверняка перепродавали — знать бы еще куда.

Эйле вздохнула. Узор следовало завершить к завтрашнему вечеру — иначе она подведет швею, которая хотела использовать вышитую вставку для нового платья королевы. Нужно взять себя в руки и продолжить, иначе... кто знает, как здесь поступают с нерадивыми работницами? Эйле не сказала Тандернаку всей правды: её действительно здесь никогда не наказывали — но, возможно, только потому, что она очень усердно работала.

В эту ночь флюгер — большой приятель Эйле — скрипел чаще обычного. Он весь извертелся на своем тонком насесте, как будто не мог решиться, в какую сторону ему бежать. Каждое направление представлялось одинаково желанным и одинаково опасным. Металлические волосы казались растрепанными больше привычного, словно он в ужасе ерошил их пальцами. Ветер не давал ему ни минуты передышки, и Эйле, бессонно сидящая у окна, все слушала и слушала тонкий печальный голос.

— Что ты хочешь сказать мне? — спрашивала она своего дружка. — Что тебя тревожит?

Она пыталась отвечать за него:

— Я не хочу расставаться с тобой, Эйле. Я буду скучать по тебе. Куда ты поедешь? Откуда прилетит ветер, который принесет мне весточку от тебя?

— Я тоже буду тосковать по тебе, мой милый бегущий человечек, — шептала Эйле. Она проговаривала слова в ладонь, а потом высовывала руку в окно и выпускала фразы на ветер, чтобы тот подхватил ее и отнес к тому, кому они предназначались. — Мне будет не хватать твоего голоса, твоих беспокойных волос, твоих распахнутых рук...

— Я мечтаю, — безостановочно скрипел ее собеседник, — мечтаю, мечтаю... мечтаю когда-нибудь побежать к тебе навстречу, заранее разводя руки для объятий, ожидая прикосновения твоей груди, Эйле, ожидая теплого дыхания твоих губ, свежего запаха твоих гладких кос...

И неожиданно Эйле поняла, что человечек говорит с нею голосом Радихены и что волосы у металлического флюгера на самом деле ярко-рыжие, и если взобраться на ту крышу, то донесется запах прелого сена и еще того пойла, которым угощали подпаска его беспутный дядька с дружками.

— Радихена! — закричала Эйле, распахивая окно. — Радихена!

Флюгер повернулся в ее сторону, так что теперь она совершенно перестала видеть человечка — он слился со стержнем, к которому был прикреплен, — и замер. И Эйле сказала, внезапно успокоившись:

— Я заработаю денег и стану дворянкой — и тогда я приду за тобой, Радихена, где бы ты сейчас ни находился, и возьму тебя за руку... Мы просто уйдем, ты и я, и никто не посмеет разыскивать нас. Никто в целом Королевстве. Вот как я поступлю!

Она закрыла окно и легла спать. И даже во сне ее губы были плотно, решительно сжаты.

Эйле покидала дворец впервые за все то время, что прожила в столице, и увиденное сильно взволновало её. Высокие дома, как ей чудилось, нарочно соперничали с небом и облаками и — надо отдать им должное — совершенно затмевали их. Солнечный свет играл на разноцветных стеклах, бросал причудливые лучи на соседние крыши, и тени постоянно меняли форму и глубину на статуях и фигурных фасадах, придавая лепным узорам все новые и новые очертания. Город выглядел таинственно подвижным, ничто здесь не стояло на месте, все шевелилось и было живым.

Особенно нравились Эйле фонтаны — она называла их про себя «вывернутыми колодцами». В первых двух кольцах, за второй и третьей стенами, колодцы имелись почти на каждой площади, и Эйле не уставала удивляться тому, какой нарядной, какой роскошной может быть самая обыкновенная вода.

Тандернак, сопровождавший девушку, искоса наблюдал за пей и, казалось, догадывался, о чем она думает.

— Человек в состоянии устроить для себя поразительно красивую жизнь, — говорил он. — Все зависит от вкуса и возможностей. Вы, моя дорогая, — вышивальщица, и вкус у пас должен быть превосходный... Что до меня, то я предпочитаю полагаться на вкусы моих мастеров. Я нанимаю иногда художников, чтобы они украшали мои дома. Без этого невозможно никакое дело. Кстати, её величество оценила мою добросовестность: завтра мне будет пожалован знак Королевской Руки! Это огромная честь, и, могу вас заверить, я заслужил ее...

— Должно быть, так, — пробормотала Эйле.

Тандернак продолжал:

— Искусство — первейшая необходимость. Красота — главная потребность человека, хотя в деревне об этом даже не догадываются. Я против так называемой естественности. Дайте мне пышный куст, и я распоряжусь придать ему форму шара или куба.

Эйле и слушала, и не слушала. Ее захватили новые впечатления, и она была совершенно согласна со своим спутником: как она могла жить без этих потрясающих ощущений! Она чувствовала себя так, словно не шла, а плыла над мостовой, как это случается иногда во сне. Все кругом выглядело таким сверхреальным, таким выпуклым, таким ярким — можно подумать, все эти дома, фонтаны, узорные ограды, лесенки и спуски, усаженные цветущими кустами, существуют не в действительности, но специально нарисованы на картоне и раскрашены преувеличенно густыми красками. Да, Эйле казалось, что она очутилась посреди чудесной вышитой картинки, творения рук мастерицы куда более умелой, чем сама Эйле. «Вот как они себя чувствуют, — думала девушка, — все наши человечки, птицы, животные, которых мы рисуем иглой! Простите меня, мои хорошие, ведь иногда я делала вас не слишком старательно...» Она попыталась представить себе, что было бы, если бы та мастерица изобразила ее кривобокой или хромоногой, и даже содрогнулась от ужаса. Никогда больше не станет она торопиться! Никогда не положит стежка криво!

За третьей стеной город утратил часть своей праздничности, но все еще оставался веселым и нарядным. Эйле чуть замедлила шаг, полагая, что Тандернак живет где-нибудь поблизости, однако он сделал вид, будто не замечает ее ищущего взгляда, и продолжал идти.

Дом, который он показал девушке, почему-то сразу ей не понравился. Гладкий, серый. Три этажа, окна забраны решетками. И решетки эти были сделаны здесь не для красоты, как в тех богатых домах. Прочные и простые, они имели совершенно иное назначение.

— От воров, — пояснил Тандернак. — Случаются, сюда пытаются залезть грабители. Здесь поблизости находятся внешние городские ворота, так что всякий сброд, приходящий в столицу, имеет обыкновение околачиваться рядом.. Но вы не бойтесь! — поспешно добавил он. — Вам здесь жить не придется. Это мое временное пристанище, я использую его, пока остаюсь в столице. А на том постоялом дворе, который будет вам поручен, вы устроите все по собственному усмотрению. Я не стану ни во что вмешиваться.

Успокоенная таким образом, Эйле вошла в дом Тандернака, и тяжелая дверь медленно закрылась за ней.