Степная дорога

Глава седьмая И ВЗВИЛСЯ ПЕПЕЛ ДО НЕБЕС…

Как и откуда набежали враги? Кто проследил их передвижение по степи? Разве что гордый горный орел, парящий высоко в небе, почти задевая недвижными сверкающими крыльями небесную сферу, – разве что он заметил идущие на маленькое племя Алахи орды… Да еще молодой охотник, ускакавший далеко на восток, почти к самому подножию Самоцветных гор, был встревожен огромным облаком пыли, поднятым копытами бесчисленных коней. Но не вернулся домой, в становище, молодой охотник – остановила его жгучая стрела, впилась под лопатку и повалила в горячую пыль…

Венуты шли не за грабежом – убивать они шли. Мстить. Ибо только кровью можно смыть нанесенное племени оскорбление.

Да, венуты – отверженцы. Тяжким бременем висит над ними давнее проклятие. Страшную цену платят они – и уже который год! – за неразумие одного из своих давних предков, коему вздумалось в недобрый час посмеяться над стариком Кугэдеем. Ох и обидчив Небесный Стрелок! И как его умилостивить?

Самым лучшим, самым дорогим расплачиваются. Отсылают невесту с богатым приданым – но все нет и нет прощения проклятому племени. По-прежнему редко заглядывает радость в белые с красным орнаментом шатры венутов. И дети рождаются нечасто, а чтоб здоровенький младенец появился на свет – такого не упомнят и старухи.

Страшен гнев Кугэдея. Обидчив и злопамятен…

А тут еще святотатство! Из-под самого носа у Старика увели невесту, украли приданое. Венутам и помыслить было жутко, каким может оказаться гнев небожителя в этом случае.

Одна только мысль жгла каждого из воинов, собравшихся под треххвостым бунчуком верховного шамана племени – Тэбе: покарать весь народ святотатцев, выжечь эту язву каленым железом и вернуть Старику похищенное! Возможно, человеческие жертвы умилостивят наконец грозного старца…

Гремела земля под копытами боевых лошадей. Во весь опор мчалась орда. И хотя преодолеть ей предстояло немалое расстояние, каждый был заранее готов к битве. Степняки перемещаются по земле с такой скоростью, которая и помыслиться не может людям, живущим в городах или в плодородных долинах, где ради того, чтобы добыть себе пропитания, целыми днями ковыряются в земле, возделывая грядки и пашни.

Близится час расплаты! И – кто знает? – быть может, близится долгожданный час, когда давнее проклятие будет наконец снято с многострадального племени.

Налетели со всех сторон, вихрем – диким степным ураганом, который сметает с лица земли и большие юрты, и коней, и людей – и даже малую травинку и ту, кажется, с легкостью выдергивает из земли, чтобы, подняв в мутный потревоженный воздух, закружить в бешеной пляске.

Еще мгновение назад, казалось, царила тишина, нарушаемая лишь далеким ржанием лошадей или голосами женщин, занятых домашними делами. И вдруг земля загремела, загудела, задрожала, воздух потемнел от поднятой тысячами копыт пыли. Везде теперь мелькали оскаленные яростные лица, горящие глаза, повсюду летели певучие стрелы, взвивались над головами тонкие сабли.

И не было спасения от этого нашествия! Слишком поздно схватились Арих и его удальцы. Похватались за оружие, выбежали навстречу врагу – а враг уже был повсюду.

Закипели короткие, яростные стычки. Здесь не просили и не оказывали пощады, здесь не ждали снисхождения. Били в горло, в живот – пленных не брали. Не нужны венутам рабы из племени святотатцев! Возьмешь такого в бою, а он потом, среди ночи, подкрадется и чего доброго задушит твоим же собственным одеялом. Никогда не примирятся с поражением молодые воины, ходившие под рукой Ариха, которого недаром называли Вождем Сирот.

И женщины этого племени такие же. Почти не было стариков здесь, за исключением, быть может, матери Ариха. Ее убили сразу, истыкав стрелами и пиками шатер.

Один за другим погибали соратники брата Алахи. Одни – под грудой тел убитых противников, истекая кровью, изрубленные саблями. Другие – истыканные стрелами, взятые смертью издалека, ибо не ко всякому решалась она подойти вплотную.

Оружными встретили Незваную Гостью и девушки и даже степенные хозяйки, госпожи. Лук и стрелы – неразлучные друзья человека в степи. Редкая степная женщина не умеет ими пользоваться. А уж сейчас, когда враг грозит со всех сторон…

Ни одна не далась неприятелю в руки живой. Бились яростно, не помня себя. И погибали, одолеваемые не уменьем и не храбростью, но одним лишь числом наседавших венутов.

Заслышав шум битвы, выбежала из своего шатра шаманка Чаха. Длинные косы, числом пять, увитые лентами, с вплетенными между прядей волос фигурками богов и духов, разметались по плечам итуген, в странных светлых глазах, горящих на темном лице, – боль и ярость. И видела она то, что было скрыто от сражавшихся: как истекает кровью душа ее народа, как взлетает она в бесконечном смерче отлетающих одна за другой к небесам бессмертных душ – и как стонут и корчатся на земле смертные души убитых, те самые души, которые умирают едва лишь окончательно станет землей и осыплется с костей погибшее тело…

Страшно закричала шаманка, затрясла головой, руками. Загремели на запястьях браслеты, увешанные бубенцами, зашумели в волосах фигурки духов и богов, словно вторили ее отчаянному крику своими бесплотными голосами.

Но тонуло и вязло все в назойливом громе неравного боя.

Чаха видела, как падают, сраженными, один за другим защитники племени. Юноши, покинувшие свой род и прибившиеся к Ариху. Верные его друзья и товарищи, высокомерные, как и подобает молодым воинам, но честные и прямые. О, стань Арих настоящим вождем, добейся он могущества, о котором грезил воспаленными ночами, – многие из них, наверное, начали бы вязать козни против вождя.

Но – не успели. Пали молодыми, незапятнанными ни изменой, ни даже помыслами об измене. Нечего было еще делить в племени Ариха. Ни богатства, ни славы, ни силы воинской не успели накопить.

И вдруг словно толкнуло что-то шаманку, и она обернулась.

– Вот ты, – прошептала она. – Здравствуй, Незваная…

Она увидела того, кому суждено было убить ее. Она заметила его сразу, выхватив взглядом из толпы бегущих к ее шатру воинов.

Он был таким же, как и остальные: покрытый потом и пылью, с оскаленным ртом и прищуренными глазами. Его одежда была забрызгана кровью, сабля в руке горела и казалась живой. Он бежал среди прочих. Длинные, смазанные салом волосы, были заплетены у висков в тонкие косы и уложены вокруг ушей, как бараньи рога.

Чаха залюбовалась им. Мир словно замедлил вокруг шаманки движение. Каждый шаг казался теперь плавным и тягучим, каждый прыжок – бесконечным. Минуты жизни Чахи истекали медленно, точно мед.

Вот убийца уже возле шатра.

Чаха приветственно раскинула руки в сторону и запрокинула назад голову. Миг – и ее светлые глаза встретились с бешеными черными глазами убийцы.

– Здравствуй! – сказала шаманка.

И тонкая полоска стали вошла в ее грудь, и стало ей очень холодно – так холодно, словно она вдруг оказалась высоко в ночном небе, среди пылающих ледяным огнем серебряных звезд.

Пала ночь. Догорая, тлели костры, чье пламя пожрало немногочисленный скарб и оставленное венутами добро истребленного племени. На темной земле красноватые плеши углей, по которым пробегал еще жар, казались язвами, пятнающими кожу больного.

Приглушенно звучали голоса. Венуты свершили свое мщение и собирались уходить. Они не нашли среди убитых невесты Старика и не вернули себе похищенных сокровищ. Возможно, святотатцы вообще не привезли девушку в становище, а ее приданое зарыли в степи или отдали Старику уже от собственного имени.

Шаман венутов Тэбе без сил лежал на земле, раскинув руки, и глядел прямо в небо. Оно, казалось, надвинулось на него и было теперь совсем близко. Жар прожитого дня уходил из тела шамана в остывающую землю.

Дело было сделано. Святотатцы уничтожены. Простит ли теперь Старик проклятое им некогда племя?

Ответа не было. Безмолвное черное небо кололо глаза острыми лучами звезд. Луны не было – она взойдет позднее. Восточный край горизонта уже еле заметно засветился белым в ожидании ее явления.

Невыносимая тяжесть сдавила грудь шамана. Что это было? Неужели воспоминание о двух молодых девушках – наверное, сестрах – которые встретили его с кинжалами, сжатыми тонкими пальцами, и которых он зарубил одним взмахом сабли? Два тоненьких тела упали, точно два подрубленных деревца…

– Тэбе! – произнес негромкий голос.

Шаман вздрогнул. Голос принадлежал женщине. Низкий, глуховатый, он казался странно волнующим, словно сулил какие-то неслыханные наслаждения.

Первая мысль шамана была самой верной: с ним говорил дух-обольститель, способный довести до безумия и погубить любого мужчину, даже шамана. И тем не менее так велика была сила этого голоса, что Тэбе отозвался ему.

– Кто ты? – выговорил он немеющими губами.

– Чаха! – был ответ. – Чаха!

Только дух мог вот так прямо, в глаза, назвать свое имя. Только дух, уверенный в своем превосходстве над человеком.

– Ты не боишься дать мне в руки свое имя, Чаха? – спросил шаман, едва ворочая языком. Сейчас он чувствовал себя совершенно разбитым, как после ночной попойки.

– А кто тебя боится, Тэбе? – Невидимая женщина засмеялась. Было в ее смехе что-то неудержимо притягательное. И в то же время краем сознания Тэбе понимал, что она над ним насмехается.

Он слегка приподнялся на земле.

– Покажись, если ты такая храбрая! – велел он. И добавил: – Заклинаю тебя именем твоим, Чаха!

– Ах-ах! – расхохоталась Чаха. – "Заклинаю тебя именем твоим, Тэбе!" – передразнила она его, и он почувствовал, как напрягается все его мужское естество в ответ на этот странный зов.

– Что ты делаешь со мной? – простонал он еле слышно.

В этот момент какую-то еще неразличимую фигуру перед шаманом окутало серебристым сиянием. Точно тысячи звездочек проносились в белом тумане, взлетая то вверх, то вниз, то вдруг закручиваясь вихрем. А затем белый, пронизанный светом туман расступился, и оттуда вышла крохотная женщина в одежде шаманки. Она была точь-в-точь похожа на Чаху, какой та была при жизни: те же пять кос, те же пристальные светлые глаза, те же сухие, всегда поджатые губы и надменно раздутые крылья носа. Но теперь Чаха странным, чудесным образом изменилась. Ее крошечное тело излучало непобедимую женственность. Каждое ее движение влекло и манило, а заглянув в ее глаза, шаман понял, что пропал навсегда: без этой женщины, без ласки ее маленьких ладоней, выкрашенных красной краской, без ее грудного голоса не жить ему на этой земле ни дня, ни часа, ни минуты. До восхода луны не дожить ему, не прикоснувшись губами к ее изогнутому, как степной лук, рту.

– Что ты делаешь со мной… – прошептал он, слабея.

– Я теперь одного народа с моим мужем и сыном, – сказала Чаха, улыбаясь. – Счастье одело меня в платья из звездного света, радость сделала меня молодой… – Внезапно она нахмурилась и, приблизившись к Тэбе вплотную, толкнула его ногой, обутой в сапожок из мягкой желтоватой кожи. – Что ты делаешь здесь, на земле моего рода?

– Лежу… – пролепетал Тэбе.

– Тэбе! Тэбе! Ты убил здесь женщин и детей, ты привел орду и истребил молодых воинов… – Чаха покачала головой, и серебряные искры посыпались с ее волос. – Чего искал ты? Говори! – Она нахмурилась, ее лицо, столь прекрасное и желанное в глазах шамана вдруг сделалось грозным. – Говори!

– Я искал… о итуген, пощади меня! Я хотел, чтобы Старик простил мой народ…

– Нет вам прощенья вовеки! – закричала Чаха. – Смертями неповинных девушек хотели откупиться за обиду, а теперь пришли мстить тем, кто встал между вами и вашей жестокостью… Не будет вам ни прощенья, ни покоя! Страшной смертью умрете и вы, и дети ваши! А тебе, шаман, вовек не умирать – будешь ходить по земле и гнить заживо…

Тэбе потянул руки к Чахе, но та засмеялась и начала отступать, приплясывая, напевая и прищелкивая пальцами. Из ее ногтей вылетали тонкие полоски огня, монотонная мелодия звучала все громче, все более властно. Тэбе приподнялся, желая схватить ускользающее видение.

Чаха улыбалась, кружилась на месте, но всякий раз отскакивала, когда Тэбе, казалось бы, уже схватил ее. А затем она исчезла.

Шаман беспокойно пал на землю. Все его тело сотрясала дрожь. Руки его беспомощно шарили вокруг, перебирая пыль и золу. Он вслушивался, надеясь, что вновь коснется его слуха тихий голос призрачной шаманки. То была бессмертная душа Чахи, итуген истребленного племени, – в этом Тэбе был уверен. И она наложила на него какое-то страшное заклятие.

Он застонал и откинул голову назад, ударившись затылком о камень. По телу шамана пробежала судорога. Что-то холодное неуклонно вползало в его сердце – что-то, что страшило его и чему не было названия. Кончики пальцев и губы Тэбе онемели. Перед глазами поплыли черные и красные тени, поначалу бесформенные, они постепенно обретали устрашающие очертания.

Одержимый! Какой демон – какой чотгор – завладевает им?

Тэбе силился противиться вторжению, припоминая заклинания, встряхивая бубенцами, вшитыми в подол его длинной рубахи, – однако тщетно. Сила, пытавшаяся отобрать у шамана его душу, казалась неуязвимой.

Между тем остальные венуты, уставшие после дня ужасной резни, пресытившиеся кровью и грабежом, начинали сходиться к тому месту, где корчился на земле, бил ногами, извивался, кричал шаман. Воинов становилось рядом с Тэбе все больше, но он, одолеваемый невидимым врагом, даже не замечал этого. Отчаянно выкрикивая заклинания и отбиваясь от духов руками, шаман вел неравный бой – один против сонмища злых, голодных духов.

– Что вы смотрите! – закричал внезапно один из венутов. – Это духи, духи убитых напали на нашего шамана!

– Что же нам делать? – спросил другой. Он был помоложе и выглядел растерянным. Днем он яростно бился с молодыми воинами Ариха и был ранен копьем в руку, однако теперь чувствовал, как непрошенным гостем закрадывается в его душу страх.

– Демоны – не противники для людей, – уверенно произнес третий. – Как можно сражаться с теми, кого даже не видишь? Такое под силу только шаману.

– Они побеждают его! – сказал еще один венут, пристально вглядывавшийся в искаженное страданием лицо шамана.

– И чем это грозит? – спросил молодой воин.

– Одержимость! – выговорил кто-то страшное слово.

Оно упало с губ, точно камень, тяжелое, неумолимое. Одержимость! Что может быть ужаснее, чем иметь в племени человека, полностью подвластного злым духам? Известно, что духи – неумолимы и действия их непредсказуемы. Человек, в чьей душе они поселились, может выглядеть и добрым, и отважным, и умудренным, но все, что он делает, продиктовано чужой волей.

Изгнать духа, завладевшего чужим телом, может только шаман. Но именно шаман и пал жертвой невидимого врага. И поэтому остается только одно…

– Одержимому не место среди живых, – сказал тот воин, что был постарше. – Мы не можем отдать демонам тело Тэбе, чтобы они могли вершить свои злые дела среди нас.

И не дожидаясь согласия остальных, он схватил Тэбе за подбородок, запрокинул его голову назад и одним быстрым, ловким движением перерезал ему горло.

Привратник выглядел растерянным.

– Брат Гервасий, – позвал он старого Ученика, который был занят растиранием какого-то высушенного пучка травы и, казалось, не замечал вокруг больше решительно ничего. – Брат Гервасий!

– Я тебя слушаю, – спокойно отозвался брат Гервасий. – Чем ты так взволнован?

– Тебя спрашивает какой-то человек!

Брат Гервасий отложил в сторону ступку, отер со лба пот, устало вздохнул.

– Что же в этом необычного?

Он отошел в глубь комнаты, служившей ему лабораторией, и налил воды в большую глиняную кружку. С наслаждением отпил. Слаще любого вина всегда казалась ему чистая родниковая вода – еще с тех давних времен, когда никакого "брата Гервасия" не было и в помине – когда бродил по лесам, то и дело возвращаясь к благодатной Светыни, сын кузнеца Ляшко Местилич…

– Так чего же хочет этот человек?

– Поговорить с тобой.

– Пусть войдет.

– Он говорит, что хочет… Прости, я говорил ему, что ты занят, но он умоляет тебя выйти к нему.

– Что за глупости! – рассердился брат Гервасий. – Идти куда-то по солнцепеку, когда можно посидеть здесь, в тени и прохладе, угоститься водой и медом… Если человек толковый и дело у него важное, то и в библиотеку к Соллию заглянуть не грех…

Ворча себе под нос, он накрыл ступку с растертыми в порошок травами круглым глиняным блюдцем, разрисованным крупными синими цветами, и пошел вслед за привратником.

Посетитель нетерпеливо мерил шагами улицу, расхаживая взад и вперед перед воротами Дома Близнецов. Его фигура показалась брату Гервасию чем-то знакомой. Человек этот был закутан в просторный белый плащ, как степняк, однако и ростом, и выправкой, и даже походкой – быстрой, нервной – не был похож на жителя Вечной Степи. Те и медлительнее, и ростом пониже, и ступают по земле далеко не так уверенно. Привыкли жить верхом на лошади. Они и сапоги носят с мягкими подметками, как перчатки, – не нужна им твердая подошва, почти не прикасаются ступни к твердой земле-матушке.

– Ты звал меня? – окликнул посетителя брат Гервасий.

Тот резко остановился, улыбка тронула его губы, но глаза остались серьезными.

– Спасибо, что пришел, – проговорил он просто.

Привратник фыркнул носом и удалился, всем своим видом показывая, что ничуть не интересуется таинственным делом, которое привело сюда этого неприятного типа с его дурацкими просьбами.

Но посетитель даже не заметил этого.

– Благодарю тебя, – повторил он.

И тут брат Гервасий его узнал.

– А, язычник, – добродушно хмыкнул он. – Пришел все-таки… Зайдем ко мне в лабораторию. Не хочется стоять здесь, посреди улицы, глотать пыль.

Салих покачал головой.

– Нет, мне что-то не по себе за этими стенами.

– Боишься повстречаться с братом Соллием? – прищурился Гервасий.

Салих не стал притворяться лучше или храбрее, чем был на самом деле.

– Да, – прямо ответил он. – И боюсь, и не хочу. Недобрый он человек, да и я не каравай с медом, так что ничего путного из нашей встречи не получится.

Брат Гервасий развел руками.

– В таком случае, веди меня куда хочешь. Ведь у тебя, насколько я понял, есть ко мне серьезный разговор. Я же человек старый, к тому же родом из северных краев. Здешнее пекло для меня – сущая пытка.

– Я отведу тебя в мой дом, – предложил Салих. – Для меня будет большой честью твое посещение… брат Гервасий.

Он выговорил "брат", слегка запнувшись перед этим словом, – однако выговорил и сам подивился, как душевно и ласково прозвучали эти слова.

Брат.

Как хотел бы он вот так же, от души, называть своим братом Мэзарро, любимчика матери! Но что-то останавливало, что-то всякий раз мешало.

Дом Салиха удивил брата Гервасия. Старик даже не скрывал этого. Едва лишь войдя во двор, он огляделся по сторонам, зацепив метким не по-стариковски взглядом сразу, казалось, все: и фонтанчик с зачахшей струей воды, и давно никем не поливаемые грядки с засохшей травой, и осыпавшуюся синюю краску на стенах, окружавших внутренний дворик.

– Ты, оказывается, владеешь богатым домом, – проговорил старик. – Не знал! Да только, сдается мне, давно забыл этот дом, что такое хозяйская рука… Гляди ты… – Брат Гервасий приблизился к стене и принялся рассматривать ее. Салих решительно не понимал, что такого удивительного старый Ученик увидел здесь, и недоумевал, сердясь, пока брат Гервасий не повернулся к нему и не объяснил: – Посмотри, когда-то эти стены были разрисованы синими листьями и красными цветами на вьющихся стеблях… А вот между ними резвящиеся обезьянки и попугаи… Один, кажется, утащил у обезьянки плод, а та злится, хочет отобрать… Разве ты не видишь?

Салих прищурился, отошел чуть в сторону, поглядел и так и эдак. Действительно – следы былой живописи. Какой безымянный мастер много лет назад создавал эти забавные сценки? Должно быть, давным-давно рассыпались в могиле его кости…

Что-то еще, кроме печальной, хотя и мимолетной мысли об умершем мастере, тревожило Салиха. Тревожило, не давало сосредоточиться на главном – на том, ради чего он и обратился к брату Гервасию. А ведь пойти к Дому Близнецов и вызвать старого Ученика – да еще одного из тех, кого обманул бывший каторжник, чьим доверием воспользовался! – было не так-то легко для озлобленного на весь мир, недоверчивого Салиха.

Но факт оставался фактом. Он сделал это. Он обратился к тому, кто при других обстоятельствах, возможно, стал бы даже его врагом… Воистину, правы венны, говорившие: когда нет поблизости близкого друга, обратись к истинному врагу – и он даст тебе наилучший совет. Ибо истинный враг – если он человек чести и умеет ненавидеть так же пламенно, как любить, – всегда понимает тебя лучше, чем ты сам.

Да. В этом все и дело. Почему он, Салих, владевший этим домом уже довольно долгое – для бездомного с детства человека – время, даже не заметил следов старой росписи, а брат Гервасий, едва лишь оказался здесь, как сразу обратил на нее внимание? Не был ли весь мир – и Салих в том числе – для старого Ученика вот таким объектом пристального, доброжелательного внимания? Не созерцает ли брат Гервасий все происходящее и сущее вокруг глазами лекаря?

– Воистину, мир болен, брат Гервасий, – вздохнул Салих. – Ты пришел в мой дом и почти сразу исцелил его от моей слепоты.

– На то наделили меня Близнецы зрением, – улыбнулся брат Гервасий. Вокруг его глаз разбежались морщинки.

Салих вздохнул еще раз.

– Благословенны Они в трех мирах, – от души проговорил он, – за то, что послали мне встречу с тобой. Выслушай меня, отец. Этот дом – не мой. Я купил его на украденные деньги. Купил для девушки, которую спас от смерти, для моей матери и сводного брата, погибавших в тисках нищеты… Но в первую очередь я купил его для той, которая свет и смысл всей моей жизни.

– Почему же здесь так печально? – спросил брат Гервасий. И тут же спохватился: – Прости! Я не дослушал твоего рассказа, Салих. Может быть, я касаюсь больных ран твоей души своим неосторожным вопросом? Быть может, ты не нашел ни матери, ни брата, ни той… той женщины, ради которой, по твоим словам, ты и живешь?

– Нет, они все здесь. – Салих сжал ладонями виски. – Они здесь, а дом чахнет и умирает, потому что любовь не вошла в него… Прости. Я забыл о долге хозяина. Я принесу тебе вина.

– Я не пью вина.

– Ты ставишь меня в тупик, Ученик Богов! Много лет я не знал иной доли, кроме рабской, и не освоился еще с ролью господина. Да еще принимающего гостя в собственном доме. Что я должен делать?

– Предложить мне холодной воды, если она у тебя есть, – сказал брат Гервасий. – Поверь, Салих, тебе незачем беспокоиться. Ты обратился ко мне в трудную минуту – одно это говорит мне лучше всяких слов о том, что я не зря посвятил свои дни делам милосердия.

Салих встал и быстро пошел в дом, гадая, найдет ли холодной воды и свежих фруктов на кухне или же придется разыскивать мать и обращаться за помощью к ней. Надо бы нанять служанку, в который раз уже подумал он, но приводить в дом постороннюю женщину он боялся.

– У тебя гость? – спросила Фадарат.

Салих вздрогнул. Больно уж неожиданно появилась мать. Она ступала бесшумно – босая по каменному полу. Когда старший сын повернулся к ней, она чуть пригнула голову и поглядела на него – как ему показалось – немного заискивающе. Она до сих пор не очень хорошо понимала, как вести себя с сыном. Иногда он бывал ласков и почтителен, иногда же холоден, точно звездный свет, и колюч, как испуганный еж. Настрадался мальчик, думала женщина, и сердце ее сжималось. А спустя мгновение она поспешно поправляла себя: он не мальчик, ее Салих, он теперь господин. И какая тяжкая ноша лежит у него на сердце – о том даже гадать страшно.

– Мать, – пробормотал Салих. – Я пригласил одного человека… впрочем, неважно. Он скоро уйдет. Мне с ним надо… посоветоваться. Где у нас холодная вода? И еще фрукты. Мэзарро, кажется, приносил вчера…

– Я подам, – спокойно проговорила Фадарат. – Ступай к своему гостю. Вы в саду?

– Да.

И Салих поскорее вернулся к брату Гервасию. Впрочем, старый Ученик не терял времени на то, чтобы скучать. Он бродил по саду, разглядывая то траву, выросшую возле фонтана, то еле различимую среди пятен старой краски роспись, и о чем-то думал. В тени галереи Салих заметил тень, закутанную в черную шаль, и вздрогнул: это была Алаха.

Ну конечно. Пробралась в сад и подсматривает. А подойти не изволит. И ни за что не покажется, пока не решит, не унизит ли это ее достоинство.

Спесивость маленькой госпожи доставляла Салиху немало хлопот. Так, она отказывалась разговаривать с Мэзарро, доводила до слез Одиерну и только к Фадарат относилась более или менее уважительно – но только потому, что среди ее народа сызмальства воспитывалось почтение к старшим, и побороть давнюю привычку не смогло ничто.

Салих знал: Алаха невероятно одинока в этом доме. Если бы она оказалась сейчас на небе, среди безмолвных звезд, то ее одиночество не стало бы более пронзительным и безнадежным. Собственно, об этом Салих и хотел потолковать со старым, всякое видавшим Учеником Близнецов.

– А, вернулся, – спокойно и обрадованно проговорил брат Гервасий.

– Моя мать сейчас принесет тебе угощение, – сказал Салих, усаживаясь прямо на землю.

Брат Гервасий устроился рядом, ничем не показав, что для его старых костей это не слишком-то удобно.

Вышла Фадарат с большим серебряным блюдом в руке. Виноград – и прозрачный, с фиолетовым отливом, и длинный, как женские пальцы, нежно-зеленый, – и сочные персики лежали горой рядом с кувшином, чье длинное серебряное горло украшено было узором в виде виноградных листьев.

– Мир тебе, добрая госпожа, – вежливо привстав, произнес брат Гервасий. – Благословенны Близнецы в трех мирах! Да остановится на тебе их взор, почтенная.

– И тебе мир, – отозвалась Фадарат, наклоняясь и устанавливая поднос на земле. – Прости за этот скромный прием. Мы недавно переехали в этот дом и не успели еще в нем обустроиться.

– Доброе слово заменит самую лучшую мебель, – улыбнулся брат Гервасий, – а гостеприимство согреет теплее, чем шуба. Впрочем, в такую жару лучше, наверное, не следует говорить о шубах… Лучше вспомнить прохладный водоем или приятный ветерок, поднимаемый опахалом…

– Можно поговорить и о шубах, – засмеялся Салих. У него вдруг стало легко на душе. Видя, как расцвела от ласкового обращения незнакомца мать, как спокойно и доброжелательно держится брат Гервасий, Салих уверился в том, что и с Алахой дело решится наилучшим образом. – Моя госпожа…

– Это та девочка-степнячка? – уточнил брат Гервасий. – Та, которую мы встретили в Вечной Степи, когда возвращались с караваном из Самоцветных Гор?

Не следовало бы ему вспоминать об этом! Надежда на счастье, пугливая, как дикая лесная птица, тотчас исчезла при одном лишь напоминании о Самоцветных Горах. Не может быть никакого счастья тому, кто провел там хотя бы год! Таким, как Салих, остается лишь доживать свой век – сколько там осталось – да благодарить Богов за то, что выбрался. И еще постараться не кричать по ночам от страшных сновидений…

– В степи жарким летом носят иной раз плотную одежду, – пояснил Салих. – Под шубой оказывается прохладнее, чем на открытом воздухе.

– Век живи – век учись, – вздохнул брат Гервасий, притворно сокрушаясь. – А я вот этого не знал, хоть и дожил до седых волос.

Он переглянулся с Фадарат, и оба рассмеялись.

– Мне пора, – сказала мать Салиха. – Прости, добрый господин, но меня ждут дела. Да будет тебе в моем доме тепло, если ты замерз, или прохладно, если тебя одолевает жара.

И она ушла.

– У тебя прекрасная мать, – заметил брат Гервасий и взял с блюда виноград. – Завидую тебе! Моя матушка давно уже умерла, должно быть… О чем ты хотел поговорить со мной?

– Свободу я добыл себе ложью, богатство – кражей, – сказал Салих, – и вот теперь расплачиваюсь. Та, что дороже мне всех земных благ, – она одинока… Она страдает, мне кажется. Она слишком горда, чтобы сказать об этом прямо, но город убивает ее.

– Так пусть возвращается в степи, – сказал брат Гервасий. – Или ты удерживаешь ее по какой-то неизвестной мне причине?

– Если она уйдет, уйду и я, – прямо сказал Салих. – В Степи я нажил себе злых врагов… Пойми! – Он стиснул руки и прижал их к сердцу, словно пытаясь удержать в груди рвущуюся наружу боль. – Двадцать лет я не знал, что такое свой дом, что такое надежная крыша над головой. Что такое – сон, который не будет прерван хриплым криком надсмотрщика. Что такое похлебка, в которой не плавают черви, что такое мясо и фрукты…

– Не продолжай, – вздохнул брат Гервасий. – Ты слишком долго ждал свободы.

– Я хотел только одного: жить в своем доме…

– А теперь тебе придется его оставить, – заключил старый Ученик.

Салих вздрогнул, как от удара. До того, как эти слова были произнесены, он все-таки надеялся услышать какой-нибудь другой совет.

– Другого выхода ты не видишь?

– Не может быть никакого другого выхода, – твердо проговорил брат Гервасий. – Поверь мне, Салих! Если ты потеряешь свою любимую – как ты станешь жить дальше? Для чего тебе дом, если под мирной кровлей не будет мира? Зачем тебе все богатства мира, если душа твоя превратится в нищую бродяжку? Даже самые роскошные одежды не смогут вернуть ей то сверкающее многоцветное одеяние, которым облачает нашу душу любовь, поверь мне!

Салих молчал, боясь проронить хоть слово: дрогнувший голос мог бы выдать его. Он не думал, что старый Ученик Богов-Близнецов умеет читать в чужих душах. Ему казалось – старик, посвятивший свою жизнь служению Богам, мало что знает и помнит о той, другой, жизни – той, что осталась за стенами Дома Близнецов. Жизни, полной страстей, тревог, душевного смятения. Но Салих ошибался. Брат Гервасий – Ляшко Местилич – ничего не забыл. Служа Младшему Брату, одевшись в зеленые одежды милосердия, он так часто встречался с человеческим страданием, что распознавал и болезнь и годное для борьбы против нее лекарство, едва лишь успевал взглянуть на хворающего.

Что касается Салиха, то никаких загадок ни в его душе, ни в его судьбе для брата Гервасия не таилось. Любовь. Самая грозная, самая благодатная из всех болезней. И дороже любви нет на свете ничего – ни свобода, ни покой, ни все земные блага, ни самая жизнь ничего не стоят для того, кто не сберег любви.

И вспомнился брату Гервасию Соллий. Что понял тогда молодой Ученик, когда побывал у смертного одра старого грабителя, торговца, укравшего драгоценные иллюстрации из старинной книги? Что-то главное низошло на Соллия, если он сумел написать на полях книги эти слова – "…Нам завещана любовь".

И отринув последние сомнения – может ли он, старик, советовать молодому, да еще не разделяющему веру в Близнецов? – проговорил брат Гервасий:

– Возьми свою маленькую госпожу и возвращайся с ней в степи. Не лишай ее родины. И не плачь, расставаясь с матерью и этим превосходным домом. Может быть, настанет день – и вы оба снова окажетесь под этой кровлей. Ты покидаешь город и свой дом не навсегда. Помни об этом! Каждый человек, если у него есть свой дом, несет его с собой, куда бы он ни отправился. И никто, никакая злая сила, не в состоянии отобрать у него это.

– Нет, нет и нет! Даже и слышать ничего не желаю! – Брат Гервасий гневно хлопнул ладонью по столу.

Соллий слегка покраснел. Таким он своего наставника, пожалуй, никогда не видел. Всегда сдержанный, доброжелательный, охотно пускавшийся в разговоры и рассуждения, брат Гервасий был неузнаваем. Красный от негодования, с горящими глазами, он едва не топал ногами.

Внутри у брата Гервасия все так и кипело. Он, что называется, рвал и метал. В прямом смысле этого слова. Рвал какой-то старый, скобленый-перескобленный пергамент, на котором обычно делал беглые заметки, после стираемые. И метал себе под ноги обрывки, а также все прочее, что попадалось под руку. Разбил даже любимую глиняную миску, в которой обычно растирал порошки.

Да. Похвали человека, даже заглазно, не в лицо, а только лишь в мыслях своих – тут-то он тебе и преподнесет нежданный подарочек. Тут-то и мелькнет лик звероподобный. Нарочно, чтобы посмеяться над твоей самоуверенностью.

Что, брат Гервасий? Думаешь, открылось что-то Соллию эдакое? Любовь ему завещана!

И вот является к своему наставнику – юный, ершистый, с упрямым огоньком, спрятанным на самом дне глаз – и, поглядывая исподлобья, заявляет, что уходит из Дома Близнецов.

– Моя работа закончена, – повторил Соллий. – Я перевел книгу, разобрал старые записи. Найденные иллюстрации окончательно избавили меня от последних сомнений. Труд завершен. Зачем ты удерживаешь меня здесь? Мир полон боли и страданий. Я нужен там, а не здесь, за крепкими и надежными стенами.

– Хорошо, – из последних сил сдержал праведный гнев брат Гервасий. – Объясни мне, брат мой Соллий, что ты будешь делать вне этих крепких и надежных стен, которые вдруг стали тебе постылы?

Соллий покраснел. Румянец пятнами выступил на его бледных щеках.

– Ты неправ! Никогда я не назову Дом Близнецов, который подобрал, вырастил, приютил меня, постылым! Это – мой родной дом, брат Гервасий, и уж кому, как не тебе, знать об этом!

– Ты вырос у меня на глазах, – сказал брат Гервасий. – Я знаю о той жизни, что бурлит за стенами нашего Дома, куда больше твоего. Поверь мне, Соллий! Тебе нечего делать там…

– Нам завещана любовь, – сказал Соллий тихо. – Не удерживай меня больше. Да, я знаю, как врачевать человеческие болезни. Знаю я и лекарство от хворей человеческой души, имя ей – любовь.

– А еще – милосердие, – добавил брат Гервасий и со вздохом опустился на скамью. – Но что ты будешь делать?

– Выслушай меня! – Соллий порывисто опустился на глинобитный пол у ног своего наставника. – Я прочел множество книг, я помогал тебе собирать целебные травы и приготавливать лечебные снадобья. Но сам я еще никого не вылечил. Я хочу попробовать помогать людям не словами, а вот этими руками! – Он вытянул вперед свои тонкие, не привыкшие к тяжелому физическому труду руки. – А излечивая недуги тела, я смогу разговаривать с людьми и постепенно открывать им свет любви и знания.

– Тяжела доля, которую ты себе избрал, брат Соллий, – сказал брат Гервасий. – Она не всякому под силу. Выдержишь ли?

– Другие выдерживали, – упрямо сказал брат Соллий.

– У тебя не будет ни крыши над головой, ни друга поблизости. И совета зачастую спросить будет не у кого.

– Везде живут люди. Как-нибудь сумею… Не пропаду.

В большом доме, который купил Салих – как он думал, для своей семьи – Алаха выбрала самые дальние покои. Выбросила оттуда всю мебель, какую нашла, даже кровать, а вместо этого положила несколько ковров, даже не потрудившись выколотить из них пыль. Никому – ни Одиерне, ни даже Фадарат – не позволяла входить в свои комнаты. И сама почти не покидала их.

Сидела одна, печалилась, дулась. Думала, должно быть, о чем-то.

Мысли эти были тяжелыми, болезненными. Иногда Алаха пела длинные, заунывные песни. Салиху случалось просиживать под запертой дверью, прислушиваясь к ее сильному голосу, которому было тесно в четырех стенах. Так и рвался он на волю, разлиться по просторам.

Девушка бродила по саду ночами. Ходила, как зверь в клетке, и звезды кружились у нее над головой.

Но она молчала. Ни разу с тех пор, как Салих поселил в доме свою мать, не заговорила со своим бывшим рабом.

И потому непросто было ему войти к ней в уединенные покои.

Дверь не была заперта. Алаха перестала закладывать засовы, когда убедилась в том, что никто не смеет покушаться на ее одиночество – добровольно избранный горький удел. Тем сильнее было ее удивление, когда Салих даже не вошел, ворвался к ней с горящим светильником в руке.

Алаха сидела на своих пыльных коврах, вертя в руках нитку гранатовых бус. При виде ночного посетителя она слегка привстала, и нитка неожиданно разорвалась. Крупные кроваво-красные бусины так и посыпались с дробным грохотом. Раскатились по всему полу. Салих бросился их собирать. Неверный свет в светильнике запрыгал по стенам. То и дело вспыхивали на полу, на ковре, по углам винные огоньки – отсвет пламени на бусинах.

Алаха наклонилась – поднять одну, и руки ее столкнулись с руками Салиха.

– Что тебе нужно здесь? – выговорила наконец девочка. – Для чего ты вторгаешься в мой дом? Или ты решил, что это – твой дом, а я здесь на положении рабыни?

– Ты – моя госпожа, была ею и останешься, – ответил Салих, усаживаясь на пол перед ковром.

Алаха поджала ноги. Ее ноздри слегка подрагивали – верный признак того, что маленькая госпожа сердится. Пламя светильника плясало в ее широко раскрытых черных глазах, которые вдруг загорелись, подобно гранатовым бусинам.

– Зачем ты явился, в таком случае? – спросила она ледяным тоном.

– Я пришел сказать тебе… – Он запнулся и тряхнул головой, словно отгоняя лишние мысли. – Прости, моя госпожа! Мне трудно говорить, когда ты гневаешься.

– Я не гневаюсь, – отозвалась девочка. – Мне все равно.

– Тем хуже. Но выслушай меня! Ты живешь здесь, словно птица в клетке.

– Какое тебе дело до меня! – взорвалась Алаха. – У тебя есть прекрасная Одиерна!

– Одиерна? – озадаченно переспросил Салих. – При чем тут Одиерна? Бедное дитя настрадалось, это правда. Я рад, что она чувствует себя здесь в безопасности. Но какое отношение она имеет ко всему, что происходит с тобой? Не о ней – о тебе все мои мысли!

Алаха глянула на него исподлобья, как обиженный ребенок, и вдруг догадка осенила Салиха. Ревность! Он едва не рассмеялся.

– Ни одна женщина в мире не сравнится с тобой, моя госпожа, – сказал он от души. – Кто прекраснее тебя? Одиерна красива, но она похожа на куклу. Превосходное украшение чьего-нибудь гарема. Наверное, она даже добра, но пусть об этом заботится мой брат Мэзарро… Я видел много женщин, самых разных. У них был разный цвет кожи, разный разрез глаз… Хозяйки тех домов, куда меня продавали, иной раз проезжали мимо полей или мыловарен, где мы работали… Многие были красивы. Поверь, мы умели в считаные мгновения рассмотреть женщину – ведь так мало женщин встречалось нам…

Алаха слушала жадно и тревожно. Рот ее слегка приоткрылся, как у ребенка, внимающего занятной сказке.

Салих говорил, говорил… Все, что он передумал за последнее время, все, о чем запрещал себе говорить – все это неудержимым потоком лилось сейчас, как будто освободили что-то огромное, до поры скованное, связанное, запрятанное в глубине души.

– Поверь мне, поверь! Ни одна не сравнится с тобой! Кто нежнее, кто чище тебя? Когда я вижу твое лицо, что-то обмирает во мне, сердце сжимается, как будто его стискивает тонкий серебряный обруч. Мне ничего не нужно от тебя – только быть рядом и служить тебе, только видеть, как ты улыбаешься…

– Я хочу домой, – проговорила Алаха. Доверчиво и жалобно, совсем по-детски. – Отвези меня домой, в степь, Салих.

– За этим я и пришел, – сказал он. – Невыносимо смотреть, как ты угасаешь, моя госпожа. Твое место – там, в Вечной Степи. Мы уедем завтра…

– Тебе нельзя возвращаться, – возразила она. – У тебя остались в Степи враги. Мой брат. Венуты.

– Тебе опасно быть одной, Алаха. – Опять он посмел назвать ее по имени! И она не возразила, не одернула его, не указала ему на его место. Слишком взволнована, должно быть. – Я не могу отпустить тебя… Я не могу без тебя…

Она порывисто схватила его за руку.

– Значит, вместе? Возвращаемся вместе?

– Да.

Горячие тонкие пальцы, унизанные кольцами, стиснули его запястье.

– Спасибо, спасибо тебе! О, Салих! Сколько я всего передумала, пока сидела тут взаперти! Ты хотел, чтобы был дом, чтобы была тишина и покой… Твоя мать – она очень добрая, но… Она не моя мать! Моя мать – жена хаана, она и сама – глава племени. А твоя всю жизнь была чьей-то тенью. Твой брат…

– Я знаю, – улыбнулся Салих. – Мэзарро не похож на Ариха. Баловень женщин, ты хотела сказать.

Алаха кивнула.

– Дай ему подрасти, – сказал Салих. – Мэзарро еще мальчик.

– Арих! – встрепенулась Алаха. – Он не простит тебя. Ведь вы расстались врагами!

– Простит, – улыбнулся Салих. – Или не простит – какое это имеет значение? Если он до сих пор держит на меня зло, значит, будем биться… В конце концов один из нас одолеет другого. А может быть, разум возьмет верх над нами обоими. Я не боюсь твоего брата и не страшусь его злобы. Вот уже много времени, Алаха, я боюсь только одного: что ты будешь несчастна.

Рука об руку шли трое по неоглядной степи. От горизонта до горизонта тянулось просторная равнина. Выжженная беспощадным солнцем, порыжела трава, и кочевники отгоняли стада к северу, ближе к рекам и горам, где еще остались пастбища.

Над стойбищем рода Алахи до сих пор стоял горьковатый запах дыма. Грифы уже улетели, завершив свое страшное пиршество. Повсюду видны были пятна пожарищ, кое-где стояли почерневшие остовы сгоревших шатров. Валялось два или три больших тележных колеса. Все сколько-нибудь ценное венуты унесли с собой. Ни грифам, ни мародерам делать здесь было нечего.

Однако те трое, что шли по степи, направлялись именно сюда. Они не были похожи на людей – три крошечные, будто точеные из кости, фигурки мужчины, женщины и ребенка. Одетые в роскошные, очень красивые одежды, изящные и с немалой выдумкой, обутые в красные сапожки из мягкой кожи, с длинными, причудливо заплетенными волосами, они казались чудесными духами из детских снов и дедовских сказок.

Они и были духами – аями. Келе, его жена Чаха и их сынишка.

– Горько мне видеть это, – проговорила Чаха, когда они остановились возле пепелища.

– Твой мир умер, – согласился Келе. – Но не все погибло вместе с этими шатрами. Осталась еще Алаха – последняя в роду.

– Единственная, – сказала Чаха. – Теперь – единственная.

– Когда умрет пожар, плачет пепел, – нараспев произнес мальчик. – Пепел – остывшие слезы огня.

– И взвился пепел до небес, когда замолчали люди, – подхватила Чаха, – и духи спустились на землю посмотреть, что там происходит…