Степная дорога

Глава вторая ШАМАНКА И ЕЕ БОГИ

Караван ушел.

На прощание брат Гервасий отвел Салиха в сторону и что-то сказал ему вполголоса – должно быть, напутственное, потому что Салих только губы покривил и отвернулся. Не нуждался он ни в напутствиях, ни в наставлениях. Не верил ни в богов, ни в добрые намерения людей – давно и прочно не верил. "Поживи сперва так, как я все эти годы прожил, почтенный Ученик, – и погляжу я, в какие клочья истреплется твоя вера…"

Брат Гервасий только головой покачал. Добавил несколько слов и, не дождавшись никакого ответа, отошел.

А Соллий – тот даже не посмотрел в сторону Салиха. Молодой Ученик чувствовал себя жестоко обманутым. И решительно не желал понимать, отчего брат Гервасий, готовя караван к новому переходу, тихонько посмеивается. Лично он, Соллий, ничего обнадеживающего или радостного в случившемся не обнаруживал.

Алаха, снова в седле, бесстрастно следила за тем, как отдохнувшие люди, один за другим, поднимаются с земли. Вот и повеселели иные, ощутив себя сытыми. Натруженные ноги у многих немилосердно гудели и бессловесно взывали по пощаде, однако не зря же в старину говаривали: дорогу к лучше доле пройдешь и поневоле. Видеть над головой синее небо, звезды и Отца-Солнце – за одно только это великое счастье многие согласны были, не жалуясь, истоптать ноги до самых колен. Лишь бы прочь от рудника, лишь бы подальше от проклятых Самоцветных Гор…

Но брат Гервасий, не впервой сопровождавший подобные караваны, вполне справедливо полагал, что коли есть хоть малая возможность обойтись без кровавых мозолей и прочих излишеств, то поистине грех было бы ею не воспользоваться. И потому всегда носил при себе целебные мази, приготовленные на меду, травах и бараньем сале. Они и раны заживляли, и снимали жгучую боль, облегчая дорогу идущим.

И вот ушли Ученики Богов-Близнецов, увели с собой бывших товарищей Салиха. И остался Салих наедине с Алахой.

Он растерялся.

Открытое пространство степи и раньше страшило его – после полутора лет, проведенных в теснине рудников. Да и прежде бывать в степи ему не приводилось. Жил хоть у разных хозяев, но почти всегда – в городах. А тут… Куда ни глянешь – везде ровная земля, без единого холма. И так на много верст. Необозримые просторы угнетали, заставляли вжимать голову в плечи.

Он и не заметил, когда и как успела Алаха вытянуть из кожаного, украшенного полосками белого меха, колчана маленький тугой лук и положить на тетиву, сплетенную из бычьих жил, легкую охотничью стрелу (что не боевая – то даже Салих понял: больно тонок наконечник, нарочно – чтобы мех добычи не попортить). Но и такой стрелы в умелых руках довольно, чтобы привести любого человека в покорность: небось, угодит в ногу или в бок – не покажется мало и добавки просить не станешь. А как бросят тебя, подраненного, в степи одного – так и околеешь с голоду и от злой раны. Или просто скрутит тебя отчаяние в смертную дугу – и поминай как звали. Девочка-то хоть и дитя еще годами, а шутить не станет. Госпожа. Хозяйка. Он поневоле усмехнулся. Стоило ли дожить до неполных тридцати, чтобы оказаться в рабстве у этого дикого ребенка? Не лучше ли разом покончить с адом, в который превращена его жизнь?

Но Салих недаром умудрялся оставаться в живых все эти бесконечные, страшные годы неволи. Он знал, ДЛЯ ЧЕГО живет. Нужно только выждать. Терпеливо, не ропща на судьбу. И рано или поздно, но сжалится над ним Владычица Слез…

– Иди, – сказала Алаха. И тронула коня.

Салих послушно побрел следом. Они двигались медленно, и девочка волей-неволей радовалась этому. Ей необходимо было время, чтобы собраться с мыслями, которые, как назло, разбегались во все стороны.

Поначалу Алаха просто хотела показать учтивым чужеземцам, что Степь знает обычаи, хранит законы гостеприимства и умеет отвечать добром на добро. Что ж, она, Алаха, дочь и сестра вождей, сумела оказаться на высоте. Она избавила двух жрецов от раздоров, она смогла мудро разрешить их спор – таким поступком гордился бы и убеленный сединами шаман! Это очень нравилось Алахе. Она с удовольствием представляла себе, как станет похваляться этим перед братом и теткой.

И она была весьма гостеприимна. Она одарила жрецов золотом! Они ушли довольные и там, у себя в храме, в далеком городе, расскажут о встрече с дочерью Степи…

Да. Они-то ушли, унося с собой золото и добрую память. А ей оставили этого раба. Теперь у нее появилась своя личная говорящая собственность.

Только после того, как караван скрылся из виду и Алаха осталась с Салихом наедине, она вдруг осознала, что потерпела поражение в главном. В том, ради чего нынче ночью оседлала гнедого меринка. Ее бегство не удалось. Она вынуждена будет вернуться к матери и тетке, в разношерстное племя своего брата. Ей даже подумать было жутко о том, как она появится в становище.

Однако другого выхода она не видела. Не оставаться же ей вовек один на один с этим чужим человеком, с мужчиной. Племя сумеет надеть на раба узду покорности; одной девочке, даже вооруженной луком и стрелами, это не под силу. Не всегда же он будет больным и слабым…

Конечно, она могла отпустить его, прогнать. Но кто поручится, что он действительно уйдет и оставит ее в покое? Кто запретит ему подобраться к ней ночью и сонной перерезать горло? Чтобы завладеть конем и оружием, человек в Степи иной раз готов на все.

Не совсем же глуп этот раб, чтобы не понимать: без коня, без припасов, в одиночку – чужак, оказавшийся в степи, не проживет и десяти дней.

Нет. Ей придется возвращаться туда, откуда она без оглядки бежала, глотая слезы обиды.

Приняв решение, Алаха больше не колебалась. Повелительным жестом подозвала к себе Салиха (он плелся сзади, с трудом волоча ноги).

– Ты! – сказала она. – Шагай быстрее!

Он покачал головой.

– Вряд ли у меня это получится, госпожа.

Услышав это обращение, Алаха с подозрением покосилась на Салиха: уж не насмехается ли он. К ней никто до сегодняшнего дня так не обращался. Но Салих был вполне серьезен. Он слишком хорошо осознавал, что с этой девочкой шутить не следует. Она и сама, должно быть, не догадывается, насколько он сейчас от нее зависит. А Салих хотел жить. Хотел. Потому что время для смерти – и это он твердо знал – для него еще не наступило.

Алаха нахмурилась.

– Я хочу быть в юрте моей матери до восхода новой луны. Если мы будем и дальше ползти, как подстреленная жаба, то не доберемся туда и к следующей ночи.

– Что же делать, госпожа? Ноги почти не слушаются меня.

Алаха внимательно поглядела на босые, сбитые в кровь ноги своего невольного спутника. Он не лгал – впору было подивиться тому, что он вообще ухитрялся до сих пор не упасть.

Вот и еще одна проблема, о которой Алаха не позаботилась, принимая свое благородное решение. Как быть с рабом, который не держится на ногах? В Степи никто не ходит пешком. Сама Алаха, окажись она без коня, вряд ли одолела бы дорогу до материнской юрты. А у Салиха действительно невыносимо болели ноги.

Посадить его на коня? Будь на месте чужака свой, Алаха бы именно так и поступила. И задумываться бы не стала. Но этот человек, Салих, – не свой. И никаких оснований доверять ему Алаха не видела. Посадишь такого в седло, а он обхватит тебя сзади за горло, сдавит – и прощай, Алаха… Не успеешь оглянуться, как превратишься в корм стервятникам.

Оставался только один выход…

– Я позволю тебе сесть на моего коня, – сказала девочка, – но только ты садись впереди меня, ясно?

Салих заморгал от неожиданности. Он никак не ожидал такой доброты от своей новой госпожи. Выходит, напрасно гневил он Богов, думал, что оставлен Ими на произвол судьбы, брошен погибать в одиночестве. Невзирая на всю его неблагодарность к Ним, привели выбраться из гибельного места. Послали ему навстречу эту своенравную степную красавицу. И каприз ей непостижимый внушили: спасти чужого, озлобленного, отчаявшегося человека…

– Ну, иди же, – холодно повторила Алаха.

Она внимательно следила за ним своими узкими черными глазами, в которых он не мог прочесть решительно ничего. И хорошо, наверное, что не мог. Потому что Алаха усадила его на коня так, как воины ее народа обычно возили женщин – украденных невест, а то и просто военную добычу, которой суждено доживать век, сколько бы его ни осталось, в рабстве у первой жены. Ни один кочевник Вечной Степи не согласился бы на такой позор.

Но саккаремец этого, похоже, не знал. Даже и не догадывался о том, какую насмешку уготовила ему юная его госпожа. Ковыляя, приблизился и поблагодарил ее самым искренним образом.

Алаха вынула ногу из стремени и протянула Салиху руку – без этой поддержки вряд ли он сумел бы сесть на гнедого меринка.

Прикосновение его руки поразило Алаху. Ладонь саккаремца оказалась жесткой, как рассохшаяся земля. Даже тверже. На этой руке не было мозолей. Она сама была одной сплошной мозолью.

Меринок недовольно зафыркал, ощутив на спине двойную ношу, но Алаха, склонившись к его уху, принялась что-то ему нашептывать, и вскоре животное совершенно успокоилось. Даже и повеселело как будто.

Теперь они продвигались хоть и нескорым шагом, но все же значительно быстрее, чем до сих пор. Несколько раз Салих проваливался в тяжелый, болезненный сон. Алаха будила его безжалостным ударом кулака.

– Упадешь с коня, разобьешься, – спокойно объяснила она своему спутнику, со стоном потирающему затылок. – Я тебе добра желаю.

И усмехалась.

Она уже приготовилась выдержать все насмешки своего брата – а они непременно начнутся! Уж Алаха-то знала своего брата Ариха. Он не упустит случая выставить ее полной дурой. Ничего, она уже успела придумать, как станет ему отвечать.

Появление Алахи наделало в становище немалого шума. Первым – словно Боги нарочно так распорядились – заметил вернувшуюся беглянку Арих. Сперва он даже рот разинул от изумления. Как шел – так и замер, выпучив глаза.

Алаха остановила коня. Глянула на брата с деланным равнодушием. А у самой сердце забилось где-то под горлом: сейчас начнется!

Арих быстро – слишком быстро, на взгляд Алахи! – пришел в себя. Одарил сестру улыбкой. Нехорошей такой улыбкой, недоброй.

– Никак это ты, моя досточтимая сестра? – заговорил он ядовито. – А мы тут, прозябая в нашем ничтожестве, решили уж, что ты вознамерилась покинуть нас навсегда.

– Я была в степи, – сдержанно ответила Алаха. – Хотела поохотиться. – Она коснулась своего лука. – Ведь ты не считаешь больше нужным брать меня с собой, когда едешь распугивать дичь!

– Что же ты не потратила ни одной стрелы? Я вижу, они целы в твоем колчане!

– Неужто нет у тебя заботы поважнее, чем считать стрелы в чужом колчане?

Постепенно возле брата и сестры начали собираться любопытствующие – друзья и соратники Ариха. Все они усмешливо поглядывали на девочку и ее спутника, окружив их плотным кольцом.

– А ты, сестра, стало быть, встретила заботы поважнее моих?

– Выходит, так, – не смущаясь, подтвердила Алаха.

– Что же это за заботы такие, которые бродят по степи, словно отбившиеся от стада коровы? – осведомился Арих, вызвав веселый смех у своих товарищей.

Но Алаху голыми руками не возьмешь.

– Эти отбившиеся от стада заботы похожи на тебя, Арих, – парировала Алаха. – И на любого из вас, ибо именуются они МУЖЧИНАМИ. Я встретила целый караван и заключила союз с предводителем!

– Не этот ли предводитель оборвал золотые монеты с твоего платка? – Арих не на шутку был разозлен колкими словами сестры.

– О, напротив! Я поднесла ему дар. – Алаха оставалась невозмутимой, как камень. – Этого требовала обычная вежливость, брат. Я думала, тебя этому учили.

– Небось ограбили девчонку! – выкрикнул кто-то из толпы. – А она теперь нос дерет. Думает таким образом скрыть и глупость свою, и позор!

Не глядя в ту сторону, откуда донесся выкрик, Алаха отвечала:

– Спесью глупость не покроешь, это верно замечено. Вот и подумай, вождь молодых воинов, брат мой, как следует подумай: будь те, кого я повстречала, и впрямь грабителями, сумей эти грабители меня ограбить – неужто взяли бы они всего шесть монет? Неужто оставили бы мне коня? Они забрали бы и все мое золото, и мой шелковый платок впридачу, и коня с упряжью! Они оставили бы меня в степи голую – спасибо, если живую! Вот и рассуди, брат, кто перед тобой правдив и честен, а кому спесь да глупость глаза застят!

Молодой воин, в которого целила Алаха, густо покраснел, а прочие захохотали.

– Ну а этот верзила – кто он такой? – спросил Арих. Он видел, что первую стычку с сестрой проиграл, и решил взять миролюбивый тон. – Я уже ничему не удивлюсь, сестра. Там, где речь заходит о младшей дочери моей матери, можно ожидать чего угодно.

– Она нашла себе в степи мужа! – крикнул юноша, которого Алаха только что поставила на место. Лицо его горело, словно от пощечины, и он жаждал отомстить за свой позор.

– ПОЙМАЛА мужа – так вернее будет! – поддержал товарища второй.

– Смотри, она и в седле его держит, как невесту! – выкрикнул третий.

Арих досадливо поморщился. Неужели они еще не поняли, с кем имеют дело? Алаха кого угодно сделает полным дураком, да так, что ты еще сам ей в этом поможешь. Нет уж. Лучше пока что помолчать.

Алаха вдруг с размаху ударила Салиха по ушам. Он вскрикнул от боли и неожиданности, качнулся – и девушка сбросила его на землю. Застонав, он съежился и медленно закрыл голову руками, выставляя локти, – явно в ожидании новых побоев.

Но Алаха даже и не посмотрела на него.

– А это – мой раб, – заявила она. – Теперь он будет делать за меня всю скучную работу! А кто из вас его хоть пальцем тронет – знайте: меньшая дочь моей матери умеет охранять свое добро!

– Не сомневаюсь, – пробормотал кто-то рядом с Арихом. И плюнул.

– Но ты же не воин, сестра, – произнес Арих значительно мягче. Теперь он решил встать на сторону Алахи. Больно уж победоносно глядит девчонка. Как бы всерьез не взялась смешивать вождя с грязью перед его же людьми. Алаха на такое способна. Она вообще на многое способна, маленькая строптивица. Арих слишком хорошо знал это.

– Что с того, что я не воин, – упрямо возразила Алаха. – Женщины тоже владеют рабами. А этот человек достался мне честь по чести, так что никто при этом не потерпел ущерба.

– Пусть очистится от скверны и служит тебе, – сдался Арих. – Но помни, сестра: если он принес с собой беды, болезни или демонов, – тебе придется тяжко расплачиваться за это.

Теперь у Салиха болел еще и бок, ушибленный при падении с лошади. Он ни в чем не винил Алаху. Конечно, она обошлась с ним, прямо скажем, не слишком мягко. Но вероятно, иначе было просто нельзя. Во всяком случае, она спасла ему жизнь и избавила от куда более лютой доли, чем та, что ожидает его в степи. Он знал, что в небольших варварских племенах положение невольников сходно с положением детей: воли у них никакой, зато и спрос с таких невелик.

Алаха не позволила Салиху войти в "курень" – так она назвала поставленные в круг большие двухколесные кибитки, в центре которого находился высокий белый шатер, украшенный нарядным пестрым знаменем с развевающимися на ветру полосками белого меха.

– Как красиво! – сказал Салих, указывая на белую юрту.

Алаха высокомерно пояснила:

– Это обиталище моей властительной матери, госпожи над всеми. Ты должен знать об этом. Никогда не приближайся к этой юрте, если тебя не позвали.

Некоторое время Салих молча смотрел на свою хозяйку. Они сидели вдвоем на земле, чуть в стороне от становища, – совсем небольшого, как мог теперь определить Салих. Он знал – слыхал от сведущих людей еще на руднике – что иной раз, когда в Степи перекочевывает на более богатое пастбище сильный, многочисленный род, то стороннего наблюдателя жуть берет: кажется, будто движется по бескрайнему степному пространству целый город, с башнями, дворцами. Теперь саккаремец готов был признать: не преувеличивали рассказчики, не ради красного словца приплетали в свои побасенки такие диковинные подробности, что впору руками развести в изумлении. Даже небольшой род Алахи обладал прекрасными, добротными вещами. А юрта ее матери – видимо, главы рода, – выглядела по-настоящему роскошно: белый войлок, нашитые по всему диаметру узоры из выделанной лошадиной шкуры – фигурки скачущих лошадей, бегущих волков, нарисованные синей краской спиральные узоры… Да, это был настоящий дворец!

А может быть, подумалось Салиху, он так остро воспринимает красоту чужого жилья лишь потому, что совсем недавно вырвался из настоящего ада. Из такого места, где не то что просторная войлочная юрта – убогий пастуший шалашик из засохших веток подлинно дворцом покажется.

Да. Слишком много лет был лишен Салих самого необходимого из того, что потребно человеку от века: домашнего очага. Чужой очаг не греет – у него было довольно времени, чтобы убедиться в этом на собственной шкуре.

Алаха выглядела задумчивой и немного мрачноватой. Похоже, ее нешуточно сбивала с толку вся эта история, которую она же сама и затеяла. Вон, какая притихшая сидит. Вертит между пальцев сухой стебель. Что-то в уме прикидывает, сама с собою рассуждает.

Салих исподтишка за нею наблюдал. Сейчас она казалась ему совсем маленькой девочкой. Любопытно бы узнать, сколько ей лет? Пятнадцать – не больше. По здешним меркам она, должно быть, уже заневестилась. Салих знал, что это обстоятельство должно было найти какое-то отражение в ее одежде, уборе, украшениях. Но Алаха принадлежала к чужому, совершенно незнакомому народу. И сколько он ни приглядывался, сколько ни пытался разгадать смысл ее колец, браслетов, узоров на поясе и платке – безмолвный язык степных символов оставался для него непостижимым.

Салиху вдруг отчетливо стала внятна разница в их возрасте. Алаха, сообразил он, как раз годилась ему в дочери. СТАРШАЯ ДОЧКА. От этой неожиданной мысли у него сдавило горло и что-то сладко заныло в груди. Сложись жизнь иначе – растил бы собственных детей. Баловал бы их подарками – как отец, бывало, его самого баловал… А уж в такой гордой, такой красивой Алахе и вовсе души бы не чаял…

Непрошенное воспоминание об отце ожгло, точно кнутом. Салих даже замычал сквозь зубы от невыносимой душевной муки. Неужели не будет конца этой памяти?

Алаха строго посмотрела на своего раба.

– Как тебя лучше называть? – спросила она.

Он вздохнул.

– Принято ли у вас давать своим слугам другие имена? – вопросом на вопрос ответил Салих. – Думаю, не следовало бы мне начинать новую жизнь с нарушения обычая.

Алаха задумалась. В словах незнакомца был резон. Но на ее памяти новые рабы в их становище не появлялись. Пленники, захваченные Арихом в одном лихом набеге, почти сразу сделались его побратимами. Женщин взяли в жены товарищи брата. Имен, насколько могла припомнить Алаха, никто из них не менял.

– Ты будешь зваться тем именем, которое изберешь сам, – сказала наконец Алаха.

– Мой отец называл меня Салих, – проговорил раб.

– Салих… Пусть так и остается, – с важным видом кивнула девочка. И тут же нахмурилась. – Ты сказал – ОТЕЦ?

– Да. Что в этом дурного или странного, госпожа моя? У всякого человека есть отец. Без отца, прости, еще никто из людей не сумел появиться на свет.

Алаха метнула в него гневный взор.

– Уж не вздумал ли ты насмехаться надо мною, Салих?

– И в мыслях не было. Прости – я всего лишь попытался насмешить тебя, да вышло неудачно.

Алаха еще немного помолчала, оценивающе поглядывая на своего собеседника. Она все-таки подозревала его в насмешничаньи. Наконец снизошла – пояснила:

– О своих отцах говорят лишь свободнорожденные. Те, кто знает своих предков наперечет на десяток поколений. А рабы зачинаются случайностью, рождаются милостью и живут беспрозванно. Я знаю! Меня учила этому моя досточтимая тетка.

– Но я и не был рожден в рабстве, – сказал Салих. – Потому и осмелился говорить перед тобою о своем отце.

– Диво! – изумилась Алаха. – Как же он, несчастный, должно быть, страдает, зная, что сын его заживо погребен в рудниках!

– Не следует жалеть его, госпожа. Когда мы с ним расставалсь, у него как раз народился еще один сын. Надеюсь, мой отец избавлен от тягот одинокой старости.

Алаха вдруг вытянула шею, высматривая кого-то за спиной Салиха. Она явно утратила всякий интерес к предыдущей теме разговора, поскольку произошло нечто куда более важное.

Вот Алаха улыбнулась… что-то прошептала, вскочила на ноги…

Салих обернулся. К ним направлялась высокая, очень худая женщина. Пять длинных тонких кос с вплетенными в них поющими подвесками, бубенчиками и войлочными фигурками птиц, волков, белок и людей падали ей на плечи из-под затейливого мехового головного убора. На ней был широкий войлочный халат, распахнутый на груди, так что под первым халатом был виден второй, нижний, – из темно-зеленого, украшенного золотом шелка. Вся верхняя одежда женщины была расшита полосками меха, войлочными фигурками и разноцветными лентами. Ее плоское лицо, уже немолодое, с трагической складкой у рта, показалось Салиху каким-то зловещим.

– Она – итуген моего рода, – быстро проговорила Алаха. И видя, как на лице Салиха появилось недоуменное выражение, пояснила с досадой на глупость чужестранца: – Шаманка. ЖРИЦА, по-вашему. Она говорит с Богами, с духами. Ходит на небо, под землю, куда захочет.

– Понятно, – пробормотал Салих.

– Ничего тебе не понятно! – рассердилась Алаха. – Она – итуген! Она все видит, обо всем может узнать, если захочет. Ей скажут духи.

Между тем шаманка приблизилась и остановилась. Салих в растерянности поднялся на ноги. Итуген молча ждала чего-то. Оглянувшись на Алаху, Салих увидел, что девочка знаками приказывает ему опуститься на колени. Он решил не спорить и подчинился. Могущество немолодой женщины в странном одеянии было слишком очевидно.

– Пусть он встанет, – проговорила шаманка. У нее был тихий, очень низкий голос. Казалось бы – по-матерински ласковый, однако в нем звучали властные ноты.

– Встань, – тотчас же велела Алаха.

Шаманка посмотрела на девочку с легким укором. Однако когда она вновь заговорила, в ее глазах мелькнули веселые искорки.

– Ты, никак, собиралась покинуть нас, Алаха-беки?

Алаха потупилась.

– Мой брат… Он наговорил мне обидных слов, вот я и поехала в степь одна – искать себе утешения.

– Нашла? – Теперь шаманка уже не скрывала насмешки.

– Ох, тетя Чаха! – взмолилась девочка. – У меня вся душа в колючках, которыми забросали меня Арих с дружками. Неужто теперь и ты возьмешься меня язвить?

"ТЕТЯ ЧАХА! – ошеломленно подумал Салих. – Так вот кого девчонка имела в виду, когда говорила о своей досточтимой тетке! Похоже, с этой Алахой и впрямь нужно держать ухо востро".

Он поежился. Его вдруг пробрал озноб.

А шаманка продолжала, не обращая на Салиха ни малейшего внимания – словно он и не стоял тут в ожидании, пока решится его судьба.

– Так почему ты решила вернуться?

– Я… этот человек…

Чаха медленно, с укоризной покачала головой.

– Не слезы твоей матери, не привязанность к своему роду – не это заставило тебя повернуть коня обратно?

Алаха расплакалась. Она рыдала громко, по-детски, не стыдясь бурного всплеска чувств. Шаманка молча наблюдала за ней, даже не пытаясь утешить.

"Теперь до слез довела бедную". – Салих неожиданно рассердился на Чаху. Его страха перед могущественной женщиной как не бывало. Кем бы она ни являлась, какой бы таинственной силой ни обладала – какое она, в конце концом, имеет право глумиться над ребенком? Что с того, что девочка решила бежать из дома? Если с нею тут все обращаются так, как брат и тетка, – ничего удивительного, что Алахе захотелось иной участи. Салих успел уже досыта налюбоваться на ее ядовитого братца с сотоварищами. А теперь вот и тетка с ее змеиным языком…

– Госпожа! – внезапно проговорил Салих, обращаясь к шаманке. Его голос прозвучал хрипло, однако Салих откашлялся и продолжал уже увереннее: – Госпожа! Зачем ты обижаешь ее? Она ушла от вас – таким было ее решение. Она свободная девушка, над нею нет ни мужа, ни хозяина. Так за что бранить ее? Если тебе так нужно излить на кого-нибудь свой яд – вот я. Ведь это из-за меня ей пришлось вернуться!

Салих замолчал.

Шаманка обратила к нему бледное плоское лицо с узкими глазами – странно светлыми, точно у рептилии. Салиху показалось, что на него глядит непроницаемая маска духа или злого демона, сделанная из кожи и дерева и искусно раскрашенная. Он вжал голову в плечи. У него снова мороз пошел по коже. Теперь он даже не понимал, как вообще отважился раскрыть рот, как посмел возражать этой страшной женщине!

Алаха всхлипнула:

– Он не виноват, тетя. Какой с него спрос, если он над жизнью своей не волен?

Шаманка вдруг расхохоталась.

– Ах, какие!.. Смотри ты, без году неделя друг друга знают – а уж готовы друг за друга до смерти биться! Быстро же это делается, как я погляжу…

Салих понял намек быстрее, чем Алаха. Кровь бросилась ему в лицо.

Но шаманка опередила его. Выбросив вперед руку, ткнула его в грудь указательным пальцем.

– Молчи, раб! Молчи и слушай. Твоя хозяйка – сокровище нашего рода! Многое из того, что я делаю, – ради нее. Знай это. Я очищу тебя от скверны; ты же служи ей, храни ее, не подпускай к ней зла, какое обличье бы оно ни приняло, умри вместо нее, если приведется. Пусть она будет для тебя всем; сам же ты должен оставаться для нее ничем. И так пусть будет ВСЕГДА!

Она взяла в руки одну из своих кос, тронула войлочную фигурку, вплетенную в волосы. Фигурка изображала фантастического хищника с разинутой пастью.

– Вот он нашептывает мне, чтобы я избавилась от чужака, выпустила его кровь на волю.

Салих как завороженный смотрел на фигурку. Ему вдруг почудилось, что войлочный зверек оживает в пальцах Чахи.

Женщина протянула руку за спину и перебросила на грудь другую косу. Показала фигурку в виде поющей птицы.

– А вот он напевает мне, чтобы я оставила тебе жизнь.

Она замолчала, глядя на Салиха с нескрываемой насмешкой. Она видела, что он напуган почти до смерти. А ведь она еще ничего не сделала! Она не открыла перед ним и сотой доли своего могущества. Должно быть, он это почувствовал…

– Я послушаю совета птицы, – сказала наконец Чаха.

– Благодари, – прошипела Алаха за спиной Салиха.

Он наклонил голову.

– Благодарю тебя, госпожа.

Чаха была младшей сестрой отца Алахи. Она родилась два года спустя после того, как молодая жена хаана разрешилась от бремени сыном – крепким, здоровым мальчишкой. Ничто не предвещало беды, когда женщина забеременела снова. Счастлив был хаан, радовалась его жена.

Но девочка родилась болезненной и хилой. Она плакала день и ночь, не давая роздыху ни своей матери, ни помогавшей ей старой рабыне.

Ребенок вел себя странно с первых часов своей жизни. То вдруг принимался жадно сосать материнскую грудь, то бросал ее так же непостижимо и странно отказывался от молока вообще.

Чтобы дитя не умерло от голода, мать жевала лепешки, затем выплевывала полупрожеванный хлеб, заворачивала в платок и давала вместо груди. Дочка сосала эту соску и вроде бы наедалась. Но все равно она кричала, не переставая.

От страха и тревоги мать постарела на десяток лет. Она предвидела, как встретит подобную дочь ее муж, хаан. Однако минул первый месяц – настала пора пройти очистительные обряды и впервые с того дня, как пришли предвестники скорых родов, предстать перед мужем.

В те годы их род был богатым и могущественным. Законы соблюдались строго. От обычаев никто и не думал уклоняться – не то что теперь, когда племя ослабло.

Робея, молодая мать показала хаану зачатое им дитя. Старики присутствовали при этом. Именно при них, самых уважаемых, самых надежных свидетелях, хаан должен был открыто признать ребенка своим.

Но он молчал, испытующе глядя в лицо жены. За тот месяц, что они не виделись, она очень постарела. Под глазами залегли круги, щеки впали, лицо сделалось маленьким, усохшим, как у старушки. И вся она – еще совсем недавно молодая, цветущая женщина – как-то сгорбилась и съежилась.

Ребенок на ее руках кричал и плакал.

Наконец хаан молвил:

– Ты должна избавиться от этого ребенка. Он сделал тебя непригодной для супружеского ложа. Он высосет жизнь из нас и все равно ему будет мало. Уж не подменыш ли это?

– Нет, господин, – тихо сказала женщина. – Рабыня верно стерегла мое лоно. Это именно то дитя, которому я дала жизнь.

– Ребенок нездоров. Не стоит тратить на него силы!

Старики закивали. Они вполне одобряли решение хаана. Правильно! С первого же взгляда заметно: с этим ребенком что-то не так! Разве обыкновенные, здоровые дети плачут все время, не переставая? И хотя юрта роженицы находилась за пределами куреня, в стороне от прочих, и вроде была отъединена от обыденной жизни племени, а все же кое-какие слухи о странностях новорожденной девочки доходили. Непостижимым образом просачивались сквозь толстые войлочные стены – не иначе.

Молчал только один человек – шаман Укагир. Он был уже очень стар. Но до сих пор ни одно серьезное решение без его участия не принималось. Хаан не осмелился бы ему перечить.

Молодая мать, зарыдав, прижала к себе ребенка да так и повалилась мужу в ноги. Он посмотрел на нее с жалостью и отступил на шаг.

– Встань, жена, и не плачь больше. Не стоит этот чотгор. Наверняка какая-нибудь бесприютная душа умершего неестественной смертью похитила душу этого ребенка и заняла ее место, вселившись в это хилое тельце. Два года назад ты подарила мне прекрасного здорового сына. Он был рожден в срок, хорошо выкормлен и уже сидит на коне. Он вырастет воином, будет храбрецом. Найди в нем отраду и утешение, а от этого чахлого дьяволенка нужно избавиться.

Но женщина продолжала рыдать и биться головой о землю. Головной убор упал с ее волос, косы рассыпались. Многие свидетели этого зрелища отвернулись, не желая смотреть на позор замужней женщины, супруги хаана, которая прежде всегда умела блюсти достоинство.

Потеряв терпение, муж топнул ногой.

– Я велел тебе отдать ребенка старикам! Они знают, как следует поступать в подобных случаях!

– Оставь мне дочь! – умоляюще прошептала жена, подняв к хаану распухшее от слез, ставшее жалким лицо – некогда столь любимое.

У него дрогнули губы.

– Милая, – уже мягче произнес он. – У тебя будут другие дети, здоровые. Будут и дочери.

Слезы потоком текли из ее глаз. Она склонилась над ребенком, закрыла его своим телом и только слабо покачивала растрепанной головой в знак несогласия.

Вот тогда-то и вмешался старый шаман Укагир.

– Позволь ей оставить ребенка, – сказал он. – Возможно, когда-нибудь эта дочь станет опорой твоему роду и не позволит ему пресечься. Пусть мать растит и кормит ее в своей юрте, а когда настанет срок, мы поймем, как поступать с твоей дочерью раньше – выдать ли ее замуж или же посвятить духам.

Наступила тишина, прерываемая лишь громким криком младенца и всхлипываниями матери. Наконец хаан наклонился и взял ребенка на руки.

Мать вскрикнула и попыталась отобрать свое дитя. Но муж только провел ладонью по ее мокрой от слез щеке.

– Не бойся.

И подняв маленькое тельце ребенка над головой, громко, во всеуслышание, признал эту дочь своей.

Старый Укагир умер год спустя. За это время Чаха подросла. Она перестала непрерывно плакать, начала нормально питаться. Спала по ночам, днем играла. Мать надеялась, что девочка стала наконец обыкновенным ребенком. Так оно поначалу и было. Только Чаха очень часто хворала.

В шестнадцать лет она слегла. Неизлечимая болезнь подкосила ее. Ни один лекарь, ни один шаман не в силах был избавить дочь хаана от злых демонов, сосущих ее жизнь. Глядя на умирающую Чаху, ее мать невольно вспоминала тот давний день, когда лишь заступничество старого шамана спасло жизнь крошечному крикливому существу, едва появившемуся на свет. Теперь женщина начинала сомневаться в правоте Укагира – и своей. Впрочем, с матери-то что взять! Разве может она рассуждать здраво, когда речь идет о ее ребенке? Другое дело – старый шаман. Он должен был увидеть в этой болезненной девочке нечто, дающее Чахе надежду. Но какая страшная, какая бесполезная судьба оказалась уготована девочке! Не было в ее короткой жизни ни одного дня, когда она бы не хворала, когда была бы весела и беззаботна, как все другие дети. А вот теперь она угасает, точно лампа, в которой кончается масло.

Словно прочитав мысли матери, Чаха вдруг открыла глаза и произнесла:

Мать вздрогнула всем телом:

– Что ты говоришь, Чаха?

– Мне приснилось эти слова… Это чьи-то стихи?

– Не знаю. Спи, моя бедная девочка…

Чаху даже не пытались просватать. Кто прельстится больной женой, вечно печальной и одинокой? Вряд ли она когда-нибудь сумеет родить ребенка. Да и с работой она управлялась плохо. Слабенькая. Вот горе-горюшко…

На глазах у Алахи и Салиха шаманка разложила большой костер. Работала в одиночку, никого к своему делу не подпуская. По правде сказать, она и внимания на племянницу с ее пленником не обращала. Настанет и для них черед, а пока она занималась только огнем.

Шаманское пламя – не такое, как, скажем, очажное или странническое, что запаливают, располагаясь на ночлег, одинокие коломыки, бороздящие пространства Вечной Степи. Хоть и говорит пословица, что ни один огонь без доброго слова не загорается – все же к костру Чахи это имело куда больше отношения, нежели к какому иному.

Вот и складывала ветки и сушеный навоз, сноровисто и ловко, да постоянно что-то при этом приговаривала. То вдруг принималась напевать монотонно – тянула сквозь зубы одну ноту, точно жильную нитку, приготовленную для шитья войлочных сапог. То замолкала посреди пения и останавливалась – как будто прислушивалась к чему-то. Ни Салих, ни Алаха никаких звуков не слышали – ни голосов, ни чириканья птиц, ни звериного рева, хотя Чаха то и дело принималась передразнивать тех, кто ей невидимо и неслышимо отвечал.

– С кем она разговаривает? – тихо спросил Салих.

Алаха прошептала:

– Итуген призывает духов, которые помогают ей шаманить…

– А почему мы ничего не слышим?

…Нет, Салих, конечно, знал, что степные шаманы заключают союз с духами и те являются на призывания человека и помогают ему. Знал он и то, что духи бывают коварны: иной раз могут и навредить, если не держать их в узде. Но прежде никогда не видел шаманов и не имел с ними дела. И уж чего он никак не мог понять – это почему же духов, коли они явились на зов и готовы приступить к таинственной работе камлания, не видно и не слышно?

Алаха шепотом сказала:

– Моя досточтимая тетка – великая шаманка. Ты что, усомнился в этом?

Салих покачал головой.

– Я слишком мало знаю, чтобы усомняться в чем-либо, госпожа…

– И не усомняйся! – вскинула голову девочка. Тряхнула косичками. На шелковом платке зазвенели золотые монеты. – Конечно, есть такие шаманки – их называют ФОЛБИН – которые умеют так призвать духов, чтобы их могли видеть и слышать со стороны. Любой посторонний! И хоть моя тетка – не фолбин, она все равно большая, большая шаманка! Она – великая итуген!

– Я же не спорю, – тихо сказал Салих.

Алаха прищурила на него глаза, но ничего не добавила.

Тем временем Чаха, которая уже давно вела с кем-то невидимым тихий разговор, остановилась и коротко, язвительно засмеялась. Словно в ответ подул ветер, подняв с земли кучу щепок и сухой травы, и осыпал шаманку мусором с головы до ног. Она сердито крикнула, махнув рукой. Ветер стих.

Салих прикусил губу.

Они с Алахой сидели на земле друг против друга и ждали, пока Чаха позовет их, чтобы провести обряд очищения. Чахе не нравилось появление чужака. Да и кому бы оно, если рассудить, понравилось! Чужой человек мог оказаться и демоном, похищающим детские души, и злым духом, и просто лиходеем… Для того и созданы обряды очищения, чтобы можно было выйти за пределы родного куреня, а после вернуться и не приманить за собою в юрту никакой чужеродной напасти.

Ожидая, пока шаманка их позовет, Салих поглядывал на свою хозяйку. Он завидовал умению Алахи сохранять полную неподвижность. Девочка, казалось, обратилась каменной статуей. Ни одна ресница не дрогнет. Вот бы ему, Салиху, такую выдержку! Он почувствовал, что его вновь начинает бить крупная дрожь. Салих не стыдился признаться себе в том, что испытывает ужас перед всеми этими шаманскими приготовлениями. По всему видать – испытание, что на сей раз ему уготовано, – не из легких.

Наконец Салих решился на отчаянный шаг.

– Алаха, – позвал он.

Впервые он осмелился вот так прямо назвать девочку по имени.

Она медленно перевела взгляд на него. Лицо ее оставалось все таким же бесстрастным, но в глубине глаз затеплился гнев.

– Как ты смеешь… – начала она шепотом. И оборвала фразу, не закончив, – задохнулась.

Но Салих быстро проговорил заранее заготовленное – только бы успеть, только бы опередить гнев Алахи, не дать ему разгореться!

– Отпусти меня, Алаха. Мне страшно.

Она покривила губы. Даже не сочла нужным скрыть презрение. Зачем? Этот чужак, как видно, совсем конченный человек.

Заметив это, он поспешно прибавил:

– Ведь у меня даже нет при себе оружия.

Алаха кинула, нехотя признавая его правоту. Салих – пленник. Будь он свободен, владей оружием – тогда другое дело. Вооруженный человек не может испытывать страха. Какой страх, если в руке удобно и надежно лежит оплетенная сыромятным ремнем рукоять верного меча? Только и ждет оружие своего часа, чтобы с ликующей песнью вылететь из ножен и обрушиться на голову ненавистного врага! Нет ближе сотоварища, чем острая сабля, нет дороже друга, чем закаленная сталь.

И горе тому, кто разлучен со своим оружием! Кто станет презирать раба, который обречен всю жизнь трястись от испуга? Такова его доля – всю жизнь проводить в страхе. Так заповедано Богами.

– Страх – вот твоя участь, раб, – вымолвила Алаха.

– Отпусти меня. Я уйду, – попросил он еще раз. – Поверь, настанет такой день, когда я отплачу тебе за доброту.

– Зачем тебе уходить? – спросила Алаха. – Один в Степи ты погибнешь.

– У меня есть одно дело, которое я должен завершить у меня на родине, в Саккареме. Если я умру сейчас, оно так и останется невыполненным.

– Какое это дело? – спросила Алаха с видимым безразличием. Однако ж заглядывая в себя, она ясно угадывала любопытство, которое сумел разбудить в ней странный невольник.

– Месть, – глухо проговорил он.

Алаха покачала головой.

– Плохой ты советчик сам для себя, Салих. Уйди один в степь – и умрешь. Тогда твое дело в Саккареме действительно пропадет. Жди! Придет время и для твоей мести!

Она сама не понимала, зачем обещала ему это. Может быть, вдруг взмечталось оказаться рядом и увидеть тех, кому вознамерился отомстить бывший каторжник из Самоцветных Гор. Кто они, в чем перед ним грешны и как примут смерть от его руки?

Впрочем, сейчас действительно не время думать обо всем этом…

Шаманка закончила петь и, повернувшись лицом к Салиху и Алахе, поманила их к себе обеими руками.

– Идем, – сказала девочка. – Пора.

Она легко поднялась на ноги и шагнула навстречу своей тетке. Салих побрел следом, с трудом преодолевая противную слабость в коленях. Страх гнул его к земле, не давал роздыху. Сердце стучало гулко, точно молот подземного кузнеца.

Алаха бы сказала – семидесяти двух плешивцев, что выковывают на небе громовые стрелы, подумал он ни с того ни с сего. Он слышал это предание еще на руднике и часто пытался представить себе этих небесных ковалей с раскаленными молотами в руках. Гром от их наковален, мнилось ему иной раз, сходен с тем, что слышен на руднике, когда отработанную породу спускают в отвалы…

Огонь, разведенный шаманкой, пылал, возымаясь в небо огромным столбом – точно крепостная башня. Невыносимый жар опалял лицо, грозил, коли зазеваешься, свить волосы в хрупкие, ломкие спирали. Но несмотря на близость ревущего пламени, Салих обливался холодным потом. Пытался в душе воззвать к Богам – но не смог. Забыл Их имена. Только билось где-то в самой глубине сознания тонкой ниточкой угасающего живчика: ВЛАДЫЧИЦА… МАТЬ…

Шаманка еще раз сделала приглашающий жест и, отступая спиной, ВОШЛА В КОСТЕР! Торжествующе взревев, огонь поглотил ее.

– Боги… – прошептал Салих, попятившись.

– Идем, – повторила Алаха. Она схватила Салиха за руку и потащила его к самому костру.

…Такого он никогда допрежь не испытывал. Он словно оказался выброшенным за грань времени, за край земли. На миг ему и впрямь почудилось, что он чувствует шевеление под ногами огромного панциря и различает впереди, в золотисто-красном огненном мареве ворочающуюся голову гигантской черепахи, на которой покоится мироздание. Какие-то невидимые существа окружали его со всех сторон. Кто были они? Быть может, духи, помогавшие шаманке? Те, что явились по ее зову и после долгих препирательств подчинились ее воле? Или кто-то иной?

Невидимки переговаривались между собою на незнакомом, гортанном языке. Несколько голосов были мужскими, два или три – несомненно, женскими.

Что-то странное, доныне ни разу не испытанное, происходило в центре шаманского костра с давно загрубевшей душой Салиха. Будто чьи-то ласковые руки, похожие на руки матери, осторожно распутывали узлы, грубо затянутые чужими, злыми людьми. Прохладные пальцы прикасались к самому болезненному, что носил в себе Салих, – и боль отступала, взамен страданию приходили отдохновение и покой. Тяжкие воспоминания, страшные думы, жгучая горечь, много лет не дозволявшая вздохнуть полной грудью, – все это вдруг отступило, точно убоявшись кого-то светлого, сильного и смешливого.

Только в эти мгновения Салих и понял, как же устал он носить в себе ненависть.

Когда неведомая сила выбросила его из костра на землю, лицо Салиха было мокрым от слез.

Юрта, где угасала юная Чаха, находилась на отшибе – согласно старому обычаю, ее поставили подальше от человеческого жилья. А перед входом еще и дополнительно подняли черный шест – знак того, что поблизости уже вьются злые духи, готовые допить до последней капли жизнь младшей дочери хаана. Так было принято в ее роду – рядом с умирающим не должен был находиться ни один человек, за исключением, быть может, какого-нибудь преданного раба, который затем последует за своим хозяином в могилу.

Чаха считала этот обычай мудрым. Вернее, у нее не было своего мнения: просто так заведено от веку. И спорить нечего. Незачем подвергать родичей опасности. А чужого человека, буде такой объявится, предостережет от опасности черный шест перед юртой. Человек живет сообща с другими людьми, но уходит из жизни одиноко.

Последней оставила Чаху мать. Рано постаревшая, истерзанная вечным страхом за младшую, любимую дочь, женщина долго не хотела уходить. Плакала, целовала бледные, тонкие пальцы Чахи. Сетовала на судьбу, жаловалась на Богов. Даже старого шамана Укагира корила. Зачем только позволил оставить жизнь хворому младенцу? Не такой горькой была бы их разлука…

Чаха утешала мать, как могла, но сил у девушки оставалось уже немного. Она начинала бояться, что умрет у матери на руках – и тогда скверна от близости смерти надолго останется на жене хаана. Не следует подвергать ее такой опасности.

И мать ушла.

Чаха спала и видела странные сны. Она знала, что скоро должна умереть. Об этом говорили все: и служанки (те сбежали, как только им позволили, – только черные пятки сверкнули!), и шаман, поначалу пытавшийся лечить девушку, но затем быстро отступившийся, убоясь безнадежного дела, и даже мать, истаивавшая в те дни слезами…

Смерть не страшила девушку. Ее мир сжался до размеров черной юрты, где ее положили умирать. Горизонт, некогда бескрайний, подвижный, зовущий к себе, сделался теперь войлочным; Отца-Солнца больше не стало – его заменили угасающие угли очага.

У Чахи ломило все тело, голова раскалывалась. Смертная зевота уже одолевала ее.

Чаха грезила.

Двумя душами наделен всякий человек, рожденный под Отцом-Солнцем. Есть у него душа Смерти и душа Бессмертия.

Бессмертная душа – это душа правой руки и света солнечного. Она легко покидает тело и легко в него возвращается. Она странничает, где ей вздумается, в наднебесных мирах и в мирах подземельных, среди духов-МАНАРИКТА, трясущихся в вечном экстазе посреди грозовых облаков, среди степенных духов-предков и соблазняющих видений, насылаемых духами-искусителями. Пока человек спит, душа его бродит, свободная, а после вновь приходит в свой смертный дом – тело спящего, и тот пробуждается.

Шаманы – те умеют по своей воле посылать эту душу на встречу с демонами и даже самими Богами. А после гибели плотской оболочки бессмертная душа уходит в Вечно-Синее Небо – уходит навсегда.

Но есть в человеке и вторая душа – смертная, душа левой руки, душа туманов, лунной мглы, тления, забвения и печали. Она никогда не оставляет человека и даже после смерти его подолгу живет в трупе, покуда тот не разложится полностью. Вот почему не следует сидеть на могилах недавно погребенных людей – настигнет тебя чья-то тоскующая смертная душа, навалится, и можешь ты захворать смертельным недугом. А когда тело покойника наконец разложится, смертная его душа превращается в легкий смерч и вскоре исчезает, растворившись над степью, как пыль.

Но во время предсмертного сна казалось Чахе, что обе ее души, вопреки обыкновению, отправились в странствия. И шли они рука об руку, точно две сестры, и были и похожи на самое Чаху, и совершенно на нее не похожи. Бессмертная душа виделась здоровой, красивой девушкой с густыми волосами и странными светлыми глазами; смертная же выглядела хрупкой и нежной. Она льнула к товарке, словно ища у той поддержки.

По пути им встречались диковинные существа, и Чаха, которая непостижимым образом могла их видеть, понимала, что это – духи.

Все это было необъяснимо, странно, прекрасно и в то же время вызывало страх.

И вот тлеющие уголья в очаге вспыхнули ярче, воздух над ними сгустился, закрутился, свиваясь клочьями пара, и из маленького смерча выступил крошечный человечек, ростом не выше пятилетнего ребенка. Он осторожно приблизился к спящей девушке и тихонько подул ей в лицо.

Чаха открыла глаза – светло-зеленые, такие же, как были у ее бессмертной души в том видении. Она не была уверена в том, что не продолжает грезить, и потому ничуть не испугалась, завидев перед собою незнакомого пришельца. К тому же он оказался очень красив: с круглым бледным лицом, густыми ресницами, словно нарисованными тушью черными бровями и улыбчивым ртом. Стройный, широкоплечий, узкобедный, крошечный юноша был бы воин хоть куда – девушкам загляденье, замужним женщинам воздыханье, а мужчинам – кому брат, кому и враг – не будь он таким миниатюрным.

– Кто ты? – спросила Чаха.

Это прозвучало совсем невежливо. Разве так привечают в своей юрте гостя? Поначалу нужно выждать, покуда он войдет, поклонится, назовет свое имя, род, край света, откуда прибыл. Затем следует степенно поблагодарить за внимание и предложить чужестранцу молока или молочной водки – АРЬКИ, свежих, ароматных лепешек, испеченных младшей женой на плоском камне, что лежит посреди очага в ее юрте; справиться – не потребно ли ему чего из одежды или утвари и ладно ли он устроен в становище. И только после этого можно начинать разговор…

А она, Чаха, вот так – прямо в лоб:

– Кто ты?

Но маленький воин ничуть не оскорбился таким явным пренебрежением обычаями. Улыбнувшись, он ответил:

– Я – аями твоего рода.

– Ты дух? – спросила Чаха. Она слабо понимала происходящее. То ей казалось, что прекрасный крошка – продолжение чудесного сна, постепенно уводящего ее вслед за обеими душами на те небеса, откуда нет возврата; то вдруг начинала догадываться, что все это происходит с ней наяву.

– Я – аями твоего рода, – повторил маленький юноша. – Почему ты дважды задала один и тот же вопрос? Я только что ответил тебе!

– Прости, – сказала Чаха. – Я всего лишь глупая девушка, вот и веду себя глупо! Скажи, не испытываешь ли ты нужды в чем-либо и ладно ли устроился в моем становище?

Он засмеялся. Браслеты и ожерелья, украшавшие его запястья и шею, зазвенели, загремели и словно бы тоже засмеялись вослед.

А Чаха только сейчас и заметила, как нарядно он одет. Почему бы это, подумала она в смятении.

– Я тебе нравлюсь? – спросил юноша.

– Да. – Чаха ответила, не задумываясь. – Ты очень красив.

– Зови меня Келе, – просто проговорил юноша.

– Келе… – Чаха улыбнулась. Давно забытая радость вдруг наполнила ее душу. Какой удивительной, какой светлой, оказывается, может быть смерть!

– Я красив, не так ли? – Келе слегка подбоченился. Это выглядело и трогательно, и забавно.

– Очень! – искренне согласилась с ним Чаха.

И тут Келе ошеломил ее.

– Я пришел стать твоим мужем.

Девушка прикусила губу. Да впрямь, смерть ли это к ней пожаловала? Или какой-то странный дух явился с совершенно иной целью – не сгубить молодую жизнь, а напротив, отвести от нее беду? Никогда в жизни Чаха не помышляла о замужестве. Даже на парней не засматривалась. Зачем? Кому она, такая, глянется? А если и вздумал бы кто ее просватывать – первая мысль: не потому ли хочет в жены взять, что с хааном породниться задумал? А тогда – ничего путного из такого замужества не выйдет. Одна только досада на бездетную и вечно хворую жену.

– Как же я могла позабыть! – спохватилась Чаха. Горькая память вмиг вернулась к ней, точно черным покрывалом накрыла, губя радость от встречи с Келе. – О, Келе! Я никак не могу стать твоей женой!

– Почему? – Он выглядел теперь растерянным и опечаленным.

– Ведь я умираю…

Он тотчас же улыбнулся – широко и радостно.

– Нет, – сказал он. – Ты больше не умираешь. Прислушайся к себе, спроси свое тело.

Чаха шевельнулась на своем смятном ложе, пропитанном смертным потом. Тело отозвалось неожиданно: Чаху наполняла никогда прежде не испытанная радость. Это была радость здорового, молодого, полного жизни тела. Мышцы – впервые за все шестнадцать лет – хотели работать: напрягаться, сокращаться. В груди что-то пело, словно там поселилась какая-то веселая пичуга. Тяжесть, много лет стягивавшая сердце железным обручем, куда-то исчезла – бесследно.

Девушка села – рывком, не страшась больше, что тело отзовется болью. Отбросила с лица спутанные волосы.

Крошечный юноша откровенно любовался каждым ее движением.

Чаха смутилась.

– Почему ты так смотришь на меня?

– Ты красива, моя Чаха, – сказал он, отирая лицо. Чаха увидела, что Келе плачет.

– Ты плачешь? – удивилась она. – Почему?

– Ты любишь меня?

Чаха вдруг сжалась. Она наконец поверила, что все происходящее – не сон. Этот странный пришелец действительно вышел из жара ее очага. Он в самом деле исцелил ее. Одним только прикосновением – или желанием, волей? – изгнал всех демонов, что сосали ее силы на протяжении бесконечных мучительных шестнадцати лет наполненной страданиями жизни.

Взамен же он хочет, чтобы она сделалась его женой.

Но кто он, посягающий на ее женское естество? Он назвал себя АЯМИ… Дух? Демон? Какое из семидесяти двух небес назовет он своим обиталищем?

Словно прочитав смятенные ее мысли, Келе тихо, ласково проговорил:

– Не нужно бояться меня, Чаха. Ведь я не причиню тебе зла.

– А я и не боюсь вовсе! – запальчиво возразила Чаха. Она была дочерью хаана, и гордая кровь ее отца не позволяла ей клонить голову. Она и болезнь свою несла, не роняя достоинства – не каждому такое дано.

– Какого приданого ты захочешь, Келе? – спросила она, вскидывая голову.

Он выглядел искренне огорченным.

– Ты боишься, моя Чаха. Ты не доверяешь мне. Я сказал тебе все: я пришел, чтобы стать твоим мужем.

– Но ведь ты… мы вдвоем… мы не сможем жить среди моего народа, Келе!

Чаха представила себе, как покажется среди соплеменников с таким крошечным мужем, как введет его в юрту своего грозного отца-хаана, как представит его брату, Касару… Насмешки – вот лучшее из всего, что ждет их. О худшем же Чаха предпочитала и не помышлять.

– Значит, ты согласна стать моей женой? – настойчиво спросил Келе.

– Да… – прошептала Чаха. – Но подумай, Келе…

– Ты останешься со своим народом, – обещал после короткого молчания Келе. – А я буду жить со своим. Но я стану приходить к тебе. Я буду навещать тебя очень часто, Чаха! Жди меня в своей юрте. И пусть другого мужа у тебя не будет.

– Меня никто не возьмет.

– Теперь, когда ты здорова? Многие увидят твою красоту, и прозреют те, кто доселе был слеп. Но ты храни верность нашему браку, Чаха, иначе…

Он помрачнел.

– Наш род карает измену смертью, – сказал он наконец. – Я не смогу пойти против обычая.

– Тебе и не придется, – утешила его Чаха. – Ведь я всегда буду верна тебе, Келе.

– Ты должна сделаться шаманкой, – сказал Келе, помолчав еще немного. – Итуген. Великой итуген! Я научу тебя всему, что знаю. Люди станут почитать тебя.

Чаха закрыла лицо руками. Она снова вспомнила старого шамана Укагира. В детстве она слышала так много рассказов о могущественном старике, который своим вмешательством спас ей жизнь, что порой ей начинало казаться, будто она даже помнит его – рослого крепкого старика с тонкой белой бородой на лице как пергамент.

Стать шаманкой… Нет, не о такой доле ей мечталось!

А Келе взял ее за руку, принялся уговаривать.

– Я открою тебе путь наверх, покажу дорогу вниз! Я дам тебе в помощники духов, ты научишься повелевать ими! Ты узнаешь Отца-Солнце и его дочь, Луну. И они будут узнавать тебя при встрече!

Чаха опустила голову. Она вспомнила. АЯМИ – так называется дух, который является к человеку и понуждает того становиться шаманом. Иной аями непритворно любит избранника, учит его и в беде не бросает. А бывает же и по-другому.

Явится такой дух, смутит покой, внесет смятение в человечью душу, уговорит бедолагу сделаться шаманом. Еще и духов-помощников с собой приведет. А те знай шумят, устраивают беспорядок, тревожат других людей! И нет на них управы. Все им потеха, что человеку стыд. А незадачливый шаман еще живет с таким духом как с мужем или женой. Да еще других духов, неровен час, ублажать приходится. А когда аями вволю натешится, то убегает и больше никогда не является, зови – не зови. Еще и болезнь напоследок наслать может.

О таком она когда-то слышала…

Келе вдруг заплакал.

Чаха испугалась.

– Что с тобой, Келе?

Он только покачивал головой, так что ожерелья печально и тонко пели, и тихо причинал на неизвестном Чахе языке. Потом прошептал с укоризной:

– Я был в твоих мыслях, Чаха. За что ты так обидела меня? Я еще не сбежал и не обманул тебя!

– Это правда, что аями может убить человека? – вместо ответа спросила Чаха.

Келе посмотрел на нее сквозь слезы.

– Так ведь и человек может убить аями…

И то ли Келе сделался вдруг ростом с обычного человека, то ли Чаха вдруг умалилась, только сделались они равны друг другу. И в первый раз за все шестнадцать лет ощутила Чаха мужской поцелуй на своих губах. А черная смертная юрта, что стояла вдали от жилища здоровых людей, превратилась в брачный чертог.