Степная дорога

Глава шестая БАЗАРНЫЙ ВОР И ЕГО МАТЬ

Салих не нашел в Мельсине ничего. Ни старого дома, где более тридцати лет назад он появился на свет – на беду ли, на радость, того никто не скажет, покуда Боги не сочтут всех Салиховых дней и не оборвут истончившуюся нить его жизни. Ни соседей, ни родичей – семья торговца шелками исчезла бесследно.

Салих не мог сказать, хорошо это или плохо. Долгие годы он обдумывал встречу с отцом, с матерью. Представлял себе, как увидит их постаревшие лица. Сотни раз проговаривал заранее заготовленные слова. Иногда это были горькие слова, иногда – злые, мстительные, а иной раз, очень редко, чаще всего ночами, – жалобные, искренние.

Но печальной этой радости, похоже, лишили Салиха Боги.

Расспросы ни к чему не привели. Слишком много лет прошло…

Теперь он раскаивался, что поспешил осесть в Мельсине. Одиерна и Алаха старались пореже видеться друг с другом. Кроме того, Одиерну терзал страх перед соплеменниками. Она была уверена, что рано или поздно венуты выследят их и страшно отомстят за преступление. А Алаха… Но кто знает, что творится на душе у своевольной и скрытной девочки?

От звенящей тишины, стоявшей в доме, Салих спасался в маленькой чайной, где проводил долгие вечера среди невеселых и небогатых ее завсегдатаев. Часть из них были откровенными ворами. Они и не скрывали этого: похвалялись друг перед другом "подвигами", бранили обедневших купцов – мол, с них и взять-то теперь стало нечего. Жестокий закон светозарного шада – рубить руки до локтя всякому, кто заберется в чужой кошель – был словно не про этих удальцов писан.

Впрочем, Салиху это было безразлично. По неписаной воровской этике, эти люди не станут его обкрадывать – сосед. Почти, можно сказать, родич.

С наступлением сумерек в чайной зажигались немилосердно коптившие масляные лампы и начиналась игра – в кости, в замусоленные кожаные карты. Играли, как это ни смешно звучит, вполне честно. Кости не утяжеляли с одного конца специальными свинцовыми наплавлениями. И карты никто не помечал и не загибал.

Проигрывали и выигрывали небольшие суммы, играли, скорее, ради интереса. И Салих, немало времени проведший за игрой, пока скитался по рабским баракам и пересылкам, нередко принимал участие в этом незатейливом развлечении. Он хорошо знал и воровской язык, и ужимки, и присловья этого несчастного, убогого люда, и потому многие держали его за "своего".

Что ж, ему приходилось общаться с людьми и похуже… А знакомство с мелкими жуликами в таком непредсказуемом городе, как Мельсина, вполне может пригодиться.

Но истинная причина его частых визитов в чайную была все-таки иная. Он старался поменьше бывать дома.

Вот так. Столько лет мечтать о собственной крыше над головой, а теперь, едва лишь ее обретя, безоглядно бежать оттуда. В любую грязную чайную на окраине города, лишь бы только не в этот молчащий, словно проклятый, дом.

Он пил чай и думал, много думал. Как ни странно, об Одиерне больше, нежели об Алахе.

Что – Алаха! Здесь ему все было понятно. За Алаху он готов отдать и жизнь, и душу.

А она несчастна – и по его вине.

С Одиерной – дело иное. Бедная девочка ни в чем не виновата. Не она выбирала, среди какого народа ей появиться на свет. Не она решала, а какие-то насмешливые Боги, чьих имен Салих не знал (знал бы – послал бы им проклятие!), – какие-то неведомые высшие силы постановили Одиерне вырасти красавицей. Не случись всего этого, не попала бы она в беду. Кто виноват? Так сложились обстоятельства.

Салих ни мгновения не сожалел о том, что пошел следом за виллином и спас несчастную "невесту". И Алаха – он был уверен, хотя они ни разу об этом не говорили – не жалела о сделанном.

Но теперь все трое, похоже, зашли в тупик. И выход из этого тупика один: избавиться от Одиерны. От ее страхов, от идущих за нею по следу венутов, от необъяснимой злобы Алахи на красавицу.

Легко сказать: избавиться! Как это, скажите на милость, сделать?

На невольничий рынок девушку свести, что ли?

Салих усмехнулся. Хорош спаситель! Избавил от смерти, называется. И неизвестно, кстати, какая участь ожидала Одиерну НА САМОМ ДЕЛЕ. Может быть, там, в загробном мире, ее ждали почет и слава. Ведь недаром венуты именовали свою жертву "невестой старика". А кто он, этот старик? Каков он? Может быть, добрейшей души старикашка…

Нет. Если так думать – далеко можно зайти. Эдак он додумается вернуть Одиерну ее сородичам – пусть себе замуровывают девчонку заживо, коли им того хочется. А самому благочестиво сложить руки и поклониться Богам-людоедам, а потом с просветленной душою удалиться.

Спасибо.

В конце концов Салих решил для себя так: виллины, светлые и мудрые Крылатые, не могут ошибаться. Если они сочли необходимым освободить Одиерну, значит, ее и впрямь нужно было освободить.

Переложив всю ответственность за содеянное на виллинов, Салих неожиданно почувствовал себя лучше.

Но главный вопрос оставался: что же делать с Одиерной?

Продать ее в рабство (предварительно ограбив, ибо драгоценности из ее приданого были уже отчасти проданы и превращены в этот самый безрадостный дом)? Все в душе Салиха возмущалось против этой мысли.

Выдать ее замуж? Да, конечно, можно было бы найти "вполне приличного человека", который с радостью взял бы в жены такую красавицу. Но, если задуматься хорошенько, то что это, как не та же продажа в рабство – только под другим названием?

Одиерна должна встретить кого-то, кого по-настоящему полюбит. Без этого она никогда не будет счастлива.

А как она, спрашивается, может кого-то встретить, когда целыми днями прячется в доме? Не за руку же ее водить, всем напоказ? Вот, мол, глядите – это прекрасная Одиерна, которая должна встретить свою любовь.

В этом месте ровное течение мыслей Салиха вдруг завертелось, словно в водовороте, и неудержимо пошло ко дну. Ничегошеньки он придумать не мог.

Раз в пять-шесть дней Салих наведывался на базар. Покупал щедро: и мяса, и овощей, и фруктов. Нагружал большие корзины, однако от услуг носильщиков, которые терлись у торговых рядов с утра до вечера в поисках заработка, неизменно отказывался.

Салиха уже знали. Стоило ему появиться, как торговцы начинали зазывно улыбаться. В отличие от носильщиков – те хмурились и отворачивались.

А Салих словно заново учился жить среди людей. Жить свободной жизнью человека, который сам себе хозяин. Решил с утра сходить на базар – и сходил. Захотелось весь день проваляться в прохладе и тени, у фонтана (пусть даже и засоренного! дойдут когда-нибудь руки и до фонтана, будет он вычищен и снова запоет прозрачная струя) – и пожалуйста, валяйся себе на здоровье с чашкой воды, подслащенной медом, или с гроздью винограда. Бывали дни, когда Салиху и в самом деле не по себе становилось от безмерности своей свободы.

Не дом, а какой-то приют для убогих и страждущих духом, думалось ему в такие минуты.

На этот раз на базаре Салиху не пришлось долго бродить по рядам. Крик "держи вора!" раздался совсем близко. Подобные вопли оглашали базар ежедневно, бывало – по нескольку раз за день. Иногда вора даже ловили и с торжеством уводили на суд светозарного шада. Впрочем, надо полагать, до шада даже не доходило: дело было, как правило, слишком очевидным, а наказание за такие преступления определены давно, раз и навсегда.

Что, впрочем, никого не останавливало. Кражи повторялись изо дня в день с завидной регулярностью.

Однако, надо заметить, что и ловили воров далеко не всегда. Как правило, ловкачу удавалось скрыться.

Но то были опытные карманники, частью знакомые Салиху по вечерним посиделкам в грязной маленькой чайной. На этот раз вору, похоже, скрыться бы не удалось. Судя по тому, как неловко метнулся он в сторону, а потом начал петлять, точно заяц, между торговых рядов, был он человеком в своем деле неопытным. И сообщников у него на площади, похоже, тоже не было. В этом также заключалась большая ошибка. В противном случае можно было бы незаметно передать украденное "случайному прохожему", после чего с торжеством объявить себя жертвой злого оговора. И точно: обыск ничего не даст. Нет при человеке украденного. Нет – и все тут! Торговцу еще и извиняться придется за то, что оболгал честного обывателя.

Неловкий воришка бросился бежать и вдруг споткнулся. Выпрямляясь, он столкнулся с Салихом лицом к лицу. Салих увидел звериный ужас в его широко раскрытых глазах и, сам не зная зачем, быстро сказал:

– Брось кошель!

Парень глотнул ртом воздух, взмахнул руками и, забирая вбок, побежал дальше. Салих подхватил свою корзину, из которой уже высовывался огромный пучок лука, и так повернулся, что преследователи незадачливого воришки наскочили на нее.

– Куда лезешь?! – заорал Салих. – Не видишь, человек идет!

– Держи вора! – вопили вокруг.

– Кто вор? – еще громче закричал Салих. – Это вы мне? Негодяи, ублюдки, навозные кучи!

– Вора!.. – надрывались преследователи и громче всех – раскрасневшийся мужчина лет сорока в богатой одежде. Судя по всему, он-то и был обокраден.

– А, вора! – обрадовался Салих. И возглавил погоню, размахивая своей корзиной, которая заслоняла обзор и мешала блюстителям порядка смотреть, в какую сторону побежал парнишка.

Салих сам не знал, зачем он это делает. Из обычной жалости? Конечно, печально, если такому молоденькому пареньку действительно отрубят руки – по самые локти. Да и не похож он на заматерелого преступника. Хотя – и тут Салих вздохнул – встречались ему безжалостные убийцы и изощреннейшие жулики, имевшие ясные глаза и чистые лики ангелов.

Тем не менее погоня, сбитая с толку, спустя недолгое время иссякла сама собой. Ухмыляясь, Салих вернулся на базар и купил еще кусок мяса, коробочку острых сушеных приправ и большую желтую, как воск, дыню.

Затем, в странно хорошем настроении – чего с ним не случалось уже давно – свернул в боковую улицу и направился в сторону своего дома.

Паренек поджидал его за углом. Салих сделал вид, что не замечает его, и прошел мимо. Не хватало еще заниматься воспитательной работой. Довольно и этой дурацкой благотворительности, ради которой ему, Салиху, почтенному домовладельцу, пришлось носиться по рынку, размахивать корзиной и орать разные глупости в толпе возбужденных оболтусов.

Однако паренек не отставал. Наконец он взмолился:

– Господин!

Салих остановился. Огляделся по сторонам. Улица была пустынна. Они ушли довольно далеко от многолюдного базара, и теперь разве что редкий прохожий мог увидеть двух беседующих посреди улицы людей.

– Что тебе нужно от меня, вор?

– Я не вор…

– Оно и заметно! – фыркнул Салих. – В таком случае, ступай себе с миром, а меня оставь в покое.

– Но я должен поблагодарить тебя, господин…

– Хорошо, благодари. Только поскорее. Сам видишь, корзина у меня тяжелая…

– Я мог бы услужить тебе.

Салих недоверчиво осмотрел своего назойливого спутника с головы до ног. Неужели венуты все-таки выследили его? Слишком уж быстро! Впрочем, надо отдать должное и самому Салиху: он не слишком усердствовал, заметая следы и скрываясь от возможных мстителей за совершенное в горах "святотатство".

Но паренек, во всяком случае, не был похож на степняка. И губы у него дрожат по-настоящему. Вишь, перепугался!.. И поделом. Боишься – не воруй.

– Я не нуждаюсь ни в чьих услугах, вор, – сказал Салих холодно. – Для чего ты поджидал меня? Думал наняться ко мне на работу? Ведь не ради же благодарности ты потратил столько времени, да еще подвергаясь опасности быть узнанным тем толстосумом, которого ты так нелепо пытался обокрасть!

– Ты прав, господин, – смиренно согласился парень. – Я действительно подумал… Ведь я не вор, поверь мне. Будь я вором, разве пришлось бы мне удирать по всему рынку, точно зайцу от собак! Должен признаться тебе: я – косорукий болван, не обученный никакому ремеслу. Гожусь, наверное, только в слуги: что-нибудь подать, доставить письмо, донести тяжелый груз. Да, еще я умею обращаться с лошадьми.

– Из всего этого я делаю неутешительный вывод, сынок: ты вырос в достатке, а теперь разорился, лишился и денег, и родителей, которые о тебе заботились столь самоотверженно, что не научили даже сопли вытирать как следует, – и вот теперь благородный отпрыск разоренного семейства пытается прокормиться самостоятельно…

Салих сам не ожидал от себя подобного яда. Теперь мальчишка, наверное, обидится и уйдет.

Но, видать, судьба прижала его по-настоящему. Паренек проглотил и это оскорбление. Только сглотнул судорожно и опустил голову.

– Во всем ты прав, господин. Не знаю, почему ты так терпелив со мной… Думаю, я вполне заслужил подобной участи.

– А, так ты проиграл отцовское наследство в кости или на скачках? Туда тебе и дорога. – Салих сам не знал, почему так злился на этого недотепу. Может быть, потому, что тот вызывал у него жалость. А Салих не доверял этому чувству.

– Все куда хуже, чем ты подумал, господин… – сказал парень и остановился. Явно ожидал, что сейчас Салих начнет любопытствовать: почему да как. Завяжется разговор, слово зацепится за слово, а там, глядишь, и впрямь избавитель и благодетель предложит ему хорошую работу…

Не дождешься, юнец. Не на такого нарвался.

– Ладно, мне недосуг, – резко оборвал Салих. – Прощай.

И двинулся по улице.

Паренек, помедлив, побежал следом.

– Господин!

Салих снова остановился.

– Что тебе еще?

– Дай мне… немного денег.

– Я могу надавать тебе по шее, – предложил Салих вполне дружеским тоном. – Могу подать парочку советов. Вот один из них: держись от меня подальше. Ясно тебе?

Но даже и теперь назойливый базарный знакомец не отставал.

– Прошу тебя… Моя мать – она голодна…

– Какое мне дело до твоей матери, щенок! – разозлился наконец Салих.

И тут случилось нечто из ряда вон выходящее. Парень упал на колени, закрыл лицо руками и заплакал.

Салих поставил корзину на землю. Трясущимися пальцами вытащил из кошелька монету. Стиснул ее в ладони, едва сдерживаясь, чтобы не запустить плачущему пареньку в лоб. Наконец пересилил себя и сказал:

– Перестань. Утри нос и глаза. Донесешь мне корзину – получишь пару медяков.

Парень проворно вскочил. Все еще шмыгая носом, схватил корзину. Быстрым шагом двинулся вперед. Салих едва поспевал за ним.

– Не беги, не беги, – заворчал он в спину своему носильщику. Совсем как настоящий хозяин, вечно недовольный работниками. – Куда торопишься? Не с краденым идешь.

– Прости. – Паренек сбавил шаг. – Я так обрадовался! Забыл, что не всем семнадцать лет…

Вот так, получи, "господин Салих"! И то правда – не всем семнадцать лет. Кое-кому и поболе… Этот сопляк тебя за старика держит, "господин"…

– Как тебя звать, резвый скакунок? – спросил Салих. И тотчас добавил, по возможности презрительно (разозлился на намек насчет возраста): – Это так, на всякий случай. Чтобы знать, кого разыскивать, если ты сбежишь с моей корзиной или сопрешь из нее что-нибудь ненароком.

Неплохой ответный удар. Паренек даже вздрогнул.

– Я не вор, господин, – повторил он в который раз. Коснулся ладонью груди: – Клянусь тебе, я не вор…

– Я спрашивал не о том, вор ли ты, – фыркнул Салих. – Я хотел услышать твое имя.

Юноша обернулся и приостановился – не называть же свое имя вот так, на ходу. Впрочем, ради заработка он был готов на любое унижение.

– Моя мать дала мне имя Мэзарро… – начал он и тотчас запнулся: – Что с тобой, господин?

Было, от чего удивиться. Салих, только что такой уверенный в себе, насмешливый и высокомерный, внезапно побелел, как стена. Даже губы посинели. На бледном лице вспыхнули глаза – сейчас они казались огромными и почти черными.

– Что?.. – вырвалось у него. – Что ты сказал?

Юноша недоумевающе уставился на своего работодателя.

– Я назвал свое имя… – пробормотал он. – Мэзарро…

– Мэзарро. – Салих с трудом перевел дыхание. – Так, этого только не хватало. Мэзарро. Скажи-ка мне, Мэзарро, жив ли твой отец?

– Мой почтенный отец скончался два года назад. Разорение довершило разрушительную работу болезни, от которой он страдал много лет – да примут Боги его душу!

– Да сожрут его душу демоны преисподней, – прошептал Салих. – Если это, конечно, ОН. А чем он занимался, твой ПОЧТЕННЫЙ отец?

– Я не вполне понимаю…

– Ты не должен ничего понимать! – закричал Салих. – Ты должен отвечать на мои вопросы, ты, жалкий кусок дерьма!

– Он… он торговал шелком… – пролепетал юноша, невольно попятившись от Салиха.

– Так. Торговец шелком… Как зовут твою мать, Мэзарро?

– Она отзывается на имя Фадарат.

Салих прислонился к стене большого каменного дома, возле которого они остановились. Сердце у него стучало где-то в горле, грозя выскочить наружу. В висках гремело так, словно семьдесят семь плешивых кузнецов, о которых рассказывала Алаха, разместили там свою наковальню. В глазах стремительно темнело.

Крепкие руки юноши подхватили его – иначе Салих рухнул бы в пыль.

– Что с тобой, господин? Ты болен!

В молодом голосе – тревога и забота.

Боги, боги!.. Кто из вас смеется сейчас там, в надзвездной обители? Кто смотрит на свою отменную шутку с высот Вечно-Синего Неба?

Мэзарро. Фадарат. Какой болью отзываются в душе эти имена!

Салих услышал свой голос как будто со стороны:

– Почему ты называешь Фадарат "своей матерью"? Она – всего лишь наложница твоего отца!

Мэзарро вздрогнул, как от удара.

– Откуда ты знаешь все это, господин?

Салих не ответил. Почти ослепнув от головокружения, нащупал в корзине кувшин только что купленного кислого вина. Жадно глотнул. С трудом перевел дыхание.

Мэзарро глядел на него тревожно, испуганно.

– Глотни и ты, – сказал Салих, протягивая ему кувшин. – Боги, вот это насмешка… Вот это смех…

Мэзарро взял из его рук кувшин, отпил несколько глотков, закашлялся.

– Откуда ты знаешь мою мать, господин? – повторил юноша. – Прошу тебя, скажи мне все!

– Дай руку, – вместо ответа проговорил Салих, – да помоги подняться. Идем. Я хочу поговорить с тобой обо всем у меня дома.

Ни Алаха, ни Одиерна не вышли его встречать. Впрочем, он и не ожидал ничего иного.

Юноша почтительно пропустил хозяина вперед, вошел следом и огляделся посреди запущенного, но в общем очень уютного дворика.

– Ты живешь здесь один, господин?

– Нет. Если мои друзья захотят, то выйдут к тебе познакомиться. Сам по дому не шарь. Увижу, что выслеживаешь, – убью своими руками, понял?

– Понял…

По растерянному виду Мэзарро Салих догадался: ничего-то парень еще не понял.

Они устроились в тени. Вытащили из корзины остатки вина, фрукты. Мясо Салих прикрыл виноградным листом, чтобы не садились мухи. К вечеру он собирался поджарить его на вертеле, но сейчас было слишком жарко для того, чтобы разводить огонь на кухне.

– Итак, Мэзарро, ты говоришь, что отец твой, торговец шелками, разорился и умер, а мать твоя, которую называют Фадарат, сейчас голодает.

– Именно так обстоят дела, господин. Одним Богам ведомо, что с нами сталось бы, если бы сегодня я не встретил тебя!

– Ты ешь, ешь, – задумчиво сказал Салих. – А твоя мать… вернее, наложница твоего отца, – она ничего не рассказывала тебе о других своих детях?

– Ты, верно, старый друг моего отца… – Тут Мэзарро вспомнил, как яростно проклинал покойного его странный собеседник, и поспешно поправился: – Точнее, старый его враг. Не так ли?

– Возможно. Ну так что рассказывала тебе Фадарат?

– Когда-то у нее был собственный сын, родной… Она до сих пор оплакивает его. Говорит, что все несчастья начались с того дня, когда она потеряла его навсегда.

Салих слушал, мрачнея все больше.

– Она не рассказывала тебе о том, КАК она его потеряла?

– Нет. Просто говорит: потеряла… И плачет.

– И ты оставил ее голодную! – закричал вдруг Салих. – Ты бросил ее одну, а сам пошел шляться по базару! Бездарь! Неудачник! Даже украсть не сумел!

– Но господин… – Юноша встал. – Я же говорил тебе, что ничего не умею… Я искал разных заработков, чтобы прокормить ее и себя. Иногда у меня получалось, чаще – нет…

– Сядь, – хмуро сказал Салих. – Я погорячился. Расскажи мне еще о смерти своего отца. Долго ли он мучился?

– Под конец он потерял всякое самообладание. Просто в голос кричал от боли. Даже просил, чтобы ему дали яд… – Красивое молодое лицо Мэзарро исказилось от муки при этом воспоминании. – А совсем уже умирая, все звал какого-то человека… Все просил, чтобы привели его… Мол, хочет с ним попрощаться… Объяснить ему что-то… Или получить от него какое-то объяснение… Я даже не понял толком, о чем он говорит, – язык у отца уже заплетался…

– Какого человека?

– Он называл его "Салих"…

Салих глубоко вздохнул.

– Я хотел бы повидаться с госпожой Фадарат, – сказал он.

Мэзарро поднялся. Несколько мгновений он нерешительно вглядывался в лицо своего собеседника.

– Салих – это ведь ты, господин?

– Да, – хмуро отозвался он.

– Кто ты был для моего отца? В последние дни своей жизни он только и говорил, что о тебе. Кем ты ему приходился, Салих? Компаньоном, которого он обманул?

Салих молчал.

Мэзарро не отступался:

– Или другом, которого он предал? Любовником его жены? Прошу тебя, ответь! Много месяцев после смерти моего отца я пытался найти этого Салиха – тебя! Эта тайна измучила меня. Как долго я мечтал повстречаться с тобой и задать тебе этот вопрос! Если сохранилась в тебе хоть капля сострадания к глупым людям – прошу, ответь мне, кем ты был для моего отца? КЕМ?

– Сыном, которого он в трудное для себя время продал в рабство, – сказал наконец Салих. – Вот кем!

Не такой представлял себе Салих встречу с матерью. Когда-то, вгрызаясь молотком в непокорную каменную породу, яростно мечтал о том дне – казалось, никогда он не настанет! – когда войдет он в отцовский дом. Не беглым рабом, скрывающимся от преследоваетелей, не испещренным шрамами калекой-вольноотпущенником, которому под старость подарили ненужную уже свободу, чтобы не кормить отработавшего свое старика, – нет! Виделось ему, как входит он под отцовскую кровлю свободным, богатым господином, окруженным слугами и телохранителями. Он еще молод, силен, хорошо одет.

Навстречу выходит старый отцов слуга. Конечно, где ему узнать Салиха, когда мальчик был уведен из дома десятилетним? К тому же, он никак не ожидает увидеть перед собой сына наложницы. И потому никак не может заподозрить в этом статном богатом господине того ребенка, которого так жестоко предал собственный отец.

Салих высокомерно передает ему, что желает поговорить с господином этого дома об одном важном деле. Приходит отец – состарившийся, жалкий. И ему Салих не откроет себя. Спросит лишь, жива ли еще наложница Фадарат – та, которую хозяин дома купил когда-то на невольничьем рынке далеко на юге.

И ничего не пожелает объяснять. Просто предложит за нее такую сумму, какую и за молоденькую девушку не всякий богатей решится выложить.

А потом навсегда уведет свою мать из этого дома.

Ни с братом, ни с законной женой отца, ни с самим отцом – ни с кем из них не захочет даже слова перемолвить.

Вот так виделась ему в воспаленных мечтах эта несбыточная встреча.

А вышло иначе…

…Отец Салиха вовсе не был злым человеком. По-своему он любил сынишку, рожденного от наложницы Фадарат. Других детей у него долго не было. Та, которую он называл законной супругой, была неплодна, хоть тут убейся! Потому и наложницу в дом ввел. Подумывал даже о том, чтобы мальчишку назвать наследником всего состояния.

А состояние у салихова отца было немалое: несколько лавок, большая торговля шелком. Каждый год отправлял караваны на юг и на север.

Салих обожал отца. Его длинную бороду, завитую кольцами. Его темные глаза под густыми, хмурыми бровями. Его громкий, жизнерадостный хохот.

И отец нередко баловал сына. Брал с собой на охоту. Иной раз сажал впереди себя в седло. Дарил игрушки, сладости. И первая жена мирилась с этим. Даже к наложнице относилась с почтением, доходящим иногда до странного подобострастия.

Так продолжалось почти десять лет – пока отцова законная жена не могла родить. А потом какие-то Боги услышали ее мольбы, и она понесла.

Как переменилась эта женщина! Куда только подевалась ее приторная ласковость! Сделалась надменной, гордой, стала обращаться с наложницей мужа как с рабыней. А когда родила сына, то и вовсе потребовала, чтобы муж избавился от мальчишки Салиха.

В самом деле! Еще не хватало, чтобы этому сыну рабыни достались все лавки, вся мужнина торговля! И разве не вложил отец законной супруги часть своих денег в это благосостояние? Что ж, теперь все денежки достанутся какому-то Салиху, рожденному от купленной на базаре девки, а собственный, родной сынок окажется обойденным?

Да ведь это и не последний законный сынок! Теперь, когда разверзлось так долго закрытое лоно, пойдут дети – много детей, сыновья и дочери… Словом, напевала женщина своему мужу в оба уха – себя не помнила от гордости, от жадности, от желания все-все отдать одному только недавно рожденному сынку – Мэзарро, так его назвали.

Отец был так счастлив рождением законного наследника, что в конце концов послушал злой и завистливой жены. Времена настали для торговли не самые простые. Недавно потерял один караван – разграбили на дороге разбойники.

Решение зрело несколько дней. Но в конце концов созрело. Отец вызвал к себе мать, поговорил о чем-то с ней – Фадарат вдруг зарыдала, забилась, пала господину в ноги. А Салих, хоть и стоял рядом, но ничего еще не понял. Мало ли отчего прогневался отец! И не такое бывало. Случалось ему и прибить женщину, если та, по его мнению, напрасно перечила.

Отец же молвил кратко слова, показавшиеся Салиху странными – тогда: "Невелика потеря, родишь нового". И затихла наложница Фадарат, скрыв лицо за ладонями.

Такой и видел свою мать Салих в последний раз. Серебряные кольца на пальцах, тонкие цепочки тянутся от колец к браслету на запястье. Фадарат была полноватой женщиной, все еще статной и красивой.

Отец взял Салиха за руку и увел из дома. Мальчик шел вприпрыжку, радовался. Для него любая прогулка с отцом была неслыханным удовольствием. Он вертелся, глазел по сторонам, украдкой поглядывал на прохожих – как, завидуют ему встречные? Ведь он идет с отцом! Отец – самый добрый, самый щедрый человек на земле. Откуда было знать десятилетнему мальчишке, что отец после неудачных сделок, после того, как сорвались подряд три крупных поставки, оказался на грани разорения, что продал уже две лавки, впятеро сократил торговлю, избавился почти от всей домашней прислуги, а теперь, когда родился Мэзарро…

Поначалу мальчик не поверил. Глупая шутка взрослых! Отец куда-то вышел на минуту, но он сейчас вернется и все объяснит. Страшное недоразумение скоро разрешится, и они пойдут домой, к матери и маленькому братцу.

Но время шло, а отец все не возвращался.

Поначалу Салих не хотел верить в предательство отца – слишком жестокий удар нанесло оно его детской душе, не привыкшей еще к бесчеловечным обычаям того мира, где довелось ему родиться. Мальчик горько плакал, упрашивал своих новых хозяев сжалиться и отпустить его домой. Потом слезы высохли. Тогда ему впервые показалось, что душа его омертвела.

Вот так все Боги оставили Салиха из Саккарема. Теперь он один – во всех трех мирах. Какое ему дело, кого там чтут легковерные люди – Отца Грозы, Вечно-Синее Небо, Мать Кан с полной луной в ладонях или Богов-Близнецов с их Предвечным Отцом?

Он знал одно: он должен вырваться из Самоцветных Гор. А какую цену придется за это заплатить – о том даже не задумывался. И когда настал удобный случай, Салих, не колеблясь, солгал Ученикам Богов-Близнецов.

И вот он свободен и богат – и идет с Мэзарро к своей матери. Ее даже не придется выкупать. Отец, главный виновник всех его бед, мертв, и смерть его была не из легких. Но почему так тяжело на сердце?

На порог убогой хижины на окраине Мельсины вышла их встречать немолодая женщина, все еще полная, с морщинками-лучиками вокруг глаз. Серебряные браслеты исчезли с ее рук – давно продала, еще в первые годы нужды. Глаза – до сих пор яркие, живые – метнулись с Мэзарро к его спутнику. В глубине их затаилась тревога.

– Я принес немного денег, матушка, – сказал Мэзарро. – И… познакомься. Вот господин, благодаря которому сегодня вечером ты сможешь приготовить достойный ужин.

Салих выступил вперед, слегка поклонился. Он был очень бледен. Зубы у него постукивали. Он не знал, как держаться.

Фадарат с достоинством наклонила голову и чуть посторонилась, приглашая гостя зайти в дом.

Хижина была бедной, потолок у нее явно нуждался в починке. От земляного пола тянуло сыростью, а постелью служили две охапки соломы, накрытые вытертыми коврами. И все же это был ДОМ. Не бесприютное временное пристанище, не рабский барак, где провел большую часть своей жизни Салих, а самый настоящий дом. Такое чудо с убогой лачугой могла сотворить только женская рука. Рука матери.

Неожиданно для самого себя Салих всхлипнул. Женщина метнула на него удивленный взгляд, однако ничего не сказала. Пригласила сесть, подала молока в чашке с отбитым краем. Салих уже успел заметить, что целой посуды в доме не было: за годы почти вся пришла в негодность, а на новую не хватило денег.

Однако Фадарат не стала лебезить перед гостем, высмеивать собственную бедность и принижаться перед ним – благодетелем бестолкового сына. Хотя именно так и поступило бы большинство оказавшихся в подобном положении. Пожилая женщина держалась с достоинством почти королевским. И Салих невольно принял почтительный тон.

– Благодарю тебя за угощение, госпожа, – степенно проговорил он, отставляя чашку. – Давно мне не случалось видеть дома уютнее, чем твой, почтенная.

Фадарат улыбнулась.

– Ты, верно, шутишь. Я знаю, что живу в бедности, однако и в бедности можно поддерживать порядок и чистоту.

– Боги не зря сделали женщину хранительницей домашнего очага, госпожа, – тихо проговорил Салих. – Поверь мне, почтенная Фадарат, я слишком хорошо испытал на собственной шкуре, что такое бездомность и как выглядит жилище, не согретое присутствием женщины.

– Да пошлют тебе Боги добрую хозяйку, господин! – от души молвила Фадарат. Теперь она улыбалась. От этой улыбки все ее немолодое усталое лицо преображалось, становилось добрым, прекрасным, бесконечно родным. И Салих невольно забывал о своих тридцати с лишним годах, о жестоком жизненном опыте, об огромном богатстве, которое свалилось на него благодаря случайности. Он знал только одно: перед ним была его мать, еще более прекрасная и добрая, чем вспоминалась ему все эти годы…

– Расскажи, как ты повстречал моего сына, господин, – попросила женщина. – Не пойми так, что я тебя расспрашиваю из недоверия или пустого любопытства. Я люблю моего сына, а он, видать, жалеет старуху-мать: и половины из того, что с ним случается, не рассказывает – боится меня огорчить. Но встреча с тобой, похоже, – другое дело. Он говорит, ты обошелся с ним по-доброму?

– Может быть… – пробормотал Салих. В горле у него пересохло.

Мэзарро за спиной у Фадарат подавал Салиху отчаянные знаки, чтобы тот не говорил всего. Салих понял: юноша боится, как бы гость не рассказал матери о неудачной краже на базаре. Незаметно кивнул: мол, не бойся.

– Мы повстречались случайно, госпожа, – выдавил наконец Салих. – Это произошло на базаре, где я накупил полную корзину разной снеди. Твой сын, чрезвычайно вежливый, услужливый мальчик, предложил мне помощь, и поскольку корзина действительно была очень тяжелой, я с радостью принял ее.

– Он заплатил мне щедро, матушка, – добавил Мэзарро. – И… Он знал моего отца! – выпалил он.

Вся кровь бросилась Салиху в лицо. Проклятый щенок! Видать, на самом кончике языка вертелась у паршивца новость, вот и не выдержал – ляпнул. А как переживет подобное сообщение Фадарат – о том и не подумал.

Женщина повернулась к Салиху, улыбнулась.

– Мой покойный супруг и господин был человеком крутого нрава, – сказала она спокойно. – Но душа у него всегда оставалась доброй, я-то знаю… Ты вел с ним какие-то дела? Не пойму, чем мне твое лицо кажется знакомым…

Салих встал. Он не мог вымолвить ни слова. Крупная дрожь сотрясала его с головы до ног.

Заподозрив что-то, поднялась и Фадарат.

Мэзарро прикусил губу. Он видел, что зря завел разговор об отце, но теперь уж было поздно.

– Это я… – прошептал Салих. – Это я… мама… Это я, Салих…

И упал к ее ногам.

Ничего из старых вещей не взяли они из лачуги, когда навсегда покидали ее, даже не потрудившись закрыть дверь. Так и оставили дом необитаемым. Может быть, какие-нибудь бездомные бедняки заберутся в лачугу Фадарат и ее сына и начнут там новую жизнь, пусть голодную, но все же под крышей. А может, воры разграбят остатки убогого скарба и подожгут дом. Тем, кто уходил из этого жилища, дальнейшая его судьба была безразлична.

Фадарат и оба ее сына, родной и приемный, просидели у догорающей лампы всю ночь – за разговорами и воспоминаниями, а наутро, едва рассвело, вернулись в Салихов дом, такой богатый и такой бесприютный.

На этот раз Салих не стал ждать, пока своевольные девушки изволят появиться перед гостями. Обошел дом, велел Одиерне выйти к фонтану, а после разыскал Алаху – в таком большом, таком пустом здании сделать это оказалось не так-то просто.

– Госпожа, – окликнул он ее.

Алаха сидела на коврах, рассеянно разглядывая свое отражение в небольшом полированном зеркале.

При звуке шагов своего бывшего раба она лениво подняла голову.

– Что тебе? – спросила она высокомерно. – Разве тебя плохо развлекает эта красавица, Одиерна? Зачем ты тревожишь меня?

– Одиерна вовсе не развлекает меня, – ответил Салих, чувствуя, как в нем закипает раздражение. – Зачем ты представляешь все в таком свете, госпожа? Я ничего дурного не делаю!

– Мне-то что за дело! – Алаха пожала плечами и отвернулась. – Если ты вломился в мои покои только для того, чтобы сообщить это, то убирайся. Ты своего добился: я зла на тебя! Пошел вон, Салих!

– Госпожа, – повторил Салих уже настойчивее, – я пришел вовсе не для того, чтобы злить тебя. Послушай…

– Убирайся к Одиерне, – повторила она, отбрасывая зеркало на ковры. – Если эта девка плохо ублажает тебя, ты можешь ее высечь! Уверена – Старик, у которого мы украли невесту, так и поступает!

Салих уселся на пол у ног Алахи.

– Послушай меня, госпожа, – произнес он в третий раз. – Я здесь не для того, чтобы ты сердилась на меня или Одиерну. Прошу тебя, выйди во двор, к фонтану. Там ждут два человека. Познакомься с ними, потому что они будут жить в этом доме.

– Мне все равно, – сказала Алаха.

– Это моя мать и мой брат, – продолжал Салих. Ему было трудно говорить. Так же трудно, как идти против быстрого течения. – Столько лет я искал их и наконец нашел… Мою мать зовут Фадарат. Она будет вести здесь хозяйство… Думаю, она справится с этим куда лучше, чем я.

– А ты вообще ни с чем справиться не можешь! – огрызнулась Алаха. – Я не хочу ни с кем знакомиться. Уходи. – И, видя, что Салих медлит, прикрикнула: – Уходи, целуйся со своей Одиерной!

Салих молча повернулся и вышел вон.

Однако вскоре Алаха появилась возле фонтана. Не то из упрямства, не то из любопытства, но она прибежала даже раньше Одиерны. На ней было роскошное шелковое одеяние – одно из тех, что хранилось в сундуках в этом богатом доме и принадлежало кому-то из прежних обитателей. Длинное желтое платье с красным поясом, высокий головной убор, расшитый жемчугами, из-под которого на прямые плечи падали длинные тонкие косы иссиня-черного цвета, тяжелые браслеты, сомкнутые на тонких девичьих запястьях, смуглое, скуластое лицо, бесстрастное, высокомерное, – такой явилась Алаха перед матерью своего бывшего невольника.

Постояла в сторонке. Приблизилась величаво – уж это-то ей, дочери вождей, удалось хорошо, несмотря на то, что платье было великовато и подол волочился по траве. Обошла Фадарат и Мэзарро вокруг, словно коней, к которым приценивалась. Щелкнула языком.

Повернулась к Салиху – тот стоял, медленно наливаясь гневом.

– Это и есть те самые люди, которые будут делить с нами кров? – осведомилась Алаха. – В какой грязной дыре ты их нашел, бездельник?

– Госпожа Фадарат, – обратился Салих к своей матери, – вот эту прекрасную госпожу называют Алахой. Она – соль моей жизни, мое спасение и свет. Без нее я до сих пор влачил бы жалкое существование… Если когда-нибудь она назовет меня своим рабом – не возражай, потому что так оно и есть.

Алаха переводила недоверчивый взгляд с Салиха на Фадарат. Тонкие ноздри ее вздрагивали. Она не могла понять: насмешничает ли Салих или же говорит серьезно.

Немолодая женщина смотрела на маленькую строптивицу ласково и открыто.

– Что ж, Алаха, – спокойно сказала Фадарат, – для меня большая честь и большое счастье служить тебе. Вот мой младший сын Мэзарро. Располагай его жизнью, как и моей.

Мэзарро неловко поклонился девочке. Что за игру затеяли мать и старший брат? Кто эта степная девчонка, вырядившаяся, как государыня? Почему она воротит нос от матери, от Салиха, от него, Мэзарро? И почему Салих готов сносить от нее любые оскорбления – а может, и побои?

…Много позже, оставшись наедине с младшим сыном, Фадарат разъяснит ему все эти загадки. Она увидела то, что осталось непонятным для неискушенного в таких делах парня: Салих любит эту скуластую разбойницу. Любит больше самой жизни. И кем бы ни стал с годами Салих – хоть вождем дикого народа, хоть высшим из Учеников Богов-Близнецов, хоть самим венценосным шадом – маленькая Алаха навсегда останется для него госпожой, которой он будет служить как верный пес до последнего своего вздоха.

Но почему Алаха так ненавидит его?

Ответ пришел спустя несколько минут после того, как мать и брат Салиха познакомились с Алахой.

Ответ прибежал в развевающемся белом одеянии, которое не скрадывало, а подчеркивало роскошную фигуру юной девушки. Она была одета, в отличие от Алахи, очень просто, и эта простота делала ее красоту поистине убийственной.

– Это Одиерна, – представил девушку Салих.

Алаха сжала губы и отвела глаза.

Фадарат поклонилась и Одиерне. Та улыбнулась в ответ с недоверчивой радостью. Каково ей, бедняжке, в этом пустом и холодном доме, подумала Фадарат с невольным сочувствием. Одиерна – настоящее сокровище, редкая красавица. Воплощенная любовь и радость. А Салих и Алаха, занятые друг другом, почти не замечают ее.

Кроме того, Алаха не может не ревновать…

Фадарат вдруг рассмеялась. Она смеялась легко, от души. Все эти взрослые люди – вернее, люди, считавшие себя взрослыми! – казались ей на самом деле заблудившимися детьми. И Алаха с ее сжигающей ревностью и мучительным одиночеством, и Салих, истерзанный жестокими воспоминаниями и скрывающий от всех страсть к маленькой степнячке, и насмерть перепуганная Одиерна, и баловень отца и двух матерей Мэзарро, неожиданно столкнувшийся лицом к лицу с нищетой и голодом, – все они были для Фадарат только детьми. И она знала, что приберет их к рукам, – а уж тогда сбудется ее последняя, самая жаркая мечта: большой дом, полный здоровых, горластых внуков!

Мать Мэзарро – законная супруга отца – так и не смогла выполнить своего обещания: народить кучу детей, наследников всего того богатства, что накопил торговец шелком. Она умерла через семь лет после рождения первенца в родах. Новорожденный прожил после ее смерти лишь несколько дней. Мэзарро остался на руках Фадарат. Поначалу он называл наложницу отца, согласно обычаю, "младшей мамой", но потом слово "младшая" отпало само собой. Фадарат сделалась его ЕДИНСТВЕННОЙ матерью.

А та, лишенная сына, привязалась к мальчику как к родному. Конечно, она баловала его – втайне от господина. Мэзарро вырос немного легкомысленным, чересчур доверчивым и капризным, как все балованные дети, однако у него было доброе сердце. В нем Фадарат была уверена.

В Мэзарро – да. Но не в Салихе. Старший сын оставался для нее кое в чем настоящей загадкой. Фадарат видела, конечно, что он любит Алаху – жизнь за нее готов отдать. Догадывалась, что эта страсть не принесет старшему сыну ничего, кроме горя. Но в чем корень этой страсти? Почему именно Алаха? И кто она такая? Этой девушке не место в городе, в лабиринтах узеньких улиц, в тесноте каменного жилища. Ее стихия – степь. Без вольных овеваемых ветрами просторов она гибнет…

А если Алаха уйдет, то следом за нею уйдет и Салих…