Спираль

ГЛАВА ПЯТАЯ

Голос Зураба Торадзе звучал торжественно:

— Сегодня вы уже можете встать! Через две минуты к вам приведут парикмахера. После бритья наступит историческая минута, которая навечно запечатлеется в вашей, и не только в вашей, памяти! Она навечно запечатлеется в истории медицины и человечества вообще. Вы посмотрите в зеркало и станете свидетелем поразительной метаформозы!

Молчание.

Зураб Торадзе приглядывался к лицу академика в надежде прочесть по глазам больного, какой эффект произвели его слова.

Лицо Давида Георгадзе помрачнело. Этой минуты он дожидался целый месяц, ждал с особенным страхом, нет, страх не то слово, с особенным трепетом.

Придя в сознание через несколько дней после операции, академик сразу ощутил инородность тела, молодого, сильного, значительно больше того, которое было у него в юности. С тех пор ему часто казалось, будто в постели вместе с ним лежит кто-то еще. Он старался не думать о своем, вернее, о новом теле. Ценой нечеловеческих усилий и борьбы с самим собой он мысленно переносился в мир науки. И когда удавалось достигнуть желаемого, мысли в основном вертелись вокруг его последнего исследования. Он уточнял в уме некоторые детали, оттачивал стиль уже написанного труда, шлифовал и придавал фразам большую гибкость, вспоминал прошлые симпозиумы и научные диспуты. Дальше был тупик. Он проникался ощущением, что, кроме мыслей, у него не осталось ничего своего.

Им владел страх. Он понимал, что омолодился, убеждал себя, что спасся, приобрел новую и долгую жизнь, и все же его не отпускал страх, страх превратиться в другого человека. Непривычно сильное тело словно всасывало и растворяло личность академика. Поэтому он старался не думать об операции, о своей синтезированной или привитой личности, не думать о супруге и судьбе единственного, бесследно пропавшего сына.

Второе, что повергло в неменьший ужас, был собственный голос. Непривычный баритон сразу привел его в такое замешательство, что он уже не помнил, какие слова произнес в первый раз. У него рождалось странное чувство, будто за него говорит кто-то посторонний. Потом он понял, что глуховатый от болезни, но мощный и молодой, не присущий Давиду Георгадзе голос исходит из его гортани. Он невольно хватался за горло. И снова покрылся холодной испариной — собственные горло и шея оказывались неестественно крупными и мускулистыми.

До сегодняшнего дня он видел только «свои» руки — широкие запястья, длинные энергичные пальцы. Он изо всех сил старался не смотреть на них, но ничего не выходило. Когда он впервые увидел эти крепкие руки молодого человека, они показались ему чужими. Невольно он начал искать в постели хозяина этих рук. Каково же было удивление Давида Георгадзе, когда сильные, молодые руки подчинились его воле. В первый раз — ему захотелось смахнуть пот со лба — почудилось, будто рука неизвестного молодого человека подняла со стула у кровати носовой платок и заботливо обтерла его влажный лоб.

До него не сразу дошло, что эта сильная рука молодого человека была его собственной правой рукой.

Тогда же его ждало новое открытие — на безымянном пальце левой руки красовался перстень с агатом. Душа академика перевернулась от отвращения. Он нажал кнопку звонка, вызвал главного врача и почти истерическим голосом потребовал сию же минуту избавить его от этой мерзости.

Зураб Торадзе вечером снова принес перстень и заметил:

— Батоно Давид, вам пора осваиваться с новыми жизнью и судьбой. Пусть этот перстень пока полежит здесь, в ящике тумбочки, но помните, со временем вам придется надеть его.

— Верните мне очки! — ответил Давид Георгадзе.

Главный врач умиротворяюще улыбнулся:

— Очки вам уже не нужны, батоно Давид, не забывайте, что отныне вы не семидесятичетырехлетний Давид Георгадзе, а двадцатитрехлетний Рамаз Коринтели. Будет еще лучше, если вы позволите обращаться к вам по вашим теперешним имени и фамилии.

— Довольно! — Академик нервно перевернулся на другой бок. Вместе с ним изменило положение и незнакомое, сильное тело.

— Хорошо, хорошо, успокойтесь! Депрессия очень скоро сменится радостью! — утешил его главный врач.

Но случилось иначе. Депрессия усилилась. Академик сутками не открывал глаз, чтобы не видеть рук. Еще явственнее ощущал он чужое тело, лежащее в его постели. Он не мог дождаться того дня, когда он увидит в зеркале омоложенного себя, точнее, себя, переселившегося в молодое тело. Давид Георгадзе понимал, что понадобится долгое, может быть, безнадежно долгое время, прежде чем он до конца осознает и приспособится к невероятному результату скоропалительного решения и дерзкого шага.

— Сегодня вы увидите в зеркале поразительную метаморфозу, происшедшую с академиком Давидом Георгадзе! — по привычке витийствовал Зураб Торадзе, с актерским мастерством выделяя каждое слово, точно и скупо расставляя акценты. — Семидесятичетырехлетний старец превращается в юного студента физмата Тбилисского государственного университета Рамаза Коринтели. Превращается, оставаясь по-прежнему академиком и Давидом Георгадзе. Именно так, уважаемые товарищи! — Вошедший в азарт главный врач забыл, что его аудитория состоит из одного-единственного слушателя. — Превращается, оставаясь по-прежнему Давидом Георгадзе! Превращается, ни на йоту не претерпев изменения как личность, не потеряв ни толики знаний, ни крупицы эмоционального и интеллектуального потенциала академика!

Торжественный голос врача донельзя раздражал Давида Георгадзе.

«Что со мной? Почему я не нахожу себе места? Почему сердце давит предчувствие чего-то ужасного? Разве я не предвидел, что все так и будет? Разве не учитывал вероятность неприятных ощущений? Что со мной? Не я ли очертя голову бросался в эксперименты, часто рискуя собственной жизнью? Не я ли всегда парировал уколы завистливых коллег, уязвленных моей научной смелостью?»

Давид Георгадзе зажмурился.

«В конце концов, разве мое согласие на неслыханную операцию не было результатом научной и душевной воли? Разве не проявился здесь личный героизм, милостью которого я внес большую лепту в разрешение огромной, почти невероятной проблемы? Разве я не жертвовал собой? Главврач, правда, предупредил меня, что я проживу всего месяца четыре, но ясней ясного, что означают для больного четыре оставшихся до смерти месяца. Не планируй они операцию, кто бы проговорился об этих четырех месяцах? А человек живет надеждой».

Главный врач заметил нездоровый цвет лица больного и его подавленное настроение.

— Вы плохо чувствуете себя? Может быть, перенесем на завтра и наше вставание, и зеркало?

— Не имеет смысла, — открыл глаза Давид Георгадзе. — Мои ипохондрия и волнение легко объяснимы, сегодня мне предстоит в первый раз познакомиться с самим собой, с самой уникальной на свете личностью. Я ведь только мозгом и сознанием академик Давид Георгадзе, а телом, по паспорту и прочим официальным данным — Рамаз Коринтели! Рамаз Михайлович Коринтели…

— Как врача меня ничуть не удивляют ваши подавленность и волнение, но я верю в вашу выдержку. В самую критическую минуту вы не теряли чувства юмора. А оно нагляднее всего отражает силу человеческого духа. Итак, вы разрешаете привести мне парикмахера?

— Сделайте милость.

— С одним условием. С сегодняшнего дня, с этой минуты вы должны забыть, что месяц, точнее, двадцать восемь дней назад вы были академиком Давидом Георгадзе. Кто вы и что вы, должно остаться нашей тайной. Как вы только что сами заметили, с сегодняшнего дня вы официально становитесь — и отныне я буду называть вас именно так — Рамазом Коринтели!

Зураб Торадзе собрался уходить.

— Повремените-ка. Ответьте мне на один вопрос.

Главный врач остановился.

— Несколько дней назад вы сказали мне, что и вторая операция прошла успешно.

— Как по маслу.

— Как он… — Академик запнулся.

— Недурственно, только парализованное сознание осталось парализованным.

— Домашние справлялись о нем?

— Только супруга. От сына никаких известий.

— И что же?

— Ничего. Я объяснил ей, что у академика мозговое кровоизлияние, что, вероятно, клетки пораженного мозга не справляются со своими функциями.

— Обнадежили, называется!

— Какой смысл обнадеживать зря! — Врач беспечно махнул рукой. — Ей лучше сразу примириться с тем, что потерявший сознание муж проживет считанные дни.

— А дальше?

— Что дальше?

— Как восприняла супруга Георгадзе ваше ужасное объяснение?

— Эмоции нормальных людей приблизительно одинаковы. Разница только в форме выражения их. Для одних характерен артистизм, другие безмолвно вопиют в душе. Супруга академика Георгадзе интеллигентная женщина. Истерик не закатывала. Не произнесла ни слова. На миг мне даже показалось, что ее лицо окаменело. Глаза наполнились слезами. Села на стул и долго, очень долго не сводила глаз с осунувшегося, оплывшего, как огарок, лица супруга.

Молчание.

Академик, пребывающий в теле Рамаза Коринтели, внешне сохраняя спокойствие, проглотил застрявший в горле ком.

Зураб Торадзе не знал, как ему быть. Считать диалог законченным и идти за парикмахером или подождать, пока академик спросит что-нибудь еще?

— Вы если не поэт, то наверняка писатель! — неожиданно обронил Давид Георгадзе.

— При чем здесь писательство? — развел руками главврач.

— Так, к слову пришлось. Судя по стилю вашего мышления, у вас, должно быть, рука набита на писании прозы.

— Писательство — слабое место врачей, — признался Зураб Торадзе.

Молчание.

Давид Георгадзе снова смежил веки.

На сей раз врач решил, что разговор окончен, повернулся и двинулся к выходу.

Не успел он сделать и двух шагов, как глухой, полный боли голос пациента снова приковал его к месту:

— Он встает?

Главврач понял, кого подразумевает академик.

— Пока еще нет. Дней через десять, вероятно, сможет встать.

— Сознание будет отсутствовать полностью?

— Он будет мыслить на уровне инстинктов.

— Как долго я пробуду здесь?

— Если ваше здоровье будет улучшаться такими же темпами, то через месяц мы вас выпишем.

— Есть ли шанс, что мы где-нибудь встретимся?

— Не понял.

— Есть ли, спрашиваю, шанс, что я встречусь с ним?

— A-а, ни малейшего. Я перевел его на другой этаж.

— На какой? Мне необходимо знать все.

— На седьмой. Вы пока на первом. Скоро переведем вас на второй.

Молчание.

— Вас что-нибудь еще интересует?

— Ничего. Можете идти.

— Слушаюсь. Только лишний раз напоминаю: не забывайте, кто вы. Парикмахер обслужит вас без зеркала. Мне не хочется, чтобы маленькое зеркало испортило весь эффект. После бритья поставим вас на ноги и подведем к большому зеркалу, которое специально принесли сюда утром, — главный врач указал пальцем на стену.

Проследив взглядом за его пальцем, Давид Георгадзе увидел зеркало в рост человека, приставленное лицевой стороной к стене. Неприятная дрожь пробежала по его телу, и нервы напряглись до предела в ожидании чего-то неведомого.

Из зеркала глядел юный, высокий, мускулистый шатен. У него были карие глаза и нос с легкой горбинкой. Заметно удлиненный подбородок и энергичное очертание губ придавали лицу Рамаза Коринтели суровое выражение.

Поначалу академик даже не мог представить, что отражавшийся в зеркале юноша — он сам. Подумав, будто главный врач привел какого-нибудь молодого ассистента, попытался найти за ним себя. Но, когда на поворот его головы отражение ответило тем же, он понял, что видит Рамаза Коринтели.

Академик невольно вскинул руку и на миг задержал ее. Затем провел тыльной стороной кисти по вспотевшему лбу. Юноша в зеркале исправно повторил его движения. Сомнения отпали, ученый поверил, что чудо свершилось, что это он, превращенный в двадцатитрехлетнего молодого человека, стоит перед зеркалом, в испуге и изумлении разглядывая себя.

Перед тем как больному встать, главный врач снял с него пижаму и натянул на него спортивные трусы. Во время этой процедуры Давид Георгадзе не открывал глаз, ему не хотелось видеть свои нынешние ноги и тело, не хотелось знакомиться со своим преображением по частям. Лучше сразу увидеть в зеркале, что он отныне представляет из себя.

Главный врач, словно прочитав мысли пациента, торжественно произнес:

— Видите, во что мы превратили вас? В цветущего двадцатитрехлетнего атлета. И еще добавлю самое главное — в вашем новом, прекрасном теле воистину заключена прекрасная душа. Мы придали красоте огромные талант, знания и опыт. Разве не чудо совершено нами?!

Давид Георгадзе спокойно вытер лоб. Потом правая рука его соскользнула к мощной груди, прошлась по ней, ощупала бицепсы левой. Вместо радости сильное тело вызвало сначала тоску, сменившуюся затем испугом:

«Где я? На какой из полок этого живого шкафа?»

Он боялся вымолвить слово. Он приблизительно знал, какой у него теперь голос. Все эти дни, разговаривая, он не видел тела. А сейчас никак не верилось, что в теле юного мужчины, отражавшегося в зеркале, находится он сам, и внушительный, молодой баритон, рождавшийся в недрах этой широкой груди, лишний раз подчеркнул бы, что академика Давида Георгадзе уже не существует. А если и существует, то он проглочен этим здоровым и мощным юношей.

«Где же я? — снова засвербила зловещая мысль. — Где я существую и где мыслю?»

Взгляд академика непроизвольно задержался на лбу юноши в зеркале.

«Я там, в этом черепе, запертый, замурованный. Я мыслю и существую за этим лбом. Вот и все!»

По телу забегали миллионы муравьев. Георгадзе ощутил миллионы жгучих уколов.

«Если я только за этим лбом, если я навечно заточен в эту черепную коробку, почему я ощущаю эти уколы? Почему холодная и скользкая глыба, давящая на сердце, толкает меня к пропасти?»

Незаметно для главного врача Давид Георгадзе ущипнул себя за бедро.

Больно.

Снова и на сей раз сильнее ущипнул себя.

Стало еще больнее.

«Я чувствую тело. Отсюда следует: сомневаться не приходится. Эти богатырские грудь, руки и ноги в самом деле подчиняются и принадлежат мне.

Но…

Но мой мозг руководит телом или тело мозгом?

Разумеется, мозг — телом.

Откуда же это подозрение, что я навсегда закупорен в чей-то череп?

Вот хочу погладить себя по голове и глажу!

Что мне пожелается, тело тут же исполняет!»

Георгадзе несколько успокоился и даже улыбнулся своему отражению. Когда же на устах юноши появилась улыбка, он внезапно насупился. Ему почему-то не хотелось, чтобы главный врач заметил, как улыбается молодой академик.

Все это время Зураб Торадзе держался в стороне, с тем, чтобы не появляться в зеркале. Ему не хотелось отвлекать внимание больного отражением собственной персоны. Он понимал, что, если ему не мешать, Давид Георгадзе быстрее придет в себя, быстрее и легче освоится как со своим новым телом, так и со своей новой участью. Однако он не спускал с пациента внимательного взгляда, стараясь по выражению его лица, по гримасам, по движению рук и глаз угадать его душевное состояние, переживания и мысли, чтобы вернее и продуктивнее проводить дальнейшее лечение.

Опытный врач, он уловил момент, когда настала пора вмешаться:

— Вы не устали?

Больной как будто только сейчас вспомнил, что главный врач рядом. Он живо повернулся к нему. Повернулся и сам удивился той стремительности, с какой это произошло. Он был еще слаб от долгого лежания и не восстановил силы после тяжелой операции, однако движение показалось ему на диво бойким и молодым.

— Да, немного устал! — признался академик молодым баритоном. На сей раз ему уже не казалось, будто его словами говорит кто-то посторонний.

— Все произошло как я и ожидал, — главный врач нащупал пульс больного, — вы почти безболезненно восприняли свое преображение. Пульс в норме, на лице не заметно волнения. С сегодняшнего дня мы разрешаем вам вставать ежедневно, чтобы вы могли побольше времени проводить перед зеркалом и привыкать к своему телу.

Давид Георгадзе был довольно крепким стариком, болел редко, зато многие годы мучился зубами. Поэтому сейчас, снова повернувшись к зеркалу, тайком от врача он слегка оскалился и оглядел зубы. Здоровые, один к одному, они сияли белизной.

И тут он засмеялся. Смех постепенно перешел в хохот. Георгадзе шагнул к постели, упал на нее ничком, уткнулся лицом в подушку. Он не понимал, что заставляло его смеяться, трагизм немыслимой до сегодняшнего дня, невероятной участи или радость омоложения. А возможно, ни то и ни другое. Он чувствовал, как хохот перерастает в истерику. Не оттого ли хохотал он во все горло, что в этой поистине фантастической ситуации, еще не уяснив до конца, во сне все происходит или наяву, не разобравшись толком, кто он отныне: по-прежнему академик Давид Георгадзе или двадцатитрехлетний Рамаз Коринтели, он первым делом вспомнил о зубах?

Как громко хохотал он! Громко и жутко!

Да он ли это хохотал?

Может быть, это надрывался со смеху Рамаз Коринтели, потешаясь над поселившимся в его черепе и сидящим там, как наседка на яйцах, Давидом Георгадзе?

Может быть.

Может быть, победивший дьявол хохотал над больным, соблазненным новым телом?

Академик, теряя голову, зарылся лицом в подушку, вжался в нее изо всех сил и разом заглушил свой голос, как деревянная затычка заглушает струю воды, хлещущую из отверстия бочки.

— Что с вами? — в отчаянии закричал врач.

Остолбенев от испуга, он не додумался ни поддержать больного, ни уложить его в постель.

«Не дай бог резкое движение причинит вред новопересаженному мозгу!

Вдруг мы где-то ошиблись, и мозг Георгадзе перестанет мыслить?!»

— Батоно Давид, чему вы смеетесь? — боязливо прикоснулся он к трясущемуся плечу пациента.

«Батоно Давид!» — Разве не он сам недавно предупреждал академика, что с сегодняшнего дня тот становился Рамазом Коринтели и к нему будут обращаться только так?!

«Я, видимо, с перепугу обратился к нему как к академику Давиду Георгадзе, а не как к телу, со старым обладателем которого никогда не разговаривал».

— Что с вами, батоно Давид, прошу вас, возьмите себя в руки!

Отчаянье, сквозившее в голосе Зураба Торадзе, неприятно подействовало на успокоившегося академика. Плечи его изредка вздрагивали, и главный врач понял, что больного перестал бить смех. Давид Георгадзе приподнял голову, прижался щекой к подушке и кротко сказал:

— Не волнуйтесь, доктор. Я чувствую себя достаточно хорошо!

Кровь, свернувшаяся и застывшая в жилах, разжижаясь, медленно заструилась по телу Зураба Торадзе.

Опустилась тишина.

Давид Георгадзе о чем-то думал.

Главный врач, не решаясь заговорить, присел на стул, сгорбился; поступок больного поразил его своей странностью, на какой-то миг он вообразил, что все погибло.

— Оставьте меня, и вы успокоитесь, и я отдохну! — после недолгого молчания попросил окончательно пришедший в себя Давид Георгадзе.

Главный врач потерянно встал. Ему было стыдно, что он впервые за все это время поддался отчаянью, впервые утратил уверенность и позволил страху — вдруг столько мучений пойдет насмарку! — овладеть собой. Он не стал ни проверять пульс пациента, ни прикладывать ладонь к его лбу, и без того было видно, что Давид Георгадзе чувствует себя хорошо.

— Я собирался сказать вам нечто приятное или неприятное, но, мне кажется, лучше отложить это до завтра.

— Говорите сейчас! — глуховато, но твердо потребовал Георгадзе.

— Инга упорно домогается свидания с вами, — в голосе главного врача уже не слышалось недавних торжественных интонаций. — Бедная девочка не находит себе места, и неудивительно, она целый месяц не виделась с вами.

— Что еще за Инга? — удивился Давид Георгадзе.

— Ваша сестра, Инга Коринтели.

— A-а, моя сестра! — улыбнулся больной.

— Если вы не против, дня через три мы можем разрешить ей доступ в палату, а завтра я навещу вас, и мы еще раз пройдемся по вашей биографии. Правда, вы, Рамаз Коринтели, после травмы полностью «потеряли» память, но в жизни человека есть такие явления, такие острейшие впечатления, которые естественно обязаны «восстановиться», как только вы исцелитесь. А теперь, с вашего позволения, я покидаю вас!

Зураб Торадзе подошел к зеркалу, повернул его лицом к стене и вышел.

— Три часа никого не впускайте! — крикнул вдогонку Георгадзе.

— Как вам угодно!

Тяжелая железная дверь закрылась. Давид Георгадзе облегченно вздохнул.

Он удивлялся собственному спокойствию. И был рад, что остался один — никто не мешал ему думать, разбираться в сегодняшнем своем состоянии и оценивать его.

«Неужели все обошлось так легко? — недоумевал академик. — Неужели я настолько выжат и опустошен, что играючи освоился со своей диковинной, неслыханной участью? Может быть, все эти предварительные обсуждения, споры с главным врачом, мысленные прикидки еще до операции примирили меня с необычайностью ожидаемой жизни?

А может быть, все дело в эмоциональных границах? В ограниченной способности восприятия трагического и радостного?»

И вдруг… Лоб оросило холодным потом. Он присел на кровати, тревожно глядя на дверь.

— Нет, нет! — пробормотал он, тряся головой, и снова уткнулся в подушку. — Невозможно, невозможно!

Он подавил рвущийся из груди крик, зная, что аппаратура включена и врач все видит.

Зажмурился, стараясь забыться и ни о чем не думать. Напрасно. Неторопливо встал, зажег большую лампочку, подошел к зеркалу, повернул его, отступил на несколько шагов, упорно разглядывая свое отражение.

«Господи, где я видел этого молодого человека?

Может быть, я ошибаюсь?

Нет, не ошибаюсь. У меня такое чувство, будто я когда-то даже разговаривал с ним».

Академик приблизился к зеркалу, уперся в него одной рукой и пытливо заглянул в глаза своему двойнику.

Слабость охватила тело. Не поворачивая зеркало, только выключив по пути свет, доплелся до кровати, осторожно прилег; закрыл глаза, напряг память, пытаясь вспомнить, где доводилось встречать этого высокого, красивого, но нагловатого с виду шатена, в чьем теле, как подводная лодка в верхних слоях воды, находилась сейчас его душа.

«Откуда я помню колючий взгляд этого молодого человека?

Откуда мне запомнилась его дерзкая улыбка?

Откуда? Откуда? Откуда?..»

Он не мог вспомнить.

«Допустим, вспомню. Что из этого следует? Тбилиси невелик, может быть, где-то сталкивался с ним?

Но тогда я не мог знать… не мог вообразить, что пройдет время, и…

Может, мне кажется. Я настолько возбужден и раздражен, что могло почудиться черт-те что!» — наконец решил он и моментально, словно отключился, заснул глубоким сном.

Давида Георгадзе, сегодняшнего Рамаза Коринтели, одолевало незнакомое чувство.

Что же произошло с ним?

Отчего встреча с сестрой привела в смятение его душу и разум?

Он не мог разобраться, обрадовался или испугался, увидев Ингу.

Разве Инга Коринтели на самом деле была его сестрой?

Хотя с того дня, точнее, с того мгновения, как он стал Рамазом Коринтели, он сделался братом Инги.

Не было ничего неестественного, что во время первой встречи им овладело волнение. Он старался обуздать себя, взять в руки. Ничего не вышло.

Предугадывая заранее, какие трепет и смятение принесет свидание с сестрой, он за два дня как будто подготовился к нему.

Видимо, не подготовился.

«Может быть, никакая психологическая подготовка не в силах унять волнение при встрече с сестрой?

Свидание с нею взбудоражило душу и рассудок или?..»

Испуганный этим открытием, он зажмурился. Старался перевести мысли на другое, но перед глазами стояла Инга, белокурая, среднего роста девушка. С поразительной ясностью видел он ее голубые, наивные, прекрасные глаза. Слегка удлиненный, как у брата, подбородок придавал ее нежному лицу некоторую непропорциональность, но именно эта диспропорция нравилась Рамазу Коринтели. Инга больше походила на шведку или норвежку, чем на грузинку. Облик чужестранки, грациозные движения тонких длинных рук странно тревожили и будоражили его.

Рамаз Коринтели боролся с нахлынувшими чувствами. Ему хотелось обвинить во всем необычность своей судьбы. Пустое. Снова и снова вспоминались ему нежная грудь сестры, легкое тело, воздушные движения, и он понял, что в голове молодого человека одно колесико завертелось не в ту сторону.

Когда ему сказали, что главный врач позволил Инге навестить его, он решил встретить ее сидя на постели. Он даже сел, но затем почему-то передумал и вытянулся на спине. Закрыл глаза. Откуда-то издали доносился до него стук собственного сердца. Он старался преодолеть волнение, переключить мысли на что-то другое, думать об институте и приближающемся международном симпозиуме. Ему как будто удалось совладать с собой, но тут до него донеслось знакомое жужжание двери.

Он моментально открыл глаза.

Дверь закрылась так же тяжело и основательно, как и открылась.

На фоне темного металла отчетливо выделялась белокурая, тоненькая, воздушная девушка, держащая в руках цветы и сетку с фруктами.

Некоторое время она растерянно топталась у двери, не зная, куда идти. Странная конструкция комнаты, более напоминающей склеп, нежели больничную палату, смущала ее. Наконец в сумеречном свете она разглядела диковинную механическую кровать и сама, видимо, не помнила, как рванулась к ней. На ходу бросила цветы и фрукты на тумбочку и, подлетев к кровати, жарко обняла брата.

Рамаз Коринтели зажмурился. По судорожной дрожи прильнувшей девушки он понял, что Инга плачет от радости.

Именно тогда вспыхнуло в душе Рамаза Коринтели странное чувство. Дрожащее тело девушки доставляло поразительное блаженство. Маленькие упругие груди жгли его грудь. Прикосновения нежной щеки будоражили его, как порывы ветра зыбят гладь реки.

Он замер, поняв, что это не было братской любовью, не было тем чувством, которое будят объятия и поцелуи сестры.

Он сразу опомнился, будто пронзенный насквозь струей ледяной воды. Эта вода, шипя, испарялась на раскаленных до красноты, уподобившихся железным струнам нервах. Шипение постепенно стихало, натянутые струны меркли, остывали — Рамаз Коринтели отошел и успокоился.

— Не задуши меня! — были первые слова, сказанные им сестре.

— Я совсем забыла, что ты еще слаб, от радости совсем потеряла голову! — Инга поправила одеяло и пересела на стул. — Ты представляешь, что я пережила? Мы почти потеряли надежду. И вдруг — такое счастье! Удивляюсь, как я еще с ума не сошла!

Инга вскочила, поставила цветы в хрустальную вазу с водой.

Рамазу Коринтели стало смешно: утром он не мог понять, для чего главный врач принес эту хрустальную вазу, до половины наполненную водой. Вернее, взволнованный предстоящей встречей с сестрой, он мельком взглянул на нее, не подумав полюбопытствовать, чего ради Зураб Торадзе водрузил ее на тумбочку.

— Фрукты хочешь?

— Нет, лучше поговори со мной. Поесть я всегда успею.

— Не верю, что ты поправляешься. Ты не знаешь, сколько я пережила. Больше всего меня убивало, что я ничем не могу помочь тебе. А сейчас ты так хорошо выглядишь! — Инга соскочила со стула и снова припала к брату.

Снова раскалились стальные струны. Грудь молодого человека снова ощутила прикосновение маленьких упругих грудей, и ровную гладь реки снова смял порыв ветра.

— Будет тебе! Тебя же предупреждали, чтобы поосторожней со мной!

— Прости! — Инга нежно поцеловала брата в щеку и присела на стул. — Ходить можешь?

— Еще как! Если хочешь, сейчас же встану, только я сегодня много гулял по палате, и главный врач запретил мне подниматься до завтра.

— Нет, не вздумай вставать! — испугалась Инга. — Я скоро уйду. Не переутомляйся. Знаешь, я не верила, что ты выкарабкаешься. И не могла понять, отчего меня не пускали целый месяц. То одним успокаивали, то другим. Я не верила, что операция поможет. А теперь я такая счастливая, кажется, будто все во сне. Ну ладно, мне пора. Боюсь, как бы ты не переволновался. Когда захочешь, я снова приду к тебе.

— Если сможешь, приходи каждый день! — вырвалось вдруг у Рамаза Коринтели. — А сейчас лучше ступай!

Инга нежно поцеловала брата и ушла. Железная дверь отворилась, как только девушка приблизилась к ней.

Рамаз Коринтели догадался, что главный врач наблюдал за их свиданием. И хотя он считал естественным интерес главного врача, его все-таки покоробило.

Инга повернулась, улыбаясь, помахала брату на прощанье и вышла из палаты.

Тяжелая железная дверь медленно закрылась.

Рамаз Коринтели закрыл глаза.

Ему вспомнились его последние слова: «Если сможешь, приходи каждый день», — и он вздрогнул.

Собственные слова напугали его.

«Почему каждый день?

Всего час назад мне до смерти не хотелось встречаться с ней!

Что же случилось?

Может быть, сознание сразу подчинилось новому телу и, как только я увидел ее, братская любовь ожила во мне?

Любовь! — дрожью пробежало по телу. — Может быть…»

Рамаз Коринтели боялся думать дальше. Но только на минуту воздвиглась дамба, только на минуту остановился мощный поток реки.

И с новой силой нахлынули мутные волны.

«Может быть, разум в самом деле подчинил себе тело…»

Он не продолжил мысль, будто снова ощутил вдруг прикосновение маленьких упругих грудей…

Открыл глаза. Над ним стоял главный врач, что очень удивило его. Он не слышал, когда тот вошел.

— Не спите?

— Нет, просто закрыл глаза.

— Как прошла первая встреча?

Самодовольный вид и понимающая улыбка врача покоробили Рамаза Коринтели.

— Вам прекрасно известно, как она прошла!

— Разумеется, известно. Вас не должно шокировать, если ваша палата подключена и я слушаю ваши разговоры. Каждое ваше слово, колебание настроения, тоска или радость снабжают меня обильной информацией, исходя из которой я направляю дальнейшее лечение. Если мы подвергнем анализу мои наблюдения, то убедимся, что у меня есть все причины для радости. Уже чувствуется ваше душевное оживление, к вам возвращается легкое и радостное настроение. Встреча с сестрой вызвала у вас только положительные эмоции. Вы должны признать, что я нрав!

Рамаз Коринтели в упор посмотрел на главного врача. Ему хотелось вычитать в круглых зеленоватых глазах Зураба Торадзе, уловил ли тот бессознательное, странное ощущение, овладевшее пациентом в объятиях сестры.

«Он, кажется, ни о чем не догадывается.

Откуда ему догадаться!

И о чем он должен догадываться, разве я в самом деле…» — Коринтели не закончил мысль, ему не хотелось ни доводить ее до конца, ни называть своими словами то ощущение, которое он пережил, когда груди сестры прикоснулись к нему. Само по себе непростительно, что совсем недавно он мысленно произнес слово «любовь».

Что из того, что Инга ему не сестра, она сестра телу, в котором сейчас обитает душа Давида Георгадзе. Отбросив остальное, семидесятичетырехлетнему мозгу трудно, точнее, аморально и грязно представить сексуальное возбуждение, вызванное прикосновением груди и по-детски нежной щеки девушки, годящейся ученому во внучки.

Он снова заглянул в глаза главному врачу. В упоенных победой глазах того переливались искристые лучи.

«Он, разумеется, ни о чем не догадался, да и о чем ему догадываться», — успокоился наконец Рамаз Коринтели.

— Действительно, следует признать, что я прав! — после затянувшейся паузы повторил главный недавнюю фразу.

— Если наша беседа доставила вам обильную информацию, вы должны знать, что я устал и мне не до разговоров!

— Добро! Я ухожу. Отдыхайте, вечером я к вам загляну. И главное, батоно Рамаз… — Слово «батоно» несколько стесняло Зураба Торадзе, ему казалось неуместным величать им двадцатитрехлетнего юнца, несмотря на то, что фактически он обращался не к студенту Коринтели, а к академику Георгадзе. — Да, самое главное, что я ухожу обрадованный, полный уверенности в победе! А сейчас, с вашего позволения, мы снова захватываем вас в плен, снова подсоединяем вас к нашей аппаратуре. Сегодня моих ассистентов ожидает большая работа, предстоит проанализировать, как ваше тело и мозг перенесли сильные эмоции и переживания сегодняшнего дня. Хотя могу сказать вам заранее, что у нас нет оснований для волнения и тревог.

Включив последний аппарат, главный врач выпрямился и улыбнулся больному:

— Я ухожу. Приятных сновидений, батоно Рамаз!

«Батоно Рамаз!» — горько усмехнулся тот.

Врач ушел. Тяжело опустилась железная дверь. По желанию Кормители был выключен свет. Только там и тут по-прежнему мерцали красные и зеленые лампочки аппаратуры.

В палате, толстыми бетонными стенами напоминавшей склей, воцарилась тишина. Но это впечатление было обманчиво. Очень скоро отчетливо заявило о себе монотонное, похожее на пчелиное, жужжание аппаратуры.

Мучительная тоска охватила Рамаза Коринтели. Он снова представил себя расчлененным, разложенным по мерцающим телеэкранам в разных комнатах.

Жужжание аппаратуры оборвалось вдруг. Погасли зеленые и красные огоньки. Все поглотили жуткие тьма и безмолвие.

Рамаза Коринтели обуял страх. До сих пор он был твердо уверен, что у тишины нет своего голоса. А сейчас… Он явственно улавливал странный голос тишины, рождавшийся как будто где-то далеко-далеко и вместе с тем очень близко, возле самого уха.

Рамаз провел рукой по лицу, стараясь избавиться от влажной темноты, парным облаком облепившей кожу.

И тут послышался шум. Коринтели вздрогнул. Шум не походил на привычный звук отворяемой железной двери. Прямо перед ним содрогнулась и треснула бетонная стена. Трещина блеснула, будто молния. Расширилась. В образовавшуюся щель просунулись вдруг чьи-то две огромные лохматые руки и со скрежетом раздвинули стену. В палату хлынул солнечный свет. Яркое солнце резануло по глазам, но они исподволь привыкли к золотистому сиянию.

И вдруг…

«Господи, не мерещится ли мне?»

Он увидел озаренную солнцем Ингу. Улыбаясь, шла она в белом платье, вокруг ее головы светился голубоватый нимб. Шаг ее был плавен и спокоен, как в замедленном кино. В руке она держала большой букет ромашек, голубой пояс охватывал талию. Только сейчас Коринтели заметил, что Инга идет не по земле, а по парадному ковру солнечных лучей.

И вдруг словно кинолента завертелась в обратную сторону — солнечный свет потек вспять, увлекая за собой Ингу. В проеме стены взметнулись и пропали огромные, обросшие шерстью руки. Раздался прежний скрежет, щель медленно сузилась, стена опять срослась.

Пораженный и испуганный Рамаз Коринтели попытался встать… Но тут кто-то вцепился ему в волосы и приковал к постели. Под чье-то злорадное хихиканье длинные, мокрые, как щупальца, пальцы сдавили горло. Воздуха не хватало, он силился закричать и не мог. Невозможность вздохнуть обостряла боль. Мокрые щупальца обвили шею как петля. Эта скользкая петля все сужалась. Еще миг — и хруст позвонков отозвался в ушах. Кто-то ударом молота вогнал в мозг железный штырь.

Рамаз собрал последние силы, вцепился что было мочи в лохматые мокрые щупальца. Напрасно. Как он ни бился, пальцы скользили по слизи. Кто-то снова ударил молотом по штырю. Снова вспыхнули и разлетелись искры. Он плавал в холодном поту. Отчаявшись от боли, он в последний раз вцепился в мокрые щупальца, впился в них с нечеловеческой силой и отодрал от горла.

Вздохнул полной грудью, ощущая в легких живительный поток кислорода.

Открыл глаза.

Первым, кого он увидел, был Зураб Торадзе. За ним стояли еще двое врачей.

«Кто зажег свет, когда они вошли? — поразился Рамаз Коринтели. — Неужели все это привиделось мне?»

— Если бы вы знали, как напугали нас! — улыбаясь, сказал Зураб Торадзе. — Сейчас хорошо чувствуете себя?

Коринтели показалось, что вымученная улыбка как мыльная пена растеклась по озабоченному лицу главного врача.

— Плохой сон приснился, видимо, поэтому метался! — глухо ответил он. — Можете быть спокойны, я сносно чувствую себя.

Последние слова Рамаз произнес твердо. Напряженные лица врачей раздражали его. Ему хотелось остаться одному.

— От плохого сна и здоровый не застрахован. Прошу вас, ни о чем не думайте, ничего опасного нет.

Зураб Торадзе повернулся. Врачи, пропустив начальника вперед, молча последовали за ним.

Тяжело опустилась железная дверь.

Рамаз Коринтели закрыл глаза. Душу сжимала тоска. Съежившись в чужом теле, воспаленный мозг Давида Георгадзе улавливал тревожные импульсы. Больной чувствовал: случилось нечто непредвиденное. Он понимал, что все гораздо сложнее, чем представлялось ему и главному врачу.