Сомнамбулист

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Боюсь, я был не до конца честен с вами.

Конечно, вы скажете, что мне следовало открыть вам правду с самого начала, с первых страниц. Но отложите ваш вердикт на время, не судите меня за то, что я утаил частности, переиначил фамилию-другую, соврал пару раз.

Я не называл вам своего имени, поскольку не хотел, чтобы вы сочли «Сомнамбулиста» пристрастным повествованием. Большая часть прочитанного вами — чистая правда. Я уже признался, где приукрасил или преувеличил, а где пришлось выдумать, — там же об этом и сказано.

Однако вы могли заметить некоторую неровность в изображении одного персонажа. Я старался хранить беспристрастность, но — господи ты боже мой! — как же я в конце концов возненавидел этого человека!

Тем не менее, когда мы снова встретились в огромном зале под «Любовью, Любовью, Любовью и Любовью», я вел себя предельно вежливо, хотя с трудом удерживался от соблазна позлорадствовать.

— Мистер Мун. Счастлив, что вы все же сумели сюда попасть.

— Мы знакомы?

— Эдвард, — упрекнул я его. — Как же вы могли забыть?

— Преподобный доктор Тан, — ответил он (чересчур иронично). — Следует ли предположить, что это имя — не настоящее?

— Мое докторское звание — просто почетное, — признал я, — но, должен сказать, мне несколько обидно, что вы не помните меня.

Мун обратился к сестре.

— Кто этот человек?

Не могу похвастаться тем, что хорошо знал ее, но за время нашего чересчур краткого знакомства мисс Мун всегда поражала меня своим достоинством. Умная и миловидная и (после нескольких дней мягкого убеждения) откровенная сторонница нашего дела.

— Онгерой, — снова сказала она. — Вождь и величайший друг.

Я вспыхнул от этой незаслуженной похвалы.

— Вы и правда меня не помните? Мун покачал головой.

— Никогда прежде вас не встречал. — Он повернулся к Сомнамбулисту. — Ничего не напоминает?

Великан пожал плечами. Я был возмущен.

Я чувствовал себя обманутым. Я много лет ждал нашей встречи, предвкушал ее с болезненным возбуждением, как ребенок Рождество. Сколько раз я представлял идеальную версию нашего разговора, в которой я представал великодушным победителем, остроумным, мудрым и вдохновенным. Я намеревался ослепить его.

Но я ожидал, что Мун узнает меня сразу, что Сомнамбулист съежится от страха, что оба станут говорить со мной уважительно, как с опасным противником, врагом, которого надо бояться. Вместо этого они тупо таращились на меня, как на какого-нибудь вонючего нищеброда, который клянчит у них на улице деньги.

И я назвал им свое настоящее имя.

Здесь я его повторять не могу. Это прозаическое, обыденное имя, не достойное человека моих талантов и амбиций. Можете продолжать думать обо мне (если вы вообще решите обо мне думать) как о преподобном докторе Тане.

Сомнамбулист усмехнулся, но Мун все равно не узнавал меня. Великан нацарапал что-то на своей дощечке, и в глазах Эдварда мелькнула искорка понимания.

Мистер Мун рассмеялся — этот жалкий человечишка действительно смеялся надо мной!

— Конечно, — воскликнул он и продолжил свою речь чрезвычайно приукрашенным рассказом о том, как (будучи куда моложе) я попытался ограбить Банк Англии, но по ошибке прокопался в лондонскую канализацию.

— Я много месяцев пытался вспомнить ваше имя. — Он еле сдерживал смех. — Даже миссис Гроссмит вспомнить не смогла, хотя она-то мелочи помнит прекрасно.

Думаю, я высказался насчет сомнительной предусмотрительности Муна, раз он так нагло говорит со мной, попав в мое подземное логово безоружным, находясь полностью в моей власти.

Он потребовал объяснений, и я, как только сумел взять себя в руки, ответил ему. Я сказал этим двоим, что иерархия существует даже среди преступников и что после вышеописанного прискорбного инцидента я сделался мишенью для насмешек в преступном сообществе. Искусно избегая жалости к самому себе, изящно балансируя между пафосом и твердостью, я сказал им следующее:

— Я устал быть самым мелким из мелких проходимцев и решил изменить себя. Можно сказать, я основал религию. — При этих словах я хихикнул, полагая сказанное блестящей иронией.

Шарлотта улыбнулась (милая девочка), но эта парочка стояла с каменными лицами.

— Наше общество расшатано, мистер Мун. «Любовь» нашла выход.

— Ну, так поделитесь, — зевнул он. — Только не очень долго.

Он говорил со мной, словно с ребенком, и хотя его отношение обижало меня, я решил пока спустить ему эту наглость.

— Вы тоже часть этого выхода, — тщательно выговорил я. — Я не просто так вызвал вас сюда.

— Я пришел сюда по собственной воле. Вы тут ни при чем.

Признаюсь, я не сдержал восторженного вопля по поводу его неосведомленности (хотя, кажется, мне удалось скрыть свой восторг кашлем).

— Нет-нет, — мягко поправил его я. — Это я привел вас сюда.

Трое ждали у двери на галерею, чтобы сделать свой ход. Я поманил их к себе.

Мистер Клеменс. Миссис Хонимен. Томас Крибб.

— Это я разложил перед вами все эти намеки, Эдвард, и вы пошли по следу, как я и предполагал.

На его лице промелькнуло что-то подобное страху, когда последние детали разгадки встали на место. Не могу сказать, что в этот момент Мун оценил весь масштаб ловушки, в которую его искусно заманили. Но он был так очаровательно сломлен, что, наблюдая, как до него постепенно доходит вся глубина его провала, я просто не смог не рассмеяться.

Что бы вы ни думали, я не полностью лишен сочувствия. Мун испытал серьезное потрясение, и даже Сомнамбулист — это изваяние с острова Пасхи — был просто ошеломлен моим небрежным откровением.

Отослав Крибба, Шарлотту и прочих, я проводил моих гостей в скромный кабинет, где предложил им еду и напитки и пообещал все объяснить. Сомнамбулист явно обрадовался угощению, но Мун довольно резко отказался. Он отодвинул тарелку и раздраженно заявил:

— У меня есть вопросы.

— Мы здесь, — сказал я, — строим будущее. Новое общество, вдохновленное идеями Пантисократии.

— А почему для осуществления этих идей необходимы убийства?

— Моя совесть абсолютно чиста. То, что я делаю, я делаю исключительно ради бедных и обездоленных нашего великого города, ради нищих, попавших в изгои общества, оттесненных на обочину жизни независящими от них обстоятельствами. Эти «отбросы общества», если угодно, призраки из плоти и крови. Кроткие, мистер Мун, кроткие наследуют Землю!

— Люди вроде Спейта.

— Именно так.

— Спейт, которого я видел на прошлой неделе, — довольно гневно сказал он, — уже не тот человек, которого я когда-то знал.

Я пытался заставить его понять.

— Он изменился. Он нашел лучший путь в жизни.

— Что бы вы ни сделали с ним, вы сделали это и с моей сестрой.

— Она пришла к нам добровольно. Когда она поняла, что пребывала во тьме, «Любовь» вывела ее из мрака на свет. Все, чего мы жаждем, это жить согласно принципам Пантисократии. И мы очень близки к осуществлению нашей идеи. Многие ли в истории могли этим похвастаться? Мы собираемся построить рай на земле, мистер Мун. Почему вы чините нам препятствия?

— Потому что вы совершали убийства, обманывали и растлевали людей. Потому что вы извращенный неудачник, уверенный, будто можно перекроить мир по собственному желанию.

Мне стало немного не по себе от этих тяжелых слов, и Мун мгновенно воспользовался моим временным замешательством.

— Вы убили Варавву.

— Мы просили его присоединиться к нам.

— К вам? Что делать убийце в раю?

— Вы никогда не считали его безнадежным. Мы тоже.

— Но он отказался?

— Похоже, он предпочел умереть во тьме.

— А Мейрик Оусли?

— Мейрика мы направили туда наблюдать за ним. Варавва много знал о наших операциях.

— Поэтому вы его и убили?

— Причина не в том, что он мог рассказать вам правду. Но он сделал бы это слишком рано. Признаюсь, меня удивляет, — продолжил я, — что вы не спросили меня о Сириле Хонимене. В конце концов, именно его смерть навела вас на наш след.

Мун недоуменно посмотрел на меня.

— Никаких соображений на этот счет? — мягко произнес я. — Никаких изящных теорий? Никаких блестящих выводов, наконец?

— Ну, так расскажите же мне! — едва не закричал он.

— Это был крючок, Эдвард. Извращенное, гротескное преступление, которое должно было привлечь ваше внимание. Представление, перед которым — мы это знали — вам не устоять. Идеальный способ привлечь вас к нам.

— Так вы хотите сказать, что все это ради меня? Постановка?

— В общем и целом, да.

— Значит, люди погибли, — плюнул Мун, — ради нашего дурацкого разговора?

— Не надо быть таким эгоистичным. Миссис Хонимен и миссис Данбар не испытывали особой любви к своим бесполезным сыновьям. Они хотели убрать эти болезненные наросты, срезать их как можно скорее, как срезают уродливые бородавки. Мне кажется, им это было даже приятно.

— Миссис Хонимен. Миссис Данбар. Вряд ли их назовешь отбросами общества.

— Готов признать, что временами «Любовь» испытывала материальные затруднения. Нам требовались деньги. Вышеупомянутые дамы оказались полезными активами.

— И где они?

— Они не подходят для рая, — спокойно признался я.

— А Муха? Он тут при чем?

— Это порыв вдохновенного безумия, который, по моей мысли, также должен был вас привлечь. Откуда нам было знать, что вы его убьете?

— Ладно, вот я здесь. И что дальше? Неужели все это затеяно только ради того, чтобы меня унизить?

— О! Не стану притворяться, что не рад этому. Но моя цель больше, чем просто месть.

— Чего же вам надо?

— Эдвард, — я улыбнулся, — я хочу, чтобы вы к нам присоединились.

Миссис Гроссмит (которой вскоре предстояло стать миссис Бардж) внезапно проснулась перед рассветом, сама не понимая почему. В комнате было тихо, хотя из соседнего сада доносилась вечная птичья песнь, неумолчные арии и гимны пернатого племени. Большую часть жизни миссис Гроссмит поутру первым делом задавалась вопросом: отчего же они всегда так веселы? Но после встречи с Артуром она постигла ответ. Подумав о нем, от удовольствия она коротко вздохнула — вышло нечто среднее между всхлипом и счастливым стоном. Она потянулась, чтобы коснуться его, но обнаружила только пустую постель, еще теплую, но прискорбно покинутую женихом.

— Артур?

Если вы разделяете викторианское негодование по поводу того, что влюбленные делят ложе до заключения брачных уз, то держите его при себе. Я не приемлю этого устаревшего ханжества и смею вас заверить, в новом государстве Пантисократии места вашему морализаторству не найдется. Угнетающие принципы наших отцов и дедов канут в небытие, и их сменит нечто куда более живое, прекрасное и настоящее. Человеческая природа, освобожденная из тюрьмы, созданной обществом для себя самого в искренней ненависти к себе, будет процветать. В новом веке мы все уподобимся Эммелине Гроссмит и Артуру Барджу.

Домоправительница забеспокоилась. У нее шевельнулось первое слабое подозрение, что предстоящий день полетит кувырком, и сразу же веселое чириканье птиц у кормушки перестало ее вдохновлять. Она села в кровати, подоткнула под спину подушки и стерла с глаз жесткие хлопья вещества, которое скапливается в уголках век во время сна. Не в силах удержаться, она сунула крошки в рот и принялась задумчиво их жевать, но привычный ритуал не помог ей поднять настроение. Она снова позвала:

— Артур!

Дверь в спальную открылась, и появился ее жених — умытый, выбритый и полностью одетый.

— Да, голубка моя, ангел мой!

— Еще рано. Что ты делаешь?

— Я разбудил тебя?

— Артур, мне тревожно.

— Не волнуйся, дорогая. Я просто выйду на часок. Есть небольшое дельце, которое требует моего присутствия. Надо кое-что сделать. Так, мелочь, недостойная твоего внимания.

Холодная, взвешенная манера, с которой он произнес эти слова, нарочитая небрежность сразу же убедили ее, что ее подозрения верны: чего бы ради ее возлюбленный ни поднялся так рано, дело это не может не тревожить ее — более того, оно начало ее пугать.

Бардж подошел к постели, сел рядом с любимой, погладил ее по щеке.

— Поспи еще немного. Я ненадолго. И когда я вернусь, у меня будет для тебя сюрприз.

— Сюрприз?

Он положил палец на ее губы.

— Потерпи — и увидишь.

Миссис Гроссмит позволила утешить и уверить себя и даже сумела на время заглушить острое чувство надвигающейся катастрофы. Артур отправился улаживать свое таинственное дело, а она вернулась в постель, чтобы предаться сну. Она задремала, потом заснула, и сны ее были беспокойными и черными.

Жаль, что добрая женщина вообще пережила такой кошмар, — но еще хуже, что этот смутный, неоформленный ужас оказался детским лепетом по сравнению с ужасами реального мира.

Артур Бардж подозвал кеб и приказал кучеру отвезти его на Пикадилли-серкус. Он долго откладывал дело — достойное порицания упущение со стороны человека, всегда гордившегося своим профессионализмом и точностью.

Оказавшись на Пикадилли, Бардж остановил кеб и вышел. Предмет его забот находился не здесь, но он не желал давать кучеру точного адреса. Расплачивался он, отвернувшись. Это не позволит вознице потом опознать седока.

Бардж отошел от кеба, подождал, пока тот уедет, и направился к Сент-Джеймс-парку. Стояло раннее утро, только-только рассвело, улицы были по большей части пустынны, если не считать бедолаг, которые провели ночь в подъездах или сточных канавах. Бардж проходил мимо, не глядя — еще чего! Подобное зрелище являлось привычным и повсеместным, но такого никогда не будет в Пантисократии.

Бардж подошел к границе Сент-Джеймс-парка, свернул на неширокую улочку рядом с Пэлл-Мэлл и остановился перед скромным домом. Пластинка возле дверного звонка гласила:

Нечего и говорить, что Бардж в клуб не входил.

Он достал из кармана пиджака тонкий металлический предмет, ощетинившийся острыми, зубчатыми остриями. С осторожной ловкостью человека, не раз проделывавшего подобное, он вставил инструмент в замочную скважину, повернул его сначала в одну сторону, потом в другую, пока замок не открылся с громким щелчком. Как можно тише Бардж потянул дверь на себя.

Он проскользнул в коридор. Перед ним лежала курительная, откуда доносился поток душераздирающих всхрапов и свистов. Бардж заглянул в комнату и увидел в кресле старика, дремлющего со вчерашним номером «Тайме» на коленях. У его ног стоял полупустой графин виски.

Бардж двинулся к концу коридора. Там, как он знал, располагалась комната мистера Дэдлока. Он наблюдал за клубом в течение многих недель, придя наконец к выводу, что членами этого заведения являются самые странные люди в Лондоне. Все, кто входил туда или выходил оттуда, выглядели сбежавшими с гравюр Хогарта: персонажи едва ли трехмерные и настолько гротескные, что в них с трудом верилось. Однажды он увидел и Дэдлока, тот сидел в курительной, раздетый до пояса. В этом окружении он казался почти нормальным, и это многое говорило о его одноклубниках.

Бардж попытался открыть комнату Дэдлока. Оказалось, этот дурак не запер ее, и она отрылась легко. Начальник одного из штабов Директората раскинулся на постели, исходя потом, и бормотал что-то во сне. Кровать стояла в большом алькове у окна, утренний ветерок шевелил занавеску. Обнаженное тело спящего прикрывали простыни, но белые шрамы на груди виднелись даже в темноте.

Подойдя к постели, Бардж сунул руку в карман и извлек нечто вроде хирургического скальпеля. Беспечно, как дантист, осматривающий десятого за день пациента, он склонился над жертвой.

За всю свою карьеру Артур Бардж убил тридцать мужчин, семнадцать женщин и двух детей (близнецов). За это время он выработал определенные привычки и суеверные ритуалы, главным из которых был следующий: прежде чем перерезать жертве горло, он заглядывал ей в глаза. Это делало убийство более реальным, придавало ему какой-то пикантный привкус.

Свободной рукой он встряхнул Дэдлока. Тот мгновенно открыл глаза. Неповоротливый со сна, он начал было отбиваться, но убийца легко уложил его назад. Отчаянно брыкаясь, Дэдлок пытался позвать на помощь, но человек с оттопыренными ушами занес нож. Затем, словно корова, смирившаяся перед тесаком забойщика, Дэдлок замер. Бардж двинул клинок вниз, целясь в горло жертвы и предвкушая, как припишет еще единичку к своему счету трупов, и думая, сколько же еще их будет до того, как он окончательно уйдет на покой, как раздался апокалиптический звон разбитого стекла и что-то прыгнуло в окно.

Точнее, не одно что-то, а целых два.

Выпутавшись из занавесок, небрежно стряхивая осколки, в комнату вступили две совершенно невероятные фигуры.

— Привет, сэр!

— Надо же, Артур!

Бардж от неожиданности выронил нож. Дэдлок с трудом сел в постели, глотая воздух ртом и внезапно обретя надежду на жизнь.

Бардж уставился на двух незваных гостей, слишком ошеломленный, чтобы сразу найти слова.

— Кто вы такие? — наконец выдавил он.

— Я Хокер, сэр. А он — Бун. Старосты одновременно осклабились.

— Добрый вечер, мистер Дэдлок. Уж простите нас, что мы вот так ввалились.

Дэдлок вцепился в случайно подвернувшуюся подушку.

— Вы… вас послал альбинос?

— Конечно! Он ведь ваш приятель?

— Старина Скимпи чертовски крут.

— Тип-топ!

Приблизительно тогда до Артура Барджа начало доходить, что тут происходит. Он метнулся было прочь, но высокий схватил его за плечи и стал крепко толкать к дальней стене комнаты. Бардж пытался отбиваться, но незнакомец как бы мимоходом сломал ему правую руку. Бардж заорал от боли, и Хокер начал насвистывать какую-то мелодийку.

— Спасибо, — еле выговорил Дэдлок. Его слова едва расслышали за воплями его несостоявшегося убийцы.

Бун коснулся козырька кепки.

— Да с удовольствием, сэр.

Они с Хокером быстренько выпихнули Барджа в окно, затем удалились тем же путем сами.

После короткого молчания Дэдлок спрыгнул с постели и выглянул из разбитого окна. В комнату, недоумевая, вошел бровастый старик. Волосы у него торчали дыбом.

— Что тут происходит? Вы в порядке? Дэдлок едва удостоил его взгляда.

— Какой же тут ужасный беспорядок! — простонал старик.

— Меня чуть не зарезали в собственной постели.

— Прискорбно это слышать.

— Принесите мне бренди, — рявкнул Дэдлок. — Сдается мне, день преподнесет еще худшие сюрпризы.

Старик почтительно дернул бровями.

— Очень хорошо, сэр.

Когда Артур Бардж пришел в себя, Хокер и Бун смотрели на него, осклабившись, как пара горгулий со здания начальной школы. Шпагат, которым его привязали к креслу, глубоко врезался в его запястья и щиколотки. Кроме яркого света, бьющего в лицо, вокруг было темно.

— Рад, что вы пришли в себя, сэр. Правда, чудесно видеть его, Хокер?

— Замечательно, Бун!

— Кто вы? — проскулил Бардж. — Чего вам надо?

— Он не слышал о нас, Бун.

— Не слышал о нас? Я разочарован. Я-то думал, мы живая легенда.

— Тупой старый хрен.

— Сколько вам заплатили? — в отчаянии спросил Бардж. — Сколько бы ни было, даю вдвое!

— Словами-то не бросайтесь, сэр.

— Чего вы хотите?

— Боюсь, нам велели устроить вам нагоняй.

— Нагоняй?..

— То есть отлупить вас хорошенько.

— Отдубасить как следует. Бардж заплакал.

— Пожалуйста…

— Как вас зовут, сэр?

— Зовут?

— Зовут, сэр.

— Артур Бардж. Мое имя Артур Бардж.

Бун разочарованно кивнул своему спутнику. Хокер стал рыться в карманах своей куртки, пока не достал огромный нож — раза в три больше того, которым Бардж намеревался зарезать Дэдлока, и слишком большой, чтобы поместиться в кармане куртки Старосты.

Бардж задергался в ужасе, по ноге потекла горячая жидкость.

— Ха! У Хокера новый перочинный ножичек!

— Это обалденный ножик, сэр. Смотрите — у него открывашка есть, и штопор, и всякие прочие штучки.

Бардж зарыдал.

— Назовите ваше имя, сэр.

— Я уже сказал — меня зовут Артур Бардж.

Бун еле заметно повысил голос.

— Дурака не валяйте, сэр.

— Прошу вас! Умоляю, я…

— Имя, сэр. Ваше настоящее имя.

У Барджа не осталось выбора, кроме как сказать правду и отдать себя на сомнительную милость этих тварей. Странно, после стольких лет назвать наконец свое имя вслух, снова обладать им оказалось действительно приятно. Он простонал:

— Я Мангуст. Бун просиял.

— Спасибо, сэр! Вы же понимаете, нам надо было убедиться.

Они рассмеялись.

Хокер склонился над мистером Барджем и с огромным удовольствием начал отпиливать ему голову.

Здесь я должен поднять руки и признаться, что как минимум отчасти виноват во всех этих неприятных событиях. Директорат следовало остановить: они слишком уж пристально заинтересовались нашей деятельностью, и после провала этого старого козла Слаттери я послал по их следу «спящего» агента Охранки, скрывавшегося под именем Артура Барджа. Я доверил Дональду заботу о деталях, и он, боюсь, несколько переусердствовал. Естественно, я отнюдь не собирался заходить так далеко и заставлять бедную миссис Гроссмит страдать. Но откуда же я знал? Я человек важный, и делегирование полномочий есть неотъемлемое зло моего положения.

Как бы я ни наслаждался, рассказывая Муну о том, как легко я манипулировал им, объяснения начали меня утомлять.

Мун сплюнул.

— Вы хотите, чтобы я к вам присоединился?

Его лицо приобрело любопытный лиловато-кирпич-ный оттенок праведного негодования.

— Когда увидите то, что я намерен вам показать, вы поймете.

Я неторопливо двинулся к выходу из комнаты, уверенный, что Мун с приятелем последуют за мной, ведомые не только страхом и любопытством, но и самым основным и первобытным желанием каждого человека — узнать, чем все кончится.

Меня давно очаровывал подземный Лондон, его тайные подземелья и темные глубины. С тех пор как я вырвал бразды правления фирмой «Любовь, Любовь, Любовь и Любовь» у ее мерзкого директора, мы с Дональдом Макдональдом создали под нашей штаб-квартирой целый мир. Мы построили глубокие склепы и чертоги, призванные служить укрытием и убежищем от смятенного мира, расположенного наверху.

Я повел Муна и Сомнамбулиста на галерею над большим залом. Зал был полон моих людей, стоявших плечом к плечу. Зал кипел жизнью, его переполняла Любовь. Перед нами стояли отвергнутые Лондоном несчастные: бедняки, уродцы, обездоленные, покинутые, оборванные, лишенные надежды — все отбросы города. Мое появление приветствовал могучий рев, на который я ответил скромным поклоном и небрежным взмахом руки.

Мун глядел сверху вниз на собрание, несомненно пытаясь высмотреть среди них свою сестру, Томаса Крибба или мистера Спейта.

— Так много, — прошептал он. — Я и понятия не имел, что их столько.

— Любовь собирает свои ряды, — сказал я, не сумев (признаюсь) полностью скрыть свою гордость. — Рядовые Пантисократии.

— Рядовые? — снова ощетинился Мун. — Зачем раю солдаты? Зачем жестокость? Зачем смерть? Почему вам просто не забрать своих последователей и не уйти? Построить свой рай на берегах Сасквеханны и оставить всех прочих в покое?

Я поражался тупости этого человека. Несмотря на все, что я ему рассказал, он до сих пор не осознал сути.

— Сасквеханна? — Я постарался не выказать презрения. — Вы и правда верите, что мы собираемся в Америку?

— Но ведь таков был план Колриджа, кажется?

— Америка не годится. Это развращенная страна.

— Тогда где же?

— Здесь, Эдвард. В городе.

— Я думал, вы ненавидите Лондон.

— Ни один город не безнадежен. Мы перестроим его. Начнем с нуля. Построим новый город, где будут жить пантисократы. Я даю Лондону второй шанс.

— Ачто будет с теми, кто не подходит вашей утопии? Мне пришлось быть честным.

— Эти будут преданы мечу.

Мун сказал что-то предсказуемое по поводу моих умственных способностей. Я ответил, что он недальновиден, и терпеливо объяснил ему, что мы очистим город и все начнем с нуля.

— А что было бы, если бы ваш драгоценный Колридж узнал об этом? Сомневаюсь, чтобы он простил такое кровопролитие.

Меня душил истерический смех, и я лишь титаническим усилием сумел взять себя в руки. Я спокойно сказал Муну, что хочу познакомить его со своим начальником, председателем совета директоров.

— Я думал, председатель — вы, — бросил он.

Я не ответил, но покинул галерею и повел их из зала в глубину системы подземных туннелей, на самый нижний уровень, в большую запертую комнату в самом недоступном месте «Любви», в нашу святая святых. Дверь была заперта на висячие замки, забрана цепями, и небольшая надпись гласила, что это владение «председателя совета директоров».

Я отпер дверь и пригласил своих гостей за порог. Они явно не ожидали ничего подобного скрывавшемуся за дверью величию. Даже я, привычный к этому зрелищу, всегда чувствовал благоговейный восторг и казался себе маленьким и ничтожным.

Огромная металлическая сфера заполняла комнату. Огромное железное яйцо со стеклянными иллюминаторами, которые жадно лизала липкая и вязкая желтая жидкость. К одной стороне был присоединен небольшой паровой двигатель. Его рабочая часть была анатомически открыта, его трубы и металлические контуры извивались подобно пуповине между двумя машинами. Все невероятные современные технологии электричества и пара, все клапаны и ползунки двигателя, его кривошипы и поршни, насосы и маховики, цилиндры, уплотните льные кольца и амортизаторы служили сфере.

Но не сам этот объект вызывал такой восторг, а то, что находилось внутри сферы, — ее единственный постоялец.

В сфере плавал старик, одетый в костюм, устаревший лет на сто. Его жидкие седые волосы пожелтели от никотина и старости, кожа была нечистой, местами порванной и выказывающей первые признаки разложения. Он был узнаваем безошибочно. Первый поэт своего времени.

Думаю, Мун понял это сразу. До Сомнамбулиста дошло чуть позже. Строка стихотворения сама собой всплыла у меня в памяти: «О, когда б я вспомнил взоры девы, певшей мне во сне».[30]

Мун ахнул, и с некоторым удовольствием я увидел, что он наконец постиг полное величие моих деяний.

— Но как такое возможно?

— Гальванизм, — торжествующе сказал я. — Чудеса электричества и пара.

Сомнамбулист что-то бешено карябал на своей доске.

Я пожал плечами, поскольку был выше этой жалкой морали.

— Я освободил его. Несомненно, он был бы мне благодарен.

— Он какой-то… поврежденный, — неуверенно проговорил Мун.

Сомнамбулист уставился на руку старика сквозь одно из окошечек в сфере.

— Когда я его откопал, — объяснил я, — некоторые части его тела сильно разложились. Их пришлось заменить… Конечно, по возможности мы использовали части тел его друзей. Левая рука принадлежала Роберту Саути. Несколько пальцев ног мы позаимствовали у Чарлза Лэма.[31] Другие органы, о которых лучше не говорить, взяты у покойного мистера Водсворта.

— Я бы сказал, существо из заплаток, — ответил я. — Но я не чудовище. Я спаситель. Владыка Пантисократии.

Мун был просто пригвожден к месту.

— Что это за жидкость?

— Околоплодные воды. Или наилучшее приближение к ним, насколько мне удалось достичь. «Затем, что он накормлен медом и млеком Рая напоен».

— Он жив?

— Спит. Восстанавливает силы. Я часто задаю себе вопрос: что он видит во сне? Какие, возможно, чудеса ему снятся! — Я показал на нарочито большой красный рычаг на боку сферы. — У меня есть способ разбудить его.

Все трое мы смотрели сквозь окошечко на лицо этого замечательного человека, этого титана поэзии и философской мысли — последнего человека, о котором говорили, что он читал все. Он невозмутимо плавал в золотистой жидкости, величественный, несмотря на вызванные пребыванием в могиле недостатки внешности.

Мун смотрел, и слезы выступали у него на глазах.

— Я понял, — прошептал он. — Простите меня. Вы были правы.

Может, после этого вы станете думать обо мне хуже, но когда я услышал от него эти слова, я захлопал в ладоши, запрыгал и завопил от ребячьей радости.

Миссис Гроссмит снова проснулась уже ко времени завтрака, несколько часов спустя после того, как ее жених ушел из дому. Она сонно потерла глаза, яростно почесалась и готова была уже выбраться из постели и приготовить чашечку чая, когда услышала доносящиеся с кухни непонятные звуки — детский смех и мужские голоса, грубые и незнакомые. Она вооружилась первым попавшимся под руку тяжелым предметом (не найдя ни кочерги, ни вазы, она была вынуждена взять ночной горшок) и на цыпочках вошла в соседнее помещение.

Перед плитой сутуло сновали две невероятные фигуры — взрослые мужчины, одетые как школьники. Они играли с мягким, круглым предметом, пиная его друг другу, будто футбольный мяч. Предмет при этом хлюпал.

Тот, что был покоренастее, ухмыльнулся ей, когда она вошла.

— Привет, миссис Гро!

— Привет, миссис, — сказал второй, повежливее.

— Надеюсь, мы не разбудили вас? Мы тут немножко поиграли в мячик.

— Погоняли мяч самую малость!

И туг миссис Гроссмит увидела, что же это был на самом деле за мяч. Странно, подумала она, глядя словно издалека, как будто что-то отвлекло ее от ужаса зрелища, странно, что, отделенная от тела, человеческая голова кажется намного меньше, чем когда сидит на плечах. Она попыталась закричать, но не сумела выдавить ни звука.

— Увы, дурные новости, миссис, — вежливо сказал Бун. — Ваш жених был профессиональным убийцей, известным своим хозяевам под кличкой Мангуст. Боюсь, нам с Хокером пришлось хорошенько отлупить его.

— Мы ему башку отпилили, — хихикнул Хокер. — Чуть не сдохли от хохота.

— Но я не стал бы беспокоиться, — просиял Бун. — Это дело житейское.

Где-то в это время я совершил первую свою ошибку.

Мун изменился. Цинизм его растаял прямо на глазах. Логик, прозелит рационализма и основательности — всего, что делало его самим собой, — испарился. На его месте стоял новообращенный, новый святой Павел, явившийся из Дамаска Кэннон-стрит.

В такой реакции на встречу с председателем не было ничего необычного. Спейт, Крибб и сама сестра Муна узрели истинный свет только после того, как увидели спящего.

— Я вижу, — тихо сказал Мун. — Я вижу.

Я пытался не показать удовлетворения — так же, наверное, как некогда Иисус, после того, как Фома перестал совать пальцы в его раны.

— Теперь вы поняли?

Мун смотрел на меня со странным почтением. Все признаки его прежней презрительности исчезли. Может, мне следовало понять, что я принимаю желаемое за действительное, но в тот момент все казалось мне таким правильным.

Потрясенный резким преображением своего друга, Сомнамбулист был готов уже написать какое-то возражение, какие-то жалкие слова сомнения, но, по здравом размышлении, придержал свое мнение при себе.

— Я польщен, — сказал Мун, затем с большим нажимом, словно я мог усомниться в его искренности, продолжил: — Правда. Я польщен. Все, что вы сделали для меня… Поставив меня лицом к лицу с этим… Такие усилия, чтобы показать мне правду. Я в долгу перед вами.

Я облизал губы.

— У меня есть миссия для вас.

Дрожа от возбуждения, я объяснил, что он должен сделать. Я хотел, чтобы иллюзионист стал гласом Пантисократии во внешнем мире, главным вестником нового порядка, оратором Летней Страны. Как и все великие вожди, я сознавал пределы своих возможностей. Кто станет слушать меня — неудачливого вора, бывшего заключенного, серийного неудачника? Я на собственной шкуре испытал жестокость общественного мнения, его извращенность, тупую глухоту, когда не слышат вести и смеются над вестником.

Мун был иным человеком. Его они послушают — прославленного детектива, звезду Театра чудес, былой столп общества!

Загвоздка таилась только в этом «былом». Я надеялся, что он сохранил достаточное влияние, чтобы его услышали, но меня интриговало сползание этого человека к краю. Он превращался в отброс общества. Осознанно или нет, Эдвард Мун становился одним из нас.

— Отпустите меня, — сказал он. — Прошу вас. Позвольте мне распространить весть. Люди должны быть готовы. Город должен быть готов принять Пантисократию.

Это была убедительная игра, и, не сомневаюсь, она далась ему легко. Возможно, вы считаете меня глупцом, но момент был такой, я верил, что иначе и быть не может, так что вам придется меня простить.

Я отпустил его.

Я дал ему четырнадцать дней на возглашение вести миру, две недели на то, чтобы воспламенить город. Но даже в своем возвышенном состоянии духа и веры я не мог полностью обманываться — в закоулках моего разума таилось сомнение.

— Вы пойдете один, — сказал я, и, когда Мун было запротестовал, я жестом перебил его. — Сомнамбулист еще не обратился. Он останется с нами, пока не познает истинную суть вещей.

Мун еще немного поспорил, но в конце концов сдался и согласился оставить друга под землей. Возможно, они обменялись какими-то тайными знаками, жестами, что успокоило тревоги великана и убедило его в притворстве Муна.

Мне хотелось бы думать, что он хотя бы отчасти поверил мне, что, как бы цинична ни была его игра, в нем оставалась хоть какая-то порядочность и он все же признавал мою правоту. Наивно, я понимаю. Я был слишком наивен и доверчив. Но вот такой я дурак. Мне всегда нелегко было сладить с циничными предателями вроде Муна.

Я оставил председателя спящим и велел проводить детектива наверх (я поручил эту честь Дональду Мак-дональду и Элси Бэйлис, однорукой уборщице). Мы тепло пожали друг другу руки перед расставанием.

— Четырнадцать дней? — спросил он, видимо все еще кипящий, переполненный верой.

— Две недели. Даю слово.

Он поблагодарил меня и пошел прочь. Сомнамбулист смотрел ему вслед, и в его молчаливых глазах мелькали искорки страха.

— Не бойтесь, — сказал я, легко прикоснувшись к его плечу. — Вы вскоре познаете истину.

Мы вернулись к председателю. Несмотря на его сон, я был уверен, что он осознает мое присутствие, понимает, кто я такой, и питает ко мне благодарность. Иногда я даже надеялся, что он любит меня. Я тихо проговорил в окошечко:

— Четырнадцать дней. И ты вступишь в Летнюю Страну.

В дверь коротко постучали.

— Преподобный доктор!

Я повернулся к видению в шифоне и кружевах.

— Шарлотта.

Она изобразила тонкую улыбку.

— Зови меня Любовь.

— Конечно, — сказал я, немного растерянный.

— Я взволнована. — Ее чарующий музыкальный голос, думается мне, в прежние времена заманивал моряков в сети смерти, в течение долгих поколений увлекал мореплавателей на скалы. — Мой брат. Ты его отпустил?

— Теперь он один из нас. Тысячная Любовь вернулась на поверхность, дабы распространить добрую весть.

Шарлотта встревожилась.

— Он прикидывался. Он солгал!

— Что?

— Я знаю своего брата. Он вернулся не для того, чтобы нести весть. Он приведет сюда полицию, армию! Он уничтожит нас! Ты унизил его, и он жаждет мести!

— Я не сомневаюсь в его искренности, — настаивал я, хотя уже видел трещины в своей уверенности, и они с каждой минутой становились все шире. — Он изменился!

— Чушь, — отрезала Шарлотта. — Он предаст тебя! Ты послал в мир не Крестителя, а нового Иуду!

Как я заметил, верные, узревшие председателя, после этого в качестве побочного эффекта становились более красноречивыми и многословными.

— Ты уверена?

— Бесспорно.

На какое-то мгновение я растерялся.

— Что же нам делать?

— Привести план в действие. Забудь о четырнадцати днях. Сделай это сейчас.

— Но мы не готовы!

— Ты планировал это в течение долгих лет. Конечно же, мы готовы! Кстати, я уже отдала команду остановить поезда.

— Без моего позволения?

— Извини. Мне показалось, что так будет лучше. Времени нет. Поезда подземки сегодня не станут нам помехой. — Она посмотрела на моего спутника. — Еще вот что. Сомнамбулист. Мой брат вернется за ним. Он может оказаться нам полезным в качестве… рычага.

Для того чтобы усмирить Сомнамбулиста, понадобилось двадцать человек. Поняв, что мы задумали, он начал бешено сопротивляться, но в конце концов мы загнали его в главный зал и повалили наземь. Конечно, он был практически неуязвим, и мы понимали, что одни веревки да цепи его не удержат. В конце концов решение нашел мистер Спейт.

Мы двадцать четыре раза пронзили Сомнамбулиста насквозь, всадили в его тело две дюжины шпаг и вбили их в землю. Стоически, без единого звука он выдержал эти мучения, и я снова задумался — что же он такое на самом деле, кто же может выдержать такую пытку и не пролить ни капли крови? Глядя на него, я вспомнил о Гулливере, связанном и пригвожденном к земле лилипутами, о Галилеевом изображении человека, изуродованного, пригвожденного, низведенного до статуса насекомого в коллекции.

«Любовь» окружила великана с любопытством и немалым страхом. Я призвал их к порядку — все девять сотен девяносто девять человек, воинство Летней Страны, рядовых Пантисократии. Я понимал, что слова, которые я сейчас произнесу, самые важные в моей жизни, кульминация мечты, лелеемой десять лет.

Я начал с покаяния.

— Я признаю, — крикнул я, — что меня обманули! Меня предал человек, который, как я считал, стал одним из нас! И из-за моей недальновидности он ускользнул от нас и отправился предупредить наших врагов! Хвала председателю, а также Любови девятьсот девяносто девять, которая открыла мне глаза, прежде чем стало поздно! — При этих словах толпа разразилась хвалебными криками. — Но даже предательство может привести к чуду. Наши планы изменились. Пантисократия начнется сегодня. Летняя Страна восстанет раньше, чем мы смели надеяться! — Снова улюлюканье и крики. — Вперед! — сказал я, повысив голос до крещендо. — Захватим город, уничтожим символы нечестивости и зла! Выпустите на волю разрушение — но очистительное и священное разрушение! Обнажите меч — но действуйте им избирательно, чтобы он стал не оружием, а скальпелем хирурга, который отсекает ткани только больные и заразные, ибо мы идем по новому Раю! Я верю в вас!

Я посмотрел вниз на почти тысячу отдельных лиц, на осадок, на вышвырнутых из нашего общества, и ощутил огромный прилив мощи и любви.

— Я люблю вас всех, — сказал я, затем добавил с силой: — Да пребудет с вами Господь.

И со страшным ревом они хлынули прочь из зала в туннели, чтобы выплеснуться в город как антитела, предназначенные сражаться с раковой опухолью города.

Оставшись в одиночестве, я направился к председателю совета директоров и молча стал рассматривать его сквозь стекло заключавшего его материнского чрева, пока восторг не сделался невыносим.

И наконец я совершил это. Я потянул красный рычаг.

Механизм выбросил сноп искр, которые фейерверком рассыпались по комнате. Сфера наполнилась пузырьками, и слепящий свет хлынул из нее, настолько пронзительно-яркий, что перед глазами моими заплясали не то что звезды — целые галактики.

Старик резко поднял голову, тело его содрогнулось и замахало руками, он схватился за внутреннюю поверхность сферы. Я едва мог поверить, что вижу это, что являюсь свидетелем этого подобия первых в мире родов, когда из вздымающегося чрева растерянной Евы выползал Каин.

Лицо старика было всего в нескольких дюймах от моего, когда его глаза вдруг открылись, и мне показалось, что он улыбнулся, увидев меня.

Спящий проснулся.

Охваченный радостью, я отвинтил иллюминаторы в сфере. Волны жидкости хлынули на меня, и я торжествующе закричал, когда старик нырнул вперед. Я подхватил его прежде, чем он упал, и старик навалился на меня, пытаясь глотнуть ртом воздуха. Я похлопал его по спине, он закашлялся и наконец глубоко вдохнул. Он ничего не говорил, только булькал и шипел, как пара дырявых мехов, жидкость, пенясь, текла у него изо рта, а я крепко обнимал его.

Мун не победит меня. Я превратил провал в победу. Спящий проснулся, председатель среди нас, и Любовь наконец вырвалась на улицы Лондона.