Собрание сочинений. Избранные произведения в одном томе

Глава 1

После двадцати двух лет, полных ужаса и кошмаров, сохранив рассудок лишь благодаря отчаянной надежде на мифическую природу моих впечатлений, не хочу ручаться в истинности того, что я, вероятно, обнаружил в Западной Австралии в ночь с 17 на 18 июля 1935 года. У меня еще есть основания надеяться, что пережитое мной целиком или хотя бы частично является галлюцинацией, тем более что существует немало подобных примеров. Но иллюзия моя была настолько отвратительна и ужасна, что временами я не могу более находить оснований для надежды.

Если все случилось со мной взаправду, человеку придется покориться космосу и примириться с собственным скромным местом в кипящем круговороте времен, не впадая в панику при одном упоминании о грядущей судьбе. Нам, людям, придется встать против потаенного зла, которое пусть и не в силах уже погубить целую расу, но еще опасно для отдельных ее предприимчивых членов.

Вот по этой причине я прошу, всей силой моего существа умоляю прекратить любые попытки очистить от земли таинственные стены из допотопных каменных блоков, ради которых я и отправился в экспедицию.

Если предположить, что в ту ночь я был здоров и оставался в своем уме, мне пришлось пережить такое, с чем еще не приходилось сталкиваться людям. Увы, кое-какие обстоятельства, к ужасу моему, подтверждают истинность происшествия, которое мне легче было бы считать бредом или кошмарным сновидением. Впрочем, к счастью, у меня нет решительных доказательств, ибо в страхе своем я потерял тот самый предмет, который, будь он реален и окажись за пределами этой отвратительной бездны, мог послужить окончательным и неоспоримым свидетельством реальности происшествия.

Кошмарное место это я обнаружил сам, в одиночку, и пока еще никому не говорил о нем. Я не вправе запретить остальным проводить поиски, но случай и сыпучие пески скрывают от людей эти камни. А теперь время кое-что пояснить — не только чтобы сохранить свой умственный покой, но и чтобы все, кому случится прочесть эти строки, отнеслись к ним серьезно.

Страницы эти с самого начала покажутся знакомыми внимательному читателю, следящему за прессой, в том числе и научной. Я пишу их в каюте корабля, отвозящего меня домой. Эти записки я передам сыну, Уингейту Пизли, профессору Мискатоникского университета, — единственному члену моей семьи, не отвернувшемуся от меня после странной амнезии, посетившей меня много лет назад, человеку, знакомому со всеми секретами и обстоятельствами моего дела. Из всех смертных он едва ли не в последнюю очередь может отнестись с пренебрежением к моему рассказу о той роковой ночи.

Я решил ничего не говорить ему до отплытия — пусть он узнает все из моей рукописи. Имея возможность на досуге вновь обратиться к моим запискам, он сумеет составить обо всем более убедительное представление, чем то, что способен поведать мой смятенный язык.

С рукописью он вправе делать все что угодно — в том числе предоставлять ее с соответствующими комментариями любому, кому подобное чтение может послужить во благо. Но простому читателю начало моей истории, скорее всего, неизвестно, и рассказ о роковой ночи я предваряю достаточно кратким изложением предшествующих событий.

Мое имя — Натаниэль Уингейт Пизли, и те, кто помнит еще газетные побасенки прежнего поколения — или же письма и статьи в журналах по психологии шести-семилетней давности, — должны знать, кто я такой и что из себя представляю. В 1908–1913 годах газеты подняли достаточно шума о моей странной амнезии; чаще всего статейки писались в привычном стиле ужасных сказок, с детства знакомых жителям старинного городка в Массачусетсе, где я обитал тогда, как и теперь. Но я хочу, чтобы все знали: ни наследственность моя, ни прежняя жизнь не таили в себе безумия или зла. Для меня это весьма существенно: тень пала на меня извне.

Быть может, столетия мрачных дум придали ветхому, живущему одними слухами Аркхему особую чувствительность к такого рода мрачным историям. Впрочем, едва ли — памятуя те случаи, о которых мне пришлось узнать позднее. Главное то, что ни предки мои, ни их образ жизни не обнаруживали никаких отклонений от нормы, и все, что случилось со мной, обусловлено было иными причинами… явилось из… даже теперь мне трудно подобрать нужные слова.

Я — сын Джонатана и Ханны (Уингейт) Пизли, родители мои принадлежали к здоровой хаверхиллской породе. Вырос я и был воспитан в Хаверхилле в старом домовладении, что на Дощечной возле Золотой горки, и в Аркхем перебрался, лишь когда поступил работать в Мискатоникский университет преподавателем политической экономии.

Тринадцать лет жизнь моя катилась гладко и приносила одни только радости. В 1896 году я женился на Алисе Кизар из того же Хаверхилла, трое моих детей — Роберт, Уингейт и Ханна — родились друг за другом в 1898, 1900 и 1903 годах. В 1898 году я сделался ассистентом и в 1902 году — профессором. В то время оккультизм и аномалии психики меня не интересовали.

Это случилось во вторник 14 мая 1908 года — тогда и началась моя странная амнезия. Все произошло внезапно, хотя позже я понял, что короткие, хаотической чередой сменявшиеся видения предшествующих часов — весьма меня обеспокоившие потому, что не было ничего подобного в моей памяти, — и являлись предваряющими болезнь симптомами. Голова моя разламывалась, и меня мучило четкое ощущение: все казалось, что кто-то пытается овладеть моими мыслями.

Приступ случился в 10:20 утра. Я вел занятия по шестому разделу курса политической экономии — истории и новейшим тенденциям в экономике — перед первокурсниками и немногими «козерогами» со стажем. Перед глазами моими рябили странные формы, мне казалось, что я нахожусь в каком-то необычном помещении — совсем не в классной комнате.

А когда мои мысли отклонились от темы занятия, студенты поняли, что случилось нечто серьезное. Я сел в кресло и лишился сознания, оцепенев в столбняке, из которого меня так и не смогли вывести. И больше не видел дневного света в здравом рассудке — пять лет четыре месяца и тринадцать дней.

О том, что случилось потом, я узнал, конечно же, от других. В течение шестнадцати с половиной часов я не обнаруживал и проблеска сознания, даже когда меня доставили в собственный дом — Журавлиная, 27 — под присмотр лучших врачей.

В три часа утра 15 мая глаза мои раскрылись и я заговорил, но мои слова и выражение лица долго еще пугали врача и мою семью. Ясно было, что я не помню себя и собственного прошлого, хотя по неизвестным причинам пытаюсь утаить это. Глаза мои со странным выражением глядели на окружающих, а движения лицевых мускулов близким были и вовсе незнакомы.

Сама речь моя стала чужой и неуклюжей. Голосовые органы действовали неловко, дикция сделалась подчеркнутой, словно бы я был знаком с английской речью только по книгам. Произношение стало каким-то варварским и чужестранным, а идиомы казались или немыслимо архаичными, или вовсе непостижимыми.

Одну из моих тогдашних фраз настойчиво и не без легкого ужаса лет через двадцать принялись вспоминать молодые врачи. Выражение это в те дни нашло широкое употребление сперва в Англии, а потом и в Соединенных Штатах и, невзирая на всю свою сложность и неоспоримую новизну, до последней буквы воспроизводило слова, произнесенные в 1908 году странным аркхемским пациентом.

Физические силы возвратились немедленно, хотя некоторое время пришлось поучиться вновь владеть руками, ногами, да и всем телом. Поэтому-то и из-за прочих неприятностей, связанных с потерей памяти, некоторое время я находился под строгим медицинским надзором.

Заметив, что попытки скрыть провал в памяти не имеют успеха, я признал его наличие и обнаружил жажду ко всякого рода познаниям. Доктора решили, что, осознав случившееся, я потерял весь интерес к прежней своей личности.

Они сумели подметить, что в основном меня занимают некоторые аспекты истории, искусства и науки, лингвистики и фольклора — иногда сверхсложные, а иногда по-детски простые, но в любом случае выходящие за пределы прежних моих интересов.

В то же время я не мог скрыть от них свои непостижимо глубокие познания во многих почти неисследованных областях — и, стараясь умалчивать, то и дело непроизвольно проговаривался, с непреложной уверенностью называя отдельные события, происходившие в едва известные науке времена, находящиеся за пределами общеизвестной истории, — а потом старался свести дело к шутке, заметив удивление, которое вызывали подобные воспоминания. Кроме того, я нередко предрекал события будущего, два или три раза вызвав в присутствующих неподдельный ужас.

Необъяснимые озарения скоро прекратились, иные из наблюдавших за мной объясняли все осторожностью, но не исчезновением странных познаний. Тем временем я с немыслимой прытью впитывал в себя речь, обычаи и взгляды нашего времени — словно пытливый гость из далеких и чуждых земель.

Как только мне разрешили выходить, я немедленно стал засиживаться в библиотеке и вскоре положил начало своим странным поездкам, что вызвали столько кривотолков в последующие несколько лет, проявив неожиданный интерес к ряду специальных курсов, читавшихся в университетах Америки и Европы.

Все это время я не мог пожаловаться на отсутствие контактов с учеными — странное заболевание успело создать мне некоторую известность среди психотерапевтов. Меня демонстрировали в ходе лекций как типичный пример раздвоения личности… даже невзирая на то, что в ходе лекций я то и дело озадачивал лекторов очередным умопомрачительно тонким симптомом или даже тщательно завуалированной колкостью.

Дружелюбия ко мне никто не проявлял. И мой облик, и речи внушали смутный страх и опасение всем, кого мне приводилось встречать, словно бы я находился за гранью, разделявшей мир на нормальную и нездоровую части. Во мне видели нечто черное и ужасное, порожденное таинственным всплеском загадочной координаты.

Моя семья не составила исключения. От самого мгновения загадочного пробуждения жена относилась ко мне с неприкрытым ужасом и отвращением, полагая во мне злого духа, овладевшего телом ее мужа. В 1910 году она добилась официального развода и даже не согласилась встретиться со мной, когда я наконец очнулся в 1913 году. Старший мой сын и младшая дочь полностью разделяли ее чувства, их с той поры я также не видел.

Лишь средний мой сын, Уингейт, сумел одолеть ужас и отвращение, вызванные моим преображением. Он понимал, что я ему сделался чужд, но, несмотря на свой тогдашний возраст (ему было восемь), крепко держался за веру в то, что мое истинное «я» возвратится еще в свое тело. И, когда эго мое вернулось, извлек меня оттуда, куда я попал, и суд отдал меня под опеку сына. В последующие годы он помогал мне в исследованиях, к которым меня неудержимо влекло, а ныне, в тридцать пять лет, сделался профессором психологии в Мискатоникском университете.

Меня не удивляет, что я вызвал у людей ужас; вне сомнения, ум, голос, даже выражение лица существа, пробудившегося 15 мая 1908 года, не имели ничего общего с Натаниэлем Уингейтом Пизли.

Не буду обращаться к подробностям своей жизни с 1908 по 1913 год — читатели легко могут ознакомиться со всеми внешними проявлениями ее, перелистав подшивки старых газет и научных журналов, что приходится делать и мне самому.

Мне предоставили доступ к собственным средствам, и я в основном тратил их мудро — на путешествия и занятия в различных научных центрах. Тем не менее поездки мои были до крайности странными, я подолгу оставался в далеких и уединенных краях.

В 1904 году я провел месяц в Гималаях, через семь лет, в 1911-м, привлек к себе внимание общества переходом на верблюдах через неизвестные пустыни Аравии.

Что происходило со мной в этих скитаниях, я так никогда и не узнал.

Летом 1912 года я нанял корабль и направился в Арктику, в море, побывал севернее Шпицбергена и по возвращении не обнаружил никакого разочарования.

В том же году, ближе к концу его, я неделями скитался в обширных известняковых пещерах Западной Виргинии, не знавших исследователя ни до, ни после меня, в мрачных лабиринтах, запутанных настолько, что искать меня по следам даже не пытались.

Занятия в университете свидетельствовали о необыкновенно быстрой ассимиляции моей второй личности; ее интеллект, казалось, намного превосходил мой собственный. Я разыскал свидетельства того, что мои темпы чтения в индивидуальных занятиях казались очевидцам просто феноменальными. Бегло перелистав любую книгу, я запоминал все во всех подробностях, а мое умение мгновенно интерпретировать самые сложные чертежи и рисунки воистину вселяло трепет.

Время от времени мне попадались сообщения достаточно гадкие; о власти моей второй личности над мыслями и поступками других, хотя я тогда старался не обнаруживать этого.

Прочие пакостные сведения относились к близкому моему знакомству со всякого рода гуру и преподавателями разнообразных оккультных наук и с учеными, подозревавшимися в связях с безликими разрозненными группами отвратительных иерофантов старшего мира. Слухи эти, неизменно остававшиеся без доказательств, вне сомнения, порождены были известным направлением моего чтения: редкими книгами в библиотеках нельзя воспользоваться втайне.

Есть вполне достоверные доказательства — в виде пометок на полях, — что я успел проглядеть такие книги, как «Cultes de ghules» графа Д’Эрлетта, «De Vermis Mysteriis» Людвига Принна, «Unaussprechlichen Kulten» фон Юнцта, уцелевшие фрагменты ошеломляющей «Книги Эйбона» и ужасный «Некрономикон» безумного араба Абдулы Альхазреда. Нельзя отрицать и того, что время моей странной мутации совпало с новой и особо злобной волной оживления черных культов.

К лету 1913-го я начал терять интерес ко всему вокруг, стал намекать различным сподвижникам, что скоро во мне произойдет перемена. Я начал говорить тогда о воспоминаниях прежней жизни; впрочем, большинство слушателей считали мои речи неискренними, поскольку я ограничивался подробностями незначительными — такими, которые можно было извлечь из старых личных бумаг.

К середине августа я возвратился в Аркхем — в свой давно пустовавший дом на Журавлиной. В нем я соорудил некий механизм весьма любопытного облика, по частям изготовленный различными фирмами Америки и Европы, и тщательно скрывал устройство от глаз всякого, кто мог обладать достаточным умением, чтобы вдуматься в его смысл.

Видевшие его — работник, служанка и новая домоправительница — говорили, что странное нагромождение стержней, колес и зеркал занимало около двух футов в высоту и по футу в ширину и глубину. Центральное зеркало было круглым и выпуклым. Все это стало известным от тех изготовителей, кого удалось обнаружить потом.

Вечером в пятницу 26 сентября я отпустил домоправительницу и служанку до следующего полдня. В окнах дома допоздна горел свет.

На автомобиле прибыл гость — худощавый темноволосый мужчина, странным образом похожий на чужеземца. В последний раз свет в доме видели около часа ночи. Полисмен засвидетельствовал, что в 2:15 он был уже погашен, но автомобиль незнакомца находился на прежнем месте. К четырем часам утра машины его не стало.

Около шести нерешительный голос с иностранным акцентом попросил доктора Уилсона прибыть в мой дом, чтобы вывести хозяина из странного припадка. Этот звонок — междугородний, как выяснилось позже, — произведен был с уличного аппарата на Северной станции в Бостоне, но никаких следов странного незнакомца не обнаружили.

Прибывший в мой дом доктор нашел меня в гостиной — я сидел без сознания в кресле, к которому был придвинут стол. На его полированной крышке остались царапины — с нее явно убрали какой-то тяжелый предмет. Странная машина исчезла, о ней более никто не слыхал. Вне сомнения, ее забрал с собой худощавый и темноволосый незнакомец.

В камине библиотеки обнаружилась кучка пепла, очевидно, оставшегося от всех бумаг, написанных мной после наступления амнезии. Мое дыхание показалось доктору Уилсону странным, но после инъекции оно сделалось более регулярным.

В 11:15 утра 27 сентября я пошевелился, и на застывшем лице проступило человеческое выражение. Доктор Уилсон заметил, что я сделался похожим не на вторую свою личность, а скорее на первую, нормальную. Около 11:30 я забормотал… Весьма необычные звуки ничем не напоминали человеческую речь. И я тоже, казалось, с чем-то боролся. Сразу же после полудня — тем временем служанка и домоправительница вернулись — я заговорил по-английски.

«…Из всех ортодоксальных экономистов этого времени Джевонс в наибольшей степени выражает тенденции к научной корреляции. В его попытке связать коммерческий цикл преуспевания и депрессий с солнечными пятнами видится, быть может, апогей…»

Так вернулся Натаниэль Уингейт Пизли… и дух его все еще пребывал в 1908 году — в том самом вторнике перед студентами, внимательно следящими за исписанной доской над помостом.

Глава 2

Повторное вхождение в нормальную жизнь стоило мне многих трудов и усилий. Потеря целых пяти лет жизни создает много больше трудностей, чем это можно предположить, но я пытался относиться к делу настолько философски, насколько это было возможно. Наконец, пребывая под опекой моего среднего сына Уингейта, я поселился вместе с ним в доме на Журавлиной и попытался вновь обратиться к преподаванию, поскольку колледж любезно восстановил меня в прежней должности.

Я начал прямо с февраля, со второго семестра, и продержался на кафедре целый год. К тому времени я сумел осознать, насколько потрясло меня пережитое. Пребывая — как я надеялся — в абсолютно здравом рассудке, не ощущая изменений ни в каком аспекте собственной личности, я обнаружил, что полностью потерял энергию прежних дней. Непонятные сны, странные идеи постоянно смущали меня, и когда начало мировой войны обратило мой ум к истории, я обнаружил, что события и даты складываются в моей голове самым странным образом.

Мои представления о времени — способность различать последовательные и одновременные события — претерпели тонкие изменения: у меня сложилась химерическая идея о том, что можно жить в одном веке и в поисках знаний о грядущих и прошлых веках посылать свой ум в обе стороны вечности.

Война странным образом заставила меня припомнить некоторые из отдаленных последствий ее — я словно бы знал заранее, как она закончится, и, обладая всей информацией, мог поглядеть на нее из будущего.

Подобные квазивоспоминания приносили с собой боль и ощущение того, что путь их из памяти прегражден неведомо кем поставленным психологическим барьером.

Когда я робко намекал прочим на собственные впечатления, реакция бывала различной. Некоторые просто прятали глаза, но на факультете математики мне сказали о новых разработках в области относительности — тогда они были известны лишь в ученых кругах и им еще предстояло обрести известность и славу. По словам моих коллег, доктор Альберт Эйнштейн вот-вот должен был свести время к статусу четвертого измерения пространства.

Но сны, тревоги одолевали, и в 1915 году мне пришлось оставить постоянную работу. Видения определенного рода просто не оставляли меня, вызывая настоятельную убежденность, что моя амнезия на самом деле представляла нечто вроде богомерзкого обмена, что вторая моя личность и в самом деле была внешней силой, вторгшейся в мою душу из неведомых мест и изгнавшей неведомо куда истинную.

Так начались смутные и пугающие размышления относительно места пребывания моего истинного «я» в те годы, когда чужое эго правило моим телом. Странные знания и загадочное поведение прежнего обитателя моего тела все более и более смущали меня по мере того, как из журналов, газет и бесед я узнавал очередные подробности.

Все странности, смущавшие окружающих, удивительным образом гармонировали с мрачными потайными знаниями, угнездившимися в безднах моего подсознания. Я принялся лихорадочно разыскивать каждый клочок информации, касавшейся моих путешествий и занятий в минувшие темные годы.

Не все мои трудности носили столь полуабстрактный характер. Кроме них были сны, которые становились все образнее и подробнее. Понимая, как отнесется к ним большая часть общества, я редко упоминал о них кому бы то ни было, кроме сына или некоторых психологов, пользовавшихся моим доверием. Но постепенно мне удалось разыскать подобные случаи и взглядом ученого определить, насколько типичными являются подобные видения для страдавших амнезией.

Полученные мною результаты, подкрепленные свидетельствами психологов, историков, антропологов и опытных специалистов, знакомых со всеми аспектами деятельности рассудка от времен веры в овладевавших телом демонов до случаев, заверенных медицинской наукой, поначалу больше встревожили меня, чем успокоили.

Я скоро обнаружил, что во всем своде сведений об амнезиях сны мои не имеют полной аналогии. Впрочем, некоторое количество случаев много лет озадачивали меня сходством с пережитым. Некоторые из них попадались мне среди древних преданий, другие удалось извлечь из медицинских анналов, один или два — даже из анекдотов, нередких на страницах известных исторических хроник.

Оказалось, что, несмотря на крайне редкую природу моей хвори, некоторые черты ее знакомы человечеству от зари его дней. В одном столетии такие случаи могли повториться — дважды и трижды, — в другом отсутствовать вовсе — по крайней мере, о них не сохранилось свидетельств.

Суть оставалась одной и той же: личность, причем обладающая острым умом, вдруг начинала иную жизнь. Все начиналось с непродолжительной скованности — речевой и телесной, за ней следовало полное преуспевание в науках, истории, искусствах и антропологии, причем заболевший проявлял немыслимые способности в усвоении знаний. А потом внезапно возвращалась прежняя личность, и лишь смутные сны о неизвестных местах намекали на какие-то забытые кошмарные переживания.

Близкое сходство жутких сновидений с моими, в особенности совпадение ряда мелких подробностей, заставило меня утвердиться в мысли об их типичной природе. Пожалуй, один или два случая в известной мере напоминали мне собственные кощунственные воспоминания — так, словно известие о них дошло до меня по какой-то загадочной космической связи и было забыто как слишком отвратительное и ужасное.

Но более заинтересовали меня во время исследования такие случаи — их было больше, — когда обычные для меня кошмары ненадолго, наскоком являлись людям, избежавшим полной амнезии.

В основном таких можно было отнести к умам посредственным, иногда настолько примитивным, что даже речи не могло быть о том, чтобы они сумели вместить сверхъестественный разум, обладающий способностями, немыслимыми для нас, людей. Лишь на секунду могли они оказаться во власти чуждого духа — но и мгновенное возвращение оставляло память о нечеловеческих ужасах.

За последнюю половину столетия такое случалось трижды, и в последний раз лишь пятнадцать лет назад. Неужели нечто, таящееся в неведомых безднах природы, на ощупь подыскивало в пространстве подходящий объект? Или же эти ничем, собственно, не завершившиеся случаи явились результатом чудовищных и гнусных экспериментов, делом существ, по природе своей и могуществу непостижимых для нормального людского рассудка?

Так размышлял я в часы слабости, и мифы, к которым обращалась моя мысль, подкрепляли мои фантазии. Усомниться было немыслимо: иные из мотивов известны были с незапамятной древности; о них не могли знать врачи — а тем более пораженные амнезией пациенты, чьи воспоминания потрясали и ужасали сходством с тем, что пришлось пережить мне.

Я до сих пор едва ли не со страхом обращаюсь к природе видений и впечатлений, становившихся все нагляднее; настолько безумны были они… Порой мне и в самом деле казалось, что я теряю рассудок. Неужели такие иллюзии посещают всякого, кто перенес подобный перерыв в памяти? Я не мог исключить, что мое подсознание, обнаружив зияющий пробел в памяти, пытается заполнить его псевдовоспоминаниями, способными породить странные прихотливые фантазии.

Эта мысль помогала — пусть, в конце концов, более приемлемой мне показалась альтернативная теория, основывающаяся на фольклоре. Многие специалисты, помогавшие мне в розыске сходных случаев, разделяли мое удивление, когда — это случалось нередко — обнаруживались точные соответствия.

Состояние мое безумием не называли, просто определяли его как невротическое расстройство. И мое желание проследить и выявить источник его, а не просто постараться все позабыть, признано было правильным и соответствующим всем принципам психологии. В особенности ценил я тогда мнения тех врачей, что обследовали меня в то время, когда в теле пребывала вторая личность.

Первые мои ощущения не носили визуального характера, они были связаны с более абстрактными материями, о которых я уже упоминал. Я и сам относился к себе с глубоким и необъяснимым ужасом. С непонятным страхом глядел я на собственное тело, словно глаза мои могли увидеть в зеркале нечто полностью не от мира сего, непостижимо мерзкое и отвратительное.

Опуская взгляд и замечая под скромной синей или серой тканью привычные очертания человеческого тела, я всегда ощущал странное облегчение — хотя для того, чтобы достичь его, мне приходилось преодолевать бесконечную жуть. Зеркал я избегал, если мог это сделать, и старался бриться у парикмахера.

Прошло немало времени, прежде чем мне удалось связать эти неприятные ощущения с короткими видениями, которые с некоторых пор начали являться мне. В первую очередь так вышло с тем странным барьером в моей памяти.

Я начал понимать, что обрывочные видения эти имеют глубинный и страшный смысл; весь ужас усугублялся тем, что они были связаны со мной самим, но чей-то преднамеренный умысел не позволял мне понять ни их смысл, ни отношение ко мне. А потом начались всякие странности со временем и отчаянные попытки разместить кусочки снов в каком-то порядке, последовательности и во времени, и в пространстве.

Сами видения на первых порах были скорее просто странными, а не ужасными. Я видел себя в огромной сводчатой палате, искусной работы каменные стрельчатые арки почти терялись в тенях над головой. Какое бы место и время ни представало передо мной, арка была здесь известна и обыденна — как в Древнем Риме.

Еще там были колоссальные круглые окна, высокие сводчатые двери, какие-то пьедесталы или столы высотой с обычную комнату. У стен — на громадных полках из темного дерева — теснилось нечто вроде невероятного размера книг со странными иероглифами на корешках.

Каменные стены повсюду покрывала резьба; с криволинейными математическими фигурами соседствовали надписи, сделанные теми же самыми знаками, что и на чудовищных книгах.

Темные гранитные стены складывались из огромных мегалитов, и блоки с выпуклым и вогнутым верхом чередовались, образуя волны на стенах.

Стульев не было, но огромные постаменты занимали книги, бумага… нечто, подобное писчим приборам: странные фигурные кувшины из красноватого металла и стержни с окрашенными торцами. Пьедесталы были высокими, но я-то глядел на них сверху. Кое-где на них располагались лампы — огромные шары из светящегося хрусталя — и загадочные машины, собранные из прозрачных трубок и металлических стержней.

Окна перекрывало что-то прозрачное и прочная на вид решетка. Хотя я не решался подойти поближе и выглянуть наружу, но со своего места мог видеть раскачивавшиеся верхушки деревьев с весьма характерной листвой. Пол выложен был массивными восьмигранными плитами; ковров или чего-нибудь похожего на гобелены я не заметил.

Потом я стал видеть себя передвигающимся по циклопическим помещениям, каменным коридорам, опускающимся и поднимающимся по наклонным пандусам, выложенным из того же самого камня. Лестниц не было вообще, проходы — не уже тридцати футов. Некоторые из сооружений, на крыши которых мне случалось подниматься, уходили в небо не менее чем на тысячу футов.

В подземельях несчетными рядами тянулись черные склепы, никогда не открывавшиеся двери их заложены были тяжелыми металлическими засовами, смутно намекавшими, что за дверью таится нечто опасное.

Должно быть, я считал себя пленником, поскольку ужас окутывал все, что мне приходилось видеть. Насмешливые и зловредные иероглифы на каменных стенах — я знал это — могли испепелить душу, не храни меня благодетельное невежество.

Позднее появились далекие виды — из круглых окон и с титанической крыши, с ее заманчивыми садиками, огромным плоским простором и высоким парапетом из округлых отдельных камней; к ней поднимался самый высокий из наклонных пандусов.

На бесконечные лиги тянулись среди садов шеренги гигантских зданий, выстроившихся вдоль мощеных дорог шириной не менее двухсот футов.

Внешне строения различались, но лишь некоторые в основании были меньше пяти сотен футов и высотой не превышали тысячи футов. Многие сооружения казались настолько огромными, что фасады их тянулись, должно быть, не на одну тысячу футов; холмами вздымались они к серому облачному небу.

Возведены они были из камня или бетона, повсюду стены обнаруживали ту самую волнистую кладку, что запомнилась мне. На ровных плоских крышах располагались сады, в основном огражденные зубчатыми парапетами. Иногда видны были террасы, постройки на них, просторные открытые площади посреди садов. На огромных дорогах заметно было движение, но поначалу я не мог разложить впечатления на детали.

Кое-где располагались невероятной величины каменные цилиндры, башнями возносившиеся высоко над остальными сооружениями. Происхождение их было иным, чем зданий вокруг; каменная кладка обнаруживала следы древности и обветшания. Сложены они были из квадратных базальтовых блоков и сужались к скругленной макушке. Эти башни не имели окон, даже узкой бойницы — только огромные двери подножия. Заметил я и строения более низкие — источенные вековой непогодой, обликом схожие с мрачными цилиндрами. И над каждым сохранившимся сооружением из базальтовых блоков словно висело облако жути и сгустившегося страха — как возле закрытых дверей в подземельях.

Вездесущие сады едва ли ужасали своим странным обличьем, разнообразием непривычной растительности, качавшейся под ветерком вдоль странных аллей, обставленных искусно обработанными монолитами. Доминировали невероятно огромные папоротники, некоторые зеленые, другие отвратительно бледного гнилостного цвета.

Над папоротниками вздымались огромные призрачные каламиты. Подобные бамбуку стволы их возносились на невероятную высоту. Сказочными кучками росли цикадовые, сменяясь причудливыми темно-зелеными кустами и деревьями, похожими на хвойные.

Маленькие и блеклые цветы трудно было заметить, они росли в клумбах буквально повсюду, образуя геометрические узоры.

Кое-где на террасах и в садах на крышах пестрели цветы, явно искусственной природы — более крупные и яркие, почти кричащей расцветки. Грибы немыслимой величины в фантастическом изобилии форм и цветов усеивали все вокруг, что говорило о неизвестной мне, но вполне устоявшейся агрокультуре. В садах пообширнее — на земле — еще пытались сохранить некоторую природную иррегулярность, но на крышах растительность свидетельствовала о глубоких познаниях в земледелии и о развитом декоративном искусстве.

Небо почти всегда оставалось дождливым и пасмурным, иногда вроде бы случались жуткие ливни. Однажды, кажется, вдруг проглянуло солнце — оказавшееся слишком большим, другой раз луна — пятна на ней располагались не так, как обычно, — но различия так и остались за пределами моего разумения. Когда — крайне редко — на ночном небе появлялся просвет, выступившие на нем звезды редко складывались в известные мне созвездия. Изредка случалось заметить привычные очертания, и по положениям немногих знакомых групп звезд я мог судить, что нахожусь где-то в Южном полушарии Земли, невдалеке от тропика Козерога.

Горизонт вечно казался туманным и неразличимым, но я угадывал вдали огромные джунгли, где росли таинственные древовидные папоротники, каламиты, лепидодендроны и сигиллярии, что словно в насмешку надо мной шелестели своей фантастической листвой в ползущих туманах. То там то здесь в небе мелькали движущиеся тени, но ранние видения не открывали мне их природы.

К осени 1914 года я начал видеть сны о том, как странным образом проплываю над городом или ближайшими его окрестностями. Я видел неописуемые дороги через леса, заросшие жуткими растениями с пятнистыми, желобчатыми и перетянутыми стволами; дороги уходили к другим городам, столь же странным, как и тот, чьи виды настойчиво являлись мне.

На полянах посреди лесов, где царил вечный сумрак, я видел чудовищные сооружения, выложенные из черного или радужного камня, потом парил над болотами — такими мрачными, что и теперь не могу сказать ничего определенного об их сочной высокой растительности.

Однажды подо мной оказались источенные веками базальтовые руины; остатки стен напоминали те лишенные окон башни с округлым верхом, что высились в городе.

И один только раз я видел море — беспредельный простор под клубами тумана за колоссальным каменным пирсом в городе безмерных куполов и арок. Огромные бесформенные тени скользили над водой, там и сям с поверхности ее вздымались весьма подозрительного вида фонтаны.

Глава 3

Но я уже говорил, что не эти безумные картины вселяли в меня ужас. Многим случалось видеть во сне и более странные вещи… сложившиеся, повинуясь капризам сна, в фантастические образы из несвязных обрывков повседневности, впечатлений от прочитанных книг и от картин.

Некоторое время я считал свои видения естественными, несмотря на то, что прежде не был подвержен экстравагантным снам. Многие из этих странных картин, полагал я, можно считать порождением тривиальных источников, чересчур многочисленных, чтобы легко было выделить влияние каждого; фон же видений казался сошедшим со страниц какой-нибудь книги о растениях и природе древних времен… о мире, существовавшем сто пятьдесят миллионов лет назад, во дни перми или триаса.

Но месяцы шли, и видения становились ужаснее. Именно тогда сны мои начали неотвратимо приобретать облик воспоминаний; ум мой стал увязывать видения с нараставшей смутной тревогой, с напрасными попытками вспомнить минувшее и безумным представлением о времени, которым наделила меня мерзкая моя вторая личность, а также неоднократно испытанным необъяснимым отвращением к себе самому.

По мере того как во снах стали появляться новые подробности, порождаемый ими ужас возрастал тысячекратно… Наконец, в октябре 1915 года я осознал, что следует что-либо предпринять. Тогда я и приступил к изучению разных случаев амнезии и занялся содержанием видений, полагая, что таким образом сумею выявить причины своей хвори и вырваться из ее эмоциональной хватки.

Однако, как я уже упоминал, на первых порах результат оказался полностью противоположным. Меня глубоко встревожило, что подобные сны с прискорбным постоянством наблюдались и у других людей, тем более что известия о подобных случаях оставались со времен, предшествовавших началу геологического познания мира, когда о первобытных ландшафтах ничего еще не было известно.

Более того, видения эти нередко содержали ужаснейшие подробности — в том, что касалось огромных зданий и буйных садов. И сами наваждения, и эти впечатления от них полны были скверны, о чем свидетельствовали с той или иной степенью уверенности и другие визионеры, впавшие в безумие и кощунство. Но что хуже всего, моя собственная псевдопамять теперь порождала еще более дикие сны, обнаруживала знаки грядущего откровения. Впрочем, большинство врачей в целом одобряли мой образ действий и рекомендовали продолжать в этом же духе.

Я систематически занялся психологией; покоряясь властному стимулу, сын мой Уингейт последовал примеру отца, и углубленные занятия в конце концов привели его к профессорскому званию. В 1917 и 1918 годах я прослушал в Мискатонике специальные курсы. К тому времени труды мои над медицинскими, историческими и антропологическими анналами сделались неустанными, я начал ездить в далекие библиотеки и даже приступил к чтению тех самых мерзких книг об основах запретных наук, которыми столь возмутительным образом интересовалась моя вторая личность.

Иногда я получал те же самые экземпляры, к которым уже обращался и в измененном состоянии. И тогда мне случалось испытывать истинное потрясение, ибо нанесенные на полях заметки и поправки гнусных текстов обнаруживали поистине нечто нечеловеческое.

Надписи на полях делались по большей части на том же языке, на котором была написана книга. Оставивший их явно владел материалом с академической непринужденностью. Впрочем, одна из пометок на полях «Неупоминаемых культов» фон Юнцта оказалась совершенно иной — и жуткой. Сделана она была какими-то кривыми иероглифами — теми же самыми чернилами, что и поправки в немецком тексте, но так, словно писал не человек. Иероглифы эти были, без сомнения, сходны со знаками, которые я то и дело видел во снах — по временам мне даже казалось, что я понимаю их смысл или вот-вот начну понимать.

Полностью повергли меня в черное смятение библиотекари, заверившие меня в том, что, с учетом предыдущих проверок просмотренных мною томов, все пометки могли быть сделаны только мною самим — в прежнем состоянии. И все это несмотря на то, что я и тогда не знал, и теперь не знаю трех языков из числа тех, к которым прибегала моя вторая личность. Складывая воедино разбросанные сведения, древние и новые, медицинские и антропологические, я составил вполне правдоподобную смесь мифа и галлюцинации, масштабы и буйство которой совершенно ошеломили меня. Утешало одно: мифы относились ко временам весьма ранним. Из каких забытых познаний могли донестись впервые сведения о палеозойском или мезозойском ландшафте, примитивные сказки, я не мог и представить… но места сомнениям, увы, не оставалось: именно такие виды являлись фоном для вполне определенных событий.

Общая схема мифов, конечно же, была порождена случаями амнезии; но со временем замысловатое порождение само стало воздействовать на страдавших амнезией, расцвечивая псевдовоспоминания подробностями. Еще со времен обретения памяти мне были знакомы все ранние случаи, и теперешнее исследование только все подтвердило.

Кое-какие из мифов обнаруживали многозначительное родство с туманными легендами, оставшимися от дочеловеческого мира, в особенности хорошо сохранившимися у индусов — при ошеломляющей временной глубине их сказаний, положенных в основу нынешней теософии.

Первобытные мифы и видения безумцев нашего времени сходились в одном: человечество только одна из рас — не исключено, что самая скромная, — возникавших и доминировавших на этой планете за всю ее долгую и по большей части неведомую людям жизнь. Создания, чей облик неведом людям, утверждалось в сказаниях, вздымали к небу свои башни, погружались во все тайны природы задолго до того, как самый первый, земноводный еще предок человека выполз на бережок из теплого моря за триста миллионов лет до наших дней.

Некоторые расы спускались на Землю из космоса, другие же были древними, словно само Творение, третьи вырастали из засеянных в землю семян, далеко превосходящих то семя, что породило наш цикл жизни. Мифы говорили о тысячах миллионолетий, о связи с иными галактиками и вселенными. И о том, что самого времени в нашем человеческом восприятии не существует.

Однако по большей части и сказания, и впечатления относились к расе относительно поздней — замысловатое обличье ее не было сходно ни с чем известным науке, — жившей лишь за пятьдесят миллионов лет до человечества. Это и была, утверждали они, самая великая из рас, потому что она одна сумела овладеть секретом времени. Ей было известно все, что знали тогда, и все то, что будут еще знать на Земле, потому что силой разума мудрецы ее умели на миллионы лет переноситься в прошлое и будущее — чтобы изучать познания всякого века. Свершения этой расы и породили легенды о пророках, в том числе и в человеческой мифологии.

В огромных библиотеках ее хранились тома и изображения, объемлющие всю историю Земли — анналы и описания каждого вида разумных существ, что были или еще будут, и сведения об искусстве, достижениях, речи и психологии каждого из них.

Обнимая знанием целый эон, Великая Раса извлекла из каждой эры и жизненной формы такие мысли, искусства и умения, которые могли послужить ей наилучшим образом в соответствии с ее природой. Постижение прошлого путем пересылки разума в давние времена за пределы всяких привычных чувств давалось им куда труднее, чем исследование будущего.

В последнем случае все происходило легче и в более материальной форме. С помощью некоторых инструментов разум отправлялся в грядущее, слепым экстрасенсорным способом прощупывая его, пока не попадал в нужные времена. Там, после предварительных проб, он овладевал лучшим из попавшихся ему представителей высочайшей жизненной формы этих времен, входил в мозг этого создания и устанавливал в нем собственные вибрации. Тем временем вытесненный разум прежнего владельца откатывался назад, ко временам, откуда явился непрошеный гость, и оставался в его теле, пока тот не производил обратный переход.

Спроектированный в будущее разум, обретая обличье той расы, в теле члена которой он воплощался, как можно более спешно приступал к изучению всех познаний нового века.

Разум, отброшенный в прошлое, попадал в тело существа давнишней эпохи, его тщательно охраняли. Тело, в котором он обитал, оберегали от повреждений, которые способен был причинить своему вместилищу неловкий временный обитатель, ну а все его познания умело извлекали из его памяти опытные в этом деле специалисты. Иногда с ним даже беседовали на его родном языке — если предыдущие вылазки в будущее успели доставить сведения о его речи.

Если вытесненный разум принадлежал телу, речь которого Великая Раса не могла воспроизвести, создавались умные устройства, словно музыкальный инструмент, издававшие чуждые звуки.

Внешне члены Великой Расы представляли собой огромные морщинистые конусы десяти футов в высоту; голова и прочие органы крепились к толстым, в фут, вытяжным конечностям, находившимся вверху тела. Разговаривали они, пристукивая или царапая огромными клешнями или когтями на конце двух из четырех конечностей, а ходили, выбрасывая и подтягивая вязкий слой на десятифутовой подошве тела.

Когда изумление и тревога пленного разума ослабевали — если происходил он из тела, обличьем отличавшегося от Великой Расы, — когда пленник переставал испытывать ужас от незнакомого, пусть и временного обиталища, ему позволяли заняться изучением окрестностей, познать великие чудеса мудрости, доступные истинному хозяину этого тела.

За некоторые услуги ему со значительными предосторожностями позволяли переноситься над всем обитаемым миром в титанических воздушных судах или же ездить по широким дорогам в колоссальных наземных машинах, похожих на лодки, только снабженных атомными двигателями. Еще разрешали без ограничений рыться в библиотеках, знакомиться с прошлым и будущим планеты.

Подобное примиряло пленников с собственной участью; все попавшие сюда обладали тонким умом, и познание сокровенных тайн Земли, потаенных в ее прошлом секретов, головокружительных водоворотов грядущего, на несчетные века опережающих достижения науки их собственного времени, невзирая на все ужасы, связанные с пребыванием в чужом теле, приносило узникам высшее удовлетворение.

Пленникам позволялось встречаться с другими невольными гостями из будущего — каждый мог обменяться мыслями с разумом, жившим за сотню, тысячу или миллион лет до него или после. И всех поощряли усердно писать о себе и своем времени на родном языке, а документы эти передавались в огромный главный архив.

Можно добавить, что одной группе пленников предоставлялись большие привилегии, чем всем остальным. Это были те, чьими телами в грядущем сумели овладеть хитроумные члены Великой Расы, которым в своем времени грозила неизбежная смерть.

Эти грустные силуэты встречались куда реже, чем мы могли бы предположить: долголетие членов Великой Расы уменьшало их любовь к жизни, особенно среди высших умов ее, способных перемещать свой разум во времени. Случаи подобного невозвращения послужили основой для многих известных истории случаев преображения личности, в том числе и среди рода людского.

Обычно же исследователь будущего, постигнув все, что интересовало его в данном времени, сооружал аппарат, подобный тому, который отправил его в грядущее, и повторял процесс проекции в обратном порядке. Оказавшись в собственном теле и в собственном времени, он отправлял заточенную душу назад — в присущие ей времена.

Обмен этот оказывался невозможным лишь когда то или другое из тел погибало. В таких случаях, конечно, исследователю приходилось, подобно спасавшимся от смерти, оставаться в будущем и жить в ином теле, а заточенному разуму предстояло окончить жизнь в обличье Великой Расы и во дни ее бытия.

Такая судьба оказывалась не столь ужасной, если пленник сам принадлежал к этой расе: подобное случалось нередко, ибо во все времена Великая Раса была озабочена собственным будущим. Члены Великой Расы редко умирали в вечном изгнании — в основном из-за ужасных кар, назначенных за вытеснение собственных потомков из будущего.

Проекция разумов позволяла разыскать таких преступников и в новых телах, иногда их вынуждали совершать обратный обмен.

Случались и сложные случаи вытеснения разумов — если этому подвергался исследователь или его жертва, такие ситуации старались немедленно исправлять. После освоения проекции разумов во все времена крохотная, но открытая для узнавания часть населения всегда состояла из членов Великой Расы, заявившихся в будущий век на тот или иной срок.

Перед возвращением в собственное время пленный разум с помощью сложного механического гипноза освобождался от сведений, приобретенных им во времени Великой Расы, — из-за определенных негативных последствий передачи знаний в будущее.

Редкие случаи сохранения познаний, случалось, вызывали или вызовут ужасающие последствия. Как гласят древние мифы, человечество узнало о Великой Расе от двух прежних пленников.

От этого мира, удаленного от нас на эоны, до нашего времени дошли только остатки руин в далеких краях и на дне океана, да еще часть текста гнусных Пнакотических рукописей.

Так побывавший в плену разум возвращался в собственный век, обладая лишь смутными, крайне отрывочными воспоминаниями о том, что с ним происходило. Он забывал все, что можно было стереть, так как в большинстве случаев оставалась лишь полоса забытья, нарушаемого лишь редкими снами. Некоторым, впрочем, удавалось кое-что вспомнить, и о запретной древности узнавали в грядущих веках.

В истории Земли, наверное, не было ни одного мгновения, когда кто-нибудь из ее обитателей тайком не поклонялся обрывкам древнего знания, создавая гнусные культы. «Некрономикон» свидетельствовал о существовании подобного культа и среди рода людского, что было полезно для разумов, посылаемых Великой Расой в отдаленное будущее.

Тем временем Великая Раса добилась всеведения и обратилась к общению с умами иных планет, к исследованию будущего и прошлого далеких миров. Обратилась она и к собственному прошлому, к происхождению того черного, целую вечность назад погибшего шара в далеком космосе, что породил ее собственных предков — ведь разум Великой Расы возрастом превосходил ее телесное обличье.

Порожденные уже умирающим древним миром, наделенные знанием предельных тайн, отыскали они новую планету с существами, в телах которых могли обитать долго и благополучно, и однажды разом переселились в ту будущую расу, что наилучшим образом подходила им, — в тела конусовидных существ, живших на нашей Земле миллиард лет назад.

Так на Земле возникла Великая Раса, а мириады вытесненных ею умов были отброшены на гибнущую планету, чтобы в ужасе умереть там в невозможных, непостижимых телах. Кончина ожидала Великую Расу и на новом месте, но она выжила снова, переправив лучшие свои умы дальше в будущее — в тела иных существ, тех, что сменят на Земле человечество.

Так переплелись легенды и галлюцинации. И в 1920 году, приводя в порядок результаты своих исследований, я ощутил, как постепенно ослабевает напряженность, которую разбудило во мне начало работ. В конце концов, невзирая на разгул фантазий, порожденных слепыми эмоциями, разве не нашлось рационального объяснения всему пережитому мной? Чистая случайность могла обратить меня во время амнезии к чернокнижию, к древним и гнусным культам. Они-то и поставили весь материал для снов, послужили причиной волнений после возвращения.

Что касается заметок на полях — нанесенных знакомыми иероглифами или на неизвестных еще языках, — разве не мог я ознакомиться с языками во время беспамятства? Иероглифы же, вне сомнения, представляли только плод моей собственной фантазии, незаметно проникший в сновидения. Я даже решил было установить некоторые опорные точки, переговорив с наставниками черных культов, но так и не сумел нащупать нужные связи.

Временами сходство случаев, разбросанных по самым разным векам, угнетало меня, но, с другой стороны, я сумел заметить, что подобные сказания в прошлом были более распространены, чем теперь.

Конечно, все остальные жертвы подобной судьбы давно и детально знали те повествования, которые я узнал во втором существовании. И когда они теряли память, то невольно отождествляли себя с существами из знакомых миров — сказочными врагами из иного мира, похищающими рассудок людей в поисках знаний, чтобы взять их обратно с собой, в придуманное, как им казалось, нечеловеческое прошлое.

Когда память вновь возвращалась к ним, они уже представлялись себе бывшими пленниками, а не вытеснителями. Так, следуя канве традиционного мифа, возникали сны и псевдовоспоминания.

Невзирая на кажущуюся тяжеловесность подобных объяснений, в конце концов они вытеснили все прочие из моей головы — в основном вследствие слабости конкурирующих теорий. И довольно значительное количество видных антропологов и психологов постепенно согласилось со мною.

И чем больше я размышлял, тем более убедительными казались мне собственные аргументы; наконец я возвел из них надежную стену, ограждавшую меня от видений и снов, по-прежнему мне досаждавших. Пусть я вижу странные сновидения — в них нет ничего такого, о чем бы я не читал и не слышал. Пусть я ощущаю странное отвращение, вижу странные виды, обладаю псевдовоспоминаниями — они лишь отзвуки миров, усвоенных мной во вторичном состоянии. И никакие, никакие ощущения не могут иметь реального значения.

Укрепленный подобными мыслями, я достиг куда большего нервного равновесия, хотя видения — теперь уже не абстрактные впечатления — приходили все чаще и являли глазу все более возмутительные подробности. В 1922 году я ощутил в себе силы вновь приняться за постоянную работу и обратил к собственной пользе приобретенные мною познания, приняв должность преподавателя психологии в университете.

Прежнее мое место на кафедре политической экономии давно уже нашло достойного заместителя, к тому же и методы преподавания экономики успели значительно измениться. Сын мой в то время как раз окончил университет и приступил к исследованиям, сделавшим его профессором, — и мы хорошо поработали вместе.

Глава 4

Тем не менее я продолжал тщательно регистрировать qutre[53] сновидения, с такой частотой и отчетливостью являвшиеся мне. Подобные заметки, как я полагал, имели несомненную ценность в качестве психологического документа. Видения приобретали навязчивый облик воспоминаний, и этому чувству я с некоторым успехом противился.

В своих заметках я полагал фантасмагории эти реальными, но вообще старался о них забыть — как и подобает обращаться с пустыми ночными иллюзиями. Я ни с кем не заводил разговоров о подобных вещах, однако известия о существовании моих записей тем не менее пробивались наружу, возбуждая в обществе всяческие кривотолки о моем душевном здоровье. Впрочем, интересно отметить, что подобные слухи распространялись только среди обывателей, не сыскав даже одного сторонника между врачами и учеными.

Из всех видений 1914 года я упомяну лишь некоторые, поскольку серьезному исследованию нетрудно получить более полный и надежный отчет. Со временем сила загадочного ограничения, наложенного на мою память, явно ослабевала. Тем не менее воспоминания так и остались разбросанными обрывками, не составляющими цельной последовательной картины.

В снах моих я постепенно обретал все большую и большую свободу передвижения. Я проплывал по коридорам каменных сооружений, скользил по подземным ходам, явно бывшим в этих краях обычными путями сообщения. Иногда я вновь оказывался на нижнем уровне, перед гигантскими замкнутыми дверьми, окруженными извечной аурой страха и запрета.

Я видел огромные обложенные мозаикой бассейны, комнаты, уставленные загадочной утварью. А потом появились пещеры, полные сложных машин; их очертания и назначение удивляли меня, даже издаваемый ими звук я сумел ощутить в своих снах лишь через многие годы. Могу добавить, что в привидевшемся мне мире я обладал лишь слухом и зрением.

Истинный ужас начался в мае 1915 года, когда я увидел во сне нечто живое. Это случилось еще до того, как мои исследования мифов и истории болезни открывали мне, чего именно следует ожидать; когда ментальные преграды начали обрушиваться, я стал замечать облака тонкого тумана в разных частях зданий и на улицах подо мной.

Постепенно они обретали облик и форму, и наконец чудовищные эти обличья стали являться глазу с безрадостной четкостью. Я начал видеть повсюду огромные радужные конусы высотой футов десять и столько же в основании, покрытые какой-то гребнистой и чешуйчатой, упругой на вид субстанцией. Из верхушки их выдавались четыре гибких цилиндрических члена, каждый в фут толщиной, покрытых той же гребнистой кожей, что и они сами.

Иногда эти члены втягивались внутрь, почти исчезая; иногда образовывали конечности длиной до десяти футов. Два из них заканчивались огромными клешнями или когтями. На конце третьего виднелось четыре красные воронки, четвертый оканчивался неправильной формы желтым шаром около двух футов в диаметре, по периметру которого находились три больших темных глаза. С нижней стороны этой странной головы свисали восемь зеленоватых антенн или щупалец.

Окружали ее четыре тонких серых стебелька, заканчивавшихся каким-то подобием цветка. Понизу конус обрамляла полоса резинообразной серой субстанции. Сжимая и растягивая ее, существо передвигалось.

Даже абсолютно безвредные действия этих созданий ужасали меня еще больше, чем их вид, — гнусно видеть, как чудища делают такое, на что, по нашему мнению, способны только человеческие существа. Конусы эти вполне осмысленно передвигались по комнатам, брали книги с полок, клали их на огромные столы или же производили эти действия в обратном порядке… Иногда они вполне осознанно что-то писали особыми стержнями, используя для этого зеленоватые головные щупальца. Огромными клешнями они пользовались для переноски книг или при разговоре. Речь их складывалась из постукиваний.

Твари эти не носили одежды, лишь в верхней части конического тела было прикреплено нечто вроде сумки или рюкзака. Голова и поддерживающий ее член располагались обычно вровень с верхушкой конуса, хотя существа эти, случалось, поднимали и опускали ее.

Остальные три большие конечности обычно покоились по бокам конуса, сокращаясь футов до пяти, если не были в употреблении. По скорости чтения, письма и управления машинами — те, что были расставлены на столах, некоторым образом управлялись мыслью — я заключил, что интеллект конусов во много раз превосходит людской.

В последующих видениях я видел их уже повсюду: они расхаживали по огромным палатам и коридорам, обслуживали огромные машины под сводами валов, носились по просторным дорогам в гигантских машинах, похожих на лодки. Я перестал бояться, конусы эти теперь стали казаться мне в высшей мере естественной частью моего окружения.

Я начал различать отдельные особи. Некоторые из них, казалось, находились в угнетенном состоянии. Ничем особым внешне не отличаясь, впечатление это они производили своими жестами и привычками, разными у каждого и совершенно иными, чем у большинства конусов.

Все много писали — и даже мой затуманенный взгляд свидетельствует об этом, — но пользуясь разными типами букв, а не теми обычными криволинейными иероглифами, которые были в ходу у конусов. Некоторые из них, как мне кажется, пользовались даже европейским алфавитом. Работали они по большей части куда медленнее, чем прочие существа.

И все это время я казался себе самому развоплощенным разумом, свободно парящим вокруг, видящим более, чем обычное существо, но все же привязанным к обычным путям и способам передвижения. До августа 1915 года никакие телесные ощущения не смущали меня. Я говорю «не смущали», ибо первая фаза была достаточно абстрактной, хотя и безгранично ужасной, — со сценами из видений увязывалось уже отмеченное прежде отвращение к собственному телу.

Какое-то время во снах я стал стараться не глядеть вниз — на себя самого. Помню ту радость, которую чувствовал оттого, что в странных комнатах вовсе не было зеркал. И все же постоянно беспокоило то, что огромные столы — высотой не менее десяти футов — я видел как бы сверху или сбоку, но не снизу.

Ну а потом отвратительное искушение взглянуть на себя стало сильнее и сильнее, и однажды ночью во сне я уже больше не мог противиться ему. Сперва обращенный вниз взгляд совсем ничего не обнаружил. Чуть позже я понял: это оттого, что голова моя оказалась на конце невероятно длинной шеи. Втянув шею внутрь и внимательно приглядевшись, я заметил чешуйчатое кожистое тело в радужных разводах… десять футов вышиной и десять в основании… Выскочив из пропасти сна, воплем своим я, наверное, поднял пол-Аркхема. Потребовались недели ужаса, переживаний… прежде чем я сумел привыкнуть к своему чудовищному обличью. В новых снах я уже в телесном виде двигался среди прочих существ, брал ужасные книги с бесконечных полок и, часами оставаясь возле стола, писал длинным стилом, который сжимало зеленое щупальце, свисавшее под головою.

В памяти моей стали возникать обрывки того, что я читал или записывал. Я знакомился с ужасающими анналами других миров и вселенных, узнавал о бесформенном и грозном шевелении жизни, заключающей в себе все вселенные. Повествования о странных созданиях, населявших наш мир в забытом прошлом, перемежались жуткими хрониками существ, чьи немыслимые тела будут обитать на нашей планете через миллионы лет после смерти последнего человека.

Я читал главы из истории человечества — ни один из ученых наших дней даже не подозревает об их существовании. В основном записи эти были сделаны иероглифами. Язык этот я изучал с помощью каких-то непонятных жужжащих машин, он явно относился к агглютинирующим, но система корней полностью отличалась от существующей в человеческой речи.

Тома, написанные на других неведомых языках, я изучал тем же странным способом. Знакомыми мне буквами записано было не так уж много. Невероятно помогали мне исключительно точные рисунки, помещенные среди текста или переплетенные в отдельные тетради. Чтение я перемежал трудами — писал на английском историю нашего времени. Просыпаясь по утрам, я помнил крохотные бессвязные отрывки текстов на неведомых языках, которые выхватывала из мира слов моя память, а из собственной истории даже целые фразы не разлучались со мной.

Так я узнал — даже во сне изучая сходные случаи и древние мифы, конечно же, породившие мои сны, — так я узнал, что нахожусь среди членов величайшей расы нашей планеты, покорившей само время и разославшей пытливых исследователей во все его концы. Я теперь понимал, что был выхвачен из собственного времени, что другой разум тем временем пользуется моим телом и что в телах некоторых странных созданий возле меня заключены подобные мне плененные умы. Странным образом пристукивая своими клешнями, мне случалось говорить с мудрецами, попавшими сюда тем же путем, что и я сам, изо всех уголков Солнечной системы.

Был среди нас тонкий ум с планеты, которую мы называем Венерой, ему еще предстоит жить… через неисчислимые годы, через геологические эпохи. Другой мудрец был родом с одной из внешних лун Юпитера, он обитал там шесть миллионов лет назад. Среди землян попадались и представители звездоголовой крылатой, но полурастительной расы, населявшей Антарктику в палеозое; один разум был из числа разумных ящеров из сказочной Валусии; трое душ мохнатых гиперборейцев, предшественников человека, почитателей Цатоггуа; разум абсолютно мерзкого Чо-Чо; души двоих жителей Земли из последней эпохи ее — века арахнидов[54], пятеро выносливых колеоптеров[55], что будут наследовать нам, людям. В их тела Великая Раса вольет свой могучий разум, отступая перед лицом ужасной угрозы. Обитали там и души нескольких людей, принадлежавших к разным ветвям человечества.

Я беседовал с разумом Янь Ли, философа из жестокой империи Тцан-Чан, что грядет в пятом тысячелетии Anno Domini[56]; вождем большеголового народа, распоряжавшегося Южной Африкой за пятьдесят тысяч лет до Христа; с Бартоломео Кореи, флорентийским монахом двенадцатого столетия, а еще с королем Ломара, правившим в суровой полярной земле сотню тысячелетий назад, прежде чем низкорослые желтокожие инуиты явились с запада, чтобы захватить ее.

Говорил я с разными умами: Нуг-Сота, колдуна чернокожих завоевателей шестнадцатого тысячелетия новой эры, и с римлянином по имени Семпроний Блезий, квестором, жившим во времена Суллы; с Хефне, обитавшим в Египте при четырнадцатой династии, — он-то и поведал мне про мерзкого и загадочного Ньярлатотепа; и со жрецом времен Среднего Царства Атлантиды; и с джентльменом из Саффолка Джеймсом Вудвиллом, доставленным сюда из времен Кромвеля; с разумом придворного астронома перуанского королевства, существовавшего еще до инков; и с австралийским физиком Невиллом Кингстон-Брауном, которому суждено умереть в 2518 году от Р. X.; с архимагом потонувшей в тихоокеанских глубинах Ики, и с Теодотидом, грекобактрийским чиновником, жившим за двести лет до Христа, и с пожилым французом Пьером-Луи Монтаньи, состарившимся при Людовике XIII, и с Кром-Я, вождем киммерийцев, что жил в пятнадцатом тысячелетии до Р. X., и еще со многими… И разум мой не в силах теперь хранить ужасные тайны и потрясающие чудеса, о которых мне довелось узнать от них.

Каждое утро я просыпался в лихорадочном возбуждении, иногда отчаянно пытаясь подтвердить или опровергнуть ту информацию, которая укладывалась в рамки современных познаний. Известные факты становились шаткими и сомнительными, и я удивлялся играм фантазии, способной порождать в сновидении столь удивительные поправки к истории и науке.

Я только поеживался, представляя себе тайны, что могли укрываться под пологом прошлого, трепетал от ужасов, которые способно породить грядущее. Существа, принадлежащие к расе, которая унаследует от человечества Землю, поведали мне о конце рода людского такое, чего лучше вовсе не упоминать.

После человека возникла могущественная цивилизация жуков, телами которых избранные умы Древней Расы овладеют, когда на стародавний мир обрушится чудовищная судьба. Потом, на исходе существования самой Земли, разум расы вновь перенесется через пространство и время — на место новой остановки — в тела клубнеобразных, растительных по природе обитателей Меркурия. Но даже после этого на Земле еще будут возникать новые расы, патетически льнущие к остывающей планете, зарывающиеся в полную ужасов земную кору, и так до самого конца.

Но там, во снах, я все писал для главных архивов свою историю нашего времени — наполовину по собственному желанию, наполовину расплачиваясь за обещанные путешествия и посещения новых библиотек. Архивы Великой Расы сохранялись в колоссальном подземном сооружении возле городского центра — я это знаю потому, что часто бывал там и беседовал о разном. Сооружение это должно было хранить документы, пока существует раса, выдерживать самые страшные из содроганий Земли, посему титаническое хранилище превосходило все прочие сооружения весом и прочностью блоков, напоминая пещеры, устроенные внутри скалы.

Все, что писалось или печаталось на огромных листах невероятно стойкой целлюлозной ткани, переплеталось в книги, листы которых соединены были сверху наподобие блокнота; их хранили в тонких футлярах — из неизвестного металла, крайне легкого, нержавеющего, с серым отливом, — украшенных математическими узорами, на которых скругленными иероглифами Великой Расы выведены были названия.

Футляры эти хранились на стеллажах из того же самого металла, снабженных замысловатыми витыми ручками. Собственной моей истории отведено было особое место в хранилищах низшего уровня, где хранились материалы по истории позвоночных: в секции, отведенной культурам человечества и мохнатой и ящероподобной рас, предшествовавших нам во владычестве над Землей.

Но ни разу сон не позволил мне воспроизвести последовательность событий одного дня. Я видел всегда туманные, несвязанные и хаотически сменявшие друг друга отрывки. Например, я весьма смутно представляю себе помещение, где обитал в этом призрачном мире… Впрочем, кажется, мне была предоставлена огромная комната. Ограничения на мою свободу постепенно снимались, и некоторые из видений напоминают мне об интересных поездках по могучим дорогам, протянутым через джунгли, о недолгом пребывании в странных городах, о руинах… огромных, мрачных, лишенных окон… Даже сами члены Великой Расы избегали их в непонятном страхе. Совершал я и долгие морские вояжи в огромных многопалубных кораблях, с необыкновенной быстротой несущихся по волнам, и полеты над дикими краями в замкнутых, похожих на снаряд летательных аппаратах, поддерживаемых силой электрического отталкивания.

За широким теплым океаном тоже высились города Великой Расы, а на одном из далеких континентов я видел примитивные деревни черномордых крылатых тварей, которые породят новую доминирующую расу, после того как Великой Расе придется, спасаясь от ползучего ужаса, отослать в будущее лучшие умы. Равнины и зелень повсюду окружали меня. Редкие горы были невысоки и обычно обнаруживали признаки вулканизма.

О животных, которых мне приходилось видеть, можно было написать целые тома. Все они оставались дикими; механизированная культура Великой Расы давно покончила с домашними зверями, пища же была целиком растительной или синтетической. Неуклюжие огромные рептилии паслись во влажных лугах, били крыльями в густом воздухе, подымали волны в морях и озерах; среди них, как мне казалось, можно было различить небольших еще прародителей многих архаических существ — динозавров, птеродактилей, ихтиозавров, лабиринтодонтов, плезиозавров и подобных им тварей, с которыми нас познакомила палеонтология. Ни птицы, ни млекопитающие мне не попадались.

Земля и болота постоянно были в движении: там ползали змеи, ящерицы и крокодилы. Среди сочной листвы напряженно гудели разные насекомые. Далеко от берега неведомые, невиданные чудовища вздымали к пасмурным небесам гороподобные столбы пара. Однажды меня взяли под воду в оснащенной прожекторами субмарине, и я увидел разные живые страхи, воистину потрясающие своей величиной. Видел я и руины немыслимых затонувших городов, и расцвет подводной жизни: криноидеи[57], брахиоподы[58]; кораллы, рыбы изобиловали повсюду.

О психологии, праве и подробной истории Великой Расы видения мои донесли весьма немного информации, и все, что я заношу сюда, в основном было извлечено из древних легенд и известных мне историй болезни, а не из моих видений.

Со временем, конечно, чтение и раздумья принесли свои плоды и стали опережать приход видений, так что смысл некоторых отрывков я сумел постичь заранее, подтверждая таким образом то, что мне уже удалось узнать. Это утешило меня и укрепило уверенность в том, что схожее чтение и интересы моей второй личности и явились основой всей ужасной ткани псевдовоспоминаний.

Сны мои относились ко времени, удаленному от нашего примерно на 150000000 лет, — рубежу палеозойской и мезозойской эры. Тела, в которых обитала Великая Раса, не оставили известных науке потомков не только среди ныне живущих и даже вымерших существ, они представляли собой особый, почти гомогенный и в высшей степени специализированный тип, занимавший промежуточное положение между животным и растительным мирами.

Уникальное строение клеток их организмов исключало усталость, не имели они и нужды во сне. Пища, всасываемая через красные воронки-отростки на одной из больших гибких конечностей, обычно была полужидкой, и состав ее во многом не был похож на питание ныне живущих существ.

Существа, приютившие разум Великой Расы, были наделены двумя знакомыми нам чувствами — зрением и слухом, органами которого служили подобные цветкам завершения серых стеблей над их головой, Кроме них они обладали некоторыми чувствами, чуждыми людям. И разум, далекий от Великой Расы, даже вселяясь в тело, не мог овладеть им в полной мере. Три глаза располагались вокруг головы, и поле зрения их было шире, чем у человека. Кровь же представляла собой некий густой темно-зеленый ихор.

Среди них не было полов, размножались они семенами, или скорее спорами, выделявшимися из основания конусов и развивавшимися лишь под водой. Молодь их росла в огромных и легких баках, впрочем, молодых выращивали немного — в связи с долголетием отдельных личностей; в среднем существо, принадлежавшее к Расе, жило четыре-пять тысяч лет, от обнаруживавших какие-либо дефекты немедленно избавлялись. Лишенные осязания и физической боли, о заболеваниях и приближении смерти они судили по внешнему виду.

Мертвых кремировали с уважением и почетом. Время от времени кому-нибудь из особо смышленых удавалось избежать смерти, отправляя разум в грядущее, но такое происходило нечасто. И когда подобное случалось, к разуму, изгнанному из будущего, относились с предельной добротой до самого распадения живой темницы, в которую был заточен невольный гость.

В общественном отношении Великая Раса как будто образовывала единую нацию или вольный союз, имевший общие главные институты, но подразделявшийся на четыре крупные части. Политико-экономическая система в каждой из них представляла собой нечто вроде гибрида фашизма и социализма: основные ресурсы подлежали рациональному распределению, вся власть была предоставлена небольшому правительству, избранному голосами тех, кто способен был успешно пройти определенные образовательные и психологические тесты. Семейные отношения не подчеркивались, но общее происхождение признавалось, и молодежь по большей части воспитывали родители.

Наибольшее сходство с человеческими учреждениями и привычками проступало в тех областях, где приходилось иметь дело с абстрактными представлениями, или же наоборот — там, где доминировали основные потребности, общие для всей органической жизни. Несколько схожих черт явились следствием сознательного заимствования — Великая Раса изучала будущее и копировала удачные, с ее точки зрения, решения.

Участие в высокомеханизированном производстве занимало не много времени в жизни каждого гражданина, и имевшийся у всех досуг заполнялся интеллектуальной и эстетической деятельностью.

Науки были вознесены до невероятных высот, искусство вливалось в жизнь составной ее частью, хотя ко времени моих снов миновало и вершину свою, и даже средний уровень, достигнутый в прошлом. Производство, постоянно напрягая свои силы, поддерживало в целостности пелену жизни, которую ткали в больших городах, то и дело подвергавшихся сокрушительным геологическим бурям первобытных времен.

Преступлений было на редкость мало, с ними расправлялась уверенная и эффективная полицейская служба. Наказания изменялись от лишения привилегий до пожизненного заключения либо истязания основных эмоций; впрочем, их никогда не применяли, не разобравшись тщательно в мотивах действий преступника.

Войны в последние несколько тысячелетий в основном были гражданскими, только изредка возникали конфликты с крылатыми и звездоголовыми древними существами, еще гнездившимися в Антарктике. Случались они нечасто, но бывали опустошительными. Для целей, о которых не полагалось упоминать, но явно в связи с непрестанной тревогой, которую внушали древние, лишенные окон башни и огромные, заложенные засовами двери, всегда под рукой была огромная армия, вооруженная похожим на наши нынешние фотоаппараты оружием, производившим могучие электрические разряды.

Страх перед базальтовыми руинами и заложенными дверями был предметом единодушного умолчания, а в лучшем случае каких-то слухов. Все подробности, которые могли бы объяснить его причины, отсутствовали в книгах, имевшихся на обычных полках. Он оказался единственной запретной темой: чувствовалась в нем и память о прошлых ужасных битвах, и о еще ожидаемых в будущем бедствиях, которые заставят Великую Расу разом отправить в будущее сразу всех своих мудрецов.

Почерпнутые из легенд и разговоров, несовершенные и фрагментарные представления мои об этом вопросе, как и обо всем прочем, становились здесь еще более неопределенными. Туманные древние мифы умалчивали о многом… или же все упоминания о случившемся по какой-то причине оказались выброшенными из них. Ну а в снах, что видел я сам и другие, содержалось чрезвычайно мало подробностей. Существа Великой Расы никогда не заводили речи на эту тему; все, что удалось мне узнать, выяснили отточенные умы представителей иных рас, одаренные особо острой наблюдательностью.

Как они сумели понять, страхи порождены были расой жуткой и древней… Какие-то полуполипы, существа, совершенно чуждые Земле, явились в нашу Вселенную из неизмеримых далей шестьсот миллионов лет назад и потом правили нашей планетой. Они были материальны только частично — с позиции нашего понимания материи, — и все чувства их, даже само мышление, невероятным образом отличалось от свойств организмов земной природы. Например, они обходились без зрения; и умственный образ их мира непонятным образом ограничивался иными чувствами.

Впрочем, они были достаточно материальны, чтобы извлекать из материи пользу, если оказывались в космосе возле нее; наверное, им необходимо было жилье, быть может и странное на наш взгляд. Хотя чувствами они могли пронизывать материальные барьеры, тела их не были способны на это, и особым образом организованные электрические токи несли им смерть. Невзирая на отсутствие крыльев и каких бы то ни было видимых средств для левитации, они могли перемещаться в воздухе. Разум их был настолько отличен от всех известных Великой Расе, что не допускал возможности обмена умами.

Попав на Землю, твари эти соорудили могучие города из базальта, с их башнями без окон, и безжалостно уничтожали все живое, что им только попадалось. Тогда-то разумы, слагающие Великую Расу, бежали из своего далекого и неведомого трансгалактического мира, именуемого Йит в сомнительных и возмутительных Эльдаунских Скрижалях.

Новые пришельцы во всей мощи созданного ими оружия легко победили космических хищников и загнали в полые недра планеты, которые те и так давно считали своими и уже начали заселять.

Тогда были закупорены все ходы, уводящие в глубь земли, и тварей внизу предоставили собственной судьбе. Впоследствии Великая Раса заняла и их огромные города, лишь некоторые сооружения были сохранены по причинам, связанным скорее с суевериями — не с безразличием, не по безрассудству или из исторических и мемориальных соображений.

Но шли эоны, и явились первые смутные знаки того, что злые Древние силы крепнут и множатся внутри Земли. В удаленных и небольших городах Великой Расы из глубей земных начались вторжения особо мерзкого свойства; происходили они и в некоторые покинутых городах Древних, которые Великая Раса не посещала, — там пути, уводящие в подземные пропасти, не были должным образом перекрыты или же не охранялись.

После этого предприняты были великие предосторожности; тогда завалили многие из уходящих под землю дорог — впрочем, иные из них перекрыли дверями, оставленными в стратегических целях: дабы в случае необходимости самим напасть на порождения тьмы, если они вырвутся наружу в неожиданном месте.

Вторжения Древних, судя по всему, были ужасны превыше всякой меры — такой отпечаток наложили они на саму психологию Великой Расы. Таким ужасом веяло от них, что конусы старались даже не упоминать об этих тварях. Я так и не смог ясно представить себе, на что они были похожи.

Говорили о чудовищной текучести их тел, то видимых, то на мгновение исчезавших; по слухам, нападая и защищаясь, они прибегали к ветрам огромной силы. Еще связывался с ними некий посвист и появление отпечатков как бы ступни с пятью округлыми пальцами.

Было ясно, что ждущая Великую Расу зловещая участь, которой так панически опасались все члены ее, — участь, способная подвигнуть миллионы острейших умов броситься через разверстую пропасть времени в тела странных существ в неведомом, но безопасном грядущем, — и могла быть только самым последним, наконец успешным нападением Древних сил.

Благодаря переброске разумов через века Раса давно уже узнала свою судьбу в грядущем. Тогда же было решено, что всякий, кто сумеет спастись, имеет право на это. То, что нападение будет произведено скорее из мести, чем в попытке вновь завоевать поверхность планеты, они знали из дальнейшей истории: последующие расы будут сменять друг друга, не ведая о чудовищах, затаившихся в сердце Земли.

Может быть, существа эти сами предпочитали внутренние пропасти и расселины Земли ее разнообразной, подверженной бурям поверхности — ведь свет им не был нужен. Впрочем, возможно, пролетевшие эоны понемногу унесли с собой их прежнюю силу. И в самом деле, ни одного из них уже не останется в живых ко времени разумных жуков — наследников человечества, в тела которых и переселятся беглецы.

Ну а пока Великая Раса осторожно следила за внутренностями планеты и держала наготове оружие, пытаясь не вспоминать о кошмарных врагах слишком часто, не упоминать о них — ни устно, ни письменно. Но тень безымянного страха вечно реяла над мрачными башнями без окон и бойниц и перед заложенными дверями.

Глава 5

Таков был мир, смутные отблески которого каждую ночь проявлялись в моих снах. Не могу даже надеяться описать весь ужас, все отвращение, рожденное подобными отзвуками. И все они обладали одним, полностью нематериальным свойством: создавали острое ощущение псевдовоспоминания.

Как я сказал, занятия мои постепенно смогли защитить меня от подобных чувств, дали прошлому рационально-психологическое объяснение, и благотворное воздействие их уже подкреплялось легким прикосновением привычки, как всегда, приходящей с течением времени. Но, несмотря на все, неясный ползущий ужас то и дело охватывал мое сердце. Теперь он уже не поглощал всего меня целиком, как было прежде, и после 1922 года я стал вести вполне нормальную жизнь, чередуя работу и отдых. С годами я стал ощущать, что пережитое следует обобщить и опубликовать и, добавив примеры из родственных случаев амнезии и сводные мотивы, обнаруженные в фольклоре, сделать доступным для серьезного исследователя; потому-то я и занялся подготовкой серии статей, вкратце охарактеризовал в них основные моменты и сопроводил их грубыми набросками существ и сооружений, запомнившихся оценок, декоративных мотивов и иероглифов, которые мог воспроизвести по снам.

Статьи по одной печатались в «Журнале американского психологического общества» с 1928 по 1929 год, но особого внимания не привлекли. Я же тем временем продолжал тщательно записывать сны, не считаясь со скопившейся грудой материалов.

Но 10 июля 1934 года мне доставили письмо из Психологического общества, а за получением его и последовала кульминирующая и самая жуткая фаза всей моей кошмарной истории. На штемпеле значился городок Пилбарра в Западной Австралии; подпись, как я узнал, наведя справки, принадлежала одному из известнейших в своих кругах горных инженеров. К нему были приложены весьма любопытные снимки. Их я во всей полноте воспроизвожу в тексте, и любой читатель немедленно поймет, сколь ужасный эффект оказали они на меня.

На какое-то время мною словно овладели паралич и недоверие; хотя я часто думал, что какие-то моменты легенд, так окрасивших мои сны, должны наконец найти и материальное подтверждение, но тем не менее совсем не был готов к тому, что от затерянного в прошлом мира кое-что еще может дойти до нас. Эти фотоснимки со всем своим холодным и неопровержимым реализмом произвели сокрушительный эффект. Из песка выступали ветхие каменные блоки, источенные ветром, каплями дождя и летучим песком. Выпуклый верх и вогнутый низ говорили сами за себя.

Взявшись за увеличительное стекло, я различил… слишком отчетливо… среди всех ямок и бороздок на камне следы огромных криволинейных фигур и стертые иероглифы, те, что делали ужасными мои сны. Но пусть лучше письмо говорит само за себя.

49, Дэмпьер-стрит

Пилбарра, 3, Австралия

18 мая 1934 г.

Профессору Н.У. Пизли

корреспонденту Ам. Психологического общества

30 В. 41-я стрит

Нью-Йорк Сити, США

Мой дорогой сэр!

Недавний разговор с доктором Ю.М. Бойлем из Перта и несколько журналов с Вашими статьями, которые он только что переслал мне, заставляют меня сообщить Вам о неких предметах, обнаруженных мною в Большой Песчаной пустыне к востоку от наших золотоносных полей. Учитывая странные легенды о древних городах, сложенных из чудовищно огромных блоков, и описываемые Вами загадочные изображения и иероглифы, полагаю, что мне удалось обнаружить нечто выдающееся.

Чернокожие всегда много рассказывали о попадающихся здесь огромных камнях с отметинами, не скрывая ужаса перед подобными находками. В их представлении камни эти загадочным образом связаны с общеизвестными в наших краях легендами о Буддаи, гигантском старике, на неисчислимые века уснувшем под землей, положив голову на локоть. Однажды он проснется и пожрет Землю.

Существуют еще очень древние, полузабытые сказки о подземных домах, сложенных из огромных камней. Коридоры их уводят все ниже и ниже, и в глубинах гнездится ужас. Еще чернокожие утверждают, что некогда их воины, потерпев поражение в битве, попытались укрыться в таком доме, но ни один так и не вышел обратно, а из подземных ходов тут же задули жуткие ветры. Однако к словам туземцев не следует проявлять слишком большого доверия.

Но это еще не все. Два года назад, проводя изыскания в пустыне — почти в пяти сотнях миль отсюда к востоку, — я наткнулся на множество разбросанных камней примерно 3Ч2Ч2 фута в размере, обработанных и источенных непогодой почти до предела.

Сперва я не мог обнаружить на них тех отметин, о которых рассказывают черные, но все-таки, приглядевшись, заметил глубоко врезанные линии, странные, изогнутые, как те, о которых мне рассказывали. По-моему, там было тридцать или сорок таких блоков, все они были обнаружены в круге в четверть мили диаметром.

Заметив первые камни, я стал разыскивать остальные и произвел тщательную инструментальную съемку местности. Кроме того, я заснял десять-двенадцать самых типичных блоков и прилагаю к письму эти снимки.

Всю информацию и копии фотоснимков я передал правительственному представителю в Перте, пока не обнаружившему к ним интереса.

Позже я встретился с доктором Бойлем, читавшим Ваши статьи в «Журнале Американского психологического общества», и упомянул в разговоре с ним о своей находке. Он выказал огромный интерес, сменившийся неподдельным возбуждением, когда я показал ему снимки, и сообщил мне, что и камни, и знаки на них полностью подобны тем, которые Вы видели во снах и знаете из легенд.

Доктор Бойль собирался написать Вам, но не сумел. Однако он переслал мне несколько журналов с Вашими статьями, и я сразу же понял из рисунков и текста, что мои камни принадлежат именно к той самой разновидности, которую Вы описали. Это, как Вы увидите сами, подтверждают и прилагаемые снимки. Через некоторое время доктор Бойль сам обо всем вам расскажет.

Нетрудно понять, насколько важным явится для Вас это сообщение. Вне сомнения, мы обнаружили останки неведомой цивилизации, куда более древней, чем могло даже присниться, — той самой, которая послужила источником возникновения всех Ваших легенд.

Я — горный инженер и имею представление о геологии, но могу признаться Вам: невероятная древность этих каменных блоков даже пугает меня. Материалом для их изготовления в основном послужили песчаник или гранит, впрочем, некоторые показались сделанными из какой-то разновидности цемента или бетона.

На камнях заметны следы воздействия воды, да такие, словно бы целая часть света погружалась здесь под воду и лишь через несчетные века вышла опять на поверхность… И все это уже после того, как были изготовлены и сложены эти блоки. Можно не сомневаться, им не меньше нескольких сотен тысячелетий, но о точном их возрасте знают одни небеса.

Учитывая Ваш скрупулезный труд над легендами и всем, что связано с ними, не сомневаюсь, что Вы захотите возглавить экспедицию в пустыню и произвести там археологические раскопки. Мы с доктором Бойлем готовы оказать содействие в подобной работе, если известные Вам организации способны оплатить расходы по их проведению.

Я могу подыскать дюжину шахтеров для выполнения тяжелых работ. Чернокожих привлекать бесполезно, я уже успел убедиться, что они испытывают почти маниакальный страх перед этими местами. Кроме Вас, мы с Бойлем никого не информировали об открытии: право первооткрывателя в данном вопросе принадлежит Вам.

От Пилбарры до места находки можно добраться за четыре дня на колесном тракторе, который потребуется нам для перевозки приборов. Камни расположены к юго-западу от маршрута экспедиции Варбэртона 1873 года, в сотне миль к юго-востоку от Джоанна-Спринг. Туда можно добраться и по воде — по реке Де Грея[59], но все конкретные вопросы мы обсудим позже.

Приблизительно камни находятся в месте с координатами 22 градуса 3 минуты 14 секунд южной широты и 125 градусов 0 минут 39 секунд восточной долготы. Климат там тропический, пустынный.

С нетерпением жду от Вас новых сведений, готов принять участие в любом плане, который Вы можете предложить. Изучение Ваших статей укрепило во мне уверенность в глубочайшей важности всего нашего дела. Доктор Бойль напишет Вам позже. Если потребуется быстро связаться с нами, телеграммы в Перт принимают по беспроволочному телеграфу.

С глубокой надеждой на скорый ответ,

самым искренним образом Ваш

Роберт Б.Ф. Маккензи

О том, что последовало за получением этого письма, можно узнать из прессы. Мне посчастливилось заручиться поддержкой Мискатоникского университета, а мистер Маккензи и доктор Бойль оказали неоценимую помощь при устройстве всех дел в Австралии. Мы не стремились вдаваться в особые подробности, поскольку, вне сомнения, подобное открытие немедленно привлекло бы к себе внимание сенсационных и юмористических отделов дешевых газет. В итоге печатные сообщения выглядели немногословными, но все-таки рассказывали достаточно много о причинах нашего интереса к загадочным австралийским руинам и отражали различные приготовительные шаги.

Уильям Дайер, профессор геологического факультета, возглавлявший Антарктическую экспедицию университета в 1930–1931 годах, Фердинанд К. Эшли с факультета древней истории, Тайлер М. Фриборн с факультета антропологии вместе с моим сыном Уингейтом дали согласие сопровождать меня.

В начале 1935 года мой корреспондент Маккензи прибыл в Аркхем и помог завершить приготовления. Он оказался потрясающе компетентным и любезным человеком примерно пятидесяти лет, его начитанностью и глубоким знанием условий Австралии можно было только восхищаться.

Его трактора ждали нас в Пилбарре, и мы зафрахтовали болтавшийся без дела небольшой пароходик, способный пройти в верховья реки до нужного места. Мы были готовы проводить раскопки в скрупулезной научной манере — просеивая каждую песчинку, оставляя на месте всякий камень, что мог еще оказаться в своем исходном положении.

28 марта 1935 года мы вышли из Бостона на пыхтящем «Лексингтоне», словно на увеселительное путешествие, через Атлантику, в Средиземное море и по Суэцкому каналу и Красному морю — в Индийский океан, а там и прямо к нашей цели. Не буду даже вспоминать, насколько вид невысоких и песчаных австралийских берегов угнетал меня, насколько отвратительным показался мне унылый городок горняков и скучные золотые копи, где мы загрузили трактора последними припасами.

Встречавший нас доктор Бойль оказался приятным пожилым интеллектуалом, а познания его в психологии позволили мне и сыну вести с ним долгие дискуссии.

В душе каждого члена нашего отряда сомнения странным образом перемешивались с нетерпением, когда наконец мы, восемнадцать человек, начали отсчитывать лиги сухого песка и камня. В пятницу 31 мая мы пересекли приток реки Де Грея и вступили в края вовсе уединенные. И пока мы приближались к истинному месту захоронения останков прежнего мира, древнего мира легенд, все сильнее охватывал меня ужас, еще более усиленный снами и псевдовоспоминаниями, что по-прежнему мучили меня.

Первый из полузасыпанных блоков мы увидели в понедельник 3 июня. Не могу даже описать чувства, с которыми я впервые — в истинной реальности — прикоснулся к циклопической кладке, во всем подобной той, что представала мне в видениях. Знаки на камнях оказались достаточно ясными, с трепетом я узнавал кривые линии, адовой мукой истомившие меня за годы мучительных ночных кошмаров и утомительных исследований.

За месяц раскопок мы сумели обнаружить около 1250 каменных блоков, находившихся на разных степенях целостности и разрушения. По большей части все они оказались резными мегалитами с криволинейным верхом и низом. Некоторое количество камней имело меньший размер — уплощенные, ровные, не имеющие узоров, они были квадратными или восьмигранными, как те, что покрывали полы и улицы в моих снах, — и совсем немного оказалось чрезвычайно массивных, изогнутых и криволинейных — словно служивших для перекрытия свода или образовавших памятные мне округлые окна.

Чем глубже и дальше к северу-востоку закапывались мы в землю, тем больше находили блоков, хотя по-прежнему нам не удавалось обнаружить каких-нибудь признаков упорядоченности в их расположении. Непомерная древность находок все еще потрясала профессора Дайера, а Фриборн обнаружил аналоги мрачных символов, знакомых ему из папуасских и полинезийских легенд незапамятной древности. Состояние разбросанных блоков упорно доказывало головокружительный возраст их, свидетельствовало о геологических катаклизмах космической мощи.

Мы располагали аэропланом, и мой сын Уингейт частенько поднимался на разные высоты, пытаясь обнаружить на песчано-каменистой почве следы каких-либо контуров, оставшихся от стен или складывающихся из разбросанных блоков. Результаты оказалась полностью отрицательными. Правда, иногда ему казалось, что он сумел обнаружить нечто существенное, но повторный пролет неминуемо ничего не давал — столь быстро менялись очертания холмов, состоявших из несомого ветром песка.

Впрочем, раз или два эти эфемерные образования успели странным и неприятным образом подействовать на меня. Они как будто бы складывались в очертания, жутким образом схожие с теми, которые я видел во снах или же знал из книг, но все-таки не мог припомнить, откуда мне известно о них. Нечто кошмарно знакомое чудилось всякий раз, когда я с опаской оглядывал безжизненный и невеселый ландшафт.

И к первой неделе июля оказалось, что эти пустынные края на северо-востоке Австралии рождают во мне весьма противоречивые чувства. Я испытывал ужас и любопытство, а еще — словно бы постоянно пытался припомнить нечто забытое.

Стараясь выбросить все это из головы, я перепробовал все психологические методы, но без успеха. Меня одолевала бессонница, и я был даже рад ей, потому что мог видеть меньше снов. Я взял себе в обычай подолгу бродить в одиночестве по пустыне в ночные часы и уходил из лагеря на север или северо-восток, куда настойчиво влекли меня все эти странные побуждения.

Иногда на прогулках мне случалось в буквальном смысле спотыкаться об утопающие в песке остатки древних блоков. Здесь, на поверхности, камни попадались реже, чем там, где мы начинали раскопки, но я был уверен — под песком их значительно больше. Местность сделалась не такой ровной, как у нашего лагеря, и господствующие ветры гнали по ней фантастические песчаные волны, которые там и сям открывали древние камни и снова прятали их.

Я чувствовал странную потребность поскорее перевести раскопки сюда и одновременно опасался того, что они могли бы открыть. Должно быть, мне становилось все хуже, но, к собственному прискорбию, я не мог этого заметить.

Только свидетельством скверного состояния нервов может послужить моя реакция на непонятную находку, сделанную мной во время одного из ночных странствий. Было это вечером 11 июля, когда луна озаряла таинственные холмы мертвенными лучами.

Зайдя дальше, чем мне приходилось прежде, я обнаружил огромный камень, явно отличавшийся от всех, что нам приходилось здесь видеть. Он едва выступал из песка, но я старательно очистил его собственными ладонями, после чего принялся внимательно изучать странный объект, помогая лучом собственного фонарика лунному свету.

В отличие от прочих каменных блоков этот был обработан ровно, и стороны квадратной плиты не обнаруживали ни вогнутостей, ни выпуклостей. Мне показалось, что вытесан он из темного базальта, совершенно непохожего на гранит, песчаник и бетонные блоки, с которыми мы уже привыкли иметь дело.

Тут я вскочил, словно подброшенный, повернулся и бегом припустил к лагерю. Бегство было совершенно иррациональным и бессознательным, и, только оказавшись возле собственной палатки, я полностью осознал, почему бегу. Я наконец понял: загадочный темный камень был связан — сны и книги свидетельствовали об этом — с предельным ужасом вековечных легенд.

Я увидел один из тех древних базальтовых блоков, к сооружениям из которых Великая Раса относилась с таким неподдельным трепетом. Из подобных ему были сложены высокие башни без окон, оставленные на земле порождениями мрака, что нашли себе пристанище в земных пропастях, некогда закрытых удерживавшими мощь могучих ветров огромными дверями, возле которых находилась неусыпная стража.

Всю ночь я не мог уснуть, но с приходом рассвета понял, что глупо пугаться каких-то сказок. Не испуг подобал здесь, но энтузиазм исследователя.

Пока не наступил полдень, я поведал остальным о своей находке и вместе с Дайером, Фрименом, Бойлем и сыном отправился разыскивать неведомый блок. Однако нас ждала неудача. Я не смог точно заметить местонахождение камня, и недавно поднявшийся ветер успел изменить очертания песчаных холмов.

Глава 6

Теперь я подхожу к критической и самой трудной части своего повествования, тем более трудной, что я не могу поручиться за ее истинность. Временами я чувствую весьма смущающую меня уверенность в том, что случившееся не было ни сном, ни иллюзией; именно это чувство и потрясающие последствия всей истории и заставляют меня браться за перо.

Мой сын, опытный психолог, во всех подробностях знающий все, что было со мной, будет главным судьей того, о чем я теперь должен рассказать.

Сперва хочу описать все обстоятельства — какими они представлялись нам. В ночь с 17 на 18 июля я рано возвратился в лагерь после ветреного дня, но не мог уснуть. Вскоре после одиннадцати я встал и, покоряясь странному притяжению, манившему меня на северо-восток, отправился на одну из привычных ночных прогулок. Выходя из лагеря, я встретил одного из членов экспедиции — австралийца-шахтера по фамилии Таппер, поздоровался с ним.

Недавно миновавшая полнолуние луна светила с ясного неба и заливала древние пески мертвенным белым светом, казавшимся мне тогда безгранично мерзким. Ветер утих — не менее чем на пять часов, — так засвидетельствовал Таппер и прочие, кто заметил тогда мой удалявшийся силуэт на фоне залитых нездоровой бледностью таинственных холмов.

Вновь ожил он ночью, около 3:30, когда яростный шквал вдруг обрушился на лагерь, разбудил всех и повалил три палатки. На небе не было даже облачка, и прокаленная луна по-прежнему заливала пустыню больным своим светом. Устанавливая шатры на место, все заметили, что меня нет в лагере, но, зная про частые ночные отлучки, никто не встревожился. Тем не менее трое австралийцев уверяли: в воздухе сгущается нечто зловещее.

Маккензи постарался убедить профессора Фриборна в том, что страхи эти порождены сказками чернокожих — искусной тканью зловещего мифа, объяснявшего причины сильнейших ветров, изредка с ясного неба обрушивающихся на здешние пески. Такие ветры, шептали предания, дуют из огромных подземных хижин, где творится ужасное; подобных шквалов не бывает там, где на песке нет огромных камней с отметинами. К четырем ветер утих, изменив вид и расположение песчаных холмов.

Около пяти, когда одутловатая нездоровая луна опустилась к самому горизонту, я вернулся в лагерь — без шляпы и электрического фонарика, в лохмотьях, исцарапанный, ни кровинки в лице. Почти все возвратились ко сну, лишь профессор Дайер курил трубку перед палаткой. Увидев меня таким потрясенным, движущимся почти автоматически, он позвал доктора Бойля, и вдвоем они сумели устроить меня на ложе. Разбуженный возней сын вскоре присоединился к ним, и втроем они попытались заставить меня полежать и уснуть.

Но сон не шел ко мне. Психологическое состояние мое было весьма необычным — подобного мне еще не приходилось испытывать. Через какое-то время я принялся говорить, нервно и замысловато объясняя свое состояние.

Я рассказал всем, что почувствовал усталость и решил подремать на песке. Тут, как я утверждал, мне привиделся сон, куда более жуткий, чем все посещавшие меня прежде. Потом неожиданный ветер разбудил меня, и нервы мои не выдержали. Я бежал в панике, то и дело спотыкаясь о выступающие из песка камни и падая. Спал я, должно быть, долго, что и было причиной продолжительного отсутствия.

О том, что на деле со мной могло случиться нечто иное, я не проговорился ни словом, обнаружив огромный самоконтроль. Но намекнул, что планирую пересмотреть всю работу экспедиции и настоятельно советую прекратить все работы на северо-востоке.

Аргументация моя была достаточно слабой: я говорил, что блоков там немного, что не нужно оскорблять чувства суеверных шахтеров, опасался возможного прекращения финансирования со стороны колледжа, говорил о других неверных или абсолютно не относящихся к делу предметах. Естественно, мои новоявленные пожелания не удостоились внимания даже моего собственного сына, явно обеспокоенного ухудшением моего состояния.

Наутро я был на ногах, но провел целый день в лагере, стараясь не подходить к раскопкам. Потом объявил, что, опасаясь за собственное здоровье, решил немедленно возвратиться домой. И сын обещал доставить меня на самолете в Перт, за тысячу миль к юго-востоку, сразу как только завершит воздушное обследование той области, которую я предлагал оставить в покое.

Все-таки, думалось мне, если то, что я видел вчера, можно еще заметить, придется предупредить всех, даже рискуя показаться смешным. Можно было предполагать, что знакомые с местными сказаниями шахтеры поддержат меня. Чтобы подбодрить меня, сын тем же утром облетел все места, где я мог побывать ночью. Однако ему не удалось заметить ничего обнаруженного мною.

Случилось как и с тем непонятным базальтовым блоком — сыпучий песок укрыл все следы. На какой-то миг я даже пожалел, что потерял во время своего отчаянного бегства некий жуткий предмет, хотя уже тогда я понимал, сколь благодетельна эта потеря. Во всяком случае, я еще могу надеяться, что пережил все во сне… в особенности если адская пропасть останется необнаруженной.

20 июля Уингейт доставил меня в Перт, но отказался оставить экспедицию и возвратиться домой вместе со мной. Он пробыл со мной до 25-го числа, когда в Ливерпуль отправлялся очередной пароход. И теперь, в каюте «Императрицы», я думаю, как поступить… И все-таки хотя бы сын должен узнать все. Ему решать, что можно открыть человечеству.

Чтобы избежать любых случайностей, выше я изложил всю подоплеку, уже отчасти известную людям, и теперь приступаю собственно к истории — к сжатому изложению того, что произошло со мной в пустыне в эту жуткую ночь.

Напряженный, в каком-то извращенном рвении подгоняемый необъяснимым, смешанным с ужасом, глубинным стремлением на северо-восток, я шагал вперед под лучами зловещей луны. Во все стороны от меня из песка выступали первобытные циклопические блоки, оставшиеся от безымянных, позабытых эонов.

Неизмеримая их древность и ужас, повисший над чудовищной пустошью, угнетали меня в ту ночь как никогда прежде, и я не мог не вспоминать о своих безумных сновидениях, о жутких легендах, что связаны с ними, и о том страхе, с которым и теперь туземцы и шахтеры относятся к этой пустыне и тесаным камням ее.

Но я шагал вперед, словно стремясь навстречу с нечистой силой, все более и более поддаваясь фантазиям, устремлениям… псевдовоспоминаниям. Я размышлял о контурах, которые, как иногда казалось сыну, с воздуха образовывали лежащие камни, и удивлялся, почему они кажутся мне столь знакомыми и зловещими. Нечто копошилось возле задвижки, на которую заперты были мои воспоминания, уже ею гремело, но иная сила старалась удержать их под замком.

Ветра не было, и склоны наметанных им дюн морскими валами изгибались под бледными лучами луны. Я шел в никуда, но так, словно мне было назначено свидание. Сны мои вдруг хлынули в этот мир, и каждый утопавший в песке мегалит начинал казаться мне остатком стены дочеловеческих времен, со всеми символами и иероглифами, памятными мне с годов заключения в теле члена Великой Расы.

Временами мне даже казалось, что всеведущие конические чудовища деловито снуют рядом со мной по привычным делам, и я боялся опустить долу глаза, чтобы не увидеть себя таким же. И все это время передо мной проходили засыпанные песком блоки, я видел комнаты, коридоры… ослепительный свет луны и хрустальные лампы… бесконечную пустыню и колыхание гигантских папоротников над нею… Я не спал, но грезил наяву.

Не знаю, долго ли шел и далеко ли зашел… не знаю даже наверное, в каком направлении… когда вдруг заметил целое нагромождение блоков, открытых сегодня ветром. Более крупного скопления мне еще не попадалось, и оно оказало на меня столь сильное впечатление, что видения минувших эонов мгновенно поблекли.

И снова передо мной оказалась всего только пустыня, диск луны и части шарады из непонятного прошлого. Я подошел поближе и направил на камни лучи фонаря, помогая ими лунному свету. Унесенный песок открыл низкую, неправильной формы округлую массу мегалитов и камней поменьше, около сорока футов в поперечнике и от двух до восьми футов в вышину.

С самого начала я заметил в этих камнях нечто особенное. Дело было не только в числе их, превосходившем все известное мне, — источенная ветрами поверхность камней — узоры на ней — заставили разглядеть их повнимательнее, посвечивая фонариком.

По виду они ничем не отличались от попадавшихся прежде. Отличие… крылось в ином… Но полное впечатление сложилось, лишь когда взгляд мой сумел обежать разом несколько блоков.

Меня словно озарило. Криволинейные знаки на блоках образовывали единый рисунок. Впервые за все время пребывания среди этих вековечных песков мне удалось увидеть сохранившийся кусок кладки — неровной и покосившейся, но камни в ней оставались на своем законном месте.

Приподнявшись на какой-то бугорок, я принялся руками очищать от песка поверхность камней, одновременно стараясь следить за размером, формой, стилем и взаимосвязью узоров.

Тут я сумел получить некоторое представление о природе искусственного сооружения и о рисунках, некогда нанесенных на огромной поверхности первобытной кладки. И полное совпадение с тем, что было во снах, как никогда прежде тревожило и смущало.

Когда-то здесь пролегал циклопический коридор шириной и высотой футов в тридцать, вымощенный восьмигранными блоками, перекрытый прочными сводами. С правой стороны должны были размещаться комнаты, а в конце находился один из наклонных ходов поверхностей, что уводили в недра земные.

Я вздрогнул, представив все это, — одно расположение блоков не могло дать достаточных оснований для столь подробных выводов. Откуда мне знать, что этот уровень — из самых низких? Откуда мне знать, что уводящий вверх пандус остался позади? Какие у меня основания считать, что долгий подземный ход к Площади Колонн лежал слева в одном уровне надо мной?

Откуда мне знать, что зал с машинами и правый туннель в центральные архивы лежит ниже — на два уровня? Откуда же знать мне, что одна из этих жутких, заложенных железными полосами дверей находится в самом низу… через четыре уровня? Нечаянное вторжение снов бросило меня в озноб… и в холодный пот.

И тут случилось совсем уже нестерпимое: я ощутил легкое дуновение, струйку прохладного воздуха, сочащуюся вверх из углубления в центре огромной груды. И разом, как было недавно, видения отступили, оставив после себя только злой свет луны, задумчивую пустыню и неровную груду камней, оставшихся от дома, построенного в палеозое. Нечто реальное, ощутимое и насквозь пронизанное темными тайнами лежало передо мной. Струйка воздуха говорила: под россыпью камней таилась огромная полость.

Первым делом мне вспомнились мрачные легенды чернокожих об укрытых под мегалитами громадных подземных хижинах, где творятся ужасы и рождаются великие ветры. Потом мысль моя обратилась к собственным снам, и я ощутил, что псевдовоспоминания словно тянут меня за рукав. Что может крыться внизу? Какой первобытный и непостижимый кошмар, породивший мифы немыслимой древности, населяет жуткое подземелье, которое мне удалось открыть?

Колебался я лишь какой-то момент. Не одно лишь любопытство и исследовательский пыл подгоняли меня — нечто еще более сильное преодолевало мой крепнущий страх.

Я двинулся почти автоматически, словно покоряясь неизбежной участи. Спрятав фонарик в карман, с силой, на которую не мог и рассчитывать, я отвалил в сторону один колоссальный камень, следом за ним другой. И вот снизу дунул влажный ветер, так не похожий на сухой воздух пустыни. Под ногами показалась черная щель, и наконец, когда я отодвинул все обломки, какие были мне под силу, зловещий свет луны бледными лучами обрисовал отверстие достаточной величины, чтобы можно было проникнуть в него.

Достав фонарик, я посветил ярким лучом вниз. Подо мной хаотическая осыпь обработанных камней уходила к северу, спускаясь под углом сорок пять градусов, — осыпь явно была следствием давнего обвала.

Между поверхностью осыпи и сводом висела непроглядная тьма, поверху обнаруживавшая очертания колоссального напряженного свода, пески пустыни здесь, казалось, легли прямо на поверхность титанического сооружения, уцелевшего со времен юности нашей планеты… Хотя как оно сумело выдержать эоны геологических сотрясений, я не знаю и не пытаюсь даже догадываться.

Обращаясь мыслью назад, соглашусь: одно только желание спускаться в одиночку в столь сомнительную пропасть, да еще когда никто не знает, где ты находишься, окажется истинным знаком безумия. Наверное, так оно и было, только в ту ночь я не колебался.

Конечно, какой-то зов, рок или судьба вели меня этим путем. Включая фонарик лишь изредка, чтобы сэкономить батарейки, я пустился в безумный спуск по циклопическому склону, уводившему вниз от отверстия, — иногда лицом вперед, но по большей части обратившись к груде мегалитов, чтобы держаться понадежнее.

Пообок с обеих сторон поднимались ветхие стены из тесаного камня, фонарик мой освещал их. Впереди была тьма.

Спускаясь, я не следил за временем, настолько мой ум переполняли загадочные смутные картинки. Они приобретали четкость, оттесняя реальность в неисчислимые дали. Все физические чувства вдруг отказали, только страх, превратившись в призрачную горгулью, насмешливо щерился на меня.

Наконец я достиг ровной поверхности, заваленной упавшими вниз блоками, бесформенными обломками камня, песком и различным мусором. С каждой стороны — футах в тридцати, кажется, — вверх вздымались массивные стены, завершавшиеся чудовищной величины сводами. То, что камни были покрыты резьбой, я все-таки различал, но разглядеть рисунки не удавалось.

Более всего внимание мое приковывал к себе свод над головой; луч фонарика не достигал его, но нижние части чудовищных арок были вполне различимы. И с такой идеальной точностью отвечали они тому, что видел я в несчетных снах — видениях древнего мира, что я впервые по-настоящему содрогнулся.

Позади, высоко над головой, слабо светящееся пятно напоминало, что над миром все еще шествует луна. Слабые остатки осторожности твердили мне, что пятно это не следует упускать из виду, иначе я не смогу вернуться наверх.

Тогда я приблизился к левой стене, на которой резьба была заметнее. Пересечь загроможденный пол было не легче, чем спуститься по осыпи, но я сумел одолеть трудный участок пути.

В одном месте я сдвинул в сторону несколько блоков, чтобы посмотреть, как вымощен пол, и вновь ощутил трепет при виде бесконечно знакомых выпуклых к центру роковых восьмигранников, еще державшихся вместе, образуя новый пол.

Очутившись на подходящем расстоянии от стены, я медленно повел фонариком, освещая стертые временем остатки резьбы. Должно быть, некогда поток воды оставил свои следы на песчаных стенах, но причин образования загадочных инкрустаций я не мог понять.

Кое-где кладка была нарушена, а камни обнаруживали явные следы разрушения; и оставалось только гадать, сколько же эонов первобытное сооружение просуществовало в недрах земли, сохраняя свою форму наперекор всем мыслимым катаклизмам.

И все-таки сильнее всего потрясла меня резная поверхность стен. Невзирая на действие времени, вблизи узоры были вполне различимы. Полное, предельное совпадение деталей, памятное мне по видениям, поражало воображение. Конечно, обличье этой поседевшей от времени стены было мне знакомо, но пока увиденное не выходило за рамки рационального.

Некогда вид этих камней равным образом потряс и создателей мифов. Оставленные ими знания влились в поток тайной науки, неизвестным образом впечатанной в мою память во время амнезии, и теперь пробудили яркие видения в моем подсознании.

Но как же тогда объяснить, что все линии и спирали вплоть до мельчайших подробностей совпадают с теми, что я видел во снах целых двадцать лет? Какая сокровенная мифология и иконография могла запечатлеть все тончайшие нюансы столь точно и подробно, до каждой мелочи совпадая с тем, что ночь за ночью открывалось мне в сновидениях?

Это не было случайностью… или совпадением. Вне всяких сомнений, древний, едва ли не вечность назад сооруженный, сокрытый на несчетные столетия коридор, в котором я находился, и породил те самые картины, знакомые мне по снам не хуже, чем собственный дом в Аркхеме, на Журавлиной. Конечно, в сновидениях я видел это сооружение во времена расцвета, но его реальность от этого не убывала, просто я чуть ошибался.

Часть сооружения, в котором я теперь находился, была мне знакома. Помнил я и где искать ее в этом странном, приснившемся мне древнем городе. С жуткой и инстинктивной уверенностью ощутил я, что могу безошибочно разыскать любой уголок в этом здании и городе… Если только он избежал разрушения. Но что, о Господи, все это значит? Как получилось, что мне известно все это? И какая ужасающая истина прячется за древними легендами о существах, обитающих в лабиринтах из первобытного камня?

Слова способны выразить лишь долю ужаса и тревоги, что терзали тогда мою душу. Я знал, где нахожусь. Знал, что именно можно отыскать, спускаясь пониже; помнил, что находилось на несчетных верхних этажах, рассыпавшихся в пыль и прах, ставших песком этой пустыни. И зачем, думал я, содрогаясь, зачем теперь мне этот слабый, но еще видимый отблеск неба?

Меня раздирали стремление бежать обратно и жгучая лихорадочная смесь любопытства и безысходности. Что произошло с чудовищным мегаполисом давних дней за те миллионы лет, что протекли здесь со времени моих снов? И что могло остаться от подземных лабиринтов, соединявших под городом все титанические башни, после столь многих конвульсий земной коры?

Неужели мне открылся во всей своей мерзости сохранившийся в целости погребенный уголок архаичного мира? Сумею ли я теперь найти дом учителя письма и башню, где С’гг’ха, плененный разум звездоголового растительного хищника из Антарктики, вырезал на чистой стене некие картинки?

Свободен ли переход со второго уровня, уводящий вниз, в палату чуждых разумов, или же он окажется заваленным и засыпанным? В том зале плененный разум невероятного, наполовину искусственного существа, жителя полой внутренней части неизвестной еще людям планеты, находящейся за Плутоном, — он будет жить там через восемнадцать миллионов лет — лепил из глины нечто невообразимое.

Закрыв глаза и прижав ладони к вискам, я тщетно старался выбросить из головы все эти безумные кошмарные мысли. Тут впервые я остро ощутил движение окружающего воздуха, прохладного и сырого. Содрогаясь, я осознавал, что эоны не видавшая жизни безжизненная цепь зияющих черных пустот под ногами в любой момент может разверзнуться рядом или подо мной.

И я думал о страшных палатах и коридорах, о наклонных ходах, какими знал их во снах. Может ли оказаться открытым путь к центральным архивам? И снова роковой зов прозвучал в моем мозгу — я вспомнил повергающие в трепет писания в чехлах из нержавеющего металла.

Там, говорили легенды и сны, почивает история, вся история — до мельчайших подробностей будущего или прошлого, занесенная на страницы пленными умами со всех миров Солнечной системы во все века ее бытия. Безумно было думать такое, но что оставалось мне — разве был нормален мир, в котором я очутился?

Я думал о запертых металлических полках, о том, как следует поворачивать ручки, чтобы открывать их. Перед внутренним взором появилась одна из полок. Как часто приходилось мне прибегать к этой сложной серии поворотов, чередующихся с нажатиями… в разделе позвоночных, на первом уровне! И я вспомнил их все до единого.

Если только я найду эти полки, то сумею их открыть. И безумие вновь овладело мной. Через какой-то миг я уже прыгал с камня на камень, опускаясь в земные недра по весьма памятному мне пандусу.

Глава 7

Начиная с этого мгновения едва ли стоит полагаться на мои дальнейшие впечатления — все-таки последняя отчаянная надежда не оставила меня, и не исключено, что мой рассказ все еще окажется навеянным демонами сновидением или болезненным бредом. Разум мой жгла лихорадка, и внешние впечатления доносились словно из тумана, чередуясь с моментами беспамятства.

Лучи света таяли в окружающей темноте, вспышками своими выхватывая невыносимо знакомые стены и узоры, поддавшиеся руке времени. В одном месте обрушился свод, и мне пришлось перелезать через высокий завал, едва не достигавший каменного потолка, с которого густо свисали причудливые сосульки сталактитов.

Таков был предельный разгул кошмара, еще усугублявшийся постоянными напоминаниями кощунственной псевдопамяти. Одного только чувства прежде не ведал я — собственного ничтожества посреди чудовищного сооружения. Невесть откуда явившееся ощущение собственной малости угнетало меня, словно мне еще не приходилось видеть эти стены, находясь в обычном человеческом теле. Вновь и вновь я бросал встревоженный взгляд на себя, смутно обеспокоенный человеческими очертаниями собственной фигуры.

Вперед, в беспредельный мрак этой пропасти шагал я, прыгал и спотыкался, часто падая и ушибаясь, один раз едва не разбив фонарик. Каждый камень, каждый уголок этого обиталища демонов был мне знаком, и нередко я останавливался, посвечивая в обрушившиеся, но все же не совсем еще заваленные знакомые проходы.

Некоторые залы обрушились полностью, в других не было ничего, в третьих только обломки. Кое-где я замечал груды металлических деталей — целых и ломаных, в них я узнал колоссальные столы или пьедесталы из моих снов; чем они были на самом деле, я не смел даже догадываться.

Я наткнулся на отлогий спуск и повернул вниз, но через какое-то время на пути моем разверзлась пропасть, ощерившаяся камнями; в самой узкой части своей она была едва ли меньше четырех футов. Здесь обломки камня падали вниз, в неизведанные глубины черной гибельной бездны.

Я знал, что в этом титаническом сооружении должно быть еще два уровня с неведомыми подземельями, и невольно затрепетал в страхе, вспомнив про окованные металлом двери на самом дне. Теперь возле них не могло быть охраны — ведь зло, что таилось за ними, давно уже завершило свои отвратительные и мерзкие дела и после долгого упадка кануло в вечное забвение. Придет конец человечеству — ко времени разумных жуков не станет и обитателей мглы. Но все же, памятуя о местных преданиях, я невольно затрепетал.

Колоссальным усилием воли я заставил себя перепрыгнуть через зияющую пропасть — загроможденный пол не позволял как следует разбежаться, но безумие несло меня вперед. Я выбрал местечко поближе к левой стене, там, где щель в полу была всего уже и камней по обеим ее сторонам было поменьше, и отчаянным прыжком перемахнул на другую сторону.

Наконец добравшись до нижнего уровня, я миновал зал машин. Посреди него из-под камней проступали фантастические изломы металла, погребенного наполовину обрушившимся сводом. Все осталось на прежних местах — где, как я знал, и должно было находиться. И я уверенно перебирался через груды камней, закрывавших вход в огромный поперечный коридор. Насколько я помнил, он должен был увести меня в недра города — к центральным архивам.

Словно бесконечные века сменяли друг друга, пока я ковылял, спотыкался, брел и перепрыгивал с камня на камень по заваленному коридору. То тут то там я мог различить не стертые прикосновением веков узоры на стенах — одни были знакомыми, другие появились здесь явно уже после моего пребывания. Меня вела подземная дорога между домами, и арки исчезали над головой, появляясь, только когда путь вновь приводил меня к нижним этажам других зданий.

Оказываясь на таких перекрестках, я оглядывался, даже задерживался иногда, чтобы заглянуть в прекрасно знакомые залы. Только дважды воспоминания подвели меня, но в обоих случаях дорогу преградила заложенная засовом окованная дверь.

Меня трясло, я ощущал странную перемежающуюся слабость — но поспешно, пусть не без колебаний, шел подвалом одной из огромных башен, не ведающих окон. Базальтовые блоки буквально кричали о жутких своих создателях, о которых лучше умолчать.

Первобытное это сооружение было округлым — не меньше двухсот футов в поперечнике, и на темных камнях не осталось ни знаков, ни следов. На полу здесь не было ничего, кроме песка и пыли, только зияли ходы, уводящие вверх и вниз. Ни лестниц, ни пандусов — такими и рисовали сны эти древние башни, оставленные в неприкосновенности Великой Расой. Их строителям не нужны были лестницы и наклонные пути.

В снах моих ведущие вниз отверстия оставались плотно закрытыми, и их бдительно сторожили. Теперь крышек не было, черные пятна зияли, извергая потоки прохладного и влажного воздуха. О безграничных кавернах под ними, в которых таилась и додумывала свой срок вечная ночь, я боялся думать.

Позже, с трудом одолев особенно заваленный участок коридора, я добрался до места, где свод обрушился полностью. Обломки легли холмом, за которым оказалось огромное пустое пространство, свет моего фонарика не достигал ни стен, ни сводов. Тут, подумал я, находился дом металлодобытчиков, выходящий на третью площадь, что была уже возле архивов. Что здесь некогда произошло, невозможно было даже догадаться.

За горой обломков и камня я вновь нашел коридор, но и в нем едва ли не сразу наткнулся на высокий завал, преградивший мне путь почти до самого грозно ощерившегося потолка. Как удалось мне пролезть через эту щель, раздвигая в сторону камни, как посмел я тревожить слежавшиеся обломки, когда малейшее нарушение равновесия могло подтолкнуть вниз всю массу камней надо мною и раздавить мое тело, я даже не представляю.

Чистое безумие гнало меня вперед и направляло мои действия — если только, как я все еще надеюсь, все мое подземное приключение не было адским видением наяву или в долгом кошмарном сне. Но я все-таки проделал проход через завал, или же мне приснилось это. Извиваясь, прокладывал я себе путь через эту груду обломков, удерживая зубами фонарь, включенный на ровный свет, и тело мое рвали опускавшиеся с потолка зубастые сталактиты.

Наконец я оказался возле огромного подземного хранилища, которое и притягивало меня.

Оступаясь и скользя по обратной стороне барьера, потом по оставшемуся коридору, посвечивая вперед зажатым в руке фонариком, я наконец добрался до низкого круглого подземелья, по всем сторонам которого открывались удивительно хорошо сохранившиеся арки.

Стены, точнее часть их, доступная свету моего фонарика, плотно покрывали иероглифы и обычные криволинейные символы, некоторые из них были добавлены уже после времени моих снов.

Здесь, понял я, ждала меня судьба. Не колеблясь, повернул к знакомой арке слева. Как ни странно, я даже не усомнился в том, что сумею пройти по наклонным ходам во всех сохранившихся уровнях. Огромное погребенное в земле хранилище, укрывающее анналы всей Солнечной системы, выстроено было с нечеловеческим мастерством, и прочности его достало бы пережить кончину самого Солнца.

Блоки немыслимого размера, размещенные гениями математики, скрепленные цементом невероятной прочности, образовывали массу, твердостью подобную скалистой коре планеты. Просуществовав века, даже числа которых я не умел представить, погребенный колосс стоял, как прежде. На огромных, лишь кое-где запорошенных полах были обычные в других местах обломки. Отсюда мой путь сделался относительно более легким, что неожиданным образом сказалось на мне. Все прежнее рвение, которому мешали проявиться препятствия, вдруг вылилось в стремление мчаться, и я действительно пустился бежать среди невысоких, столь жутко знакомых мне шкафов, что оказались за аркой.

Теперь меня уже не удивлял знакомый облик всего, что я видел.

С каждой стороны высились огромные металлические дверцы полок, какие-то из них оставались на месте, другие же были открыты, а третьи вовсе помяты и покорежены давнишними геологическими бурями, так и не одолевшими титаническую кладку.

Тут и там покрытые пылью груды под пустыми полками отмечали места, где дрожание земное сбросило ящики с полок. Кое-где на случайных столбиках попадались огромные символы и буквы, означающие разделы классификации.

Остановившись перед открытой камерой, в которой металлические ящики оказались на местах, пусть и под слоем вездесущей пыли, я достал один из тех, что потоньше, не без усилия, — и положил на пол, чтобы приглядеться. Он был надписан вездесущими криволинейными иероглифами, хотя в расположении знаков чудилось нечто непривычное.

Странный запор с крюками был мне прекрасно знаком, и, приподняв чистую, без пятнышка ржавчины крышку, я извлек из ящика книгу. Она была дюймов двадцать на двадцать пять и дюйма два толщиною. Переплет тоже был из металла.

К прочным целлюлозным страницам словно бы не прикоснулись пронесшиеся над ними мириады временных циклов, и я разглядывал оставленные кистью буквы странного цвета, отличавшиеся от обычных загогулин иероглифов, непохожих на любой алфавит, ведомый человеческому знанию, — глядел, словно что-то припоминал.

Тогда я понял, что таков был язык одного из пленных разумов — из тех, кого я знавал в моих снах, — разума, зародившегося на огромном астероиде, где сохранилось многое из архаической жизни и знаний первородной планеты, когда ей заблагорассудилось отделить от себя частицу. И еще я сообразил, что этот уровень отдан был материалам о планетах Солнечной системы.

Подняв глаза от невероятного документа, я увидел, что свет моего фонаря поблек, и торопливо вставил запасную батарейку, которую всегда брал с собой. Вооружившись более ярким светом, я вновь припустил по коридорам, разделяющим бесконечные островки, то и дело отыскивая взглядом знакомые полки, и лишь откуда-то издали ощущал акустический переполох, который производили мои шаги в этих катакомбах.

Сами отпечатки, оставленные мною в пыли, миллионы лет остававшейся на своем месте, заставляли меня ежиться. Никогда еще, если в моих безумных снах была хоть крупица истины, человеческие ноги не ступали по этим забывшим про возраст камням.

Куда я бегу и зачем, сознание мое не знало, не ведало. Какая-то злая сила, недобрая сущность влекла меня к себе и лишала памяти. Но смутно я все-таки ощущал, что бегу не вслепую.

Я оказался возле наклонного спуска и направился по нему в глубины. Этажи мелькали, я не задерживался, чтобы изучить их, голова кружилась, в висках пульсировал некий ритм, и правая рука моя задергалась в унисон. Я стремился отпереть нечто и ощущал все сложные повороты и нажимы, необходимые для этого… как в современном сейфе с комбинационным замком.

Во сне или нет, но я знал это, знаю и до сих пор; неужели можно во сне или из бессознательно усвоенной легенды обрести навыки в подробностях настолько мелких, сложных и незначительных?.. Я уже ничего не старался себе объяснить. Я понимал, что оставил уже те пределы, где властвует здравый рассудок. Ведь все, что происходило со мной: и обнаруженное мною жуткое знание руин немыслимой давности, и чудовищно точное совпадение всего увиденного с тем, что я считал почерпнутым из снов и преданий, — было ужаснее всего, с чем приходилось мне сталкиваться.

Быть может, тогда я невольно предполагал — как и сейчас, когда мой рассудок уже возвратился в какое-то подобие нормы, — что я не бодрствую, что весь этот похоронный город явлен мне в горячечной галлюцинации.

Наконец я достиг самого нижнего уровня и пустился вправо от пандуса. Тут по какой-то неосознанной причине, забыв про скорость, я начал смягчать звук собственных шагов: на этом самом нижнем этаже было место, куда я боялся ступить. Но только оказавшись рядом с ним, я вспомнил, чего именно боялся. Это была одна из заложенных металлическими брусьями тщательно охраняемых дверей. Теперь стражи не будет, и я затрепетал, привстав в страхе на цыпочки, словно в подземелье той базальтовой башни, где зияла открытой подобная дверь.

Я снова ощутил, как и там, прикосновение прохладного влажного воздуха и пожалел, что оказался здесь. Что несет меня сюда и зачем?.. Я не мог понять.

Приблизившись к страшному месту, я увидел, что дверь распахнута настежь. За ней вновь начинались полки, и я увидел груду ящиков, едва припорошенных пылью; видно было, что они упали не так давно. В тот же миг новая волна паники накрыла меня, и некоторое время я не мог понять почему.

Не в упавших ящиках было дело, такое мне уже приходилось видеть в этом подземелье; целые эоны конвульсии Земли сотрясали забывший свет лабиринт, и грохот упавших ящиков неоднократно нарушал его тишину. Только миновав пространство перед дверью, я понял причины.

Дело было не в ящиках, это пыль на полу возле них смутила мое зрение. Даже при свете моего фонаря становилось понятно: она лежала не так, как положено, кое-где ее почти не было, словно бы покой ее нарушали, и не столь уж давно, считаные месяцы назад. Впрочем, уверенности в этом нельзя было испытывать, даже там, где пыли оказалось поменьше, слой ее оставался толстым.

И когда я приблизил фонарик к одному из этих странных пятен, сердце мое упало — очертания его имели странно правильный облик, рядом шли три цепочки следов, размером чуть более квадратного фута… пять круглых вмятин размером в три дюйма, одна впереди остальных.

Отпечатки вели в обе стороны, словно кто-то выходил и вернулся. Конечно же, они были достаточно слабыми, они вполне могли быть иллюзией или случайностью. Но неясный ужас словно облаком окутывал их. След с одной стороны упирался в полки, с которых так недавно попадали ящики, с другой — в зловещее отверстие двери, откуда дул холодный ветер, оставлявший без охраны и присмотра путь в недра — к пропастям, превышающим разумение человека.

Глава 8

Настолько глубинным было это странное притяжение, что страх мой полностью покорился ему. Какая причина, какой мотив мог заставить меня сделать хотя бы шаг после этих ужасных следов и той беспричинной жути, о которой они напоминали? Но пусть тело и сотрясалось от страха, правая рука моя уже водила пальцами — так манил меня запор, который еще предстояло найти. И, понимая это, я уже оказался за грудой недавно свалившихся ящиков, на цыпочках торопясь к тому месту, которое знал… трепеща от страха, предвкушая ужасное… но без тени сомнения.

Разум пульсировал вопросами, о происхождении и уместности которых сам я лишь начинал догадываться. Сможет ли человеческое тело дотянуться так высоко? Сможет ли человеческая рука эоны спустя воспроизвести правильные манипуляции с замком? Что, если замок поврежден или заржавел? И что делать мне… что осмелюсь я сделать с тем самым, что, как я только что понял, надеюсь и боюсь обнаружить? Неужели я найду доказательство истинности своей истории, безумной, попирающей все основы, или же наконец подтвердится, что я только спал?

А потом я понял, что не бегу на цыпочках, а стою, вглядываясь в ряды полок с безумно знакомыми иероглифическими надписями. Они сохранились почти идеально — во всем стеллаже лишь три дверцы оказались открытыми.

Нельзя описать отношение мое к этим полкам, столь полным и настойчивым было ощущение прежнего знакомства с ними. Я глядел снизу на верхний ряд, находившийся вне пределов моей досягаемости, и гадал, где лучше вскарабкаться. В этом могла помочь открытая дверца в четырех рядах внизу, а запоры закрытых дверей способны были послужить неплохой опорой для рук и ног. Фонарик придется держать в зубах, что я делал и прежде там, где нужны были обе руки. Но главное — нельзя производить никакого шума.

Как опустить вниз то, что я рассчитывал там обнаружить? Это сделать было несложно, если зацепить застежку книги за воротник куртки и спускаться с ней, как с рюкзаком. И снова я подумал: цел ли замок? Я не сомневался в том, что сумею повторить знакомые движения. Оставалось только надеяться, что замок не станет скрипеть и трещать и что моя рука действительно справится с ним.

Но еще обдумывая все это, я взял зубами фонарь и полез вверх. Выступающие замки не предоставляли надежной опоры, но, как я и ожидал, весьма полезной оказалась открытая дверца. Она ходила свободно; так что, поднимаясь, я воспользовался ею и краем полки, умудрившись обойтись без особого шума.

Став на верхнем краю ее и потянувшись вправо, я едва сумел дотянуться до нужного мне замка. Пальцы мои, онемевшие от подъема, сперва действовали неловко, но скоро я убедился, что анатомическое строение их вполне дает возможность выполнить поставленную цель. Сила моторной памяти не ослабевала. Замысловатые секретные движения пальцев неизвестным путем во всех подробностях добрались до моего мозга… Менее чем через пять минут усердного труда послышался щелчок, настолько знакомый, что я даже испугался: рассудком я не ожидал никаких звуков. И через какое-то мгновение металлическая дверца, чуть скрипнув, медленно распахнулась.

Дикими глазами взирал я на ряды торцов сероватого цвета, испытывая одно лишь наполняющее душу мою необъяснимое чувство. В пределах досягаемости правой руки оказался ящик; витые иероглифы на нем заставили меня поежиться от ощущения куда более сложного, чем простой страх. Все еще содрогаясь, я ухитрился извлечь его и под лавиной пыли подтащить к себе без особого шума.

Как и первый ящик, с которым мне пришлось иметь дело, он оказался размером чуть более двадцати дюймов на пятнадцать, низким рельефом были вытеснены на нем математические символы. Толщиной он превосходил три дюйма.

Прижимаясь телом к поверхности, возле которой балансировал, я принялся возиться с застежкой и наконец справился с ней. Потом перекинул тяжелый предмет за спину, так чтобы получившимся крючком зацепить за ворот куртки. Освободив руки, я неловко сполз вниз и принялся исследовать свою добычу.

Согнувшись на коленях в пыли, я снял ящик со спины на пол перед собою. Руки мои тряслись, и я боялся извлечь эту книгу не менее страстно, чем желал этого — и не мог уже противиться более своему желанию. Мне уже стало ясным, чего я ищу, но само понимание словно парализовало меня.

Если я прав… если книга оказалась на своем месте и я не сплю — последствия этого будут непереносимыми для человеческого духа. Но более всего мучила меня собственная неспособность ощутить, что все творящееся со мной и вокруг — только сон. Ощущение реальности происходящего просто терзало… Оно и сейчас медленно обретает прежнюю силу, едва я начинаю вспоминать эту сцену.

Наконец трясущимися руками я извлек из емкости книгу и принялся завороженно разглядывать прекрасно знакомые знаки на обложке ее. Книга была в превосходном состоянии, и витые арабески знаков заголовка завораживали меня, словно я и впрямь способен был прочитать его. Действительно, не стану божиться, что мне не доводилось читать их в том ужасном минувшем… в моем безумном сне… или воспоминании.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я осмелился поднять металлическую обложку. Я тянул время и, оправдывая себя тем, что хочу поберечь батарейку, выключил фонарь. И в темноте, набравшись храбрости, открыл книгу — не включая света. И наконец мигнул фонариком на открывшуюся страницу — заранее успокоив себя, чтобы ни звуком не отреагировать на все, что бы ни открылось моим глазам.

Смотрел я только какой-то миг — а потом повалился. Но, стиснув зубы, молчал. Опустившись на пол, я притронулся рукой ко лбу… в полнейшем мраке. Я увидел именно то, что ожидал увидеть, именно то, чего так боялся. Или я сплю — или пространство и время лишь звук пустой.

Конечно, я сплю, но это можно проверить: я возьму с собой книгу, чтобы показать сыну, если она и в самом деле реальна. Голова моя плыла и кружилась, хотя чему во тьме кружить перед моими глазами? Туманя все чувства, меня охватили исполненные отчаяннейшего ужаса видения, порожденные одним только этим взглядом.

Я вспомнил о том, что показалось мне отпечатками, оставленными в пыли, и затрепетал от звука собственного дыхания. Снова включил фонарик и поглядел на страницу — так жертва удава глядела бы в глаза своего губителя и на клыки его.

И тогда, обессилевшей рукой, в темноте я закрыл книгу, положил ее обратно в коробку, опустил крышку ее и защелкнул вычурный крючок застежки. Значит, ее-то и суждено нести мне во внешний мир назад, если только эта вещь истинно существует… и если сама эта бездна не порождена кошмаром, и если существую я сам вместе с вмещающим меня миром.

Когда я поднялся на ноги и пустился в обратный путь, не могу сказать. Знаю одно: я был настолько далек от всего внешнего мира, что ни разу не взглянул на часы за это жуткое, проведенное под землей время.

С фонарем в одной руке, другой прижав к телу зловещий ящик, не помня себя самого, шел я на цыпочках в безмолвном ужасе мимо пропасти, извергавшей лишь дуновение, мимо кошмарных следов. Приступив к подъему, я оставил предосторожность, но все не мог стряхнуть с себя тень жуткого предчувствия, которого не ощущал во время спуска. Я страшился ждущей впереди черной базальтовой крипты, что была старше самого города; места, где холодный ветер извергался из далеких глубин. Я думал об ужасе Великой Расы, еще обитавшем внизу, пусть ослабев, пусть умирая. Я подумал об отпечатках — пяти кружках — и о странных ветрах и свисте, которые связывались с ними в моих снах. Вспомнил о рассказах местных чернокожих, в которых ужасные звуки и жуткие ветры были связаны друг с другом.

По врезанному в стену знаку я сумел опознать нужный этаж и наконец, миновав оставленную на полу первую книгу, добрался до круглого зала с противоположными арками. Справа я немедленно угадал ту самую арку, через которую попал сюда. Туда я и направился, сознавая, что завалы снаружи здания архивов замедлят мой путь. Трофей мой начинал оттягивать руку, и теперь мне становилось труднее сохранять спокойствие, спотыкаясь ногой об очередной обломок на полу.

А потом была высокая, до потолка, груда камней, над которой я едва пробрался по дороге сюда. С бесконечным страхом подступал я к ней, понимая, как много шума наделал в первый раз, минуя ее. Теперь, видев эти отпечатки, шума я опасался прежде всего. Металлический ящик все больше и больше мешал моим движениям.

Но наверх я поднялся без всяких трудов и там стал толкать ящик перед собой. Сам же полз следом — фонарик в зубах, — царапая спину о сталактиты.

Когда я наконец попробовал ухватить ящик, он вдруг поехал вперед по склону с шумом и грохотом, вызвавшим эхо, от которого меня бросило в холодный пот. Я немедленно рванулся за ним и поднял, прекратив шум, но, буквально через секунду, оступившись, снова против желания поднял грохот.

Он и погубил меня. Показалось мне или нет, но откуда-то из-за моей спины донесся жуткий ответ. Мне показалось, что был это пронзительный свист, ни на что на Земле не похожий, немыслимый, описать который невозможно никакими словами. В случившемся угадывалась мрачная ирония: если бы не страх, не паника, второго падения никогда не случилось бы.

Ну а тогда остервенение мое сделалось полным, непереносимым. С фонариком в руке, чуть не роняя металлический ящик, я прыгал с камня на камень, ничего более не ощущая, кроме безумного желания выбраться скорее из этого кошмарного подземелья в живой мир пустыни, к лунному свету, оставшемуся надо мной.

Не знаю, когда я добрался до горы обломков, уходившей кверху, в непроглядный мрак под обрушившейся крышей, и, ставя синяк за синяком, с новыми и новыми ссадинами полез вверх, по крутому склону из блоков и острых обломков.

Тогда разразилось несчастье. Едва я перевалил через вершину, ноги мои поехали, и я вдруг покатился вниз в лавине камня, с пушечным грохотом, сотрясающим черный воздух пещеры, оглушая уши сокрушительными реверберациями.

Не знаю, как я выбрался из этого хаоса, но, на мгновение придя в сознание, помню, как прыгал, карабкался, полз по коридору в утихающем грохоте… Ящик и фонарь еще были со мной.

Но истинное безумие настало, едва я приблизился к первобытной базальтовой крипте, которой так опасался. Когда стихло эхо поднятой лавины, я вдруг услышал тот жуткий свист, бесконечно чуждый уху людскому, тот, что слышал уже. На этот раз сомневаться не приходилось, но хуже всего было то, что свист доносился не сзади — откуда-то спереди.

Кажется, я завизжал. Смутно помню, как бежал адским базальтовым подземельем прежнего мира, а проклятый свист доносился из разверстой тьмы беспредельных черных глубин. Подул ветер — не прохладный сквознячок, как прежде, — свирепый могучий порыв яростно и гневно вырвался из отвратительной бездны, откуда недавно еще вырывался лишь непристойный свист.

Помню еще, как я прыгал, как перелезал препятствия, а ветер толкал меня в спину, и свист становился сильнее и сильнее, охватывал меня словно щупальцем… как бы разил из далеких подземных глубин.

Но ветер, дувший в спину, не помогал мне — он задерживал мое продвижение, останавливал меня на пути, подобно удавке или лассо. Но я шел — наперекор свисту — и, осилив завал, снова оказался за барьером из огромных блоков — там, где начинался подъем к поверхности.

Помню, как через арку глянул в машинный зал и едва не закричал, заметив наклонный спуск, уводящий к одной из этих кощунственных дверей, оставшихся в двух уровнях подо мной. Но крика не вышло, я только бормотал про себя, что это только сон и я скоро проснусь, что на самом деле я в лагере, а может быть, и дома — в Аркхеме. Надежды эти укрепили мой рассудок, и я принялся подниматься по склону на более высокий уровень.

Конечно же, я помнил, что мне предстоит перебраться через четырехфутовую щель, но прочие страхи не позволяли еще осознать всего ужаса до тех пор, пока пропасть не оказалась передо мною. Одно дело прыгать вниз, но смогу ли я столь же непринужденно перепрыгнуть расщелину вверх по склону… в панике, утомленный, отягощенный металлическим ящиком и ненормальным сопротивлением дующего в спину дьявольского ветра? Я подумал обо всем этом в последний момент… и о безымянных тварях, что гнездились в черной пропасти подо мной.

Свет фонаря слабел, но по памяти я все-таки заранее понял, что очутился возле расщелины. Порывы холодного ветра, тошнотворный визг позади на какой-то миг показались мне благодетельным даром, притупившим ужас мой перед разверстой пастью впереди. И тут я ощутил новые порывы ветра и свист — но уже спереди — приливами мерзости, извергавшимися из глубин непредставимых и непредставляемых.

Теперь вокруг меня творился сущий кошмар. Рассудок померк, и, забыв обо всем, кроме животного стремления к бегству, я рванулся по склону вверх, словно никакой пропасти не существовало. И когда передо мной предстал край ее, я прыгнул, отчаянно… вкладывая в движение все силы, которыми обладал, и на миг исчез в пандемониуме, черном кружащем водовороте мерзких звуков, перемешанных с угольной… что там… ощутимой пальцами тьмой.

Тут, насколько я могу вспомнить, все и закончилось. Все последующие мои впечатления целиком принадлежат к области фантасмагории или бреда. Сон, безумие, воспоминания странным образом смешивались, порождая одну за другой фантастические обрывочные иллюзии, ни в коей мере не связанные с реальностью.

Неисчислимые лиги летел я сквозь вязкую разумную тьму посреди вавилонского столпотворения звуков, каких не знала Земля, не слышал никто из обитавших на ней. Во мне вдруг начали пробуждаться какие-то рудиментарные чувства, указывая ямы и полости, в которых гнездился ужас, не знающие солнца ущелья, подземные океаны, а возле них города с черными базальтовыми башнями, в которых не было света.

Тайны первозданной планеты, со всеми незапамятными эонами ее истории, без звука, без света вспыхнули в моем мозгу, и я познал тогда вещи, которые не могли бы открыться мне прежде — даже в самых дичайших из моих видений. И все время холодные пальцы влажных облаков крутили и вертели меня, а ведьмин проклятый визг покрывал чередующиеся мгновения молчания, которыми то и дело прерывалось вавилонское столпотворение голосов в водоворотах кромешной тьмы.

А потом я вновь увидел циклопический город моих снов не в руинах — таким, как он мне представлялся. Я вновь пребывал в нечеловеческом коническом теле и бродил посреди толп Великой Расы, среди заточенных ею умов, торопившихся с книгами по коридорам и просторным пандусам.

Но поверх этих картин в жуткие, молниеподобные моменты озарения накладывалось слепое ощущение отчаянной схватки… щупалец свистящего ветра и безумного полета летучей мыши по отвердевшему воздуху, лихорадочного бегства в продутой ветром мгле, камней под ногами и руками, подъема.

Наконец что-то вспыхнуло наверху… далекий голубоватый неясный клочок. А потом мне снился сон: как карабкался вверх и ветер дул мне в спину, сардонический свет луны, ухмылявшейся наверху, пока я выползал по груде обломков, осыпавшейся под ногами и обрушившейся, покоряясь мерзкому урагану, едва я очутился на твердом месте. И злобные и унылые колыхания сулящего безумия лунного света поведали мне наконец, что я вернулся в мир, некогда казавшийся мне реальным.

Я вцепился руками в пески австралийской пустыни, а вокруг меня бушевала буря, какой мне еще не приходилось видеть на родной планете. Одежда моя висела клочьями, тело, казалось, все было покрыто царапинами и синяками.

Сознание во всей своей полноте возвращалось медленно, и не было такого мгновения, когда я мог сказать: вот, сгинуло наваждение и возвратилась память. Да, был передо мной холм из титанических блоков и пропасть под ним… и откровение, явленное мне из прошлого… и жуткий кошмар, которым и кончилось все… Но что же из всего этого было на самом деле?

Фонарик исчез, металлический ящик тоже, если на самом деле я нес его наружу. Так был ли этот ящик… и пропасть… и холм над нею? Приподняв голову, я оглянулся, но позади оставались только чистые волны пустынных песков.

Дьявольский ветер сгинул, распухшая болезненная луна краснела, закатываясь на западе. Поднявшись на ноги, я побрел на юго-восток — к лагерю. Что же на самом деле случилось со мной? Может быть, я просто забылся в пустыне и бродил, подчиняясь иллюзиям, по пескам возле погребенных блоков? А если не так, как осмелюсь я оставаться в живых?

Так рассыпалась вся моя вера в рожденную мифами ирреальность моих видений, уступая место прежним адским сомнениям. Если реальна эта пропасть, значит, реальна Великая Раса, а ее кощунственные устремления и метания в охватывающем весь космос водовороте времен не миф, не кошмар, но ужасная, сокрушающая душу реальность?

Неужели я, как ни мерзко понимать это, во время своей амнезии побывал в мире, что существовал за сто пятьдесят миллионов лет до человека? Неужели и тело мое послужило средством передвижения отвратительно чуждому существу, рожденному на грани палеозоя?

Неужели я в числе разумов, плененных этими неуклюжими чудищами, побывал в их проклятом каменном городе во времена его первобытного величия и расхаживал по коридорам в мерзком теле, принадлежащем пленившему меня?

Значит, и в самом деле сны, мучившие меня больше двадцати лет, — воспоминания… истинные и чудовищные?

Значит, и в самом деле приходилось мне разговаривать с умами, обитавшими в недостижимых уголках пространства и времени, узнавать секреты Вселенной… тем, что были, и тем, что еще ожидают своей череды… и писать анналы о собственном веке для титанических архивов с их металлическими коробками? Значит, существуют и эти… древние существа, твари, повелевающие адскими ветрами и визжащие дьявольскими голосами… те, что прячутся, выжидая, таятся в черных недрах планеты, медленно теряя в них силу, пока по растрескавшейся от возраста земной поверхности жизненным путем шествуют привычные нам существа?

Я не знаю. Если эта бездна реальна, если в ней действительно обитает то самое — надежды нет. И тогда на всем этом мире людей лежит коварная и насмешливая тень из вневременья. Но благодарение Богу, у меня нет тому доказательств, и перенесенное мною может оказаться новым обострением заболевания. Я не смог донести металлический ящик, что явился бы доказательством, а подземные коридоры до сих пор не найдены.

Впрочем, если Вселенная действительно повинуется милосердию, их никогда не найдут. Но я должен рассказать сыну, что видел или думал, что видел, и пусть он как психолог рассудит, реально ли это, а потом поведает свои выводы миру.

Я уже говорил: та ужасная правда, что таится за годами мучительных моих видений, возможно, и существует, если истинно то, что я видел в этих циклопических подземных руинах. Мне и в самом деле трудно описать самое мучительное, хотя читатель не мог уже не догадаться об этом. Конечно же, дело в той книге, что оказалась в металлическом ящике, с такими сложностями извлеченном мной с полки из-под пыли бесконечной вереницы веков.

Ни один глаз, ни одна рука не прикасались к ней со времени появления человека на этой планете. Но когда на дне той жуткой пропасти я посветил фонариком на целлюлозные листы ее, хрупкие, потемневшие от пролетевших миллионов лет, я увидел не иероглифы из времен юности нашей планеты — буквы родного нашего алфавита, складывающиеся в слова английской речи, выписанные моим собственным почерком.