Собрание сочинений. Избранные произведения в одном томе

ОБИТАЮЩИЙ ВО МРАКЕ

Осторожный следователь едва ли станет оспаривать всеобщее убеждение в том, что Роберт Блейк был сражен молнией или же нервным шоком, последовавшим после электрического удара. Верно, что окно, перед которым он находился, оказалось неповрежденным, но природа и прежде обнаруживала способность к различным трюкам. Выражение на лице покойного можно приписать случайному сокращению мышц, абсолютно не связанному с тем, что предстало его оку, а записки в дневнике можно считать порожденными разыгравшимся воображением человека, интересующегося всякими древностями и поддавшегося некоторым суевериям. Что касается странных событий в заброшенной церкви на Федерал-хилл, проницательный ум, не колеблясь, объяснит их каким-либо шарлатанством, с которым в сознательной или бессознательной форме связан был Блейк.

В конце концов, он был писатель и живописец, отдавший свое творчество мифам, снам, ужасам и предрассудкам, непрестанно изобретавший призрачные и нечистые сцены. Прежнее его пребывание в городе, когда он посетил странного старца, не менее его самого преданного оккультным и запретным познаниям, закончилось смертью и пламенем; должно быть, какой-то отвратительный инстинкт вновь выгнал его из собственного дома в Милуоки. Он не мог не знать о старинных легендах, несмотря на то, что дневник утверждает обратное, и смерть его, скорее всего, в самом зачатке пресекла какой-то грандиозный обман, что должен был обрести литературное воплощение.

Впрочем, среди тех, кто расследовал это дело и знакомился со всеми обстоятельствами, несколько человек все еще остались приверженцами менее рациональной и обыденной теории. Они склонны верить дневнику Блейка и с многозначительностью указывают на некоторые факты: несомненную подлинность документов из старого храма, неопровержимое существование до 1877 года противоестественной и исполненной скверны секты «Звездная мудрость»… Наконец, любознательный репортер Эдвин М. Лиллибридж действительно пропал без вести в 1893-м… И тем более нельзя сомневаться в маске ужаса на лице почившего… жуткой, исказившей все человеческое. Наверное, один из последователей этой секты, движимый фанатизмом, послужил причиной тому, что загадочный угловатый камень и черная шкатулка, украшенная непонятным узором, обнаружились внутри мрачного, не имеющего окон шпиля над храмом, — не в башне, где, если верить дневнику, Блейк отыскал ее. По официальным и неофициальным сведениям, человек этот, уважаемый врач, испытывающий склонность к мистическим преданиям, уверял, что избавил мир от визитов твари, слишком опасной и оскверняющей поверхность планеты.

Пусть читатель выбирает теперь, какая точка зрения более устраивает его самого. Газеты, допуская двойственное толкование, излагали события с известным скептицизмом, предоставляя читателю самому рисовать себе картину — какой видел ее Роберт Блейк, или какой она казалась ему, или какой он хотел, чтобы ее представляли другие. И теперь, обратившись к дневнику на досуге, можно тщательно и бесстрастно попытаться восстановить мрачную цепь событий в последовательности, запечатленной главным героем.

Блейк возвратился в Провиденс зимой 1934/1935 года и занял вполне пристойное обиталище на Колледж-стрит на верхнем этаже над травянистой лужайкой возле верхушки восточного склона большого холма, неподалеку от общежития университета Брауна, позади мраморного здания библиотеки Джека Хея. Уютное и обворожительное местечко, крохотный садик старинных времен, где огромные дружелюбные кошки принимали солнечные ванны на теплой крыше сарая. Квадратный дом времен четырех Георгов имел кровлю с водостоками, дверь с накладной резьбой, окошки из мелких стекол — словом, все признаки начала девятнадцатого века. Внутри двери состояли из шести панелей, широкие половицы, изгибающаяся лестница колониальных времен, белые каминные доски времен праотца Адама, задние комнаты лежали на три ступени ниже передних.

Большой кабинет Блейка в юго-восточной части дома с одной стороны окнами выходил на садик перед домом, из западных же окон его — перед одним из которых и стоял стол Блейка — открывался великолепный вид с вершины холма на городские крыши внизу и на таинственные закаты, каждый день пламеневшие над ними. На горизонте пурпуром отсвечивали далекие склоны холмов за городом. На фоне их — милях в двух — призраком высилась глыба Федерал-хилл, ощетинившаяся крышами и шпилями, далекие очертания их подрагивали и принимали фантастические формы, затуманенные городскими дымами, поднимавшимися снизу. Блейк испытывал любопытное ощущение: ему казалось, что он глядит на неведомый эфирный мир, который может даже исчезнуть, если он попытается разыскать таинственные края и вступить в них собственной персоной.

Выписав из дома большую часть собственных книг, Блейк приобрел старинную мебель, подходящую для этого дома, и принялся рисовать и писать… Жил он в одиночку и со всей несложной домашней работой справлялся сам. Студия его располагалась в северном мезонине, где панели застекленной крыши создавали просто великолепный свет. За ту первую зиму он написал пять рассказов, относящихся к числу его лучших вещей: «Зарывший вглубь», «Лестница на крышу», «Магия», «В долине Аната» и «Обжора со звезд», написал семь полотен — все безымянные чудища, не имеющие ничего общего с человеком, и неземные ландшафты, глубоко чуждые нам.

На закате он частенько сиживал за столом, мечтательно поглядывая на простертый перед ним запад — темные башни Мемориального зала, внизу — колокольни здания суда, стройные башенки домов нижнего города, за всеми ними — мерцающий дальний, увенчанный шпилями холм, неведомые улочки и лабиринт остроконечных крыш, что так искушал его воображение. От кого-то из своих немногих новых знакомых в этих краях он узнал, что дальний склон занимает обширный итальянский квартал, хотя дома там по большей части остались от прежних хозяев — ирландцев и янки. Он то и дело поднимал свой полевой бинокль к призрачному, недостижимому миру за клубящейся завесой дыма, приглядывался к отдельным крышам, башенкам и шпилям, размышлял о загадках и тайнах, наверняка гнездящихся и под ними. Даже с помощью оптики Федерал-хилл казался Блейку далеким, едва ли не сказочным, связанным с ирреальными и бесплотными чудесами из его собственных картин или рассказов. Чувство это долго не оставляло его, даже когда холм растворялся в фиолетовых сумерках, усеянных звездами, фонарями при луне — ярким освещением здания суда, и под кровавым оком — красным маяком Индустриального треста, придававшим ночи таинственность.

Из всех зданий на Федерал-хилл наиболее привлекала к себе внимание Блейка некая темная церковь. Она с особой четкостью выступала в определенные часы дня, а на закате гигантская черная башня, увенчанная крутым шпилем, просто вонзалась в пылающее небо. Наверно, она была возведена на высоком месте, потому что и мрачный фасад, и видная сбоку часть северной стороны под крутой крышей, и заостренные верха огромных окон — все высилось над окружающими крышами и горшками на печных трубах. По-особому суровая и строгая, она казалась вырубленной из камня, целое столетие продымленного городом и исхлестанного бурями. Стиль — насколько можно было судить через бинокль — отвечал раннему экспериментальному варианту неоготики, что предшествовала статным сооружениям Апджона и восприняла некоторые контуры и пропорции георгианского стиля. Скорее всего, возведена она была между 1810 и 1815 годами.

Месяцы шли, и Блейк разглядывал дальний запретный мираж со странно разгорающимся интересом. В огромных окнах ни разу не мелькнул свет, значит, храм пустовал. И чем дольше смотрел Блейк, тем сильнее разгуливалось его воображение, и наконец в голову полезли вовсе странные вещи. Ему уже казалось, что здание окружает неясная, особая аура забвения, ибо даже голуби и ласточки не приближались к его серым камням. Вокруг всех прочих башен и колоколен вились целые стаи птиц, но сюда они даже не опускались. По крайней мере, так ему показалось, и он даже занес это наблюдение в дневник. Он указал место друзьям, но никто из них не бывал на Федерал-хилл или же не имел никакого представления об этой церкви.

Весной Блейка охватило глубокое беспокойство. Он приступил было к давно запланированному роману о ведьмах, в наши дни поклоняющихся дьяволу в Майне, — но странным образом не имел сил продолжать его. Он все дольше просиживал возле обращенного на запад окна и глядел на зеленый холм и хмурый шпиль, близ которого избегали летать птицы. Когда в саду на ветвях появились нежные листочки, мир исполнился новой красоты, но Блейк только сделался еще беспокойнее. Именно тогда и овладело им желание не в воображении, но в реальности пересечь полгорода и подняться в затканный дымом мир мечты.

В конце апреля, как раз перед вековечной Вальпургиевой ночью, Блейк предпринял первую вылазку в неизвестное. По бесконечным ведущим вниз улицам, унылым площадям с облупившимися домами он наконец добрался до идущей в гору улицы со столетними истертыми тротуарами, покосившимися дорическими портиками и облезшими куполами, которая — он ощутил это — приведет его вверх к давно знакомому, но недостижимому миру за туманами. На улицах видны были грязные бело-голубые таблички, ничего не говорившие ему… Он стал замечать странные смуглые физиономии среди толпы, появились иностранные вывески над любопытными магазинчиками в бурых от времени домах. Но того, что он приметил издалека, не было видно нигде, так что он еще раз подумал, что Федерал-хилл его видений есть страна умозрительная, в которую человеку ногой не дано ступить.

То и дело ему попадался ветхий церковный фасад или облезлый от старости шпиль, но черной башни не было видно. Он спросил у хозяина магазина, нет ли где-нибудь рядом огромной каменной церкви. Тот покачал головой, хотя до того непринужденно говорил по-английски. Блейк поднимался в гору, и город вокруг делался все более странным, и возмутительно много задумчивых побуревших улочек уходило не туда — к югу. Блейк пересек две или три широкие улицы и наконец как будто бы мельком заметил свою башню. Он задал тот же вопрос еще одному торговцу и на сей раз испытал явную уверенность, что незнание было поддельным. На лице смуглокожего мужчины проступил страх, который он попытался скрыть: Блейк заметил, что правой рукой он сделал какой-то таинственный знак.

И тут черный шпиль словно сам впился в небо по левую руку, над коричневыми крышами перепутанных переулков. Блейк мгновенно узнал его и заторопился по грязным немощеным улочкам, уходившим вверх. Дважды он сбивался с пути, но почему-то не смел расспрашивать старожилов или хозяек, сидевших у порога… даже детей, что с криками играли в грязи на сумеречных улочках.

Наконец он вновь увидел башню на юго-западе. Огромный каменный блок темнел в конце улицы. Блейк стоял на продуваемой всеми ветрами мощеной площадке, заканчивавшейся в дальнем конце высокой подпорной стеной. Пришел конец его поискам: на широкой заросшей площадке над этой стеной, за железной оградой, в шести футах над близлежащими улицами самостоятельным малым мирком высился титанический мрачный храм. В том, что это был именно он, Блейк не сомневался, хоть и видел его в другом ракурсе.

Заброшенный храм находился в состоянии крайнего запустения, иные из высоких каменных контрфорсов упали, а несколько остроконечных наверший тонкой работы уже терялись в высоком прошлогоднем бурьяне. Пыльные стекла окон в основном уцелели, впрочем, многих каменных столбиков уже недоставало. Блейк не мог не удивиться долгой жизни потускневших цветных стекол, помня об известных наклонностях мальчишек всего света. Массивные двери были плотно закрыты, по верху подпорной стены шла ржавая железная ограда. Ворота над ступеньками, поднимавшимися от площади, явно были заперты на замок. Дорожка, протянувшаяся к зданию от ворот, заросла почти сплошь. Все кругом окутывала атмосфера запустения и упадка. И при взгляде на черные, не заросшие плющом стены и под край крыши, где не было птичьих гнезд, Блейку почудилось нечто неведомое и ужасное.

Народу на площади было не много. Заметив полисмена у северной ее оконечности, Блейк приступил к нему с вопросами относительно церкви. Огромный добродушный ирландец, как это ни странно, только перекрестился и пробормотал, что здесь люди об этом не говорят. Блейк продолжал настаивать, и полисмен торопливо добавил, что итальянский священник предупреждал всех, чтобы к двери ее не подходили, что некогда там обитало чудовищное зло, оставившее неизгладимый след. Сам же он слыхал от отца только мрачные слухи, а тот помнил кое-что зловещее еще с детства.

В прежние дни здесь таилась скверная секта — из тех, что призывали жутких гостей из неведомых пропастей мрака. Добрый священник потрудился, чтобы изгнать нечисть, — правда, иные тогда утверждали, что для этого хватило бы и просто солнечного света. Если бы отец О’Молли дожил до сегодняшнего дня, ему было бы что рассказать обо всем этом. Но теперь больше ничего не сделаешь, нужно только оставить это в покое. Теперь оно не причиняет зла, а те, кому это принадлежало, давно умерли и разъехались из этих мест. Когда в городе поднялся ропот — в 77-м, когда в окрестностях начали пропадать люди, — сектанты разбежались во все стороны, словно крысы. Когда-нибудь городским властям за неимением наследников неминуемо придется вмешаться и принять собственность, но сейчас не будет добра, если кто-нибудь решит полезть туда. Пусть стоит, пусть рушится, только чтобы из его черной бездны опять не вылезло нечто.

Полисмен отошел, а Блейк все продолжал глядеть на мрачную, увенчанную шпилем башню. Его развлекло, что другим башня кажется не менее мрачной, чем ему самому, он даже задумался о тех зернах истины, что могли скрываться в старых баснях, которые пересказал фараон. Быть может, это всего лишь легенды, пробужденные недобрым видом этого места, но если это так… он словно странным образом угодил в одну из собственных историй.

Полуденное солнце выскользнуло из-за редеющих облаков, но и ему было не под силу осветить покрытые сажей и проступающими пятнами стены старинного храма, что башней высился на вершине холма. Странно было и то, что веселая весенняя зелень еще не успела оживить побуревшие, пожухлые растения за железной оградой. И Блейк вдруг обнаружил, что внимательно изучает подпорную стену и ржавый забор в поисках возможного пути. Почерневшее святилище влекло его с воистину неодолимой силой. Возле лестницы прохода в заборе не оказалось, однако поодаль нашлось несколько выпавших прутьев. Можно было подняться наверх и по узкому карнизу снаружи забора добраться до лазейки. Если люди так боятся этого места, вмешиваться они не станут.

Оказавшись на самом верху, он почти добрался до цели, прежде чем его заметили. Обернувшись назад, он мельком увидел, как поспешно повернулись спиной к нему двое прохожих, торопливо делая правой рукой тот же самый жест, что и владелец магазина. Захлопали окна, какая-то толстуха уже загоняла стайку малышей в некрашеный покосившийся домишко. Пробраться в лазейку оказалось делом несложным, и скоро Блейк уже шагал по заброшенному двору, раздвигая перепутавшийся бурьян. Изглоданные временем надгробия вокруг говорили о том, что некогда здесь хоронили, только, наверное, давно. Здесь, вблизи, храм подавлял одной только огромностью, но, справившись с настроением, Блейк решил попробовать, нельзя ли открыть входные двери. Они были накрепко заперты, и он пошел в обход циклопического сооружения, разыскивая отверстие поменьше, чтобы войти. Он вовсе не был уверен, что собирается вступать в обитель тени и запустения, но притяжение не отпускало его.

Зияющее, ничем не прикрытое окошко погреба и представило ему искомый шанс. Заглянув внутрь, Блейк увидел лишь пыль да паутину, смутно проступавшие в лучах клонящегося к западу солнца. Ржавые останки воздухогрейки свидетельствовали, что сооружением этим пользовались и поддерживали в должном состоянии еще во время правления королевы Виктории.

Не отдавая себе отчета в своих действиях, Блейк втиснулся в окошко и опустился на покрытый густым слоем пыли и мусора бетонный пол. Сводчатый погреб оказался обширным и без перегородок; в правом углу его посреди густых теней Блейк заметил черную арку, очевидно, открывающую ему путь наверх. И тут с сильнейшим смятением он осознал, что находится уже внутри призрачного сооружения. Но, справившись с собой, отыскал поблизости целый бочонок и подкатил к окошку, чтобы облегчить себе обратный путь. Задыхаясь от вездесущей пыли, покрытый призрачными липкими нитями, он шагнул на истертые каменные ступеньки, уходящие во тьму — наверх. Света не было, и он осторожно шагал, выставив вперед руки. За резким поворотом оказалась запертая дверь, он быстро нашарил задвижку. Дверь открылась вовнутрь, за нею оказался неярко освещенный коридор, облицованный деревянными, источенными древоточцем панелями.

Оказавшись наверху, на уровне пола, Блейк принялся торопливо обследовать сооружение. Все внутренние двери были не заперты, и он свободно мог переходить из помещения в помещение. Колоссальный неф казался обиталищем духов; ощущение усиливали пыльные заносы, целые холмы пыли над скамьями, алтарем, кафедрой, под титаническими паутинными канатами, протянутыми между стрельчатых окон галереи и окутывавшими готические колонны. И над всем этим молчаливым запустением лежал тяжкий свинцовый свет заходящего солнца, преображенный почерневшими стеклами высоких окон.

Рисунки на стенах были настолько затемнены, что Блейк едва мог понять сюжеты, но и то немногое, что ему удалось угадать, совершенно ему не понравилось. Ничего необычного — просто знание тайных символов смогло много рассказать ему об иных древних композициях. Некоторые святые были изображены с достойным любой критики выражением явной скуки на лицах, а одно из окон оказалось попросту темным, и по его черному полю разбросаны были странные светящиеся спирали. Отвернувшись от окон, Блейк отметил, что покрытый паутиной крест над алтарем выглядел очень любопытно: он скорее напоминал анкх, crus ansata таинственного Египта. В задней ризнице возле апсиды Блейк обнаружил подгнивший стол и высокие, до потолка, полки с покрытыми плесенью разрушающимися книгами. И тут он впервые испытал прикосновение неподдельного ужаса — так много говорили заглавия этих книг. Это были черные фолианты, о которых нормальный человек не слыхивал ничего, кроме разве что смутных неопределенных слухов; запретные страшные вместилища двусмысленных тайн и незапамятной древности формул, выпавших из потока времен во дни юности рода людского и еще прежде этого. Сам Блейк прочитал не одну из них: и отвратительный «Некрономикон» в латинском переводе, и мрачную «Liber Ivonis», и печальной славы «Cultes de ghules»[49] графа Д’Эрлетта, «Unaussprechlichen Kulten»[50] фон Юнцта и адские «De Vermis Muste-riis»[51] старика Людвига Принна. Но попадались там и иные труды — он либо знал их мерзкую репутацию, либо не знал их вовсе. Пнакотические рукописи и «Книга Дзен» — полураспавшийся том с уже неразличимыми знаками. Впрочем, отдельные символы и диаграммы вселяли привычную жуть в знатока оккультных наук. Местные слухи не обманывали. В этом месте гнездилось зло, куда более древнее, чем человечество, обнимавшее не одну эту вселенную. На покосившемся столе осталась небольшая переплетенная в кожу книжонка с записями, выполненными странным шифром. Сей манускрипт был написан знаками, в наши времена использовавшимися в астрономии, а в прежние — в алхимии, астрологии и прочих сомнительных науках, — знаками Солнца, Луны, планет, аспектов и зодиакальными символами. Целые страницы, испещренные ими, разделы и параграфы явно предполагали, что каждый символ имеет собственное место в таинственном алфавите.

Надеясь на досуге прочесть криптограмму, Блейк прихватил книжечку со стола и опустил в карман пальто. Кое-какие из внушительных томов невероятно искушали его, и он уже решил позаимствовать их отсюда… попозже. Трудно понять, почему столь долгое время они оставались без внимания. Неужели он первым сумел прорвать оболочку липкого настырного страха, что оберегал это место от незваных гостей шестьдесят лет?

Тщательно обследовав первый этаж, Блейк прошел по пыльному полу едва освещенного нефа к переднему вестибюлю, где он успел прежде заметить дверь и лестницу, похоже, уводившую вверх — к черной башне и шпилю над ней, что так долго манили его к себе. Подниматься оказалось весьма неприятно: пауки основательно потрудились в узком проходе, и без того покрытом пылью. Лестница была винтовой, с узкими высокими ступенями, и время от времени перед Блейком открывалось окошко, с головокружительной высоты глядящее вниз на город. Хотя он не видел внизу канатов, но рассчитывал найти не один колокол в башне, окна которой — узкие щели — так часто изучал его полевой бинокль. Но тут его поджидало разочарование: добравшись до самого верха, он обнаружил, что помещение под крышей свободно от колоколов и приспособлено для иных целей.

Небольшой квадратный зал со стороной около пятнадцати футов неярко освещен четырьмя узкими окнами — по одному на каждой стороне, — застекленными между лувровыми досками; позади них оказались непрозрачные экраны, теперь по большей части уже сгнившие. Посреди покрытого пылью пола подымался странным образом граненый каменный столп фута четыре в высоту и около двух в поперечнике — со всех сторон он был покрыт различными грубо врезанными и абсолютно непонятными иероглифами. На столпе этом покоилась металлическая шкатулка какой-то асимметрической формы. Крышка ее была открыта на петлях, а внутри под полувековым слоем пыли лежало нечто похожее на яйцо или окатанную гальку — примерно четыре дюйма в размере. Столп неровным кружком окружали семь готических кресел с высокими спинками. А за ними у обшитых темным деревом стен расставлены были семь облупившихся огромных скульптур из раскрашенного темной краской гипса, более всего напоминавших загадочные мегалиты таинственного острова Пасхи. В одном из углов занавешенной паутиной палаты высилась лестница, уходящая к вделанной в потолок дверце, которая вела в лишенный окон шпиль.

Как только глаза Блейка привыкли к полумраку, он тотчас заметил странные барельефы на загадочной шкатулке из желтого металла с откинутой крышкой. Приблизившись к ней, он попытался смахнуть пыль руками и платком… — изображенные на ней чудовищные существа казались живыми, но в них не было ничего человеческого, ничего общего с тварями, порожденными нашей планетой. Четырехдюймовый округлый объект оказался почти черным, с красными прожилками многогранником, образованным неправильными плоскостями, — это был или весьма необычный природный кристалл, или он был отполирован и огранен человеком. Он не прикасался к днищу шкатулки, а покоился на металлической ленте, у центра опиравшейся на семь странных ножек и протянувшейся от поверхности шкатулки ко всем ее углам. Сам же камень, оказавшись на ладони Блейка, произвел на него жуткое впечатление, странным образом схожее с восхищением. Он и не мог оторвать глаз от камня, и, глядя на его сверкающие поверхности, начал уже представлять за ними призрачные, начинающие образовываться чудесные миры. Разуму его представлялись шары чуждых планет с огромными каменными башнями… другие миры с титаническими сооружениями, но без признака жизни, и еще более отдаленные пространства, где лишь движение черноты выдавало присутствие разума и воли.

Поглядев в сторону, он заметил некую горку пыли в углу возле лестницы в шпиль. Вздымая пыль и раздвигая перед собой паутину, Блейк подошел к ней, уже на ходу заподозрив нечто мрачное в ее облике. Но рука и платок скоро выдали истину — Блейк охнул, не сдерживая сложной смеси нахлынувших чувств. Перед ним лежал скелет человека, и пребывал он здесь уже давно. Одежда истлела, но пуговицы и обрывки ткани говорили, что костюм прежде был серым. Уцелели и другие свидетельства — туфли, крупные пуговицы на манжетах, булавка прежних времен, значок репортера с названием старинной «Провиденс Телеграмм» и записная книжка в крошащемся кожаном переплете. Последнюю Блейк обследовал с повышенным тщанием и обнаружил несколько вышедших из употребления банкнот, целлулоидный календарик на 1893 год с объявлениями, несколько карточек с именем Эдвин М. Лиллибридж и листок бумаги с карандашными заметками.

В этой бумажке оказалось много загадочного, и Блейк внимательно прочитал ее в неярком свете западного окна. В несвязном тексте ее оказались фразы следующего содержания:

Возвратив записку на место — в записную книжку, Блейк обернулся, чтобы поглядеть на скелет, простертый в пыли. К чему привели эти заметки, было понятно: не было никаких сомнений, что этот человек явился в пустовавшее здание сорок два года назад, чтобы найти материал для газетной сенсации, на какую бы не всякий рискнул. Быть может, он так и не посвятил никого в свой план… и не вернулся в собственную редакцию. Возможно, это просто сдерживаемый страх вырвался из-под контроля, закончившись банальным сердечным приступом. Блейк пригнулся к глянцевым костям и заметил нечто необычное в их состоянии: иные из них были разбросаны, иные — как бы растворились на концах. Некоторые странным образом пожелтели, даже словно обуглились, как и часть лохмотьев, оставшихся от одежды. Но особенно странный вид приобрел череп — покрывшийся желтыми пятнами, с обугленной дырой на макушке, — словно бы кто-то прожег ее, капнув туда крепкой кислоты. Что тут творилось со скелетом все четыре десятилетия погребения в безмолвии, Блейк и представить не мог.

И еще не осознав это, Блейк обернулся лицом к камню, отдаваясь чарам его, пробудившим в мозгу его целое представление. Он видел процессии… плащи с капюшонами скрывали нечеловеческое обличье идущих… и бесконечные просторы пустыни, из которой к небу вздымались тесаные монолиты. Он видел стены и башни в ночных глубинах морей, вихри пространства, где клочья темного тумана неслись от холодного и мерцающего пурпурного огня. И за всем этим обманутым глазом видел он лишь безграничную тьму, где жесткие и обретающие жестокость силуэты проявлялись лишь в поднятых ими дуновениях, а призрачные силы придавали очертания хаосу и скрывали ключ ко всем парадоксам и скрытым арканам.

Но все очарование вдруг истребил гложущий, невесть откуда взявшийся панический страх. Блейк задохнулся и отвернулся от камня, ощутив возле себя нечто бесформенное, со страшной сосредоточенностью разглядывающее его так, словно он запутался в чем-то неведомом. Нечто глядело на Блейка и было способно видеть его неким чувством, ничего общего не имеющим со зрением. И вдруг башня эта стала пугать его — да и неудивительно, учитывая найденные им скорбные останки. Начинало темнеть, и, поскольку у Блейка с собой не было фонаря и нечем было его заменить, уже пора было уходить.

И тут, посреди сгущающейся тьмы, как ему показалось, внутри безумных граней камня что-то блеснуло. Блейк попытался отвернуться, но некое притяжение не позволило ему это сделать. Неужели камень обладал слабой радиоактивностью и светился, или же это и есть то самое, что в записках мертвеца называлось «Сверкающим Трапециоэдром»? Что еще может скрываться в этом заброшенном логове космического зла? Что творилось здесь прежде, что может таиться в тенях, которых избегают птицы? Словно бы легкое прикосновение… Чье? Блейк схватил крышку давно уже открытой шкатулки и захлопнул ее. Петли, изготовленные в иных мирах, легко поддались прикосновению, и крышка укрыла камень, теперь уже несомненно светившийся.

И легкий стук этот словно пробудил нечто… Тихое журчание, казалось, исходило из вязкой тьмы шпиля, от которой его отгораживала лишь дверца в потолке. Крысы, конечно же крысы — только теперь живые существа обнаружили свое присутствие в этой проклятой башне… Однако легкое шевеление это повергло Блейка в такую панику, что он бросился вниз по винтовой лестнице, в мертвый неф, в подземелье под тяжелыми сводами… а там по пропыленной площади, по истекающим ужасом улицам вниз по Федерал-хилл к здравомыслящим улицам центра, к домашним кирпичным тротуарам университетского района.

В последующие дни Блейк никому не рассказывал о своей экспедиции. Напротив, он принялся за чтение известных книг, перелистывая в библиотеке подшивки газет за прежние времена, и лихорадочно трудился над криптограммой из переплетенной в кожу книжицы, найденной им в заросшей паутиной ризнице. Скоро он понял, что шифр не из простых, а после долгих трудов убедился, что текст написан не на английском, латинском, греческом, французском, испанском, итальянском или немецком. Итак, ему предстояло обратиться к глубинам странной своей эрудиции. По-прежнему каждый вечер приходило желание поглядеть на закат; как прежде, взирал он на ощетинившийся крышами холм, на гребне которого далеким и сказочным видением чернела башня храма. Но теперь зрелище это несло в себе новый ужас. Он знал, какое мерзкое знание таится в ней, — и воображение отказывалось подчиняться рассудку. Весенние птицы летели домой, и, замечая их пролет на закате, он ощущал, или это казалось ему, — что башню они стараются облететь по возможности дальше. Если оказывалось, что стая летела на башню, прямо перед ней птицы начинали метаться — так полагал он, не имея возможности убедиться, действительно ли они рассеялись.

В июне наконец дневник Блейка известил о победе над криптограммой. Текст, как оказалось, писался на языке акло, к которому прибегают известные культы, злые и древние… Блейку он был знаком, так сказать, мимоходом, по прежним его занятиям. Относительно прочтенного им дневник ограничивается уклончивыми фразами. Однако ясно, что результаты дешифровки потрясли Блейка и повергли в ужас. Он упомянул только обитающего во мраке, что пробуждается, если глядеть в Сверкающий Трапециоэдр, оставив еще совершенно лишенные разума описания черных заливов хаоса, где обитает сия тварь. Чудовище это, полагал Блейк, обладает всеми познаниями и требует мерзостных жертвоприношений. В некоторых записях Блейка чувствуется страх, его беспокоит, как бы тварь эта, которую он по неведению призвал, не вырвалась наружу, однако, по его мнению, уличных фонарей достаточно, чтобы держать ее в заточении.

О Сверкающем Трапециоэдре Блейк поминает частенько, называя его оком во все времена и пространства. Историю его он проследил от времен, когда камень этот создали на темном Югготе, задолго до того, как Древние доставили его на землю. Живые лилии Антарктики ценили его и поместили в изготовленную ими шкатулку, а люди-змеи Валусии извлекли его из руин, оставленных предшественниками… Эоны спустя попал он в руки первых живых лемурийцев. Камень пересекал странные земли и куда более странные моря, тонул вместе с Атлантидой, потом минойский рыбак выловил его сетью и продал темнокожим купцам из ночной Кем. Фараон Нефрен-Ка воздвиг над ним храм с криптой, не имеющий окон, а потом сделал то, из-за чего имя его исчезло с памятников и из анналов. А потом камень дремал в развалинах мерзкого святилища, разрушенного жрецами и новым фараоном, пока лопата рабочего вновь не извлекла его на погибель всему человечеству.

С начала июля газеты странным образом подтверждают записи Блейка, впрочем, настолько бегло и коротко, что лишь обнаружение дневника заново привлекло к ним внимание. Теперь, после того как незнакомец осмелился войти в проклятую церковь, страх начал окутывать Федерал-хилл. Итальянцы шептались о непривычных шорохах и стуке, о некоем скрежете в темном, лишенном окон шпиле и молили священников изгнать нечисть, вторгающуюся даже в их сны. Они утверждали, что нечто прячется за дверью церкви и ждет, пока не спустится тьма, чтобы можно было выйти. В прессе поминали привычные суеверия итальянских кварталов, но никто не мог пролить хоть какой-либо свет на предысторию дела. Ясно было, что молодых репортеров теперь древности не интересуют. И, записывая эти строки в своем дневнике, Блейк обнаруживает известные угрызения совести, твердит, что обязан вновь похоронить Сверкающий Трапециоэдр, обязан изгнать то самое, что потревожил он ярким дневным светом в мрачной башне. И тут же тем не менее обнаруживает высшую степень безрассудства, поддаваясь мерзкому чувству — желанию посетить проклятую башню, пусть даже во сне, чтобы вновь заглянуть в космические секреты сияющего камня.

Потом нечто промелькнувшее в «Джорнел» утром 17 июля повергло автора дневника в истинный припадок ужаса. В тоне легкой усмешки статья говорила о страхах на Федерал-хилл, но Блейку заметка показалась почему-то и в самом деле ужасной. Дело было в том, что ночью гроза на целый час вывела из строя систему уличного освещения, и итальянцы за это время едва не сошли с ума от ужаса. Те, кто жил возле церкви, дружно утверждали, что обитающая в шпиле тварь воспользовалась темнотой, спустилась в саму церковь и вязко булькала и хлюпала там, обнаруживая и в звуках невыносимую мерзость. Из церкви она метнулась обратно в башню, люди слышали звон разбитого стекла. В темноте она могла двигаться куда захочет, но свет всегда преграждал ей дорогу. После того как ток включили на полный накал, в башне начался жуткий шум — ведь и слабый свет, просачивающийся сквозь заложенные деревянными задвижками окна, был непереносим для мерзкого порождения тьмы. Со стуком и грохотом оно умудрилось вовремя проскользнуть в свое логово — яркий свет немедленно отослал бы эту тварь назад в бездну, откуда безвестный безумец вызвал ее. И все время тьмы, не прекращая молитвы, толпа христиан сплошным кольцом окружала церковь, кто как умел оберегая свечи и лампы сложенной бумагой и зонтами, кругом света обороняли город от ужаса, что живет в темноте. Жившие возле самой церкви уверяли, что дверь ее содрогнулась от поистине сокрушительного удара из храма. Но это было еще не самое худшее. Вечером того же дня, сидя в библиотеке, Блейк из газет узнал, что обнаружили репортеры. Оценив наконец фантастическую сенсационность предоставляемых пугалом новостей, двое журналистов, миновав толпу отчаявшихся итальянцев, пробрались в церковь — а там проникли в окошко погреба, сперва попытав входные двери. Пыль в вестибюле и нефе была взметена абсолютно непонятным образом, по полу разбросаны были странные кучки — набивки подушек и обивка сидений. Внутри здания скверно пахло, повсюду видны были пятна, желтые и обугленные. Открыв дверь в башню и мгновение переждав — потому что наверху им послышалось шевеление, — они заметили, что на всей лестнице нет ни пылинки.

В помещении самой башни царила такая же относительная чистота. Они упомянули о семигранном каменном столпе, перевернутых готических креслах, о странных идолах из штукатурки, однако про металлическую шкатулку и останки скелета не было упомянуто. Более всего Блейка встревожили, помимо желтых пятен вперемежку с обугленными, подробности, объясняющие, откуда взялись битые стекла. Все узкие окна башни оказались разбитыми, два из них были заткнуты самым поспешным и примитивным образом — сатиновой обивкой и конским волосом сидений, забитым в щели между деревянными досками. По выметенному полу были разбросаны куски сатина и кучки конского волоса — словно бы здешнему обитателю помешали погрузить помещение башни в полную тьму.

Желтые и обугленные пятна обнаружились и на лестнице в лишенном окон шпиле. Но когда репортер, добравшись до верха, отодвинул в пазах скользящую дверь и посветил фонариком в черное и странно пахнущее пространство, он не увидел ничего, кроме тьмы и кучи разных обломков возле отверстия. Приговор, естественно, гласил: шарлатанство. Кто-то сыграл шутку с суеверными жителями квартала, а может быть, и некий фанатик решил раздуть страх, чтобы попользоваться им к собственной выгоде. Или же компания жителей помоложе и похитроумнее решили особо затейливо одурачить соседей. Реакция полиции оказалась куда более деловой — решено было послать офицера, чтобы проверить рассказ репортеров. Получив такое задание, трое назначенных поочередно нашли способ отвертеться от поручения, четвертый же отправился без всякой охоты и скоро вернулся, ничего не добавив к отчету репортеров.

И с тех пор в дневнике Блейка нарастает волна ужаса и нервного напряжения. Он корит себя за то, что не сделал чего-то, и в панике ждет нового электрического замыкания. Проверено: Блейк действительно трижды — каждый раз во время грозы — звонил в электрическую компанию и лихорадочным тоном просил, чтобы предприняли предосторожности против любых неприятностей. То тут то там записи его выражают тревогу — репортеры не сумели отыскать металлическую шкатулку с камнем и подвергнутый странному воздействию скелет. Он предположил, что вещи эти были унесены… Но кем, как и куда, оставалось только догадываться. Правда, худшие его опасения относились к себе самому, к некой абсолютно нечистой связи, образовавшейся между его разумом и жутью, обитающей в далеком шпиле, — чудовищным порождением ночи, которое он по беспечности вызвал из запредельных черных пространств. Он все время чувствовал постоянные покушения на собственную волю, и знавшие его в тот период припоминали, как подолгу он сидел с отсутствующим видом у собственного стола и глядел из западного окна на далекий, ощетинившийся шпилями горб за дрожащими городскими дымами. В записях его постоянно описываются одни и те же ужасные сновидения, и он подчеркивал, что мерзкая связь крепнет во время сна. Однажды ночью, например, он проснулся одетым на улице. Не отдавая себе отчета, он спускался к западу с Коллежской горки. Снова и снова повторяет он себе: эта тварь из шпиля знает, как отыскать его.

После 30 июля Блейк словно надломился. Он не одевался, еду заказывал по телефону. Гости отмечали наличие веревок рядом с постелью — он пояснил, что начал ходить во сне и надеется, что с перевязанными в лодыжках ногами или далеко не уйдет, или быстро проснется, если станет развязывать узлы.

В дневнике он описывает ужасный случай, повлекший за собой этот упадок. Отойдя ко сну ночью 30-го, он вдруг почувствовал, что очутился в абсолютно черном пространстве: видел он только короткие неяркие горизонтальные отблески голубого цвета, нюхом ощущал невероятный смрад и слышал над собой любопытные негромкие крадущиеся звуки. В какую сторону он ни поворачивался, всякий раз натыкался на нечто, каждому шуму соответствовал ответный звук сверху — негромкий, шевелящийся, похожий на тонкий скрип дерева о дерево.

Однажды ищущие руки его нащупали каменный столп с пустой верхушкой… Позже он обнаружил, что вцепился в перекладины лестницы, неуверенно пробираясь вверх — туда, где вонь становилась гуще, — когда жгучий порыв горячего ветра сбил его вниз. Перед глазами его разворачивался калейдоскоп фантастических изображений, время от времени расплывавшихся, сменяющихся видом огромной, ничем не ограниченной темной бездны, внутри которой кружили миры и солнце еще более мрачное. Блейк вспоминал старинные легенды о Великом Хаосе, в центре которого развалился слепой идиот — бог Азатот, повелитель вещей, окруженный плюхающей ордой безмозглых, не имеющих формы танцоров, убаюканный монотонным жужжанием демонической флейты в не знающих имени лапах.

И тут резкий призыв из внешнего мира пронзил его и поверг в невыразимый ужас. Что это было, он так и не узнал, — скорее всего, ракета из вечных летних фейерверков на Федерал-хилл — так местные жители поминают своих святых или святых патронов родных деревень в Италии. Как бы то ни было, с громким криком он свалился с лестницы в почти лишенную света палату под нею.

Блейк мгновенно понял, где очутился, и отчаянно бросился вниз по узкой винтовой лестнице, спотыкаясь и разбиваясь на каждом шагу. А потом было кошмарное бегство через просторный неф под пологом паутины, под призрачными арками, вздымающимися вверх к злорадным теням; слепое бегство через заставленный чем-то подвал — и воздух и уличные огни снаружи; а потом безумное бегство вниз по призрачной горе, мимо несущих околесицу домов, через мрачный и безмолвный город черных башен и наконец вверх по отлогой мостовой — к собственной старинной двери.

Утром он вернулся в сознание и обнаружил, что лежит на полу в собственной студии полностью одетый. Грязь и паутина покрывали его, каждая пядь его тела ныла и просто болела. Обернувшись к зеркалу, он заметил, что волосы его казались обгоревшими, а к верхней одежде словно прилип мерзкий и странный запах. Тогда нервы его не выдержали. И потом, закутавшись в халат, он, утомленный, только глядел в западное окно, вздрагивая от каждого удара грома, и заносил в дневник абсолютно дикие вещи.

Свирепая гроза разразилась 1 августа перед полуночью. Молния так и разила во все части города, отмечены были два громадных огненных шара. Дождь лил сплошным потоком, а непрекращающаяся канонада грома, должно быть, лишила сна не одну тысячу человек. Блейк словно обезумел от страха за систему освещения и около часа ночи попытался дозвониться в компанию, хотя к этому времени энергосистему уже отключили ради безопасности.

Он все заносил в свой дневник: большие, нервные, часто неразборчивые каракули рассказывали о растущем страхе и отчаянии — и о том, что некоторые записи делались в полном мраке.

Он не зажигал в доме свет, чтобы иметь возможность видеть из окна. Похоже, что большую часть времени Блейк провел за столом, беспокойно вглядываясь в созвездие огней Федерал-хилл, сверкавшее над мокрыми крышами. Иногда он наугад делал случайные пометки в дневнике — так что на двух страницах полно отрывочных фраз, вроде: «Фонари не должны погаснуть», «Оно знает, где искать меня», «Я должен погубить это» и «Оно зовет меня сегодня, но, быть может, не на боль».

А потом свет погас во всем городе. В соответствии с материалами электростанции, это произошло в 2:12 ночи, но в дневнике Блейка время не упомянуто. Простая короткая фраза: «Свет погас. Господи, помилуй мя». На Федерал-хилл стояли стражи, не менее встревоженные, чем он сам, ограждая город от нечисти свечами, укрытыми под зонтами, электрическими фонариками, масляными лампами, распятиями и разного рода оберегами, обычными на юге Италии. Люди благословляли каждую вспышку молнии и только таинственными жестами правой руки выражали свой страх, когда ветер унес грозу в сторону и вспышки молний ослабли, а потом прекратились совсем. Внезапный порыв ветра задул свечи, так что вокруг сделалось вовсе темно. Кто-то позвал отца Мерлуццо из храма ди Спирито Санто. И он поторопился прийти на площадь, громко читая молитвы. В беспокойном гнусном шевелении наверху башни сомневаться не приходилось.

То, что произошло в 2:35, засвидетельствовали священник, человек молодой, интеллигентный и хорошо образованный; патрульный Уильям Д. Моногэн с центральной полицейской станции, офицер в высшей степени надежный, остававшийся в той части маршрута, чтобы проследить за толпой; и большая часть из семидесяти восьми человек, что собрались вокруг высокой подпорной стены, в особенности те из них, что находились напротив восточной стены церкви. Конечно, доказать нельзя ничего, поскольку обстоятельства выходят за рамки привычного порядка вещей. Можно придумать всякие объяснения. Нельзя быть уверенным в том, что в огромных старинных, непроветриваемых и давно заброшенных зданиях, наполненных всем чем угодно, не могут происходить неизвестные химические процессы. Зловонные испарения, мгновенная вспышка горения, давление газов, порожденных долгим гниением… Словом, любое из многочисленного рода явлений могло послужить этому причиной. Конечно же, нельзя полностью исключить и возможность сознательного шарлатанства. Все случилось очень быстро и заняло не более трех минут: отец Мерлуццо, человек пунктуальный, то и дело поглядывал на часы.

Началось с того, что внутри черной башни начался неуклюжий топот. Со стороны заброшенного сооружения некоторое время также доносилась странная гадкая вонь, но теперь она усилилась, сделавшись уже весьма ощутимой. Потом раздался треск дерева, и во двор перед хмурым восточным фасадом ухнул какой-то тяжелый предмет. Башня сделалась теперь невидимой, свечи не горели, но, пока предмет приближался к земле, люди успели заметить, что это доска из восточного окна башни.

И почти сразу после того непереносимая удушающая вонь обрушилась с незримых высот, повергая в дурноту трепещущих очевидцев, чуть не попадавших с ног. Воздух разом задрожал, словно от взмахов могучих крыльев, и внезапный порыв восточного ветра — куда более сильный, чем предшествующий, — набросился на шляпы и насквозь мокрые зонты толпы. В наступившей тьме ничего определенного увидеть было нельзя, но некоторые из тех, что глядели вверх, как будто бы видели, как на небе появилось облако тьмы — более густой, чем чернильная чернота ночи, — которая бесформенным облаком дыма со скоростью метеора метнулась к востоку. На этом все и закончилось. Очевидцы потеряли дар речи от страха, трепета и опасений и едва представляли себе, что нужно делать и нужно ли вообще что-нибудь делать. Но, не ведая, что случилось, они не оставили стражи, и через мгновение после того, как люди вознесли единодушную молитву, одинокая запоздалая молния пропорола пропитанные водой облака, за ней последовал оглушительнейший из раскатов. Через полчаса дождь прекратился, и усталые, насквозь промокшие очевидцы разбрелись по домам.

На следующий день газеты не уделили этим событиям большого внимания, ограничиваясь ущербом, причиненным бушеванием стихий. Оказалось, что жуткая вспышка и страшный удар грома были сильнее к востоку от Федерал-хилл, где также отмечалась жуткая вонь. С наибольшей силой явление это сказалось на Коллежской горке, где перебудило всех, кто мог еще спать, и дало отправную точку для возбужденных спекуляций. Из тех, кто бодрствовал, лишь немногие видели жуткую вспышку возле вершины холма и заметили необъяснимый поток воздуха, в своем стремлении вверх едва не сорвавший листья с деревьев. Сошлись на том, что одинокая молния поразила окрестности, хотя следов ее не удалось обнаружить. Юнец, задержавшийся в здании братства Тау Омега, будто бы видел гротескную и жуткую дымную тучу как раз перед вспышкой, но его наблюдению едва ли следует доверять. Впрочем, все свидетели сходятся в одном; с востока дунул ветер, принесший нестерпимый смрад, потом ударила молния. Очевидцы указывали и на сильный запах гари после удара.

Обо всем этом говорили с известной осторожностью, поскольку обстоятельства могли оказаться связанными со смертью Роберта Блейка. Из дома Пси Дельта, окна которого смотрят в кабинет Блейка, студенты заметили утром девятого числа бледное лицо его за стеклом… Им не понравилось выражение лица. Обнаружив его в том же положении к вечеру, они встревожились и проследили, зажжется ли свет в его комнатах. Потом позвонили в колокольчик в безмолвную квартиру и в итоге вызвали полицию.

Окоченевшее тело застыло возле окна, и, когда вошедшие заметили выкаченные, остекленевшие глаза, искаженные ужасом черты, они невольно отвернулись. Вскоре труп обследовал врач коронера и, невзирая на целое окно, заключил, что причиной смерти явилось поражение электрическим током или вызванный им нервный шок. Ужасное выражение на лице он игнорировал совершенно, считая его появление вполне вероятным для личности, наделенной столь аномальным воображением и к тому же явно неуравновешенной. Последнее позволили заключить книги, картины и манускрипты, обнаруженные в помещении, и вслепую сделанные заметки в дневнике. Блейк корябал их до самого конца, и правая рука его все еще сжимала карандаш с обломанным кончиком.

После того как погас свет, записи сделались несвязными и крайне неудобочитаемыми. Кое-кто из следователей, воспользовавшись ими, пришел к выводам, отличающимся от официального материалистического вердикта. Но подобные размышления имеют мало шансов на успех в консервативных умах. Этим наделенным пылким воображением теоретикам не помогло и то, что суеверный доктор Декстер выбросил и таинственную шкатулку вместе с граненым камнем, явно светившимся изнутри, — их обнаружили в шпиле, лишенном окон, — в одну из самых глубоких проток Нарангасетской бухты. Излишнее воображение и нервная неуравновешенность Блейка, усугубленные сведениями о культе зла, чьи давнишние следы довелось ему обнаружить, дают основание для доминирующей интерпретации последних лихорадочных записей, точнее, того, что удалось разобрать.

Свет все еще не включился — прошло уже минут пять. Теперь все зависит от молнии. Пусть Йаддит укрепит их силу!

…Какая-то сила прорывается… Дождь, гром и ветер оглушают… Тварь эта овладевает моим разумом…

Что-то случилось с памятью. Вспоминаю такое, чего прежде не знал. Другие галактики, другие миры… Тьму. И молния кажется темной, а тьма — Светом.

Не может быть, чтобы в этой тьме я видел холм и церковь на нем. Должно быть, отпечаток, сохраненный сетчаткой. Дай Бог, чтобы итальянцы вышли к храму со свечами, если молнии прекратятся.

А чего я боюсь? Разве не аватара Ньярлатотепа, в древнем и темном Кеме принимавшего человеческий облик? Помню Юггот и далекий Шаггай, предельную пустоту вокруг черных планет…

Долгий полет в пустоте… не могу пересечь вселенную света… воссоздан мыслями, уловленными Сверкающим Трапециоэдром… посылаю через жуткие пропасти света…

Имя мое Блейк, Роберт Харрисон Блейк, дом 60, Ист-Кнапп-стрит, Милуоки, Висконсин… Я на этой планете…

Азатот, помилуй! Молнии угасли — ужас — я все вижу ужасным чувством, которое не есть зрение, — свет сделался тьмой, а тьма светом… Эти люди на холме… стража… свечи… кресты… священники…

Чувство протяженности исчезло — далекое близко — близкое далеко. Нет света… стекла… вот шпиль… башня… окно… слышу… Родрик Ашер… безумец или теряю рассудок… тварь копошится, возится в башне. Я — это она, и она — это я… я хочу выйти… должен выйти, чтобы слить силы… Оно знает, где я…

Я — Роберт Блейк, но я вижу башню во тьме. Мутная вонь… Чувства преобразились… доска в окне треснула и поддалась…

…Йа… пган…йдд.

Вот оно… все ближе… адский ветер. Титанические сине-черные крылья… Йог-Сотот, спаси меня… горящий глаз… три доли его…