Собеседник. Выпуск 6

Алексей Горшенин, литературный критик ПОТОМКИ КОРЧАГИНА (Образ комсомольца в современной прозе)

От многих нынешних юношей и девушек не раз приходилось слышать мне такое парадоксальное признание: «Мои лучшие воспоминания связаны с комсомольцами 20-х годов».

Прекрасно, конечно, что не оскудевает преемственная память поколений. Но все-таки: почему «с комсомольцами 20-х»? Отчего облик комсомольца корчагинского поколения столь прочно утвердился в сознании тех, кто отстоит от него на расстоянии нескольких десятилетий? Ведь героический дух кипучего комсомольского племени не растаял в дымке времени. Комсомол и поныне — авангард советской молодежи; он и сейчас продолжает покрывать себя неувядаемой славой в самых горячих точках экономического и социального преобразования страны, неустанно доказывая, что ему по плечу самые сложные задачи современности; он и сегодня активно воздействует на формирование общественного сознания и нравственных устоев современной молодежи.

А существеннейшую роль в сложившемся парадоксе, на мой взгляд, играют причины эстетического порядка — такие, как, скажем, художественное отражение искусством и литературой нашего молодого современника.

Образ сегодняшнего комсомольца нередко проигрывает в сравнении со своим собратом первого поколения именно потому, что не получает соответствующего своему времени художественного подтверждения (а вовсе не потому, например, что на его счету меньше героических деяний). И это как раз в то время, когда мы, как указывает партия, «испытываем жизненную потребность в социально активном герое, может быть, корчагинского, давыдовского плана».

Впрочем, в таком положении вещей усматривается и своя закономерность. Шесть десятилетий несколько поколений деятелей всех видов искусства и литературы до зеркального блеска, до безупречности шлифовали тему о «лобастых мальчиках невиданной революции» (нисколько не пытаюсь умалить их нравственной и духовной силы — говорю лишь об их художественной интерпретации). Тема эта сыграла да и продолжает играть заметную положительную роль в воспитании у советской молодежи мужества, стойкости, неиссякаемой любви к Родине, преданности идеалам коммунизма. Вместе с тем, постепенная «канонизация» образа комсомольца 20-х годов дала жизнь и весьма ощутимой инерции мышления (прежде всего художественного), создала своеобразный «классицизм» во взглядах на современный комсомол и его художественное отражение: мол, «золотой век» комсомола позади, шедевры о жизни организации уже созданы, остается одно — более или менее удачно подражать, стремясь приблизиться к идеалу, то есть, опять-таки, к «канонизированному» образу комсомольца 20-х годов.

И подражают, ссылаясь, правда, на безотказное — преемственность художественных традиций, хотя традиции по большей части понимают всего лишь как свод неких железных правил и приемов, которым надо (опять-таки, в духе классицизма) неукоснительно следовать.

Так, например, случилось в свое время с одной из первых повестей о Байкало-Амурской магистрали «Трудные километры» Б. Машука.

Читая это произведение, сразу вспоминаешь строительство узкоколейки в романе Н. Островского «Как закалялась сталь» и удивляешься: до чего все похоже (копия, правда, как тому и следует быть, значительно хуже оригинала)! Ну, а существеннейшая же разница прежде всего в истоках драматизма схожей и тут, и там ситуации. Если у Н. Островского конфликт рожден объективными условиями своего времени, то напряженность момента у Б. Машука, скорей, отражает просчеты в хозяйствовании, руководстве, в организации труда и никак не исходит из жесткой необходимости, которую задает время. К сожалению, автор «Трудных километров» этой разницы не замечает, а предпочитает действовать «по Островскому». В результате же большинство персонажей, не говоря о сюжетной ситуации, созданные по образу и подобию комсомольцев корчагинского поколения и пересаженные механически на новую почву, выглядят, откровенно, вторичными, скалькированными с классических образцов и никак не соответствуют ни времени, ни сегодняшней реальности.

Повесть молодого барнаульского литератора Э. Семенова «Южнее Колымской трассы» тоже рассказывает о БАМе. Написана она несколько позже, и в ней предпринимается попытка более глубокого осмысления проблем «стройки века». Правда, в сравнении с подлинными проблемами и масштабами магистрали, выглядят они, прямо скажем, мелковато, да и не отличаются особой новизной. Например, герои повести задаются такими, весьма далекими от реальной жизни, вопросами: что важнее — деньги или романтика, «построить БАМ или знать, что люди о тебе помнят»?

Любопытно, однако, другое. Если Б. Машук свою повесть с первых же страниц пишет в ключе, так сказать, штурмового, аврального героизма, пронизывая его напряжением всю повесть, то Э. Семенов свой рассказ о строителях трассы начинает как хронику из жизни бригады комсомольцев, приехавших строить один из поселков БАМа. И читатель был в праве ожидать продолжения этого углубленного обстоятельного разговора. Однако писатель вдруг теряет верно взятый курс, как корабль, у которого отказало рулевое управление, и, порыскав в растерянности, сворачивает на привычную тропу.

Вот бы и поспорить писателю с подобными настроениями, опираясь, кстати на собственные впечатления и опыт (оба — и Б. Машук, Э. Семенов — принимали участие в сооружении дороги), доказать, что «настоящий БАМ — не только и не столько трудовые рывки и ускорения». Но вместо этого Э. Семенов начинает играть с героями в «поддавки», идя «навстречу измаявшимся от «непрестижной» работы комсомольцам, «устраивает» заскучавшей на черновой, негероической работе бригаде сверхсрочную необходимость (судя по содержанию, совершенно не обоснованную) — строительство ЛЭП к байкальскому причалу. Ребята в бригаде веселеют, автор тоже — испытанный ход найден — и дальше все катится знакомым порядком: красивые плакатные комсомольцы-добровольцы, красиво перенапрягаясь, гонят порученное дело к финишу, завершая его, как водится, самоотверженным поступком (в данном случае, главный герой повести тракторист Балушкин, рискуя жизнью, протаскивает под высоковольтной линией, которая почему-то раньше времени поставлена под напряжение, последнюю опору строящейся электропередачи). И невольно думаешь, пробегая завершающие строки повести Э. Семенова: а при чем здесь, собственно, БАМ? Все это с равным успехом могло случиться где угодно и с кем угодно, как многократно уже случалось во множестве произведений, авторы которых, постоянно оборачиваясь к дням вчерашним, никак не могут определиться в дне сегодняшнем, понять подлинную новизну и неповторимость героя дня нынешнего.

Если Э. Семенов спешит обеспечить своих героев «стоящей» работой, в итоге же — оправдать их эгоизм, пренебрежение общественной необходимостью, то писатель из Томска В. Шкаликов в своей повести «Двадцать километров в час» по-иному подходит к вопросу о подлинном и мнимом величии дела, в котором реализуется человеческая личность, рассматривает его с более современных жизненных и эстетических позиций.

Фактура повести примерно та же, что и у Б. Машука и Э. Семенова, — строительство железной дороги в сибирской тайге. Не БАМ, правда, но тоже комсомольско-молодежная стройка. К моменту описываемых событий она уже подходит к концу; остается незаметная, «непрестижная», но крайне необходимая работа по завершению трассы. И возникает (типичнейшая, надо сказать, на практике) проблема: дел по-прежнему невпроворот, а стройку спешат покинуть, перебраться «туда, где призывы — вперед», причем нередко уходят даже те из молодых строителей, которые начинали ее с «первого колышка».

Примечателен разговор, который состоялся в повести между комсомольцами-добровольцами первого призыва и одним из главных героев произведения начальником мостопоезда Цыпкиным:

Вопрос не риторический. И, в общем-то, нетрадиционный. Во всяком случае, перед героем корчагинского поколения он не возникал. И с этим надо всерьез считаться. Особенно тем писателям, кто привык оглядываться на испытанные образцы, на легендарные фигуры прошлого.

Еще в 1960 году известный советский критик Александр Макаров в статье «Серьезная жизнь» справедливо подчеркивал, что жизнь молодого поколения протекает в иных условиях, чем жизнь его отцов и старших братьев. Критические моменты, которые создавались революцией, коллективизацией, войной, не присущи этой жизни.

Замечание критика в наши дни приобретает еще большую актуальность, поскольку центр борьбы за коммунистические идеалы заметно сместился от сугубо социального, с крутой революционной ломкой общества, к социально-нравственному, когда на смену радикальным изменениям в сфере общественного сознания приходит более кропотливая, ювелирная работа по воспитанию души, окончательному очищению ее от бацилл мещанства и социального эгоизма.

Быть ответственным за все, что тебя окружает, воспитывать в себе и других подлинно нравственное отношение к делу — не здесь ли проходит для молодого героя наших дней, современного Корчагина, линия фронта?

Общая черта героев всех времен, как известно, — страсть к преодолению: вражеской ли силы, предельных ли рубежей, социального неравенства, несправедливости или же собственных недугов. Наше мирное, без войн и революционных катаклизмов время, выдвигает новые задачи. Современные глубинные и общественные процессы ставят героя-комсомольца перед преодолением уже иного рода — преодолением застойности бытия и всего того, что этому опасному явлению сопутствует.

И едва ли такого рода преодоление становится более легким. Я не думаю, что, борясь в родном леспромхозе с «гасиловщиной», воплощающей в себе современную модификацию воинствующего мещанства, комсомольский вожак Женя Столетов из романа В. Липатова «И это все о нем» затрачивает меньшую энергию преодоления, проявляет меньшую социальную активность, нежели, скажем, тот, кто идет нехожеными таежными тропами, возводит гиганты индустрии или воюет в открытом бою с врагами революционных завоеваний.

А разве можно отказать в кипучей общественной активности герою повести А. Черноусова «Практикант» студенту-практиканту Андрюхе Скворцову, который, попав на завод, стремится преодолеть не только застойный ход производственной жизни, но и — прежде всего — инерцию всеобщей безответственности, которая, в конечном счете, приводит к безнравственному отношению к труду?

При этом не суть важно, будут ли решаться возникающие у героев конфликты с помощью каких-то исключительных событий, экстремальных обстоятельств. Тем более что проблемы чести и долга, честности и лжи и т. п. постоянно возникают именно в гуще самой обыденной жизни. И вполне можно согласиться с Милютиным, героем одного из рассказов В. Суглобова, что в «жизни все посложнее и трусость иногда не отличишь от осторожности, подлость от привычки…»

Инструктору райкома комсомола Толику и литсотруднику районной газеты Саше из другого рассказа Суглобова «На ночь глядя» в общем-то нетрудно простить себе то малодушие, какое проявили они при встрече с вооруженным обрезом хулиганом: лично к ним сей тип не приставал, не угрожал, и все в этот вечер закончилось благополучно. «Можно, конечно, оправдаться: не хотелось затевать драку в общественном месте, но это же смешно. Это же просто смешно!» Спасительная ложь для себя не успокаивает молодых людей. Они понимают, что, солгав себе, смалодушничав перед собой, они уже не имеют морального права требовать честности и принципиальности от других. Твоя собственная ложь, как бы мала она ни была, если ты постарался ее не заметить или оправдать, рано или поздно выльется в большую ложь и тогда уже не только перед самим собой.

Мысль эту В. Суглобов проверяет в самых различных ситуациях. И чем мельче предлагаемые обстоятельства, чем легче обойти, перешагнуть их, закрыть на них глаза, тем беспощадней суд совести.

Уже упоминавшийся Милютин из одноименного рассказа, одурев от гладкой, размеренной жизни, начинает мечтать о другой, более трудной, значительной и интересной, где встречаются настоящие преграды и преодоления. Однако и здесь эти мечты по существу — красивая ложь. А когда, в какой-то момент, герой рассказа становится до конца честным перед собой, ему делается понятной истинная причина собственной хандры:

Нравственная ситуация предельно обострена в рассказе В. Суглобова «Персональное дело Олега Егорова». Комсомольское районное бюро пытается найти побудительные причины проступка десятиклассника Олега Егорова, который подговорил шпану обобрать его же соклассников Маслова, Котова и Сорокина. Но оказывается, что здесь не просто хулиганство и даже не мальчишеская месть, хотя поначалу все выглядит именно так (несколько ранее те же одноклассники не пришли на помощь Олегу в аналогичной ситуации).

Автор ставит своеобразный психологический эксперимент: в одной и той же ситуации он проверяет на отношение к долгу, чести, товарищеской взаимовыручке одинаковых по возрасту молодых людей, которые вместе учатся, читают одни и те же книги, воспитываются одними и теми же учителями. И вот парадокс — условия одинаковы, а результаты диаметрально противоположны. Товарищи Олега (а кто из них, наверное, не мечтал о героизме, подвиге) не выдерживают первого же серьезного испытания — предают Егорова в ответственный момент.

Писатель далек от мысли идеализировать и поступок Олега (несомненно, честь тоже надо отстаивать чистыми руками), но самое главное, что заложено в этом пареньке — цельность натуры, неотделимость личного и общественного — читателем, без сомнения, будет принято. С максимализмом Олега Егорова можно сколько угодно спорить, но нельзя не согласиться с его нравственной позицией, которая отчетливо проявляется хотя бы вот в этом диалоге:

Читая повести, рассказы, романы последних лет, замечаешь, что проблема современного положительного героя (равно как и современного героизма) все чаще соприкасается или взаимопересекается с проблемой деловой нравственности — «чести в деле». И это естественно, поскольку, с одной стороны, вопрос о деловой чести нынче действительно стоит очень остро, а с другой — на этом оселке в наше, не очень-то богатое исключительными ситуациями, время чаще всего и проверяется личность.

В самом деле — энтузиазм, стойкость, мужество в преодолении преград, романтическая устремленность — все это, в конце концов, приложится, если ответственен и нравственен человек в основе основ всей нашей жизни — созидательном труде на благо общества.

В этом убеждаешься, например, при чтении уже упоминавшейся выше повести В. Шкаликова «Двадцать километров в час». ЧП, ставшее основой сюжета данного произведения, — не просто результат цепи случайностей или простой небрежности, как сперва может показаться (машинист с помощником вместо тормозного «башмака» подложили под колеса чурочку, чурочка вылетела, платформы с песком выкатились из тупика на главный путь и столкнулись с поездом), а именно следствие безнравственного подхода к своему делу. И автору повести убедительно и психологически точно удалось это доказать, проследив характер главных виновников аварии через сцепление незначительных деталей и нюансов.

Вроде бы все просто в возникшей ситуации: машинист Чагин велел положить в нарушение техники безопасности несчастную чурочку, которая сыграла такую роковую роль, а его помощник, только что демобилизовавшийся Толя Рябцев, не задумываясь, исполнил. Но обманчива эта простота: за ней стоит бездуховность одного и социальная инфантильность другого.

Как профессионал высокого класса, Борис Чагин не мог, не должен был допустить столь непростительной небрежности (здесь не забывчивая поспешность, а именно преступная халатность). Но в нем давно уже поселился вирус стяжательства и равнодушия, который задушил в машинисте все остальное, в том числе и профессиональную честь. Любимое дело в последние годы стало для него не более, чем источник дохода. Само же содержание работы, стремление сделать ее как можно добросовестнее давно отошло на второй план.

Толя Рябцев много моложе Чагина. Это мечтательный, восторженный юноша, который в своем воображении видит себя осыпанным цветами, с орденом на груди. Воображение его вообще постоянно рисует одну картину радужнее другой. Даже не утихает оно и тогда, когда обоим становится ясно, что грозит авария. Толя представляет себе, как будет рассказывать знакомой девушке-брюнетке, что только благодаря ему, Рябцеву, удалось предотвратить катастрофу.

Однако все дело в том, говорит нам писатель, что мечтательность и романтичность Рябцева не подкреплены необходимым нравственным содержанием. Вот почему, воображая себя героем, молодой помощник машиниста в то же время безропотно соглашается с Чагиным, который, предчувствуя неизбежность аварии, предлагает напарнику: «Слушай, Толька, как у нас было. Ты под дозатор подкладывал не чурочку, а вот этот «башмак». И кто его вытащил — откуда мы знаем?» Рябцев молча нагнулся, поднял с пола «башмак» и швырнул его в открытую дверь. Железка упала точно рядом с березовой чурочкой».

И безжалостно-пародийной выглядит очередная картина воображения Толи Рябцева, когда (уже после смены), сидя в кинотеатре со своей брюнеткой на фильме «Жестокость», очередной раз представляет он себя в роли честного и благородного рыцаря.

Фильм «Жестокость» упомянут в повести «Двадцать километров в час» не случайно. Нилинский Венька Малышев и Толя Рябцев В. Шкаликова, отделенные друг от друга несколькими десятилетиями и находясь в весьма и весьма несхожих обстоятельствах, поставлены тем не менее перед одинаковым по сути нравственным выбором: обмануть, сподличать, спрятать голову под крыло от чужой беды, которая, кстати, сотворена не без твоей помощи, или, преодолев себя, найти в себе мужество поступить по голосу совести?

Собственно, первым-то порывом Чагина и Рябцева и было — догнать дозаторы, что-то сделать для предотвращения столкновения. Но, как показали дальнейшие события, это оказалось всего лишь непроизвольным инстинктивным движением, а не глубоко осознанным нравственным актом. Бросившись было в погоню за дозаторами, Чагин вскоре прекращает ее, потому что дальше требовался риск — надо было идти на превышение максимальной скорости в 20 километров в час, установленной для строящейся железнодорожной ветки. Но риску во имя спасения людей (не говорим уж, что необходимо было исправлять собственную же ошибку) Чагин предпочитает обман.

В этот критический момент и отличиться бы Толе Рябцеву, проявить характер настоящего комсомольца, обнаружить свой героизм. Но одно дело маниловские фантазии, другое — реальность, в которой помощник машиниста оказывается полной противоположностью себе воображаемому. И если Венька Малышев из повести Павла Нилина, невольно обманув поверившего ему (пусть и врага) человека, в своих нравственных терзаниях доходит до самоубийства, то Рябцева беспокоит одно: не привлекут ли его к ответственности.

Так и оставляет В. Шкаликов Толю Рябцева с этим липким страхом в душе, несколько даже демонстративно «забывая» о нем где-то на середине повести.

А поезд спасает другой комсомолец, один из строителей дороги Сергей Гилев, ехавший в том самом поезде, которому суждено было столкнуться с платформами с песком. На полном ходу, раненый (поезд к этому времени платформы нагнали и вытолкнули на боковую ветку, ведущую к недостроенному мосту), он свисает с подножки, рискуя попасть под колеса, и подкладывает под колесо вагона тормозной «башмак».

Поступок этот был совершен вовсе не в расчете на будущую славу (о нем как раз никто и не узнал). Он был совершен Гилевым, так сказать, в рабочем порядке, продиктованный необходимостью момента. И, хотя о Сергее автор рассказывает значительно меньше, чем о том же Рябцеве, нам ясно даже по этой будничности подвига, что перед нами человек незаурядного мужества и большой нравственной силы. Ведь Гилев не только спасал жизни тех, кто находился в поезде, но и, что не менее важно, спасал он и труд тысяч людей, построивших дорогу и мост, спасал и детище своего собственного труда.

Нравственное наполнение поступков современного молодого человека, оказавшегося перед необходимостью взять на себя бремя ответственности, волнует и автора повести «Последние каникулы» Льва Хахалина. И здесь тоже остро встают проблемы деловой чести и нравственности.

Приехав в колхоз, бойцы студенческого отряда с энтузиазмом берутся за дело. Но оно у них не заладилось, хотя они и стараются вроде бы изо всех сил. Почему?

У директора совхоза на сей счет твердое мнение: «Честно работать — мало. Какая польза от честного дурака? Надо уметь работать».

Слова эти, наверное, как никогда, современны, ибо нынче честность, самоотверженность, самоотдача без высокого профессионального мастерства значат немного. Не случайно неумение толково трудиться директор отождествляет с бесхозяйственностью.

Впрочем, такое обобщение может показаться и несправедливым. Но прислушаемся к директору совхоза повнимательнее.

И слово «дом» в его устах звучит так же весомо и значимо, как и «хлеб».

«Ведь это наш дом…» — настойчиво подчеркивает он, доводя свою мысль до обобщения прямо-таки философского:

Мастерство — составная часть профессиональной честности, четкого выполнения взятых на себя деловых обязательств. А это уже, как утверждает автор повести образом того же директора совхоза, — категория не только экономическая, но во многом и нравственная. Вот, например, как в этой связи объясняет директор суть тех последствий, которые последуют неизбежно за срывом сроков сдачи строящегося студентами дома:

Сразу вспоминается притча о трех плотниках, рассказанная прорабом Цыпкиным в повести В. Шпаликова «Двадцать километров в час». В принципе, здесь ставится тот же вопрос — кто ты в деле, какой ты?

Директору совхоза в повести противопоставлен командир стройотряда Кочетков. Он еще только постигает руководящие премудрости, но молодой студенческий руководитель в сравнении со своим пожилые коллегой оказывается, как ни удивительно, гораздо более архаичным и консервативным, требуя от отряда беспрекословного подчинения и голого энтузиазма, игнорируя профессиональное умение и четкую организацию труда.

«А жить — это вкалывать до пота, петь — до хрипоты, любить — до боли» — вот его кредо, которое он любит декламировать. На деле же все это оказывается чистейшей воды демагогией, как, впрочем, и те «деловые» принципы, которые Кочетков навязывает бойцам отряда:

В образе Кочеткова, как ни странно его видеть в молодом человеке 80-х годов, зародыш приснопамятного руководителя типа «давай-давай», того самого, чей волюнтаризм, нахрапистость, партизанщина в решении сложнейших хозяйственных вопросов причинили в свое время немало бед не только нашей экономике, но и всему нашему общественному климату.

Одной из отличительных особенностей данного типа как раз и является полная безнравственность в решении как производственных, так и социальных вопросов. Это красноречиво подтверждает эпизод из повести «Последние каникулы», в котором бойцы отряда по приказу Кочеткова пытаются разломать для строительных нужд старую церковь, в которой во время войны спасались деревенские жители и которая стала для них реликвией.

Вот ведь как не в теории, а на практике может обернуться польза любой ценой, которую у нас еще иногда любят провозглашать, оправдывая собственное бездушие и неумение трудиться.

Случай с церковью ярко высветил личность Кочеткова и лишил студентов безоговорочной веры в его право лидерства. Но и самих себя этот случай помог увидеть ребятам другими глазами. Может быть, впервые за все это время бойцы отряда остро почувствовали нелегкую ношу ответственности как за общее дело, так и лично за свои поступки. «…Если бы мы поняли с самого начала, что не ты, а мы сами отвечаем за все…» — выражая общее мнение, бросает Кочеткову Сережа-комиссар и как бы подводит безрадостный итог: «Если б знали, что с нас, а не с тебя последний спрос…»

Разумеется, теоретически каждый из бойцов отряда должен был и знал, что и он лично несет ответственность за порученное общее дело. Но одно дело — знание, другое — прочное осознание. Осознание себя в общем деле и своей в нем ответственности — процесс непростой, поскольку даже и теоретически-то, чего греха таить, в различного рода общественных, в том числе и комсомольских, организациях готовят к этому зачастую крайне неудовлетворительно, больше делая ставку на личность и авторитет руководителя, вожака, нежели на коллектив.

Узурпировав с самого возникновения отряда власть и ответственность, командир Кочетков «из месяца в месяц, пока набирался отряд, твердил: нужна дисциплина, железная дисциплина, тогда все будет в порядке».

Поначалу такое положение вещей было попросту удобно бойцам стройотряда: знай себе — делай, а подумать и ответить за тебя есть кому. Понадобились время и обстоятельства, заставляющие принимать самостоятельные решения, чтобы у студентов строительного отряда начало просыпаться дремлющее общественное самосознание.

Надо сказать, что командир Кочетков в студенческо-комсомольской среде — не столь уж и уникальное явление. Более того, в какой-то мере в Кочеткове нашел свое воплощение тот порочный стиль поведения некоторых комсомольских работников, для которых волюнтаризм, очковтирательство, победы любой ценой, а также рано проявившееся чинушество становятся нормой жизни.

Образ комсомольского вожака, или, как нынче модно выражаться, функционера, в советской литературе, начиная со знаменитого Павки Корчагина Н. Островского, появляется не однажды. С той или иной степенью достоверности и типичности возникает он и в произведениях, о которых мы вели разговор выше. Не всегда, правда, с поправкой на время, что, естественно, приводит к вторичности, штампу. Но даже и там, где авторы произведений о комсомольской молодежи решительно отходят от сложившегося стереотипа, ощущается некоторая узость и односторонность взгляда на круг забот и нравственный облик комсомольского лидера. Как правило, обнажается какая-то одна грань многообразной комсомольской жизни, доминирует лишь та черта характера, которая представляет образ в наиболее выигрышном или наоборот — невыигрышном (смотря по целям и обстоятельствам) свете. И редко кто из пишущих на эту тему посягает на целостность изображения.

Повесть Александра Афанасьева «Встретимся в октябре» отличается как раз тем, что представляет собой одну из первых попыток художественными средствами изобразить обширнейшую и многообразнейшую деятельность современного комсомола, создать тип комсомольского руководителя наших дней во всей сложной совокупности черт его характера, созвучных нашей эпохе.

Уже сама по себе, без учета художественных достоинств или неудач произведения, такая попытка очень ценна, хотя бы потому, что, в основном-то (не исключая и миллионов молодых людей комсомольского возраста), мы знакомы с песенно-романтическим, поэтическим фасадом комсомола и имеем самое смутное представление о его рабочей, черновой изнанке. И особую ценность представляет то, что повесть «Встретимся в октябре» написана человеком, собственными, что называется, руками «пощупавшим» живую комсомольскую работу на самых различных ее уровнях: от первичной организации до высоких инстанций.

Физик по образованию, А. Афанасьев избирался секретарем комитета комсомола научно-исследовательского института, членом бюро горкома ВЛКСМ, начальником городского штаба «Комсомольского прожектора»; был ответственным работником Московского обкома ВЛКСМ. Эти биографические впечатления и легли в основу повести.

Сюжет ее предельно прост. Шаг за шагом А. Афанасьев прослеживает движения по административной и комсомольской лестнице, которые в данном случае совпадают, своего героя Николая Конарева, одновременно отмечая, какое влияние оказывает на становление личности такое продвижение.

Николай Конарев — инженер-физик, руководитель группы в крупном НИИ — сначала становится освобожденным заместителем секретаря комсомола института, потом — работником горкома комсомола, инструктором обкома ВЛКСМ…

Николай по складу своего характера — человек беспокойный, ищущий, творческий. Именно таким предстает он в начале повести, в качестве инженера, таким же видим мы его и на комсомольской работе. Да и не стал бы, вероятно, Конарев комсомольским функционером, не почувствуй в душе, какие творческие возможности, какой простор неугомонному сердцу сулит эта стезя.

Поначалу, правда, Конарев наотрез отказывается перейти на комсомольскую работу. «Нет, Толя, уволь, — говорит он секретарю института. — Я работаю инженером, работа мне нравится! Ты же знаешь — разработка нового, поиск… Понимаешь, сам процесс поиска мне нравится!» На что секретарь вполне резонно отвечает: «А я тебе и предлагаю поиск. Только не в науке, а в работе с молодежью».

В этих словах, собственно, и отражена суть комсомольской работы, которая жива и действенна, наверное, только постоянным поиском.

Впрочем, это не только комсомольской — всей идеологической, всей общественной работы касается. И тысячу раз прав один из персонажей повести «Встретимся в октябре» парторг НИИ Зуев, когда предостерегает Конарева: «Самое страшное, Коля, на партийной работе — серость, безликость партийного руководителя. Серость идет рядом с самовлюбленностью, с равнодушием».

Иначе говоря, вожак только тогда может взять на себя бремя лидерства, когда сам будет личностью. И чем масштабней, ярче личность, тем полнее она реализуется в работе с людьми, тем весомей будет отдача.

Николай Конарев — личность, несомненно, весьма незаурядная. Автор доказывает это, показывая и человеколюбие своего героя, и его постоянное стремление к самосовершенствованию, и его постоянную нацеленность на новые вершины, к которым он увлекает и своих товарищей, — но доказывает не декларациями, не перечислением добродетелей Николая, а изображением его поступков.

Не часто, прямо скажем, нынешнему читателю удается увидеть в современной литературе комсомольского деятеля не на трибуне и митинге, не на собрании, а в постоянном, непрекращающемся потоке дел. А именно такой поток прежде всего и формирует облик большинства персонажей повести «Встретимся в октябре». Комсомольцы копают картошку, строят заводской тир, помогают возводить общежитие, контролируют производственный процесс на своем предприятии, организуют общественное конструкторское бюро… Всего не перечислишь. За всем этим — прямо или косвенно — ощущается присутствие Николая Конарева.

Однако менее всего А. Афанасьев склонен видеть в своем герое этакого атланта, который держит на своих плечах весь громадный свод комсомольской работы. Разумеется, от него исходят многие инициативы, но большинство идей подают ему сами комсомольцы, которые, в свою очередь, руководствуются, главным образом, производственной и общественной необходимостью. Конарев же как подлинный лидер обладает способностью раньше и обостренней других почувствовать эту самую необходимость и привлечь к ней внимание остальных комсомольцев.

С другой стороны, автор повести не без оснований считает, что Конарев едва ли бы мог стать настоящим комсомольским вожаком, замкнись он только в кругу общественных и производственных проблем. Для комсомольского лидера коллектив должен быть так же важен, как и каждая отдельная в нем личность.

Мысль эту писатель иллюстрирует многими эпизодами комсомольской практики Николая Конарева. Он принимает горячее участие в судьбе только что пришедшего в НИИ молодого парнишки Юры Маслова (кстати, и не комсомольца), оступившегося в самом начале своего жизненного пути. Или — Николай поднимает на ноги всех друзей, знакомых, когда у одного из комсомольцев тяжело заболевает ребенок и срочно требуется высококвалифицированная медицинская помощь.

Подобных примеров в повести можно найти немало. Активное и в то же время всегда конкретное проявление человечности главного героя повести органично исходит из одного, из его краеугольных принципов: «Главное — постарайся стать нужным комсомольцам… Их заботы — твои заботы».

Правда, объективности ради, следует отметить, что и благородство Конарева, и бескорыстие его не всегда достаточно художественно убедительны. Например, в эпизоде, когда Николай отказывается от давно ожидаемой им квартиры в пользу семьи с больным ребенком. Жест, конечно, вполне в духе Конарева. Но какое-то чувство неудовлетворенности остается при чтении этого эпизода, какое-то даже недоверие. Уж больно все складно да ладно решается — одним махом. Даже Эля, жена Конарева, принимает известие Николая о его отказе от квартиры без всяких отрицательных эмоций. Более того, еще и мужу выговаривает с укором: «Глупый! Что же ты оправдываешься?..» Конечно, и так могло бы быть. Но скорее всего произошла бы маленькая драма, когда комсомольскому работнику приходится преодолевать один из тех незримых барьеров, с которыми он то и дело сталкивается, решая для себя вопросы быта и личной жизни. И — ей-ей! — мелочи быта для тех, кто связан с воспитанием людей, с их духовным совершенствованием — очень непростое испытание. Во всяком случае, игнорируя или упрощая его, мы совершаем большую ошибку. Думается даже, что, именно в результате отсутствия должного внимания к обостренной борьбе личного и общественного, своеобразной «борьбе противоположностей», которая постоянно происходит в душе каждого из нас, а в душе идеологического работника в силу специфики его деятельности особенно, образы партийных, комсомольских и общественных деятелей в современной литературе получаются, как правило, бесцветными и бесплотными, руководствующимися одними и теми же стереотипами поведения.

И как тут вновь не вспомнить Николая Островского. Ведь «сталь души» Павки Корчагина закалялась не только в сражениях гражданской войны или в самоотверженной работе на строительстве узкоколейки; не только в борьбе с тяжким недугом. Она закалялась и в борьбе с бытовыми искушениями, прежде всего в борьбе с соблазнами «красивой» мещанской жизни. Причем этой стороне вопроса автор романа «Как закалялась сталь» уделял не меньшее, если не большее значение.

К сожалению, современные литераторы, сбившись с ног в поисках молодого героя наших дней, в частности, героя-комсомольца, данное обстоятельство чаще всего упускают из вида, что приводит к обеднению их произведений к «недосказанности», недораскрытию героических характеров.

Вот и в повести А. Афанасьева внутренняя жизнь Конарева, его духовная эволюция выглядят беднее его видимых поступков. Далеко не всегда ощущается за ними острое душевное напряжение, высокий эмоциональный накал. Как-то, например, не особенно чувствуется, что у Николая «были моменты, когда хотелось плюнуть на все и снова уйти инженером в лабораторию…» Не очень убеждает и признание Конарева: «Но, странное дело, чем больше думал я о своей работе инженера, тем яснее понимал, что без комсомольской беготни она была бы неполной. Неожиданно я осознал, что настоящий вкус работы ко мне пришел именно тогда, когда все мое свободное время заполнилось комсомольскими делами». Хотя сама по себе верность этого суждения сомнений в общем-то не вызывает.

Обнаруживается в повести А. Афанасьева и еще одна слабость: пытаясь втиснуть в рамки повествования весь свой личный опыт, автор, в конце концов, сбивается на репортажность, перечислительность и описательность, в итоге же произведение превращается в серию довольно разрозненных зарисовок о комсомольской карьере Николая Конарева.

Хотя едва ли повесть «Встретимся в октябре» можно определить только как хронику судьбы одного Конарева. В поле зрения автора судьба двух человек: Николая Конарева и друга его детства и старшего товарища по комсомолу Анатолия Данилова.

Долгое время у них один и тот же жизненный маршрут: Николай (так уж складываются обстоятельства) следует буквально по стопам Данилова, занимая посты и должности, с которых только что ушел на повышение Данилов. Но в то же время у него иное отношение к тому пути, по которому они идут вместе с Анатолием. Становясь сегодня тем, кем вчера был Данилов, Конарев своим отношением к тому же самому делу словно проверяет качество работы своего предшественника.

Как мы уже убедились, Конареву важен прежде всего сам смысл и содержание комсомольской работы, ее отдача.

Данилова, главным образом, интересует тот эффект, который производит его деятельность. Методично и последовательно, страница за страницей, А. Афанасьев доказывает читателю, что ради галочки в отчете, ради благополучного впечатления о себе Анатолий готов на все, даже на откровенный подлог и присвоение чужих результатов, не говоря уж о том, что сплошь и рядом выдает он желаемое за действительное. Так, в частности, Данилов отчитался за несуществующее движение многостаночниц на ткацкой фабрике. Когда же Конарев публично уличает его в этом, справедливо усматривая в «липовом» почине «спекуляцию на энтузиазме молодежи фабрики», Анатолий кровно обижается на товарища. Еще бы! Нанесен удар по его престижу: «Да черт с ней с фабрикой! Как ты мог на совещании, в присутствии молодых инструкторов так со мной разговаривать? Там же были ребята, которые без году неделю в комсомоле! Глядя на вас, завтра и они начнут мне «тыкать». Об этом ты подумал?»

Это про таких, как Данилов, говорит парторг Зуев: «У такого работника теряется чувство ответственности перед людьми, которые его избрали, а принципиальность постепенно переходит в приспособленчество».

В равной степени слова эти относятся и к командиру строительного студенческого отряда Кочеткову из повести Л. Хахалина «Последние каникулы», и к начальнику штаба комсомольской стройки Гвоздикову из повести «Двадцать километров в час» В. Шкаликова — молодому приспособленцу, не брезгующему никакими, даже нечестными, приемами (в повести он везет меха в качестве презента жене первого секретаря обкома ВЛКСМ), чтобы угодить, втереться в доверие, найти покровительство… Относятся эти слова и ко всем тем, кто так или иначе попирает моральные и нравственные основы нашего общества, будучи по роду своей идеологической деятельности призванным воспитывать в людях совсем иное: заинтересованное и честное отношение к труду, развитое чувство общественного долга и общественного сознания…

Я далек от мысли, что, поделившись с читателями своими размышлениями о некоторых произведениях комсомольско-молодежной прозы последних лет, исчерпал эту обширную и сложную тему. Напротив, думаю, что разговор только начинается. Тем более что молодые прозаики, взявшиеся за изображение своего сверстника, пока только нащупывают новые пути, пытаясь в гуще дней сегодняшних найти героев, которые по своим лучшим качествам — душевной стойкости, мужеству, неукротимости, творческой окрыленности, честности, принципиальности и беззаветной преданности коммунистическим идеалам — не только смогли бы встать в ряд с прославленными героями лучших произведений советской литературы прошлых лет, но и стать подлинными образцами для нашей нынешней молодежи.

Владимир Шапошников, литературный критик КАК ВОЗНИК ДЕТЕКТИВ

Что такое детектив, вы, конечно, знаете, во всяком случае, имеете, надо полагать, достаточно ясное представление об этом жанре. Любой из вас скажет, что детективные книги — это такие книги, где раскрывается тайна какого-то загадочного, совершенно невероятного на первый взгляд преступления. А всякая загадка, тайна неудержимо влечет к себе — в этом, собственно, и кроется секрет успеха детектива, постоянного внимания к нему со стороны читателей. Впрочем, все это общеизвестно. Гораздо менее известно другое: как и когда возник детектив, кто является родоначальником этого, едва ли не самого популярного в мировой литературе, жанра?

Здесь, не побоюсь быть столь категоричным, тоже кроется загадка, тайна. Вопрос о происхождении детектива до сих пор остается по сути открытым в нашем литературоведении. Хотя многим литературоведам и писателям, работающим в жанре детектива, кажется, что с этим вопросом все ясно. Вот, к примеру, что пишет известный писатель Аркадий Адамов в своей книге «Мой любимый жанр — детектив»:

Утверждение, на первый взгляд, вполне убедительное, подкрепленное, говоря юридическим языком, неопровержимыми вещественными доказательствами. Действительно, именно новеллы Э. По открыли в мировой литературе «золотую жилу» детектива; после их появления, после того шумного успеха, который они имели у читателей, в странах Европы и Америки начинают печататься в периодических изданиях и выходить массовыми тиражами разного рода уголовные романы, повести, рассказы. Кстати, произведения этого сорта тогда так и называли — «уголовными», поскольку самого слова «детектив» еще не было, оно появилось позднее, в начале XX века, когда были уже созданы настоящие шедевры в этом жанре — романы У. Коллинза, рассказы А. Конан Дойля и Г. Честертона.

Итак, все вроде бы ясно: в один прекрасный день писатель Э. По сочинил новеллу, положив в основу ее сюжета тайну преступления, — и с этого начался детектив. Не слишком ли просто все это выглядит? Тут невольно напрашивается такая параллель. Как в детективном расследовании самая простая, очевидная версия не всегда оказывается самой правильной, точно так же и в литературоведении самая, казалось бы, убедительная концепция далеко не всегда объясняет, истолковывает до конца то или иное художественное явление.

Вот и в данном случае мы располагаем целым рядом фактов, позволяющих выдвинуть иную версию о происхождении детектива. Дело в том, что в литературе, как во всяком живом, непрерывно развивающемся процессе, на голом, пустом месте ничего не возникает. Любое литературное явление имеет предпосылки, корни, уходящие порой в далекую древность. Вот и детектив как жанр, как явление яркое, но по-своему достаточно сложное уходит своими корнями в глубь веков.

Давайте вспомним одну очень известную историю, связанную с раскрытием тяжкого преступления и случившуюся много веков тому назад.

Юный принц возвращается на родину и узнает, что его отца нет в живых. Юноша подозревает неладное, и вскоре его подозрения подтверждаются. В одну из ночей к нему является призрак отца и рассказывает тайну своей смерти: его убили, притом убийца — родной брат, а соучастница — жена, мать юного принца. Убили подло, расчетливо, ради того, чтобы завладеть троном. Узнав эту страшную тайну, юноша решает мстить за отца. Но прежде чем взяться за шпагу или кинжал, он подстраивает преступникам хитроумную ловушку. Во время театрального представления при дворе бродячие актеры, подговоренные принцем, разыгрывают в лицах сцену убийства — так, как это было рассказано призраком. Эффект, как говорится, превосходит все ожидания: дядя и мать принца в страхе и растерянности покидают зал, утверждая юношу в мысли, что они и есть убийцы. И теперь их ждет справедливое возмездие, которое вскоре и вершится — правда, ценою гибели самого принца.

Вы, конечно, без труда узнали, откуда взята эта история. Да, это — разумеется, в самых общих чертах — сюжет трагедии В. Шекспира «Гамлет». Думаю, вы согласитесь, что в этом сюжете налицо два самых необходимых компонента, составляющих суть, основу детективной интриги: тайна преступления и раскрытие этого преступления. Правда, преступление здесь раскрывается не совсем обычным способом — с помощью вмешательства потусторонних сил. Но объясняется это очень просто: Шекспир следовал одной из незыблемых традиций средневековой литературы, согласно которой введение в качестве действующих лиц всякого рода пришельцев с того света либо из преисподней, было едва ли не обязательным условием в литературном произведении, особенно, в трагедии. Однако, отдав дань этой традиции, Шекспир в дальнейшем строит сюжет своей трагедии в полном соответствии с требованиями детективного жанра. Его Гамлет с таким искусством ведет свое дознание, предпринимает такие неожиданные ходы, так хитроумно расставляет сети и ловушки, что невольно приходишь к выводу — пожалуй, шекспировский герой и без подсказки с того света изобличил бы, вывел на чистую воду преступников. И тогда… тогда мы имели бы все основания объявить Шекспира родоначальником детективного жанра.

Но и в этом случае мы обязаны были бы сделать оговорку, признать, что у Шекспира были предшественники, что и до Шекспира предпринимались попытки написать произведение, в основе которого — тайна преступления. Дело в том, что Шекспир, создавая своего «Гамлета», в чем-то (быть может, даже сознательно) повторил сюжет трагедии «Орестея», написанный великим древнегреческим драматургом Эврипидом. Судите сами. Орест, сын царя Агамемнона, возвращается домой и узнает, что его отца нет в живых. Как и Гамлет, он заподозрил неладное, и вскоре его подозрения подтверждаются. Ночью к нему является бог Аполлон и открывает страшную тайну: Агамемнона убила его собственная жена Клитемнестра в сговоре со своим любовником. Причем мотив убийства все тот же — стремление захватить трон. И Орест, так же, как и Гамлет, решает мстить…

Как видим, и в Древней Элладе предпринимались попытки создать свой, так сказать, античный детектив. Именно попытки, потому что «Орестея» Эврипида не единственное произведение, в основе которого мотив преступления с его последующим раскрытием. Свой «детектив» написал и другой великий драматург Древней Греции — Софокл. Это — «Царь Эдип», одно из самых совершеннейших творений античной литературы, произведение, которое до сих пор не утратило своей художественной прелести, до сих пор звучит со сцен лучших театров мира. Напомню вкратце, что происходит в этой трагедии.

…Фиванскому царю Лаю оракулы предсказали смерть от руки собственного сына. Чтобы избежать этой страшной участи. Лай повелел рабу отнести своего маленького сына на гору и бросить его там. Однако раб ослушался, спас ребенка. Эдип попал в руки коринфского царя Полиба и был усыновлен им. Когда Эдип вырос, оракул предсказал ему, что он убьет отца и женится на матери. И Эдип, полагая, что его родители — коринфские царь и царица, уходит из Коринфа. По дороге в Фивы Эдип ввязывается в ссору и убивает неизвестного старика, который, как выяснилось потом, оказался Лаем. Это преступление сходит Эдипу с рук, он благополучно добирается до Фив и здесь совершает подвиг: освобождает город от страшного чудовища, за что народ избирает его своим царем. Согласно обычаю, Эдип женится на вдове погибшего царя, не подозревая даже, что это его собственная мать. В течение многих лет Эдип правил Фивами и пользовался заслуженной любовью народа. Но вот в стране случился мор, и оракул объявил, что причина несчастья — преступление, совершенное одним из граждан Фив. Эдип всеми силами стремится найти преступника, не зная, что убийцей является он сам. Когда же Эдипу стала известна истина, он ослепляет себя и уходит в изгнание.

В этой страшной истории, при всех ее чисто античных «атрибутах» (предсказания, роковые совпадения и проч.), мы без труда обнаруживаем опять же два ярко выраженных, сугубо детективных момента: преступление и раскрытие преступления. Впрочем, в этой истории есть и еще один чрезвычайно любопытный момент: тайна преступления является тайной лишь для царя Эдипа, а не для читателя и зрителя. Недаром известный современный колумбийский писатель Габриэль Гарсиа Маркес в одном из своих интервью назвал трагедию Софокла уникальнейшим детективом:

Итак, попытки создать художественное произведение с элементами детективной интриги предпринимались издавна — в средние века и даже в античные времена. Но сколь ни любопытны эти попытки сами по себе, сколь ни гениальны были авторы первых «продетективных» сочинений в своих дерзаниях, — детектив в том виде, в каком он существует ныне, появиться, конечно, не мог. Не мог по той простой причине, что люди, даже те, кому это полагалось делать по долгу службы, не умели по-настоящему раскрывать преступления. Ведь чтобы распутать, «раскрутить» сложное уголовное дело, нужно проделать сложнейшую работу — собрать все улики, тщательно исследовать само место преступления, провести многочисленные экспертизы, отработать все версии. Сейчас существует целая наука — криминалистика, которая может буквально все: и снять отпечатки пальцев, и установить по размеру обуви рост человека, и произвести любой химический анализ — скажем, с целью выяснения, умер ли человек случайно или был отравлен и прочее, и прочее. Как вы понимаете, во времена Шекспира ничего этого не умели. Подобно тому как древние медики были зачастую бессильны, не знали способов лечения многих заболеваний, точно так же средневековые блюстители закона становились в тупик, когда сталкивались с хорошо продуманным, тщательно подготовленным преступлением. Кстати, именно этим объясняется тот факт, что история — особенно история древняя и средневековая — оставила нам массу криминальных тайн. Вспомним загадочную смерть малолетнего царевича Дмитрия. Историки так до сих пор и не пришли к окончательному выводу, была ли эта смерть насильственной или это был всего-навсего несчастный случай. В пользу последней версии — о том, что царевич случайно напоролся на острие ножа во время игры «в ножички», — говорят показания слуг, якобы видевших собственными глазами, как все произошло. Но ведь слуг могли и подкупить, и попросту запугать. Проверить эти показания, сделать четкие, определенные выводы могла только судебно-медицинская экспертиза. Случись такое в наше время — эксперты бы в считанные часы установили, была ли смертельная рана результатом нечаянного падения мальчика на нож, или же нож всадила рука подосланного убийцы. Но, увы, в те времена экспертизы не производились, потому и возникло столько разных слухов и кривотолков вокруг этого «темного дела». Кстати сказать, подобного рода «темные дела» всегда привлекали художников слова, нередко служили основой для создания литературных произведений (история с царевичем Дмитрием нашла, как известно, отражение в трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов»). Однако тайна преступления становилась под пером писателей явью лишь в двух случаях: либо когда убийца сам сознавался в содеянном (как Борис Годунов у Пушкина), либо когда раздавался голос с того света (как у Шекспира). Установить же криминальную тайну следственным путем тогда еще не представлялось возможным.

Думаю, теперь вам ясно, почему детектив как самостоятельный литературный жанр оформился лишь в XIX веке, причем ближе к его второй половине. К этому времени относится зарождение самой «сыскной» науки, получившей впоследствии название криминалистики — науки, которая, естественно, возникла на основе тех колоссальных успехов, которые были достигнуты тогда буквально во всех отраслях знаний. К этому времени и само сыскное дело стало профессией. В разных странах Европы и в Америке при полицейских управлениях появляются должностные лица, занимающиеся исключительно расследованием уголовных преступлений. Называют их по-разному: инспекторами, комиссарами, шерифами, просто следователями; появляется — что следует особо отметить — и целый институт частных сыщиков, занимающихся уголовными делами, так сказать, в порядке любительства. Причем — что тоже небезынтересно отметить — первые знаменитые герои-сыщики — как раз из числа любителей.

Итак, в XIX веке начинается организованная борьба с преступностью. Начинается именно потому, что бурно растет преступность, обусловленная социальными пороками и язвами самого капиталистического общества. Ибо капитализм, как ни один другой строй, несет в себе неизлечимые социальные болезни, порождающие преступников всех мастей и рангов: убийц, жуликов, мошенников, сутенеров, растлителей… Стоит ли удивляться тому, что газеты и журналы тех лет буквально заполнены всевозможными уголовными хрониками, рассказами о громких судебных процессах. Иные из этих уголовных дел и послужили основой для первых детективных романов и повестей. Вот одна из таких историй, рассказанная в свое время на страницах печати, а затем вошедшая в книгу известного французского юриста Мориса Межана «Знаменитые судебные процессы».

…Маркиза де Дуо внезапно овдовела и, покуда переживала свое горе, ее брат путем обмана присвоил значительную часть принадлежащего ей наследства. Несчастная женщина отправилась в Париж искать справедливости. Однако здесь она попалась в ловушку, подстроенную братом. Родственники, у которых она остановилась, дали ей под видом нюхательного табака сильнодействующее снотворное. Маркиза впала в тяжелый сон и очнулась… в сумасшедшем доме. Здесь ее «окрестили» новым именем — мадам Бленвиль — и тщательно следили, чтобы она не смогла подать о себе друзьям и знакомым никакой весточки. А брат, между тем, объявил о ее смерти и преспокойно присвоил себе все ее состояние. Маркизе все же удалось вырваться из этого позорного заточения. Друзья и близкие признали ее, но суд, куда она обратилась с требованием вернуть ее состояние, отказал ей. Несчастная женщина в течение нескольких лет добивалась восстановления своих прав, но так и умерла, ничего не добившись.

Эта история заинтересовала спустя много лет английского писателя Уилки Коллинза и послужила основой одного из лучших произведений детективного жанра — романа «Женщина в белом», до сих пор пользующегося огромной популярностью у читателей. И таких примеров, когда реальное судебное дело, переосмысленное в соответствии с требованиями детектива, превращалось под пером мастера в захватывающее повествование, — можно привести очень много. И здесь невольно напрашивается вывод: детектив завоевал громадную популярность не только потому, что это было увлекательное чтение, но еще и потому, что за каждой детективной интригой угадывалась непременно какая-то жизненная история, одна из тех бесчисленных человеческих трагедий, которые ежедневно и ежечасно свершались в условиях буржуазной действительности. Детективный сюжет позволял авторам нередко проникать в самые темные сферы жизни, обнажать самые страшные язвы и пороки капиталистического общества. Тайна преступления в лучших детективных сочинениях, созданных мастерами этого жанра, всегда приоткрывает нам и другую тайну, — мотив этого преступления, его причины, его почву и подоплеку. Порой даже трудно сказать, что нас больше интересует в том или ином классическом детективе: само преступление или те «побуждения», которые руководили преступником. Побуждения эти, как правило, самые низменные, самые гнусные. Сэр Персиваль («Женщина в белом») идет на подлог, а затем заточает в психиатрическую больницу свою собственную жену с единственной целью — стать наследником огромного состояния; мистер Стэплтон («Собака Баскервилей» Конан Дойля) поистине дьявольским способом устраняет соперников — и опять же, чтобы завладеть огромным наследством. Еще более изощренный способ отправить на тот свет двух своих падчериц изобретает ученый лорд Ройлотт — другой герой-преступник Конан Дойля, (рассказ «Пестрая лента») — и снова ради того, чтобы стать полновластным хозяином родового имения… Обратите внимание: преступники в названных произведениях — люди высшего света, титулованные особы, имеющие в своем кругу безупречную репутацию. Но сколько гнусного, мерзкого кроется за респектабельной внешностью этих «джентльменов», готовых на все ради достижения своих корыстных целей. Они — преступники в самом полном смысле этого слова, но вместе с тем они и жертвы, жертвы общества, где господствует чистоган и голый расчет, где главной «заповедью» является мораль: человек человеку — волк. Как видим, криминальное расследование в лучших детективных сочинениях прошлого века нередко переходит в социальное исследование, и этот момент нам необходимо отметить особо. Ведь что такое социальное исследование в художественном произведении? Это не что иное, как глубокий анализ действительности со всеми ее противоречиями, конфликтами, парадоксами и злобами дня, которые непременно должны быть воплощены в художественных образах. То есть, говоря словами Энгельса, это изображение «типических характеров в типических обстоятельствах».

Лучшие детективные сочинения, как нетрудно убедиться, вполне удовлетворяют этому главному требованию реализма. (В самом деле, разве не являются типическими все вышеуказанные герои-преступники?) И здесь сам собой напрашивается вывод: детектив есть не что иное, как законное детище реалистического искусства, потому что зарождение его связано с возникновением и становлением критического реализма. Детектив возник и оформился как самостоятельный жанр не только потому, что появилась криминалистика, давшая людям научный метод расследования преступлений, но еще и главным образом потому, что в литературе появился новый, реалистический метод, позволивший художникам слова глубоко и всесторонне исследовать самые серьезные социальные противоречия — в том числе и те, что неизбежно порождают преступность.

Можно с полным правом утверждать: лучшие произведения детективного жанра, созданные в прошлом веке, не утратили своей ценности не только благодаря мастерски выстроенной в них интриге, не только потому, что это захватывающее чтение, но еще и потому, что это серьезные реалистические вещи, исполненные глубоко обличительного смысла, обнажающие самые гнусные, самые «свинцовые мерзости» буржуазного общества. Кстати, эта особенность детектива — его способность проникать в самые мрачные сферы жизни, делать достоянием гласности самые подлые деяния рук человеческих — сразу была взята на вооружение писателями-реалистами, даже теми, кто «чистых детективов» в общем-то не создавал. Самый наглядный пример — роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». К жанру детектива это произведение мы, разумеется, никак не можем отнести. Однако, строя сюжет своего гениального романа, Достоевский широко и, главное, мастерски использовал детективную интригу. Загадочное убийство Карамазова-отца, случайное стечение обстоятельств, вследствие чего подозрение падает на старшего сына Митю Карамазова, сам ход расследования и судебный процесс по делу об убийстве, не столько проясняющий, сколько запутывающий следствие и приводящий в итоге к грубой судебной ошибке, — все это написано Достоевским, что называется, по всем классическим канонам детективного жанра. Притом сама тайна преступления сохраняется у Достоевского чуть не до самых последних страниц романа, а преступником — тоже в соответствии с требованиями жанра — оказываемся лицо, на которое менее всего падает подозрение. Повторяю: роман «Братья Карамазовы» — произведение сложнейшее по своей сюжетно-композиционной структуре, включающее в себя элементы многих литературных жанров. Однако детективная интрига играет здесь не последнюю роль, она позволяет писателю коснуться таких жутких сторон человеческого бытия и человеческой психики, поставить такие острейшие социально-нравственные и философские проблемы, наконец, наполнить роман такими поистине шекспировскими страстями, что произведение это можно с полным правом считать едва ли не самым убедительным аргументом в пользу серьезности детективного жанра, его огромных идейно-художественных возможностей. А ведь что тут скрывать: иные критики и литературоведы склонны относить этот жанр к разряду «легких», смотрят на него свысока — как на развлекательное чтиво, рассчитанное на невзыскательного читателя…

Ведя речь о происхождении детектива и связывая его возникновение с периодом зарождения и становления реалистического искусства, хотелось бы отметить и еще одну, весьма примечательную, особенность. Реализму, как известно, всегда были свойственны поиски новых художественных средств и приемов, писатели-реалисты всегда стремились к совершенствованию самой техники художественного повествования. Автору этих строк в свое время довелось подробно остановиться на данной проблеме[1], поэтому хотелось бы, продолжая наши беседы о великих литературных открытиях, осветить и такой вопрос: не является ли изобретение детектива — как нового, необычного способа повествования — итогом художественных поисков писателей-реалистов? И если это так, то кто же именно этот способ открывал и утверждал?

В литературе бывают порой удивительные, прямо-таки символические совпадения, позволяющие нам проникнуть в суть тех или иных художественных явлений. Вот одно из таких поразительных совпадений, проливающих свет на эти вопросы. В самом начале сороковых годов XIX века в разных уголках Земли почти одновременно появились в печати два произведения. Это — уже упомянутая новелла Эдгара По «Убийство на улице Морг» и роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Разница между этими произведениями, на первый взгляд, вполне соответствует тому расстоянию, на каком находился один автор от другого в момент выхода в свет их произведений. Действительно, что может быть общего между социально-психологическим романом, рассказывающим о метаниях и страданиях неудовлетворенного, разочарованного жизнью молодого русского дворянина, и детективной новеллой, посвященной раскрытию загадочного убийства на одной из парижских улиц? Казалось бы, абсолютно ничего. Но давайте внимательно проследим, как строят сюжет оба писателя, решающие совершенно разные художественные задачи. Рассказ Э. По начинается с загадки: в закрытой комнате обнаружены два трупа — пожилой дамы и ее дочери, причем самое непонятное — исчезновение убийцы из запертой изнутри квартиры. (Тайна эта в конце концов выясняется, как то и положено во всяком детективе, — убийство совершил гигантский орангутанг, сбежавший от хозяина-матроса и немыслимым прыжком сначала вскочивший в окно комнаты, а потом выскочивший таким же путем). Но ведь и у Лермонтова тоже вначале (в первой главе романа) читателю задается загадка — пусть не детективная, но все равно загадка, каковой является вся история с Бэлой. В самом деле, что руководило странными поступками Печорина? Почему он так настойчиво добивался любви юной черкешенки, а потом вдруг охладел к ней? Откуда вообще у него эти метания, эти дерзкие выходки, эти непонятные колебания в его настроении?

Повторяю: загадки эти отнюдь не детективного порядка (хотя Печорина можно в какой-то степени считать преступником), однако для их разрешения Лермонтов прибегает точно к такому же способу повествования, что и Эдгар По. Оба автора начинают раскручивать действие в обратном порядке, переходя от настоящего к прошлому. Мсье Огюст Дюпен, ведущий расследование на улице Морг, начинает скрупулезно собирать все факты, имевшие место до преступления, причем нередко новый факт заставляет его идти все дальше и дальше в прошлое. Тем же методом — все дальше и глубже в прошлое героя — идет Лермонтов, раскрывая нам тайну Печорина, объясняя причины его более чем странного поведения. У Лермонтова в его романе все перепутано, перевернуто, переставлено, здесь нет никакой временной последовательности (события, рассказанные в первой главе «Бэла», произошли после истории с княжной Мери, глава «Фаталист», долженствующая по времени следовать за «Бэлой», тем не менее помещена в конце романа, а глава «Максим Максимыч», где мы видим «позднего» Печорина — накануне его смерти, — относится к начальным главам романа). Но вся эта нарушенная хронология подчинена строгой логике постепенного раскрытия характера героя, исследования всех его странностей и аномалий, всех обстоятельств и условий, способствовавших формированию этого «лишнего человека» — «злодея поневоле» — как назвал его Белинский. Роман Лермонтова — тоже своего рода детектив, если отталкиваться от изначального смысла данного понятия (detectio по-латыни «раскрытие»), притом, как мы убедились, здесь тоже раскрывается тайна, загадка, каковой является и сам герой, и все его поступки.

Итак, мы видим, что и Э. По, когда создавал чисто детективную новеллу, и М. Ю. Лермонтов, когда писал свой сугубо реалистический роман, пользовались по сути одним и тем же способом повествования, в основе которого — принцип сознательного нарушения хронологии, временной последовательности описываемых событий. Что это — случайное совпадение или закономерность? Думается, скорее закономерность. Ибо перед нами одно из наглядных подтверждений того факта, что писатели XIX века, совершенствуя технику художественного письма, упорно и настойчиво искали новые способы повествования, новые «модели» построения сюжета. Дело в том, что в мировой литературе долгое время господствовал хронологический способ повествования. События в романе, повести, новелле, драме развертывались, как правило, в строгой временной последовательности — примерно так же, как в исторических хрониках. Не случайно многие произведения литературы дореалистического периода называются либо «историями», либо «хрониками»: «История Тома Джонса», «История Генри Эсмонда», «История кавалера Фобласа», «Хроника времен Карла IX» и т. п. Сюжет в этих произведениях сводился обычно к подробному жизнеописанию либо главного героя, либо целого семейства. Экскурсы в прошлое допускались лишь в самых крайних случаях (к примеру, когда необходимо было рассказать какую-либо семейную тайну или семейное предание), и в повествование они вводились всегда одним способом — вкладывались в уста кого-то из героев. Даже авантюрные романы, в заглавии которых стояло интригующее «приключения» или «похождения», — и те выглядели довольно-таки монотонными, поскольку повествования в них также подчинялись железному закону хронологии.

Трудно, конечно, сказать наверняка, кому именно из писателей пришла первому мысль: а что если начать повествование не с даты, не с факта рождения героя, а с описания какого-то эпизода, события, которые бы сразу заинтересовали читателя? Что если вначале пробудить в читателе любопытство к герою, а уже потом вести рассказ о его жизни?

Несомненно лишь одно: в 20—30 годах прошлого века мы наблюдаем повсеместное «посягательство на хронологию» со стороны писателей-реалистов. Причем как у нас в России, так и на Западе. А. С. Пушкин начинает своего «Евгения Онегина» с эпизода, когда герой едет в деревню умершего дядюшки для получения наследства, а уже вслед за тем идет рассказ о его детских и юношеских летах. Н. В. Гоголь в своих «Мертвых душах» описывает вначале похождения Чичикова, а затем дает подробное жизнеописание героя. О. Бальзак в повести «Гобсек» вначале создает сложную интригу, связанную с делом о наследстве, а уж потом обращается к прошлому героев. П. Мериме в своей знаменитой новелле «Кармен» рассказывает нам сначала историю гибели героини, а после историю ее жизни… И наконец М. Ю. Лермонтов создает едва ли не самый «дерзкий» в этом смысле роман — роман, в котором нарушение хронологии возведено в принцип, является главной «опорой» для построения сюжета… И, думается, это вовсе не случайное совпадение, что почти одновременно с романом, окончательно и бесповоротно утвердившим в реалистической литературе принципиально новый способ повествования, появляется и первая детективная новелла, утвердившая, сформулировавшая один из самых основных и обязательных пунктов этого жанра: криминальная тайна на первых страницах и ее раскрытие на последних. Не следует ли из этого сделать вывод, что детектив — как новый способ организации сюжета — зародился на фоне, а точнее даже сказать, в русле, в недрах тех творческих поисков, которые вели писатели-реалисты? И не является ли этот факт убедительным свидетельством того, что детектив как жанр воистину «благородного происхождения» законное дитя реалистического искусства, один из плодов его смелых творческих устремлений?

Георгий Кузнецов, литературовед ОЧЕРКИ

Владимир Пуронен, журналист ОСТРОВА СОКРОВИЩ

Даже писатели редкой творческой плодовитости в памяти читателей, порою, остаются авторами одной книги.

Немало произведений самого различного жанра создал за свою долгую жизнь писатель, драматург и поэт Мигель Сервантес де Сааведра. Но всему миру — за исключением специалистов-филологов — он известен лишь как творец Дон-Кихота.

Изрядное количество романов вышло из-под пера Даниэля Дефо, некоторые из них переиздаются в наши дни — в том числе и на русском языке. Однако имя Дефо навсегда связано с «Робинзоном Крузо», и только с Робинзоном.

Много рассказов, повестей, романов, новелл и баллад, прозы и стихов на счету Роберта Льюиса Стивенсона. И тем не менее для неисчислимого множества читателей всего мира Р. Л. Стивенсон прежде всего автор романа «Остров Сокровищ».

«Остров Сокровищ»…

В конце ноября 1983-го исполнилось ровно сто лет со дня выхода в свет первого издания этой книги. С тех пор только на русском языке роман переиздавался несколько десятков раз! Пожалуй, в море мировой литературы найдется немного произведений, которые могли бы соперничать с «Островом Сокровищ» по своей популярности. Некоторые даже утверждают, что знают этот роман наизусть.

И чуть ли не на следующий день после выхода книги из печати среди ее читателей начались ожесточенные споры, которые и продолжаются с завидным постоянством уже добрую сотню лет.

Нет, нет! Художественные достоинства романа не подвергаются сомнениям. Просто поклонники Стивенсона и до сего дня не могут окончательно договориться о том, какой именно остров имел в виду автор, когда работал над своим бессмертным произведением.

Многие, очень многие твердо убеждены, что такой остров существует в действительности.

Но где же все-таки он находится?

Каково его настоящее название?

Здесь мнения «знатоков» расходятся.

Одни — а таких большинство — помещают остров в Атлантике, не слишком далеко от побережья Америки. Другие предлагают поискать его вдоль тихоокеанского побережья того же материка. Третьи считают, что и в Индийском океане есть острова, каждый из которых вполне может быть «тем самым». Возражения скептиков, имеющих наглость утверждать, что-де роман Стивенсона — всего лишь художественное произведение и не более того, и что — при всех несомненных достоинствах романа — все в нем от начала до конца является вымыслом, — в расчет не принимаются. Более того, сторонники реального существования Острова Сокровищ обычно считают ниже своего достоинства опровергать подобные еретические измышления. Надо сказать, для этого есть определенные основания. Ведь и на самом деле в романе гораздо меньше вымысла, чем может показаться на первый взгляд.

И до, и после 1883 года появлялись романы о необыкновенных приключениях искателей пиратских кладов. Большинство из них давно и прочно забыты. Почему же именно на долю «Острова Сокровищ» выпал столь необыкновенный, не убывающий ничуть с годами (скорее наоборот!) триумфальный успех?

Дело здесь не в одних только бесспорных литературных талантах автора. Работая над романом, Стивенсон широко использовал фактический материал, хорошо известный многим жителям Британских островов, Западной Европы и Америки. Пожалуй, только Стивенсон сумел добиться того, что при чтении «Острова Сокровищ» читателей (и не только юных!) не покидает мысль о достоверности описываемых событий. Однако там, где соотечественникам писателя вполне достаточно лишь намека, современный советский читатель нуждается в более или менее подробных пояснениях.

Впрочем, начнем сначала.

Некоторые читатели сетуют, что автор почти нигде не указывает точных дат, ограничиваясь лишь более чем приблизительным указанием на столетие — 17… И все-таки, пользуясь косвенными свидетельствами, совсем нетрудно определить время, когда происходили (могли бы происходить) поиски сокровищ капитана Флинта.

На карте Острова Сокровищ имеется точная дата — «август 1750 год»[2]. В это время сокровища и были зарыты. Вскоре Флинт умер, передав перед смертью карту своему верному штурману Билли Бонсу. Из сундука Бонса карту, в свою очередь, вынул Джим Гокинс. К Джиму карта попала немногим более трех лет спустя после того, как Флинт спрятал клад. Откуда взялись эти «три года»? Три года жил в одиночестве на острове Бен Ган бывший пират из команды Флинта, нашедший-таки главную часть сокровищ. Из текста романа следует, что во время плавания «Испаньолы» Англия находилась в состоянии войны с Францией, но поддерживала мирные отношения с Испанией. Англо-французская война шла с 1741 по 1763 год. Англо-испанская война того времени закончилась в середине сороковых годов XVIII века. Но экспедиция могла состояться только в середине 50-х годов, не позже. Тому есть два подтверждения. Вот одно из них.

22 ноября 1718 года в отчаянной абордажной схватке у берега одного из островов близ Северной Америки потерял голову — в самом что ни есть прямом смысле слова — Эдвард Тич, гораздо более известный под кличкой Черная Борода. (Его имя вскользь упоминается в романе). Черная Борода был, наверное, самым жестоким из пиратов всех времен и народов. Своих соратников он щадил ничуть не больше, чем врагов. Молва утверждает, что Тич, как и многие его коллеги по ремеслу, зарыл немало кладов. Называют даже число — более тридцати. Пристав к берегу какого-нибудь необитаемого острова, пират отправлялся куда-либо подальше от места стоянки, нагрузив мешок с сокровищами, кирку и лопату на одного из матросов. Сам капитан нес обычно менее тяжелый, но ничуть не менее ценный груз. На корабль Черная Борода неизменно возвращался в одиночку. Судьбой матроса, как правило, мало кто интересовался. Ведь слишком любопытного Тич мог взять в следующий раз себе в помощники зарывать очередной клад.

В последнем бою погибла большая часть команды Черной Бороды. Взятые в плен пираты почти все были повешены. В живых остались лишь двое. Одного оправдали — пираты насильно включили его в состав экипажа незадолго до последнего боя. Второго приговорили к повешению, но ему повезло больше, чем остальным — он попал под действие продленной амнистии и остался в живых. Израэль Гендс — так звали этого счастливчика. Стивенсон обессмертил его имя, назвав так второго боцмана «Испаньолы». По морям Гендс, по его словам, плавал более тридцати лет. Если бы «Испаньола» вышла в море в конце 50-х годов, то у боцмана были бы все основания утверждать, что он плавает более сорока лет[3].

Могут спросить, зачем нужно было столь тщательно определять время, когда были зарыты сокровища и когда же отправилась экспедиция на их поиски?

Острова, на которых сокровища были спрятаны во времена более ранние или поздние, никак не могут претендовать на звание «того самого» Острова Сокровищ. Не подходят и острова, на которых во время англо-французской войны находились гарнизоны враждующих сторон. Они бы уж не прозевали приставший к берегу корабль!

Впрочем, есть острова, где сокровища погребались неоднократно в течение столетий. Так, во всяком случае, гласят легенды и предания. Немалое число таких легенд связано с островом Пинос[4]. Многие твердо верят, что именно Пинос и есть «тот самый» остров. Какие же они приводят аргументы? О, в доказательствах недостатка нет!

На русский язык название острова «Пинос» можно перевести как «остров Сосен», «Сосновый». Именем своим он обязан густым хвойным лесам, некогда покрывавшим почти всю его поверхность. Что ж, остров, описанный Стивенсоном, тоже был покрыт сосновыми рощами. Некоторое сходство налицо. И оно — не единственное.

Пиносом сей клочок суши стал называться сравнительно недавно — с начала нашего века. Первое имя острову дал сам Христофор Колумб, открывший его в июле 1494 года. Будучи католиком, он нарек вновь открытую землю «Сан-Хуан Эванхелиста». Впрочем, через двадцать лет остров получил новое, еще более благочестивое название, а именно — «Сант-Яго» — по имени небесного покровителя Испании. В XIX веке его вновь переименовали и стали звать «Земля королевы Амалии». Однако здесь перечислены лишь официальные испанские имена. А всего почти за пять столетий со дня открытия европейцами остров сменил великое множество других имен, которые в обиходе употреблялись гораздо чаще официальных. Вот некоторые из них: «Маленький остров» («Большим островом» звали Кубу, возле которой лежит Пинос), «Забытый остров», «Остров Попугаев», «Остров пятисот казненных», «Остров Пиратов» и даже… «Остров Сокровищ»!

Надо сказать, что в какой-то мере остров оправдывал почти все свои наименования. Долгое время — почти до середины прошлого века — здесь практически не было постоянного населения, хотя площадь Пиноса превышает две тысячи квадратных километров. (Это больше, чем площадь таких государств, как Мальта, Монако, Лихтенштейн, Сан-Марино, Андорра и Ватикан, вместе взятых, и лишь немногим меньше, чем площадь Люксембурга. Однако, не имея населения постоянного, Пинос в иные времена — с начала XVI и до начала XVIII веков — имел в избытке население временное. И население, прямо скажем, очень беспокойное. Многие годы, да что там — целые столетия, остров служил своего рода постоялым двором для пиратов, каперов, флибустьеров и буканьеров.

Но тут некоторые читатели могут возмутиться. Пираты… каперы… флибустьеры… Разве это не одно и то же?

Нет, далеко нет. Современники довольно четко различали все эти понятия. Слово «пират» вошло в обиход мореплавателей еще со времен античности. В Древней Греции так называли людей, которые отправлялись за море искать удачу. Отсюда это слово распространилось сначала по Средиземноморью, а затем и по всему миру. Вот с каких давних пор морских разбойников называют пиратами!

Термин «флибустьер» — «свободный мореплаватель» — появился где-то в конце средневековья. От обычных пиратов флибустьеры отличались тем, что избегали (по возможности) нападать на корабли соотечественников, дабы не терять надежды вернуться на родину с награбленным добром.

«Каперы» появились со второй половины XVI века. Название это происходит от староголландского «кап» — «мыс». В данном случае речь идет о мысе Доброй Надежды. Именно тут, у самой южной оконечности Африки, морские гезы — моряки из восставших против испанского владычества Нидерландов — часто подстерегали испанские и португальские суда, идущие из Индии и с Филиппин. Отсюда и название — каперы. Впоследствии каперами стало принято именовать капитанов частных кораблей, покупающих у своего правительства, так называемый, «каперский патент». Патент сей давал его владельцу право во время войны грабить все суда противника и торгующих с ним нейтральных стран при условии уплаты определенного процента добычи в государственную казну.

Буканьерами звали тех жителей островов и побережья Карибского моря, которые снабжали пиратов продовольствием, водой, боеприпасами, материалами для ремонта судов и так далее. При необходимости буканьеры охотно пополняли поредевший экипаж любого пирата, капера или флибустьера. Впрочем, в XVII—XVIII веках пираты часто становились каперами, и наоборот.

Однако вернемся к острову Пинос.

Здесь пираты ремонтировали свои корабли, пополняли всевозможные запасы, отдыхали от «трудов праведных», сводили счеты — драться на борту запрещалось под страхом смерти, делили и, случалось, припрятывали награбленное добро. Фрэнсис Дрейк, Генри Морган, Черная Борода, Железная Рука и прочие знаменитые и малоизвестные главари пиратов считали Пинос (или какой-нибудь из многочисленных островков около Пиноса) одним из своих главных опорных пунктов. Правда, имя капитана Флинта не значится в списке наиболее известных пиратских капитанов, но это еще ни о чем не говорит. Ведь многие, очень многие пираты стали знаменитыми лишь после того, как попали на виселицу. Флинт же — согласно Стивенсону — умер от рома в Саванне. (Саванна — в то время порт на юге Британской Америки, ныне главный портовый город штата Джорджия, США). В настоящее время на Пиносе существует небольшой музей пиратов, экспонаты которого напоминают о бурных периодах далекого и совсем недавнего прошлого острова и его ближайших окрестностей. Последним пиратом Пиноса считался некий Андухар Гомес по кличке Красавчик. Почти два десятка лет он со своей шайкой грабил небольшие суда в северной части Карибского моря, пока, наконец, в 1930 году не был пойман. Дни свои Красавчик окончил в одной из камер-одиночек Пресидио-Модено — самой современной тюрьмы Латинской Америки, которая как раз к этому времени была построена по приказу кубинского диктатора Херардо Мачадо на все том же Пиносе.

Но никаких крупных кладов на острове никто никогда не находил. Есть основания предполагать, что вблизи острова в разное время затонули три испанских корабля из состава «серебряного флота», с одного из них кубинские аквалангисты недавно подняли много золотых и серебряных монет. Но это совсем не то сокровище, о котором сообщается в романе. Имеются и другие заметные несоответствия. Вот два главных из них:

1. У Стивенсона: «Остров имел девять миль в длину и пять в ширину».

Но ведь Пинос по площади почти в сто раз больше!

2. Остров Сокровищ расположен на расстоянии многих дней пути от ближайшего порта. Пинос же находится рядом с Кубой и совсем недалеко от многочисленных английских колоний того времени.

Кстати, «Островом Сокровищ» Пинос стали называть лишь в конце прошлого века, уже после издания книги Стивенсона. Так что, скорее всего остров обязан своим прозвищем роману, а не наоборот.

Сторонники версии Пинос (Хувентуд) — Остров Сокровищ, однако, так просто не сдаются. Они стараются выдвигать все новые и новые доводы в пользу «своей» кандидатуры. К сожалению, дело не обходится без подтасовки фактов.

«Джентльмены удачи» на страницах романа не раз начинают петь старую песню:

Кто-то из советских публицистов лет двадцать тому назад сумел отыскать на Пиносе возвышенность, название которой вроде бы можно перевести на русский язык и как «Сундук мертвеца». (Самим кубинцам холм с таким названием неизвестен). В одном из журналов появилась статья, автор которой, помимо прочего, доказывал, что на Сундук мертвеца пираты во время стоянки у острова посылали наблюдательный пост — человек пятнадцать (?!) или около того… Так что, дескать, старая песня дополнительно свидетельствует…

Да, свидетельствует, но только совсем о другом. У пиратов, как, впрочем, у моряков и солдат флотов и армий почти всего мира, в числе других существовал и такой обычай: личное имущество погибшего в бою (в море) делить между оставшимися в живых сослуживцами. Каждый уважающий себя моряк хранил все свои личные вещи в сундуке, размеры которого увеличивались по мере того, как моряк повышался в чине. (В английском торговом флоте и в наши дни сундучки успешно конкурируют с чемоданами). Так что упоминаемый в песне сундук мертвеца к какому-либо конкретному пригорку на Пиносе или другом острове отношения не имеет. Просто слова старой песни говорят о том, как пятнадцать моряков поделили имущество своего погибшего товарища, только и всего.

Нет, Пинос явно не «тот самый» остров…

Но если не Пинос, тогда какой же другой остров?

А почему бы не Тобаго?

У этого острова тоже немало сторонников. История Тобаго была еще более бурной, чем у Пиноса. Открыл его наш старый знакомый — Колумб. Он же назвал остров «Консепсьон» — «Согласие». По иронии судьбы вся дальнейшая история Консепсьона на протяжении нескольких столетий самым решительным образом противоречила его первому имени. Сами испанцы на первых порах не придали значения этому небольшому — всего триста квадратных километров — острову. Здесь не было ни серебра, ни золота, а такие земли конкистадоры называли и обозначали на картах «ненужными». К тому же неподалеку лежал огромный неизведанный материк — будущая Америка, где, по слухам, золото и изумруды украшали самые бедные индейские хижины. Об острове забыли, и забыли надолго. И лишь в начале XVII века на острове попытались обосноваться англичане. Не тут-то было! Конкурентов у англичан нашлось более чем достаточно: французы, голландцы, шведы, испанцы… За семь десятков лет остров переходил из рук в руки более тридцати раз. Соперники предпринимали самые отчаянные попытки закрепиться на Тобаго, по достоинству оценив плодородные почвы и благодатный климат острова. Увы, безуспешно. Неизвестно, кто и когда дал острову его современное имя. Можно только предполагать, что поводом для такого названия послужили плантации табака, которых на острове было немало. Впрочем, если кратковременные владельцы острова и успевали закладывать плантации, то далеко не всегда им удавалось собирать урожаи. Следовал очередной налет противника, хозяева плантаций и надсмотрщики гибли в боях или садились на корабли, рабы бежали в леса, новые хозяева и рабы занимали их место… и так повторялось много раз. Наконец, устав от бесплодных войн, основные враждующие стороны договорились официально считать Тобаго необитаемым. Пусть будет ни нашим, ни вашим.

Необитаемый остров… Предполагают, что именно на Тобаго поместил своего Робинзона Крузо Даниэль Дефо. Между прочим, сам Стивенсон упоминал, что говорящий попугай залетел в его роман прямехонько со страниц «Робинзона».

Но на самом деле Тобаго лишь официально числился необитаемым. В глубине острова постоянно жили остатки индейцев и беглые негры. А на побережье, после того, как гарнизоны колонизаторов покинули укрепления, сразу же прочно обосновались «джентльмены удачи», случилось это примерно в то время, когда в здешних краях — по Стивенсону — начал действовать капитан Флинт со своим верным штурманом Билли Бонсом. В приходной книге Бонса записаны приблизительные координаты места, где пиратами «было ограблено какое-то несчастное судно» — «против Каракаса». А от Тобаго до Каракаса совсем близко. Сквайр Трелени, говоря о Флинте, вспоминал: «Однажды возле Тринидада я видел вдали верхушки его парусов, но наш капитан струсил и тотчас же повернул обратно, сэр, в Порт-оф-Спэйн». Порт-оф-Спэйн — столица острова Тринидад, рядом с которым и находится Тобаго. (Сейчас оба острова составляют единое государство).

Так, может быть, Тобаго и есть искомый остров?

Что ж, доводы веские. Но и возражения не менее веские.

Во-первых, в отличие от Пиноса, Тобаго всегда был сравнительно густо заселен, пусть даже и числился одно время необитаемым. Так что незаметно спрятать на острове три клада — золото, серебро и оружие — было бы делом весьма затруднительным. И уже совершенно невозможно было бы незаметно откопать сокровища и вывезти.

Во-вторых, потеряв почти всю команду на Острове Сокровищ, Джим Гокинс и его друзья много дней подряд «держали курс на ближайший порт Испанской Америки, чтобы подрядить новых матросов». Но ведь от Тобаго до Порт-оф-Спэйна рукой подать — всего лишь три десятка миль. При попутном ветре — несколько часов ходу, не более. А если ветер будет дуть с другой стороны — тем лучше! В сотне миль от Тобаго на норд-норд-ост расположен остров Барбадос, уже в то время принадлежавший англичанам. Зачем связываться с папистами — испанцами, когда гораздо проще нанять соотечественников?

Нет, Тобаго, безусловно, отпадает.

Не подходит и Тортю (Тортуга) — маленький островок у северного побережья Гаити. Пиратов здесь в свое время побывало более чем достаточно. Именно отсюда время от времени отправлялся навстречу очередным приключениям капитан Блад — главный герой романа английского писателя Сабатини «Одиссея капитана Блада» (и некоторых других произведений того же автора). В целях рекламы туристические агентства Гаити, США и некоторых других стран достаточно прозрачно намекают, что как раз Тортугу и имел в виду Стивенсон…

Но и к этому острову в полной мере относятся все возражения, которые выдвигались против кандидатур Пиноса и Тобаго. Более того, с начала и до конца XVIII века Тортю служил базой для французского военно-морского флота в Вест-Индии. Искать сокровища на Тортуге во время войны Англии и Франции для экипажа «Испаньолы» было бы безумием, граничащим с самоубийством.

А остров Оук (он же Оук-айленд, остров Дубов) — тот самый Оук, о котором так часто и подробно пишут все последние годы в самых различных периодических изданиях?

И он не годится. Ведь до 1758 года на этом крохотном островишке у берегов Канады находился французский гарнизон, а вблизи постоянно крейсировал французский флот.

Похоже, что Остров Сокровищ расположен не в Атлантике. Но где? Может быть, в Тихом океане?

Конечно, в Тихом океане, и только здесь!

Так утверждают сторонники тихоокеанской гипотезы. Ведь как раз в Тихом океане, на островах Самоа, Стивенсон провел последние годы жизни. Именно здесь он и написал «Остров Сокровищ». И в Тихом же океане, далеко-далеко в стороне от судоходных трасс (!), более чем в трехстах милях от ближайшей земли (!!) лежит принадлежащий Коста-Рике остров Кокос (иначе — Кокосовый остров). Размеры и топография этого клочка суши поразительно точно соответствуют размерам и топографии Острова Сокровищ Стивенсона!!! Помимо имени официального остров Кокос имеет и другие. Например — «Рай Кладоискателей»! Начиная с XVI века остров служил прибежищем для многочисленных пиратских кораблей всех наций, хотя постоянного населения не имел и был в полном смысле слова необитаемым. Утверждают, что земля острова и по сей день хранит бесчисленные сокровища пиратских кладов. О некоторых из них следует рассказать поподробнее.

Осенью 1578 года в исконно испанские воды, каковыми считались до того воды Тихого океана между Америкой и Филиппинами, прорвалось небольшое английское судно «Золотая лань» (бывший «Пеликан»), всего около тридцати тонн водоизмещением. Капитаном и владельцем корабля был сравнительно молодой еще капер и флибустьер Фрэнсис Дрэйк.

Дрэйк решил совершить путешествие вдоль западных берегов Америки. Испанские корабли и города он захватывал с легкостью необычайной. И с неменьшей легкостью уходил от преследователей. Крупные, хорошо вооруженные, но неповоротливые испанские военные корабли не могли угнаться за «Золотой ланью». Фортуна любит отважных. Вскоре трюм корабля Дрэйка был набит золотом и серебром так, что судно едва держалось на плаву. Менее ценные грузы с захваченных кораблей приходилось либо уничтожать, либо прятать на берегу, либо оставлять «законным хозяевам» — испанцам. Как ни странно, Дрэйк щадил пленных испанцев, тех самых испанцев, которые обычно предавали взятых в плен «английских еретиков» мучительной казни. Впрочем, в бою потери среди противников Дрэйка во много раз превышали его собственные. Возвращаясь на родину, он пересек Тихий океан, обогнул мыс Доброй Надежды и осенью 1580 года благополучно прибыл в Англию, попутно совершив — вторым в мире — кругосветное путешествие. Но никому, кроме Дрэйка, плавание вокруг света не приносило таких прибылей. Двадцать шесть тонн золота и серебра, множество драгоценных камней… Подобная удача никогда больше не выпадала на долю ни одного пирата в мире. Фрэнсис Дрэйк щедро расплатился с покровителями. На долю английской королевы пришлось около 80-ти тысяч фунтов стерлингов и много очень дорогих подарков. И сам Дрэйк, и его спутники стали весьма состоятельными людьми. Но, как ни странно, наибольшую выгоду из разбоев и грабежей сэра Фрэнсиса (по возвращении из кругосветного путешествия королева возвела пирата в рыцарское достоинство) извлекли местные власти Испанской Америки.

Парадокс? Никаких парадоксов!

Для того, чтобы привезти домой награбленное сокровище, Дрэйк и его подручные тысячекратно рисковали жизнью. Чтобы захватить это сказочное богатство они пролили немало своей и целое море неприятельской крови. Колониальные чиновники заработали на всех этих грабежах и убийствах раз в десять больше, пролив лишь немного чернил. В отчетах они указали, что английский флибустьер захватил, кроме прочих драгоценных грузов, 240 тонн золота и серебра! И ровно столько — 240 тонн золота и серебра — недополучила испанская казна в это время. Но как удалось погрузить 240 тонн на корабль водоизмещением не более тридцати тонн?! Кто его знает… Может быть, сам сатана помог английскому еретику? От Дрэйка всего можно ожидать… Не исключено, что ценности он зарыл где-нибудь на необитаемых островах. На каких именно? Кто знает… Хотя бы и на острове Кокос.

Подобного рода слухи были очень выгодны испанской колониальной администрации. Если легенда приносит вполне реальные миллионы, то такая легенда будет жить долго. Но, может быть, хоть какая-то доля истины здесь есть? И где-нибудь на острове Кокос в самом деле зарыта часть сокровищ Дрэйка?

Конец XVII столетия. Пират Эдвард Дэвис[5] прячет на Кокосовом острове несколько тяжелых ящиков, битком набитых монетами и изделиями из драгоценных металлов. Жизнь моряков, а пиратов — в особенности, всегда была полна опасностей. Дэвис погиб, так и не выкопав свой клад.

Начало XIX века. В бухте Уофер острова Кокос бросает якорь очередной пиратский корабль. Его капитан Бенито-Бонито (бывший британский морской офицер Беннет Грэхэм) зарывает на северном берегу бухты свои награбленные миллионы. Но воспользоваться кладом ему также не удается. Как и многие его собратья по ремеслу, Бенито-Бонито заканчивает свой жизненный путь с веревкой на шее.

Но самым ценным кладом острова считается так называемый «приз Лимы».

1821 год. В самом разгаре освободительная война народов Южной Америки против испанского владычества. Испания уже потеряла большую часть своих американских колоний, но все еще удерживает самую богатую из них — Перу. Но и здесь господство испанцев непрочно. С юга к Лиме — столице Перу — приближается армия аргентинского генерала Сан-Мартина, которого с моря поддерживает чилийская эскадра. С севера, из Эквадора, в Перу готовится вступить Симон Боливар, уже выбивший испанцев из Венесуэлы и Колумбии. Правда, у испанцев в Перу войск больше, чем у Сан-Мартина и Боливара, вместе взятых. Однако военное счастье от них отвернулось. Вице-король Перу отводит свои полки в горные районы и сдает столицу без боя. Местные светские и духовные власти растерялись. Лима — самый богатый город Америки. Со времен конкисты здесь скопились сказочные сокровища — серебро, золото, драгоценные камни, остатки золота инков, государственная казна… Большую часть ценностей перевозят в крепость Кальяо — главный перуанский порт. Но гарнизон крепости не надежен, а Сан-Мартин близко. Правда, в гавани стоят испанские корабли. Отправить ценности в Мадрид? Ни за что! Исход войны далеко не ясен. Мятежников еще можно выгнать из страны. И тогда все вернется на круги своя. Но все, что попадет в испанскую казну, обратно никогда не вернется. Как быть? Времени на размышления уже нет. Темной ночью сокровища тайком переносят на частное судно, которое тотчас же снимается с якоря и берет курс на север. Но далеко уйти не удается. Плаванию сначала мешает шторм, сильно повредивший корпус и оснастку судна, а затем — чилийский военный корабль. Впрочем, чилийский капитан Уильям Томпсон на первых порах обходится с пленниками вежливо. Ведь среди них епископ Лимы, губернатор столицы, несколько представителей самых знатных семейств Перу. А чилийский капитан в недавнем прошлом английский морской офицер и, следовательно, джентльмен. Разумеется, весь груз благополучно перенесен в трюм чилийского корабля. Вскоре перуанское судно идет ко дну. Ночью все пленники перебиты и выброшены за борт. Корабль продолжает путь на север и останавливается у острова Кокос. Ценности перевезены на берег и надежно спрятаны в одной из пещер острова. Вскоре корабль гибнет вместе со всем экипажем. В живых остается только один капитан. Никто, кроме него, не знает, где хранятся сокровища. Уильям Томпсон может считать себя одним из богатейших людей Америки. Счастливчик!

Счастливчик?! Как бы не так! За ним усердно охотятся испанцы и перуанцы, чилийцы и колумбийцы, эквадорцы и аргентинцы, англичане и французы, американцы и европейцы… У всех одна цель: пытками вырвать у Томпсона его тайну, а самого повесить (если, конечно, после пыток он останется в живых). Томпсон вынужден скрываться. И лишь незадолго до смерти он открывает свою тайну другу. Однако секрет клада и тому не приносит счастья. С тех пор «приз Лимы» упорно ищут уже много лет, но безрезультатно. Хотя…

В начале тридцатых годов в мировой печати промелькнуло сообщение о том, что на Кокосовом острове наконец-то найден клад. Сокровища были поделены между счастливчиком-кладоискателем Клейтоном и правительством Коста-Рики. Между прочим Клейтон — инженер-электрик по профессии, отыскал клад при помощи «металлофона» — изобретенного и сконструированного им самим электрического прибора. Но эти сокровища — не «приз Лимы». Скорее всего, они Принадлежали Дэвису или Бонито. А может быть, капитану Флинту? Ведь «Испаньола» увезла с Острова Сокровищ не все ценности. Что сказано по этому поводу у Стивенсона?

Значит, остров Кокос и есть Остров Сокровищ?

Кое-кто твердо верит, что именно он послужил Стивенсону прообразом для его столь знаменитого романа. Якобы во время своих странствий будущий писатель в одном из портовых кабачков услышал историю о кладах Кокосового острова. История эта будто бы и побудила его написать книгу. Почему же остров не назван прямо по имени? Очень возможно, что Стивенсон сам надеялся найти когда-нибудь клад и поэтому засекретил название острова. Ведь остров Кокос больше других похож на описанный в романе. И если кое-какие второстепенные детали не совпадают, так что же?

Но вот как раз эти-то второстепенные детали и дают повод некоторым читателям усомниться в справедливости данной версии и выдвинуть свою. А именно:

Остров Сокровищ следует искать в Индийском океане!

Это утверждение подкрепляется следующими доводами.

1. С конца XVII века большинство пиратов покидают окрестности Карибского моря и перебираются в Индийский океан. В Атлантике слишком много военных кораблей Англии, Франции, Голландии, Испании, Португалии и пр. С каждым годом здесь все больше и больше хорошо укрепленных военно-морских баз. Все чаще и чаще морские разбойники повисают на реях. А в Индийском океане для пиратов все еще раздолье.

2. Сидя в бочке из-под яблок, Джим Гокинс, кроме прочего, узнал и кое-какие сведения из биографии корабельного повара Джона Сильвера. Сильвер в разговоре упомянул, что плавал[6] с Инглендом. (О том, что его попугай «плавал с прославленным капитаном Инглендом, пиратом», Сильвер сообщил Джиму еще раньше).

Капитан Ингленд, пират…

Между прочим, такой пират существовал в действительности. Капитан Эдвард Ингленд более или менее успешно грабил корабли сначала в Атлантическом, а затем в Индийском океане. И в составе его команды на самом деле был одноногий моряк, который пользовался у товарищей большим авторитетом! В 1722 году Ингленд высажен взбунтовавшимся экипажем на маленький остров все в том же Индийском океане. С тех пор об Ингленде ничего не было слышно. (Ко времени плавания «Испаньолы» Сильверу исполнилось пятьдесят. Это дополнительно подтверждает, что экспедиция состоялась не позднее середины 50-х годов XVIII века. В противном случае Сильвер мог плавать с Инглендом разве лишь в должности юнги).

3. В разговоре Долговязый Джон называет Мадагаскар, Малабар, Гоа… Все тот же Индийский океан. (Малабар — юго-западное побережье полуострова Индостан. Там же находится и Гоа).

4. «Пиастры! Пиастры! Пиастры!» — часто кричит попугай Сильвера. И Окорок объясняет Гокинсу, что попугай научился кричать «Пиастры» в тот день, когда с затонувшего корабля выловили триста пятьдесят тысяч пиастров. Пиастрами в Азии называли крупные серебряные монеты, известные в Европе и Америке под названием «песо» и «доллар» («талер»). Опять недвусмысленное указание на Индийский океан.

5. А теперь — главное доказательство. Вспомним описание Острова Сокровищ. Сильвер самое лучшее место, где можно войти в бухту и бросить якорь, называет «стоянкой капитана Кидда».

О капитане Кидде и зарытых им кладах написано уже немало рассказов, повестей и романов. Многим, наверное, памятен «Золотой жук» Эдгара По. Ни одна книга, посвященная истории пиратства, не обходится без упоминания имени Уильяма Кидда. Одни историки считают его дураком и подлецом, другие — невинной жертвой интриг. (Кидд окончил свою жизнь на виселице). Однако в данном случае важно то, что стоянка названа его именем. Значит, Кидд останавливался у Острова Сокровищ! Но ведь действовал Кидд как раз в Индийском океане! Следовательно, и остров должен находиться здесь же. (К острову Кокос Кидд никогда не приставал.)

До прихода европейцев в воды Индийского океана здесь грабили и топили арабские, индийские, малайские и китайские торговые суда малайские, арабские, китайские и индийские пираты. Первыми из европейцев сюда проникли португальцы еще в XV веке. За ними последовали испанцы, голландцы, англичане и французы. Местным пиратам пришлось сильно потесниться, хотя и до сего дня они не сдали своих позиций полностью. Главной базой европейских пиратов в Индийском океане стал Мадагаскар и более мелкие острова неподалеку.

Зарывали они здесь клады?

Само собой!

Правда, пираты в большинстве своем были либо малограмотными, либо — гораздо чаще — совсем неграмотными. И если им доводилось зарывать свою долю на каком-нибудь острове, то никаких карт они не рисовали хотя бы по той причине, что ни в каких картах (кроме, разумеется, игральных) совершенно не разбирались. Неграмотными были даже некоторые вожаки пиратов.

И все-таки…

Летом 1730 года был повешен знаменитый французский пират Ла Буз. Известных преступников, как правило, казнили публично. Саму процедуру, можно сказать — церемонию казни, в то время готовили тщательно, как хороший спектакль, где каждому, в том числе и приговоренному, отводилась своя роль. Когда Ла Буз взошел на эшафот, он швырнул в толпу листок с зашифрованной надписью и крикнул: «Мои сокровища тому, кто прочитает!»

К нашим дням шифр разгадали лишь частично. Свой клад Ла Буз зарыл на одном из Сейшельских островов. Уже две с половиной сотни лет клад этот будоражит воображение искателей приключений, но и только. Сокровища Ла Буза все еще не найдены.

Конечно, Ла Буз не был единственным пиратом, который спрятал свое состояние в просторах Индийского океана. А если так, то и Флинт вполне мог зарыть свой клад на одном из Коморских, Сейшельских или Мальвинских островов…

Если перечитать роман Стивенсона повнимательнее, то можно сделать несколько любопытных «открытий».

Главную часть сокровищ Флинта составляла звонкая монета на общую сумму в 700 тысяч фунтов стерлингов. Собственно, фунты ни в XVIII веке, ни в более ранние времена не чеканились. Фунт стерлингов долгое время был лишь условной счетно-денежной единицей. Зато в обращении встречались золотые гинеи, которые в обиходе часто назывались фунтами, хотя и стоили они немного дороже. (1 фунт = 20 шиллингам, 1 гинея = 21 шиллингу.) Впрочем, в романе есть и прямое указание на то, что клад частично состоял из гиней. Одна гинея XVIII века весила примерно 8,5 г. В таком случае 700000 гиней — будь весь клад из золота — весили бы около шести тонн. На самом деле вес этой части клада должен был быть во много раз большим. Ведь, по воспоминаниям Гокинса, здесь были: «английские, испанские и португальские монеты, гинеи и луидоры, дублоны и двойные гинеи, муадоры и цехины, монеты с изображением всех европейских королей за последние сто лет, странные восточные монеты, на которых изображен не то пучок веревок, не то клок паутины, круглые монеты, квадратные монеты, монеты с дыркой посередине, чтобы их можно было носить на шее — в этой коллекции были собраны деньги всего мира». В большинстве европейских и азиатских стран золотые монеты в то время вообще не чеканились. Да и в самой Англии гинеи выпускались редко и в малых количествах. А один фунт стерлингов серебром в XVIII веке весил уже от ста двадцати шести до двухсот и более граммов. Такая разница в весе объясняется тем, что в разных странах монеты имели разную пробу. Золотые монеты во все времена составляли ничтожную часть всех металлических денег. Будь главная часть сокровищ Флинта лишь наполовину из серебра — и тогда ее вес был бы пятьдесят с лишним тонн! И это — не считая слитков серебра (стоимость их не названа) и оружия, которые были спрятаны одновременно с монетой, но в других местах острова. Чтобы переправить весь этот груз с корабля на берег, а затем незаметно спрятать его на острове, Флинту явно не хватило бы тех шести человек, которых он взял себе в помощники. Для такого дела ему пришлось бы заставить хорошенько потрудиться в течение недели всю свою команду, и то едва ли бы они уложились в срок! Откуда взялась «неделя»? Из текста романа следует, что на берегу Флинт провел шесть дней — на седьмой он вернулся на корабль в одиночку. (Кстати, чтобы перебить и закопать своих подручных, Флинту тоже потребовалось бы какое-то время). Легко подсчитать, что если бы основная часть клада состояла только из золота, и в этом случае шестеро даже рослых и сильных матросов не уложились бы в неделю. Вот эти расчеты.

Судя по карте, от ближайшей точки берега до места захоронения главной части клада около полутора миль по прямой. Меньшая часть пути шла по топкой, болотистой местности, остальная — в гору. Одна морская миля — 1852 метра. Три мили (полторы туда, столько же обратно) составляют, в переводе на метрические меры, почти пять с половиной километров по карте и не менее семи-восьми километров «в натуре». Разумеется, никаких проторенных дорог, никакого транспорта. Если бы каждый пират в один прием брал в среднем 25 кг золота, то ему пришлось бы совершить около сорока рейсов, так как на каждого приходилось примерно по тонне золота. Один рейс отнимал не менее двух часов времени. Всего, следовательно, только на переноску золота ушло бы более восьмидесяти часов! И за эти 80 часов каждому из разбойников пришлось бы пройти около трехсот километров! По бездорожью, да еще по пересеченной местности даже самые опытные и тренированные туристы не могут пройти в день более тридцати километров. Обычно 20—25 км. Значит, только на переноску золота у пиратов, работай они на пределе человеческих возможностей, ушло бы около десяти дней, И эта же шестерка одновременно должна была перевозить груз (сокровища) в шлюпке с корабля на берег — не менее семи миль в сторону. А серебро, а оружие, которые тоже нужно было перевезти на шлюпке на расстояние десять-двенадцать миль от стоянки, а затем тоже перетаскивать в гору к месту захоронения не меньше мили? Шести пиратам работы на месяц с гаком!

Чтобы сохранить тайну клада, Флинт перебил своих помощников. Но, ей-ей, сделал он это совершенно напрасно. Ведь главную часть сокровищ Флинт зарыл в таком месте «на вершине плоскогорья», откуда «открывался вид в обе стороны. …видны были не только пролив и Остров Скелета, но также — …простор открытого моря». В то самое время, когда Флинт прятал клад, в проливе у Острова Скелета стоял на якоре его корабль «Морж». Значит, и команда корабля могла бы, в свою очередь, легко и беспрепятственно наблюдать, как перетаскивают сокровища доверенные помощники капитана.

Тайну не удалось бы сохранить и в том случае, если бы Флинт заставил своих подчиненных работать по ночам. (А ночи летом короткие и темные, что намного удлинило бы работу). Ведь и тогда к месту, где спрятан клад, была бы протоптана широкая и хорошо заметная тропа!

Значит, чтобы сохранить место клада в секрете, Флинту следовало бы перебить весь экипаж.

Чем же объяснить такие несоответствия?

Только тем, что Роберт Льюис Стивенсон писал роман, а не руководство для кладоискателей.

Несомненно, на творчество автора повлияли впечатления, полученные от прочитанных книг и навеянные рассказами «бывалых» мореходов. Но непосредственным поводом к созданию «Острова Сокровищ» послужило следующее происшествие.

Роберт часто играл со своим пасынком — Ллойдом Осборном. Во время одной из таких игр была нарисована карта воображаемого острова. Карта так понравилась Стивенсону, что он тут же дал ей название «Остров Сокровищ» и красными крестиками отметил места, где эти самые сокровища могли быть спрятаны. А когда Ллойд попросил отчима сочинить рассказ к данной карте, Роберт выполнил его просьбу. Правда, вместо рассказа получился роман, но ни сам Ллойд, ни миллионы читателей автора за то не осудили. Стивенсон посвятил произведение своему пасынку. (В большинстве советских изданий посвящение опущено).

Несомненно одно — роман Стивенсона «Остров Сокровищ», несмотря ни на что, дал еще один мощный толчок той эпидемии кладоискательства, которая на Западе существует давно и исчезнет не скоро. В подавляющем большинстве случаев кладоискатели больше теряют сами, чем находят. Наиболее ярким примером может служить история поисков сокровищ на все том же острове Оук. За последние без малого двести лет раскрыть тайну «золотого колодца» пытались сотни человек, старавшихся в одиночку и объединившихся в синдикаты. Они перерыли всю поверхность острова вручную и с применением самых современных механизмов. Но безрезультатно. Один досужий математик подсчитал, что если бы все затраченные на поиски клада острова Оук деньги превратить в золото, то ими можно было бы выстлать стенки «золотого колодца» до самого дна. Глубина колодца около ста восьмидесяти футов — примерно пятьдесят пять метров. А если бы все это золото сложить в один сундук, то его не смог бы поднять самый сильный человек в мире!

Ажиотаж, существующий вокруг поисков пиратских сокровищ, используют — часто с немалой для себя выгодой — не только изготовители разного рода «старинных» карт, торговцы «тайнами» или просто аферисты, но и солидные дельцы. Ведь поиски сокровищ кое-где поставлены на широкую ногу. Существует много самых различных национальных и даже международных «клубов кладоискателей», «поисковых ассоциаций» и тому подобных объединений. Число кладоискателей-одиночек учету не поддается. Для их нужд издаются многочисленными тиражами пособия под интригующими заголовками — этакие «Атласы сокровищ» и сборники вполне правдоподобных легенд о зарытых кладах. Легенды эти часто заказывают довольно талантливым писателям. К услугам кладоискателей — специальные магазины и прокатные пункты, где можно приобрести или арендовать все самые необходимые и самые современные приспособления для ведения поисковых работ на земле и под водой. Разумеется, владельцы издательств, магазинов, прокатных пунктов и предприятий, производящих соответствующую продукцию, кровно заинтересованы в увеличении своих доходов и прилагают немало усилий к тому, чтобы шумиха, поднятая вокруг поисков сокровищ, подольше не затихала.

И старания их не пропадают даром. Сокровища ищут чуть ли не на всех островах мира. Ищут, руководствуясь подробными картами и противоречивыми слухами. Ищут, полагаясь на приметы вековой давности и собственную интуицию. Ищут, применяя самое совершенное электронное оборудование или ограничиваясь техникой времен Ноя — киркой и лопатой. Ищут, ищут, и… иногда находят!

Выше уже упоминалось о кладе, найденном на острове Кокос. Но ведь этот клад — не единственный.

В 1928 году на островке неподалеку от южных берегов Северной Америки найден сундук с драгоценностями. Предполагают, что это один из многочисленных кладов Черной Бороды.

В 1935 году на крошечном острове в Гондурасском заливе удалось откопать сразу несколько сундуков с золотом.

В 1939 году на острове Мона (принадлежит США), что расположен между Доминиканской Республикой и Пуэрто-Рико, был обнаружен клад, зарытый пиратом У. Дженнингсом. (А может быть, каким-нибудь другим пиратом?)

Однако можно поручиться, что никто и никогда не найдет клад капитана Флинта. Это так же верно, как и то, что поиски, если и не клада, то хотя бы Острова Сокровищ, будут продолжаться еще очень и очень долго.

И пусть Стивенсон сам еще почти сто лет назад описал случай, который послужил причиной появления на свет его самого знаменитого романа, все-таки не переводятся (и можно сказать с уверенностью — не скоро переведутся!) читатели, искренне убежденные, что Остров Сокровищ существует на самом деле. И находится этот остров… смотри начало настоящей статьи.