Словами огня и леса Том 1 и Том 2 (СИ)

— Чего тебе? — прозвучало довольно злобно.

— Что с моей сестрой?

— Заткнись и сиди тихо. Из-за вас… — дальнейшего он не понял наполовину, южные ругательства были, пожалуй, богаче северных. Высказав все, что было на сердце, стражник вернулся к себе.

Айтли сел на пол, бездумно царапая ножку кровати. Этле. Что-то случилось? Но по-прежнему нет ощущения, что она в беде.

Шиталь пришла скоро, смотрела на него без своей обычной приветливости, и в противу обычного казалась растрепанной, и двигалась резко. Так же резко и заговорила, расспрашивала о способностях Этле, о том, что у нее при себе, нет ли каких помогающих Силе предметов. О том, нет ли здесь, в Астале, людей-помощников, не связывался ли с ней он сам помимо известных писем. Не расспрос это был — допрос.

Искренняя тревога и непонимание Айтли ее все-таки тронули. Рассказала — Этле бежала, оглушив по дороге охранника, мирно провожавшего ее в гости к Киаль. Не просто бежала — где-то добыла грис. Какая-то еще девица там путалась, вроде служанка Киаль; Силой Этле и ее зацепило, так, что начала нести какую-то чушь; ее пока посадили под замок. А за твоей сестрой отправили людей.

Тебе придется ответить перед Ахаттой на те же вопросы, предупредила Шиталь. Если сестру твою найдут, разбираться станут по большей части с ней. Если же нет… я даже не знаю, что будет.

Всегда были одним целым… а теперь она даже не намекнула, что замыслила. Айтли не чувствовал радости, что сестра сумела сбежать, только ужас — одна, как она выживет? Леса Юга это вовсе не северные холмы и равнины, а ведь и там опасность на каждом шагу для неопытных. Она отважная, куда смелее его самого, но все равно домашняя девочка. И, если сестра чудом доберется до поселений Чема или Уми, дальше-то что? Хмурое худое лицо Белой Цапли предстало перед глазами. И Лачи, ровный тягучий голос… и безжалостность катящегося по склону валуна. Остается молиться, чтобы южане нашли ее как можно скорее. Они-то ничего не посмеют ей сделать. Хотя, если среди охотников будет этот… даже в мыслях не мог произнести имя.

Но все же лучше так, чем сгинуть в лесах Асталы.

**

Она мчалась по окольным тропам испуганной ланкой, словно злые духи ночи гнались за ней, разинув клюв. Духи ночи, похожие сразу на ворона, сову и жабу, те, что чуют не кровь, но людскую душу. Лоскутья страха оставались висеть на ветвях — ее страха, того, что испытывала и того, что она создала для людей, против погони.

Об одном позабыла — не только люди, и даже не только лесные духи были ее врагами.

Къятта возглавил погоню. Девчонка достаточно подняла шуму и оставила следов, но все-таки умудрилась выиграть время, свернув и проехав через земли Рода Икуи. Питоны неплохо относились к Ахатте, но объяснять, зачем чуть не десяток чужих синта решили проехаться через их кварталы, все-таки потребовалось, а Къятта вгорячах не подготовился, что соврать. Ведь не скажешь в открытую — у нас сбежала северная заложница!

Но теперь они наконец шли по прямому следу. Широкие дороги для девчонки закрыты, обходных лесных тропок северянка не знает. Ей остаются узкие, но нахоженные. Несется, словно одержимая нихалли…

Они торопились — не потому, что всадница на грис могла пересечь граница Асталы; этого сделать бы не успела в любом случае, скакун не выдержит непрерывного бега, да еще с ношей на спине. Хуже, если беглянка свалится где-нибудь и сломает ногу или шею, или вовсе станет жертвой лесной хищной твари. Могло случиться и так, что бежала она не по собственной глупости, а все давно было уговорено. Мало ли в Астале шпионов Севера!

Тогда у девчонки будет и сменная грис, и опытный провожатый — может, и не один. И, хоть погоню за пределами земель Асталы не запретит никто, все-таки очевидно будет — южане ее упустили. А значит, у Тейит появится преимущество в той игре, что ведут северяне.

Оставалось надеяться, что шпионы устроили бы ей побег как-нибудь более умело и незаметно.

Северянка оказалась не так уж глупа. Къятта второй раз обругал себя за опрометчивость, когда они наткнулись на “зыбкое место” — редкие и сильные уканэ могли создавать такие, словно туман или рябь набрасывая. Значит, и северянка могла, интересно, что еще умеет… а он просто дурак, позабыл, что она ухитрилась избавиться от браслета. Не посчитал девчонку хоть сколько-то годной противницей, тем более свои от нее избавились. Рябь-обманка не могла длиться долго, но Этле перешла ручей. Значит, на другой стороне поджидает такая же проклятая штука, и поди найди, где беглянка вышла на самом деле. А ждать, пока морок развеется — день или два потерять.

— Иди, — сказал Къятта, кладя брату руку на плечо. Так долго запрещал ему перекидываться, если рядом люди. И вот уже среди прелой листвы, раздвигая боками разросшийся у ручья подлесок, ступает черный массивный зверь.

Энихи нашел место с легкостью. Вернулся в человечий облик с видимой неохотой, по зверю то было видно — и мышцы под гладкой блестящей шкурой, и привставшая короткая грива на хребте, и напряженные будто в прыжке лапы показывали — он хочет в лес. Один. Прямо сейчас.

Успеет еще…

Дальше идти по следу оказалось сложнее, лесная дорога тут сильно ветвилась и была каменистой. Вскоре поняли, что им повезло: Этле не смогла вовремя миновать озеро и теперь вынуждена будет его обходить. Это значит, можно зайти с двух сторон: помимо дороги есть старая звериная тропа. Ее знали оба брата, но Къятта велел младшему идти по следу, а не наперехват. Если девка снова наведет морок, зверь справится.

Когда разъезжались, обернулся и видел — конечно же, младший уже перекинулся. Ох, лишь бы совладали с ним, если что…

Зверь понимал, кого он преследует, и помнил здешние тропы, но ему не нравились его спутники. Не нравились испуганные грис, которые танцевали невдалеке, цокая раздвоенными копытами. Он мог бы убить какую-нибудь, но помнил — нельзя. Поэтому он нырнул в заросли и вынырнул в нужном месте много шагов спустя, но в свою очередь сократив расстояние до беглянки и отделавшись от всадников на грис.

Лишь один из спутников удержался подле, он выпрыгнул из седла и кинулся за зверем, пока остальные замешкались. Юноша-синта ловко проскальзывал среди лиан и лап колючего кустарника, гордый выносливостью своей — впереди был только черный энихи, которого тоже гнала вперед сила юности. Они двигались быстро, хоть и не столь стремительно, как раньше — и вскоре выбрались на дорогу, по которой не так давно проехала северянка. Вдалеке слышался стук копыт, голоса остальных.

Энихи почуял запах, как бывает перед грозой; миновал брошенную Этле завесу — он просто не понял, что это такое, она ставилась не на зверя, а на охотника. Но юноша-синта влетел в детище северянки-уканэ с разбегу.

Ужас упал на него клейким пологом, сетью гигантского паука — юноша вскрикнул, рванулся назад, снова жалобно закричал, запутавшись в невидимой сети — и, углядев в зарослях перед собой сверкнувшие алым глаза, исхитрился порвать паутину. Перекатился по земле вбок, слыша дыхание огромного зверя, схватил длинный охотничий нож. Словно древком копья стала Сила в руке, а нож — его наконечником; метнул оружие в мохнатое тело чудовища.

Полный боли вопль был последним, что он услышал — раненый зверь успел-таки прыгнуть.

**

Тейит

В Тейит стояли чудесные дни, предвестники скорых гроз и налетающих из ниоткуда смерчей. Но пока под легким ветерком на террасе возились Куна, Илику и друзья их из Медной ветви: с визгом и хохотом играли в любимую всеми детьми “отбери яйцо у кессаль из гнезда”. За младшими присматривала другая нянька, не Ила — та теперь была лишь помехой, причем слишком уж много знающей.

Слушая веселую возню своих детей, наблюдая за ними через окно, Лачи не испытывал обычной радости. Все скоротечно… недавняя победа может стать поражением, не успеешь вздохнуть. Его дети — сокровище, но ближайшие надежды главы Хрусталя связаны отнюдь не с ними.

Это он сам должен создать для детей такой мир, где они смогут дышать и двигаться. Гора лишает воли… даже если не живешь в глубинах ее, а ходишь по склонам.

Лачи потер висок. Разумеется, он не желает, чтобы все вокруг вдруг начали своевольничать. Управлять беспокойными разве что врагу пожелаешь. Тем паче Тейит-город уже не муравейник — это морская тварь головоног, раскинувшая щупальца на много и много тысяч шагов по склонам. Только вот вместе с нехваткой золота и Солнечного камня, нехваткой Силы и дети начинают рождаться все реже.

Илику особо радостно и громко взвизгнула; беспечное веселье царапнуло когтем по сердцу: снова вспомнил племянников. Нелюбимых, ненужных, но все-таки. Наверное, лучше, если они выживут.

Жена, Саати, подошла сзади, кутаясь в узорную накидку из тончайшей сизой шерсти, оперлась о подоконник, тоже смотря на детей. Но заговорила не о них:

— Ты столько размышляешь о судьбах Тейит, вырождении, безразличии к жизни, а у твоего полукровки, между прочим, мать сбежала с южанином, а теперь его самого Лиа таскает по дальним окраинам. Мало ли какие семена он принес из Асталы?

— Ай, перестань, никто не дает им уходить далеко, да и пусть говорит — лишь напугает Югом, — Лачи обнял жену за плечи. Нет, все же в Саати жизненной силы было довольно, и дети у них с женой здоровые, умные и подвижные, а остальное им он обеспечит. Продолжил:

— После того, как полукровка едва не сорвал обряд, это разумно — увести его от гнева Лайа. Она придает всем старинным обрядам такое значение, будто мир без них рухнет. И, кстати, знаешь… мои люди нашли ту медвежью скалу! Даже нарисовали, я потом тебе покажу. Она на границах Тейит и у нас ее всегда звали тапиром. А потом часть ее обвалилась, и скала стала — вылитый медведь. Меньше двадцати весен назад это произошло, неудивительно, что не вспомнили сразу — места там довольно глухие. В тех краях погиб Уатта Тайау… а я ведь помню его, будто послы приезжали вчера.

— А я думала вчера… — Саати медленно провела рукой по волосам, ее излюбленный жест, когда размышляла. — Огонь, большая река, земли Асталы невдалеке… если это была река Иска?

— Любимая, я тоже об этом подумал, но это же невозможно. Леса горят каждый год, как и равнинная трава. Чтобы погибнуть, человеку, увы, хватит и небольшого пожара. Мальчишка вспомнил, что видел каменную медвежью морду, но это далеко от реки Иска. С чего бы их понесло из одного места в другое? Потом, он утверждал, что в огне погибла его мать, но на реке было такое, что думать страшно… как бы он сам выжил? Соль была почти лишена Силы, она бы не спасла сына, задержав пламя.

— А с чего ты взял, что больше с ней никого не было? Да хоть тот южанин, ее избранник, — возразила Саати. — В посольскую свиту не берут слабых.

— Любовь моя, на реке Иска погибли двадцать опытных разведчиков, и они…

— На них пришелся удар! Но где-то же должен был закончиться этот пожар! — рассердилась Саати. — Верно говорят, что разум мужчины подобен грис у закрытой калитки — если по прямой не войти, так и будет стоять, даже если по сторонам калитки забора нет!

— Погоди-ка, я должен подумать, — Лачи отстранил жену, отошел на пару шагов. — Ты что-то сказала такое, или это сказал я сам… неуловимое, но очень важное.

— Ну не забор же, — она засмеялась, морщинка между бровей разгладилась. — Грис? Обвал? Разведчики?

— Точно! Обвал и южане! Вернее, тот, с кем сбежала Соль. Я ведь совсем забыл — именно его пытались обвинять в том, что подкуплен нами и столкнул валун на сына Главы Совета Асталы. Нами! Жаль, тогда ты еще не была моей женой, посмеялись бы вместе. За годы эта история вылетела из головы. Мне обвинение показалось такой ерундой… и доказательств не было никаких. С тем же успехом там могли неудачно сделать подкоп кроты. Впрочем, южане унялись быстро, тоже поняли, что ничего не докажут.

Лачи радовался, как ребенок — даже его собственные дети на террасе казались сейчас унылыми по сравнению с ним. Саати удивленно смотрела на мужа:

— Так что же? Теперь я не понимаю тебя.

— Ты сказала, что мать полукровки была не одна во время пожара. Если тот мужчина… ох, как же его звали! если я вообще это знал — был с ней… Необходимо, чтобы Огонек вспомнил своего отца. Я поговорю с Лайа, пообещаю ей что-нибудь, пусть удвоят усилия…

— Ты так оживился… тебе не все равно, рожден он от того, из свиты, или другого южанина? Может, она их сменила десяток.

— Десяток не подходит по возрасту мальчишки, да и Соль была скромной, хотя нельзя ничего утверждать, конечно. Если именно тот, из посольства — то ведь это отца Огонька обвиняли в убийстве отца Кайе Тайау!

— А если пожар был на реке Иска, родители — или мать полукровки погибли уже от его огня, — тихо докончила Саати.

**

Не сразу целительница и Огонек прибыли к Ауста; на подходах Лиа перехватила знакомая — красильщица, судя по неотмытым багряным пятнам кошенили на руках. На сей раз пациентом стала маленькая девочка, засорившая глаз. Обрадованные помощью родители вручили Лиа корзину с лепешками и маленькими желтыми клубнями, и теперь подросток нес ее к дому бабушки. Огонек намеревался побыть там совсем немного, и вернуться в другое свое обиталище, куда Атали обещала принести новые записи.

Боль копьем пронзила правую половину спины. Охнув, Огонек упал на колени, ткнулся лицом в корзину, не в силах ни согнуться, ни разогнуться. “Умираю”, — мелькнуло в голове. Ничего не видел, только синие и алые круги вращались бешено.

— Мальчик, что ты? Что с тобой?! — Руки Лиа подхватили его, голос доносился как через ватную стену.

— Копье…

— Что ты, какое копье? — почти закричала целительница.

— Там… больно… — он повалился вперед, едва не сбив маленькую женщину с ног.

Потом, лежа в ее домике, он не решался двинуться, хотя острая боль прошла. Теперь мышцы ныли несильно, почти не мешая. Только сильная слабость, будто шел трое суток подряд, не отдыхая. Не помнил ничего за последние часы, даже как Лиа с помощью соседа дотащила его в дом — не помнил.

— Что это было, аньу?

— Я не знаю, маленький… Я подумала — может, змея укусила, но нет.

— Нет, не змея. Но я был уверен… мне было так… — растерянный, он уткнулся носом в подушку. Вздрогнули губы. Напугать Лиа… хорош, нечего сказать.

Прохладная рука легла ему на локоть.

— Так бывает, малыш. Мы лечим людей и приходится видеть — плохо может стать любому, и молодому, и старому.

— Но я не болен. Это было что-то другое.

Стыдно было за свою слабость, ой как стыдно. Да она не раз людей в черные пещеры провожала, перед этим всю Силу до капли отдав, а тут — полсуток просидела с ним, будто он и вправду вот-вот помрет! Стыдно…

В свою комнату в Ауста он не вернулся, конечно. Когда за ним пришли, вновь заниматься с памятью, отпустить его Лиа отказалась — мол, не хочу потерять внука. Сухая, маленькая, будто вросла в порог, источая решимость; посланцы глянули на нее и сочли за лучшее убраться. Пусть Лайа сама с этой гремучей змеей разбирается.

**

Астала

Охотники прискакали быстро — еще не видя, услышали шорох папоротника и древесного подлеска; ветки ломались под тяжестью зверя. Энихи лежал в кустах, лужица крови стекла на листь: на самой шерсти красное видно не было, только блестящая дорожка. Возле правой лопатки торчал нож, ушедший по рукоятку. Охотники окружили хищника; он сперва не шевелился, но вот вздохнул, шевельнул лапой, издал невнятный звук, словно камень по металлу подвинули.

Один из охотников выхватил рожок и выдул пронзительный, громкий сигнал, от которого даже у привычных мурашки пробежали по коже.

Къятта с оставшимися спутниками примчался где-то через полчаса, грис не жалея. Все это время зверь не шевелился, и порой казался мертвым. Охотникам почудилось, что, заметив его, Къятта не просто выпрыгнул из седла, но перелетел через голову своего скакуна.

Увидев Къятту, зверь поднялся, кое-как сделал пару шагов. Лег возле ног старшего. Наперебой тому рассказали, что произошло — запинаясь, но не пытаясь выгородить себя. Сочтет, что они все заслужили смерть, значит так и будет. Ведь и впрямь упустили Кайе, и неважно, что поди его удержи… и что сам Къятта с ними оставил.

— Как вы могли?!

Ярость в голосе Къятты спутники ожидали, ужас — нет.

Молодой человек опустился на колени возле энихи.

— Успокойся, малыш, — прошептал, проводя рукой по враз потускневшему меху, — все будет хорошо.

Если бы. Рана паршивая. Неизвестно, задеты ли внутренние органы. И нож зазубренный… у самого позвоночника. Если неправильно повернуть, мальчишка навсегда потеряет способность двигаться. А целителя с ними нет.

— Просто броском ножа энихи так глубоко не ранить, шкура прочная — Хэлли, погибший, использовал Силу, — сказал один из охотников.

Къятта его не слушал.

— Все хорошо, не бойся, — шептал, гладя по голове, почесывая за ушами огромного хищника, словно бельчонка, а пальцы другой руки осторожно нащупывали, как именно повернут нож; прикидывал, как его вытащить. Больше ничего, кроме ножа и зверя, в мире не существовало.

Зверь тихо застонал — мягкий глубокий звук. Страшно ему, чувствует — плохая рана. С человеком было бы проще, но ему сейчас нельзя перекидываться, погибнет наверняка.

А просто так не извлечь нож. Он глубоко ушел, рывком доставать нельзя, и медленно тянуть тяжело — мышцами сжато лезвие. Одна надежда — у энихи такой мышечный панцирь, что и длинный клинок не заденет жизненно важное. Счастье, зверь не противится осмотру, терпит. Кем он видит всех их — врагами, помощниками?

Не привык говорить что-то ласковое, но сейчас едва понимал, что произносит, откуда что берется. Слова, которые, пожалуй, ни разу в жизни не произнес, срывались с языка сами. Вздрогнули уши хищника, но сам он не шевельнулся.

Къятта оперся о тело зверя как следует. Осторожно потянул нож, молясь Бездне. Вот и лезвие, бесконечное, влажно-алое…

Несколько мгновений энихи лежал неподвижно. Кровь стекала по черной шерсти — ладно хоть тонкой струйкой, не билась фонтанчиком. Къятта не сводил с нее взгляда, пока пальцы сдирали мох с лежащего рядом ствола, комкали, приложить к ране.

Едва заметил, что мимо пронесли тело юноши-синта. Кусочком сознания испытал сожаление — совсем молодой… хоть и не в меру горячий был. Зверь тоже увидел его, и, то ли освобождение от ножа подстегнуло, то ли вид погибшего, но судорога прошла по телу, вздыбилась короткая грива, лапы поджались.

— Нет, стой! — воскликнул Къятта, с ужасом осознав — кончик отброшенного ножа отломан. Поздно; среди мешанины веток уже лежал человек.

Кайе оперся на руку, согнув ее в локте, лицо исказилось от боли. Со свистом выдохнул. Опустил голову.

— Не шевелись! — выдохнул Къятта, прижимая его к земле. — Слышишь меня? Не смей двигаться!

Кайе повернул голову, вскинул глаза — темные, большие, просящие. У старшего холодок по спине пополз. Хотел что-то сказать, но проглотил слово, не успев открыть рот. Никогда не видел у него таких глаз. Таких… полных страха. Даже тогда, на взбесившейся реке, в детстве.

— Я сейчас встану, — прошептал Кайе.

— Не смей.

Прижал еще плотнее к земле, чувствуя напряженные мышцы, не заботясь о том, на каких сучках тот лежит. Кровь потекла сильнее. Хоть на губах ее нет: может, легкое все-таки не задето.

— Ты будешь лежать и не двигаться. За целителем уже отправились.

— Я могу встать! — сказал мальчишка отчаянно. И снова этот полный растерянности и ужаса взгляд.

— Можешь. Но не будешь, — все силы пришлось собрать, чтобы голос звучал ровно и жестко. Потому что сам испытал еще больший страх, хотя, казалось бы, куда больше. Что Кайе чувствует? Боль не могла испугать настолько, он к ней привычен. Чувствует ли, как тело немеет, как входит в позвоночник металлический осколок, навсегда лишая способности двигаться?

Несколько раз жизнь младшего висела на волоске — на реке Читери, после той умершей девчонки и потом, на Совете. Но тогда сам Къятта или боролся и не до страха было, или, с Советом, не верил всерьез в опасность.

— Пусти, — еле слышно прошептал младший. Посмотрел снова — даже страх не скрывал веры в то, что сумеет встать. Должен. И примешивалось нечто еще… надежда на него, Къятту? Ведь сам растил оружие Юга… Къятта достал чекели, поднес к его лицу.

— Ты знаешь, каково это будет в голову. Я в последний раз говорю — не шевелись и замолкни.

К ужасу в глазах прибавилась глухая тоска. А надежда ушла. Кайе посмотрел на брата, закрыл глаза, опустил лицо в листья.

Птицы вокруг голосили, какие-то древесные твари скакали с ветки на ветку, осмелели, видя, что люди ведут себя тихо. Где этот паршивый целитель? Солнце уже идет к закату, а в лесу быстро темнеет. Как он собирается рану лечить? Факел или костер дают слишком неровный свет…

По переносице брата полз маленький бронзово-синий жучок; Къятта снял его — осторожно, чтобы Кайе не вздрогнул случайно. Очередная горстка приложенного к ране мха пропиталась кровью, Къятта велел подать новую. Хорошо хоть не жарко сейчас, и мошкары нет. Где все же этот проклятый целитель? Так скоро вся кровь вытечет, мальчишка просто умрет в лесу, даже при неподвижном осколке. А если с ножом в рану попала грязь? Не промыть…

…Неужто и вправду счел, что такой — бесполезен? Что лишь рассердил неудачными попытками встать?

Он молчит и теперь вновь не шевелится, хотя вроде в сознании. Так и смотрит в землю, на уже подсыхающие листья. Надо бы что-то сказать ему, только вот что? Зверю слова нашлись, человеку нет.

Целителя привезли из предместий, маленького, черного, проворного, словно древесный паук. Его Къятта не знал, не знал также, хорош он или плох, и был зол, что нет своего, домашнего — но понимал: слишком долго. Нельзя больше тянуть.

— Я его знаю, али, — сказал один из охотников. — Он лечил мою сестру.

— Принимайся за дело. Если не справишься… ты сам все понимаешь.

Сколько ран видел, но сейчас не мог находиться рядом. Отошел к увитому лианой стволу по другую сторону дороги, смотрел оттуда, скрестив на груди руки. Видел только согнутую спину целителя, туго обтянутую линялым полотном, проступающие сквозь него позвонки. У самого сердце колотилось, как бешеное. Ну, сколько еще? Почему мальчишка молчит, он еще жив вообще?

— Подойди, али, — позвал его целитель, не разгибаясь. — Повязку я сделал, и вот, посмотри.

Подержал на пальце бронзовый треугольник, хмыкнул.

— Мда… Ему повезло, али. Очень повезло. Человека бы такой удар пронзил насквозь. И осколок был в опасном месте. Пусть теперь отдыхает, потерял много крови. Но восстановится быстро, только мышцы порезаны. Правая рука поначалу будет работать с трудом.

— Мы изготовим носилки… — заговорил кто-то из синта. Целитель отрезал:

— Сейчас невозможно! Пускай отлежится.

Къятта подумал пару мгновений и указал место в десятке шагов — пусть сделают там шалаш. Хватит мальчишке лежать в луже крови.

Два года назад мог поднять его и отнести куда надо, сейчас уже вряд ли. Забросил его левую руку себе на плечо, начал вставать. Тот вдруг шевельнулся.

— Я могу сам, — сказал тихо, но сейчас это не было возражением. Просто сказал. А дальше как старший решит.

— Ты не можешь. Идем. Недолго.

Словно каменный весь. Несмотря на усилия целителя, больно, и боится дернуться, показать эту боль. Нет, не ее — слабость. Не только старшему, себе самому.

Довел до шалаша; навстречу уже спешил целитель, он помог уложить раненого. Затем встретился взглядом с Къяттой, и тот поднялся, посмотрел на брата:

— Сейчас ты будешь спать. А потом я за тобой приду. — Къятта разговаривал нарочито спокойным тоном, словно с ребенком… или животным. Сейчас иначе нельзя.

Еще раз взглянул — лицо почти полностью скрыто в изготовленной наскоро травяной подушке, неровная густая прядь на щеке — и вышел.

Над головой сплетались ветви, совсем как в стенах шалаша, только тут сквозь них проглядывало синее-синее, темное небо.

“Он испугался остаться калекой… Чудо, что удалось удержать, что он не вскочил, себе доказать, что силы еще при нем…” — встряхнул головой, отгоняя неприятные мысли. Заодно спугнул вечернего мотылька, вившегося возле лба.

Обратился к угрюмым охотникам:

— Вы отдохнули довольно. Ты и ты поедете дальше по следу этой девки, возьмете подмогу за Черным оврагом в селении, там есть кого выбрать. Будьте осторожны, не выйдет поймать — просто отметьте путь. А вы забирайте тело и везите окольным путем. Остальные будут со мной. И ты, — указал на целителя.

Наблюдая, как одни уезжают, другие сооружают носилки для тела, сам не прикоснулся ни к чему. Прислушивался — не донесется ли звук из шалаша? Нет, ничего. Может, и стоило бы вызвать сюда личного целителя дома, остаться здесь еще на пару дней. Но деду нужна будет его помощь, там сейчас такое поднимется…

Этот, извлекший осколок, сказал — отлежавшись, Кайе должен выдержать путь домой. Да, уж точно он постарается.

Бессонная ночь прошла под крики лесных тварей. Наконец рассвело, потом и солнечные блики замелькали на земле, на ветвях. Опустившись на колено, Къятта заглянул в шалаш, осторожно провел рукой по щеке младшего. Тот вздрогнул в забытьи, вызванном зельем, и не сразу открыл глаза.

— Мм?

— Скоро отправимся в путь, тебе придется подняться в седло. Иначе слишком долго, дома как следует отлежишься, — как чувствует себя, не стал спрашивать. Травы смягчили боль; пока не шевелится, все не так плохо. А потом… понятно все, что уж тут спрашивать. Если не можешь помочь — молчи. Зелья, которое бы и снимало боль, и сохраняло ясность рассудка, владение телом — нет.

Жаль, нельзя ехать вдвоем на одной грис, думал Къятта. Он уже не ребенок, обоих везти и самая крепкая грис не осилит. Услышал, что младший что-то говорит полушепотом, склонился к юноше. Тот вновь шевельнул губами:

— Я доеду. Смогу.

Конечно. Мальчишка скорее вывернет себя наизнанку, но не покажет слабости. И так уже…

— Постой… — шевельнул рукой, не в силах поднять ее. — Северянка… если поймаете, не трогай ее. И его… Я ведь сам… тебя ослушался.

— Да неужто! Но что тебе до тех крыс?

— Ничего. Но дед всегда говорит — из-за меня только проблемы у Рода. Если сейчас…

— Ты прав, — обронил Къятта очень зло.

Охота закончилась, и Къятта дорого дал бы, чтобы ее не было вовсе. Где-то там по следу заложницы едут другие, но это уже неважно. Он не сомневался, что северянка погибнет, в чаще или от рук какой-нибудь швали — и сейчас наплевать было на нее, какими бы осложнениями то ни грозило. Дорога обратно показалась бесконечной, да и двигались медленнее. Младший сам торопил — быстрее. Его пришлось привязать ремнями к седлу, иначе упал бы.

— Надоело так… скорей бы, — едва слышно сказал, единственное за все время пути.

— Если попробуешь ускорить бег грис, я тебя убью, — пообещал Къятта.

Да, не слишком долгим путь был на самом деле, но вымотал как никогда. Когда миновали первые поселения, Къятта испытал облегчение и радость. Он выбрал более длинную дорогу, чтобы не проезжать через чужие кварталы. Еще не хватало сплетен. Раненого окружили синта, а глазеть на всадников голытьба не осмелится. Мертвого провезли раньше, другим путем.

Дед встретил их тяжелым молчанием. Кайе устроили как можно лучше, домашний целитель осмотрел рану, заверил, что дела неплохи и поклялся глаз не спускать. Ему доверять можно, много весен он верен Ахатте и доказал свое мастерство.

Мальчишка скоро поправится, должен… а потом-то что?

Пытался найти успокоение рядом с Улиши, забыться, благо тело ее — сладкий мед и хмельное питье, и она рада была возвращению мужа… но все равно внутренним взором видел глаза — растерянные, испуганные, просящие. И надежда, что старший поможет. Он и помог, пообещав ударить чекели.

Что-то хрустнуло.

— Ай! — вскрикнула Улиши, и Къятта отшвырнул ее, не обращая внимания на слезы, катящиеся по щекам молодой женщины, на неестественно выгнутую руку, которую она держала на весу. Сломалась, отрешенно подумал он. Какие хрупкие кости — теперь неделю, не меньше, до нее не дотронуться…

— За что? Мне больно! — плакала она.

— Замолчи, самка ихи! — поднялся, не глядя на жену, откинул назад тяжелые волосы, шагнул к дверному пологу. Бросил на женщину косой взгляд, кликнул слугу, велел привести целителя. Другого, лучший занят.

Пошел прочь от нее.

Куда? — думал, шагая по коридору. Младший скоро поправится… но страшнее всего сейчас оказаться с ним рядом.

Дым шеили… темный напиток айка. Не помогало ничего. А может, и помогало, кто знает, как было бы без всего этого. Огромная золотая луна ползла по небу, задевая верхушки деревьев, отчего те качались, и подрагивала сама. Огромная — а ведь должна идти на ущерб. Сгинь, сказал он луне, и та послушалась, пропала за деревом. Это насмешило, но ненадолго. Он встал и не отходил от окна, надеясь, что ветерок унесет неприятные мысли. Но они крутились вокруг, свисали со стен и потолка паутиной.

Ты нужен мне, малыш. Я и сам не знал, как. Неважно, сколь ты силен — кажется, даже стань ты калекой, я любил бы тебя. Когда-то давно — наверное, нет, а теперь все иначе. Я и сам не заметил. Но ты… Неужели ты больше не считаешь меня близким, я для тебя только рука, держащая хлыст?

**

Ждала или нет его Чинья, неизвестно. Когда Къятта пришел, только забилась в угол, поскуливая, словно едва родившийся зверек.

— Он едва не погиб, — сказал Къятта, останавливаясь возле девушки.

Поскуливание оборвалось полувсхлипом — полувизгом, Чинья втянула голову в плечи и замерла.

А он… ничего не сделал.

Ранение брата и то, что было после, словно выжгло всё остальное. Не было ни сил, ни желания и смотреть на эту девку. Тем более что она сама все рассказала прежде чем ее начали спрашивать всерьез. Ее и не тронули даже. Только проверили правдивость слов.

Чинья отправилась проследить, как охранник поведет Этле к Киаль, как заложница оглушит его или вовсе убьет. Чтобы, если понадобится, сразу позвать городскую стражу. А может, сперва помочь пострадавшему, и только потом…

Но северянка, с провожатым своим совладав — вызвала у него приступ ужаса, да такой, что он скорчился у обочины и лишь подвывал — и Чинью за живой изгородью заметила. Наверное, даже не поняла, кто там, в трех шагах, таится, только и Чинью окатило непереносимым страхом, как ледяной волной вперемешку с битым стеклом. А потом, когда подбежали люди, она и не соображала, что говорит, плакала, жаловалась и сама случайно все выложила.

Ну а потом, когда ей занялись по-настоящему — подтвердила. Только говорила невнятно по-прежнему, теперь не от насланного кем-то другим ужаса — от осознания, что сама за собой ловушку захлопнула.

Къятта, когда пришел к ней, задал только один вопрос. Спросил только, зачем ей это понадобилось, об этом ведь так и не сказала допросчикам. Твердила только одно — никто не велел, я сама, я сама. Но сейчас Чинья прошептала несколько слов, взгляда не поднимая. Ответ ошеломил на мгновение; потом Къятта расхохотался. Некоторые вещи не придумать, как ни старайся. Из-за бредовых помыслов какой-тоникчемной девки все вверх дном. Да, колесо судьбы крутят не только великаны, но и мошкара…

Это было бы так смешно, случись с кем-нибудь другим. Оставался еще один вопрос, и вот его отчего-то забыли задать.

— Скажи, а северянка почему сделала эту глупость? Ей-то зачем бежать?

Из горла девушки вырвалось нечто нечленораздельное, и она замотала головой. Къятта присел рядом, продолжал, настойчиво, желая окончательно разобраться — все так, как он слышал, или все же есть иная причина, более веская:

— Она оставила своего брата. На что рассчитывала? Или они были в ссоре?

Но Чинья только мотала головой и вздрагивала — жалкий комочек в углу. Со вздохом Къятта поднялся. Мир сходит с ума… А Чинья — ее уже не существовало, пусть она еще была жива.

Чинья вновь шевельнулась, рассыпая по полу кольца волос, и Къятта вспомнил — ведь это благодаря ей Кайе стал прежним, перестал сходить с ума от боли и ярости. Она все-таки пригодилась тогда. Нет, Кайе ее не любил, но все же был искренне рад, что она появилась в доме… и очередная игрушка вновь у него не задержится.

Глаза брата… снова не просто увидел — ощутил этот взгляд. Если бы не ловушка северянки, кем бы они оба продолжили быть — и может ли что-нибудь измениться?

На сей раз в большом, украшенном мозаикой зале, способном вместить несколько десятков человек, собрались не только домочадцы Ахатты — все взрослые, принадлежащие Роду — те, кто пожелал придти. А пожелали почти все. Кайе был чуть не единственным совершеннолетним, кого не оказалось на домашнем совете, но он не встанет еще несколько дней.

Случай неслыханный — среди “своих”, взятых под руку Рода, встречались нарушители закона, даже предатели, хоть и давно, но никто и никогда не предавал покровителей ради Севера — да еще тех, о милости которых просил совсем недавно.

Слуги расставили в зале достаточно скамей, но кроме Ахатты и двух старых женщин никто не сидел. Сходились, расходились, заводя разговор с другими и вновь возвращаясь к прежним собеседникам. Нъенна с женой разве что по стенам не бегали, доказывая — они не делали зла северянке и никак не помогали бежать. Да она жила лучше, чем многие Сильнейшие Асталы! А что пускали Чинью беспрепятственно и не следили за девушками, так свою служанку прислала сама Киаль, не подозревать же ее!

Эту Чинью все-таки подкупили, сказал кто-то, и Ахатта задумчиво кивнул, допуская подобное. Но она не смогла бы солгать на допросе, возразил кто-то еще. Иначе все наши зелья правды стоят меньше грязи, и “читающие души” вместе с ними. На ней нет и тени чужого воздействия, чтобы сама забыла. Просто неблагодарная двуличная тварь. С этим согласились почти все, это было приятней, чем думать о незримом враге.

Киаль испытывала не злость — обиду.

— Мы же все дали ей! — горько и недоуменно говорила каждому родичу. — Им обеим!

— Да замолчи ты! — сказал наконец Къятта, когда сестра в пятый раз произнесла это подле него.

Что Чинья умрет, и речи не шло — само собой. Кроме матери, у нее не было родственников — жаль. Осталось решить, как именно умрут обе — мать тоже должна получить нелегкую смерть. За то, что вырастила такую дочь, что позволила ей, не уследила… Вся Астала должна видеть — нельзя невозбранно идти против Рода Тайау, считать, что можешь играть им, как мячиком.

Одна из женщин предложила вывести их в общий круг Асталы и убить там — пусть видят все, что мы не покрываем виновников. В круге нельзя сделать смерть очень медленной, возразили ей. А эти — особенно Чинья, мать еще куда ни шло — заслужили смерти не только жестокой, но и весьма долгой.

Неожиданно старший внук Ахатты сказал: нет. Ни круга, ничего такого не будет. В конце концов, она принадлежит брату, а он сказал — мне все равно, решай сам. Значит, она моя полностью, и решение приму — я. И, сквозь зубы, ожидая возражений, обронил: мать Чиньи будет жить. Отправить ее на окраины, пусть перебивается, как сможет. Но не из Асталы, не к людям, которые ни о чем не знают. Ей будет куда тяжелее помнить, что натворила дочь, и она сама воспитала такую. Думаете, это слишком легко?

Обвел собравшихся взглядом таким же яростным, как у младшего, когда тот отстаивал что-нибудь. Возражений так и не прозвучало.

К подножью Хранительницы Чинью привел вечером — один, без синта или иных сопровождающих. Та безучастно шла рядом, бежать не пыталась. На полдороги остановился, развернул ее к себе, спросил, глядя в глаза:

— Тебе уже все равно. Скажи честно — все действительно так, как ты рассказала? Никто тебя не подкупил, чтобы навредила нашему Роду?

Та опустила лицо и помотала головой. Тяжелые кольца волос будто клонили голову к земле — так и шла дальше, не поднимая лица. На ступенях их уже ожидали служители, готовые принять девушку. Он отдал приказ одному из них, и тот повиновался; скоро вернулся с чашей, протянул Къятте, не в силах согнать с лица удивление. Тот не обратил внимания на служителя — хоть бы тот явился синий в полосочку, все равно. Смотрел только на Чинью.

— Пей! — подал ей чашу. Девушка протянула руку, но та задрожала — не удержит. Тогда он прислонил чашу к ее губам. Чинья едва не захлебнулась, делая глоток — спазмом пережатое горло не принимало питье; но второй глоток вышел легче, и скоро она уже пила покорно, из чужих рук, будто собственные ее не были свободны. Потом подняла голову, вытерла случайную каплю над верхней губой. Огляделась — зрачки больше радужки. Еще ближе придвинулась к единственному знакомому здесь человеку.

Служители стояли рядом, одинаковые в черно — белых длинных одеждах с вытканными на подоле языками пламени. А Чинья вцепилась в его запястье, намертво; пальцы можно разжать, но зачем? Глаза девушки, уже замутненные дурманящим напитком, смотрели в небо. Она почти не дрожала — только изредка крупная судорога сводила тело… и оно тут же расслаблялось. Скоро Чинья совсем успокоится — велика власть айка.

— Пошли, — потянул ее за собой. Вверх по ступеням.

Вечер пришел слишком быстро. Рваные, неприятные облака грязно — бурого цвета, теплый ветер, пахнущий болотными испарениями… Пусто вокруг, и на стене чужого дома догорает солнечное пятно.

Держал на ладони бронзовый кругляшок. Танцующая фигурка, радостно вскинутые руки, перья на голове. Орнамент из птиц по краям. На подвеске была только пыль — кровь не попала. И не пострадал вычурный чеканный узор.

И цепочка легко порвалась под пальцами, когда нагнулся снять украшение с шеи мертвой.

Он видел эту подвеску у северянки, невесть почему запомнил. Знал, что она расплатилась с Чиньей своими ценностями, теми, что имели смысл и в Астале тоже. Но все, что не пошло на покупку грис и Солнечного камня, Чинья спрятала в сундучок, а эта — висела на шее. Чем-то понравилась, значит, раз решила не просто надеть, но сразу. Или это не плата, а подарок, и раньше получен? Вот тебе на память безделица… дорогая подруга. Едва не ударил подвеской о стену, с силой — чтобы искалечить фигурку-танцовщицу. Удержался, вдохнул глубоко. Такие выходки больше пристали младшему.

…Когда тот спросил, почему Чинья это сделала, пришлось ему сказать. Къятта боялся, все равно станет ее защищать, может, несмотря на рану, попытается выбраться на домашний совет — не стал. Къятта не смог в этот миг посмотреть ему в лицо.

Зашагал к пристрою у Дома Звезд — северного мальчишку вернули туда. На этом настоял дед, не захотел, видно, давать пищу для пересудов — мол, у этих сбежала заложница, а Шиталь молодец, хорошо охраняла! Знали бы, какой из нее охранник. Если бы не блажь младшего, который тогда просто ушел… А сейчас их Роду пришлось выворачиваться наизнанку, чтоб доказать — нет, мы не убили северную девку втихую!

Спасибо, нашлись свидетели, видели, как она скакала на грис. Кауки, правда, заикнулись — мол, неизвестно, кого те ваши свидетели видели, волосы и покрасить можно. Но она ехала по землям Тарры, это уж чересчур сложно для обмана. Хоть что-то хорошее во всей этой истории…

Стражники-синта, двое, скрестили было копья при виде приближающейся фигуры, но узнали, останавливать не рискнули, и он вошел беспрепятственно. Живая изгородь отделяет пристрой… мелкие розы цвели, пахли приторно — сладко, нежно. Захватил пятерней, рывком сбросил с куста несколько бутонов и листьев. Северный мальчишка спрятался в каменный короб, надеется, это его защитит. Эсса… акольи, крадущиеся по ночам, трусливые, злобные. Акольи боятся дневного света и воют громко только собравшись стаей.

Закаменело лицо. Чувствовал — будто все мышцы на нем свело, не знал, сможет ли говорить.

При виде него сидевший на скамье северянин вскочил. Къятта не стал приближаться к нему — акольи стоит держать на расстоянии хлыста, они даже стрелы не заслуживают.

— На! — швырнул на покрывало кровати подвеску.

Айтли не успел испугаться — южане двигались слишком быстро, не сразу сообразишь, что зачем. Главное, это не Кайе. К тому же червячок навроде орехового ворочался, жевал сердце беззубыми челюстями. Когда гость вскинул руку, Айтли только моргнул удивлено. А потом заметил подвеску — бронзовая, веселая, смуглое солнышко на покрывале. У юноши вмиг все замерзло внутри.

— Этле… — едва шевельнулись губы.

Южанин повернулся к выходу, черная коса дернулась ядовитой змеей.

— Стой! — шепотом, но таким — будто отчаянный вопль. — Что с ней?

— Не знаю, — вышел, не оборачиваясь, только золотое кольцо у основания косы блеснуло напоследок невыносимо ярко.

Сердце подсказывало — жива. Но подвеска — откуда?! Айтли рванулся следом, в коридоре было уже пусто; северянин выбежал на ступеньки, увидел мелькнувший силуэт у живой изгороди — через миг плети дикой розы скрыли южанина. Юноша побежал следом, едва не натолкнулся грудью на древко копья, выставленного одним из синта. Опомнился.

“Крылья мои слабеют,

Вижу солнечный дом, там рады каждому гостю.

Далеко земля остается —

Только белый цветок растет у порога,

Только золота зерна плывут по воде…”

**

Селение в землях Уми

Восемь весен назад

— Давай-таки все переедем поближе к прочему люду, — пророкотало над ухом. — Там дом хороший, подлатать, и еще куча народу влезет, а у вас, верно, и другие дети будут. И у малышни этой.

— Нам лучше тут, на окраинах, — сказал Тахи. — Но вы-то можете переселиться.

— Э, нет, для троих тот дом слишком большой, — ответил ему собеседник по имени Утэнна. — Да и как мы без вас?

Тахи лишь улыбнулся. В одних штанах, с волосами, по-северному завязанными в хвост, плел рыбачью корзину — подле деревни тут было озеро, обрамленное камышами. Ставишь такую плетенку с узким горлом, а наутро одна, а то и несколько рыбин. Только вот корзины упорно выходили кривобокими: рыбам все равно, а Тахи обидно.

Он давно уже не походил на того блестящего воина из посольской свиты Юга. И плечо теперь не украшал темный контур, водяной тритон: по большей части оно было перевязано полотном, скрывающим бурый след от ожога. Знака у Тахи не было больше: слишком уж яркое свидетельство, откуда он сам. Тахи никогда не говорил об этом, но Соль знала — единственное, о чем он жалеет. Южане ценили семью, но родовой знак был далеко не у всех. Хоть Тахи и был извне принят в Род, потом это не имело значения. Даже напротив — принятые больше гордились: значит, достойны. А лишены знака только изгои, преступники.

— Будет слишком много вопросов, если оставить, — сказал он, и с того дня об этом не заговаривали.

Жили в отдалении, не в самой деревне даже, в четверти часа ходьбы от нее. А сейчас Утэнна пришел с известием — опустел некий дом, хозяева перебрались в другое селение, и отшельникам предложили стать новоселами. Не просто так предложили, конечно. Хоть и считали их всех чудаками, больше ни у кого в деревне Силы не было, а Соль еще порой помогала местному знахарю.

— Они удивляются — мол, и сами вы упорно держитесь на отшибе, опасно же это, и ваш мальчишка растет, как трава дикая, в деревне за ним хоть присмотрят.

— А что за ним присматривать, это он лучше нас всех все вокруг замечает, а серьезной опасности тут нет. Успеет еще стать привязанным к дому.

— Ладно, не хочешь, не надо. А где жить — мне без разницы, — ответил Утэнна.

Поднял руки — ладони широченные, словно лапы горного медведя, и сам на медведя похож, и голос низкий, рычащий. Обо всем лениво говорил Утэнна, словно о пустяках, давно не имеющих смысла. В волосах много весен назад проглянули белые нити, но сам выглядел моложе. Когда-то и он пришел с Юга, с дальних приисков.

С Тахи они познакомились на ярмарке в городке, именно Утэнна сманил молодую пару с собой в это небольшое селение.

Соль долго его побаивалась, пока не поняла, насколько доброе сердце бьется в этой суровой оболочке. Но даже когда опасалась, ничем себя не выдала: понимала, насколько он нужен Тахи. Это была часть его мира, Асталы. Утэнна, хоть никогда не был вхож в дома Сильнейших, не состоял в их свите или отрядах, говорил с Тахи на одном языке, знал те же молитвы, те же приметы.

Эти двое сразу сблизились, несмотря на большую разницу в годах. Но Утэнна не стал относиться к Тахи как к еще одному подопечному — все же оба повидали в жизни немало.

А еще юная пара с ним жила: Къяли, Киуте. У Киуте, казалось, одни глаза и есть на треугольном лице. Киуте была чистокровной северянкой, и мать ее родилась в зажиточной и сильной семье. Только ее любовью стал молодой человек из бедных, что близких совсем не порадовало. Когда его убили, она сбежала от родни, уже нося под сердцем дочь, и поселилась в предместьях Уми. А Къяли, тихий, худой, но жилистый, родился и вырос там, его родители были дружны с Утэнной. Оба умерли несколько весен назад от поветрия. Еще при их жизни Къяли встретил и полюбил Киуте, и все трое теперь были странной семьей, не связанной ничем, кроме взаимной приязни.

Земли, на которых стояла деревня, приграничные с Тейит, принадлежали Уми, но до главного города был еще долгий путь. Соль ни разу туда не наведалась, Тахи — лишь единожды. Здесь, в крохотном, стоящем вдали от крупных дорог селении, у них появился дом и все, что нужно для жизни.

…Некогда, в самом начале еще, Тахи предлагал Соль поселиться на севере, но она лишь качала головой, и трепетали перышки, украшавшие головную повязку: нет, там ты никогда не станешь своим.

К городку, где встретили Утэнну, вышли не сразу. Несколько раз подумывали остаться то в одном, то в другом поселении, но их пара вызывала чересчур любопытные взгляды, слишком дотошные вопросы. Тогда ночевали там, пополняли припасы и шли дальше. Однажды пришлось заглянуть и в лесную чащу. Соль сбила себе ноги в пути — горная серна, она не боялась и поросших травою равнин, но не привыкла бесконечно идти через леса, плотные, душные, то приветливые, то страшные. В лесу под темным покровом деревьев хозяйкой была зеленая тень. Влажность, а порой и прохлада, особенно после дождя, противоположные палящему зною открытых мест, исходящий от лесной почвы запах земли, мхов и сладкий аромат цветов. Папоротники повсюду, забивающие траву, деревья причудливой формы, покрытые свисающими плетями длинных гибких растений, порой пышно цветущих, порой покрытых ядовитыми шипами — а то и все вместе.

Солнце било сквозь прихотливую резную листву, а рядом, в темных сырых закутках, таилась бесчисленная яркая смерть. Смертоносным было многое — и невинные с виду пятнистые ящерицы, и огромные жесткие сколопендры, и змеи — тонкая быстрая тахилика и туалью, неповоротливый с виду.

По ночам лес наполнялся множеством голосов — от щебета и чириканья до хриплого рева. Соль жалась к Тахи, а он улыбался краешками губ — он знал эти голоса и любил их.

То, что так пугало любимую, было лишь отголоском подлинной чащи Асталы, было местами почти безобидными; здесь вряд ли погиб бы даже ребенок, понимай он хоть сколько-то лес.

И вот время прошло, и у них сын, и друзья — почти родичи, и все хорошо.

Когда сын родился, Тахи пообещал ему, что однажды возьмет его к Медвежьей голове, они будут идти долго-долго, но тот лично погладит по носу “медведя”. Слово свое он сдержал. Сыну тогда едва исполнилось семь, и это был последний их сезон в ставшем родным селении.

**

Тейит, настоящее

Седьмой день Огонек с Лиа переходили от селения к селению в низине, где растили сладкий тростник. Тут повсюду струилась вода, и порой дорогу им заменял широкий ручей — и узкая долбленка несла их от поворота к повороту.

Тростник пел, гудел на ветру разными голосами — низким, порой хрипловатым, и тонким, протяжным; он подманивал ветер, чтобы тот поселился в теле тростника. А потом кто-нибудь срежет стебель и сделает свирель-ули, и удивится, заслышав в трепещущем звуке жалобу ветра…

Лиа видела, как важно внуку знать — он может что-то и сам, и гоняла его без поблажек. Хотя везло им — немного больных было на их пути, сила Мейо Алей хранила людей этой низины. Или, может, поющий тростник хранил, приманивая покой переливчатыми звуками, отпугивая беду?

— Я люблю отходить подальше от города, — Лиа будто помолодела за эти дни, и взгляд стал мечтательней. — Тут дышится легче. Нет, я не о воздухе, — она улыбнулась, видя, как внук тут же начал принюхиваться — правда, ветерок и впрямь был очень приятным, доносил горьковатые запахи трав с пастбищ, пустых в этот вечерний час; небольшое стадо грис отогнали по ту сторону реки.

— Не знаю, поймешь ли ты… Я столько передумала после ухода дочери, — женщина устроилась прямо на земле, прислонившись спиной к еще теплому камню. Сегодня они замешкались и не успели дойти до стоянки, на которой их ждали, и собирались заночевать под открытым небом, поднявшись повыше, чтобы не мешали влажность и водная мошкара. — Знаешь, людей я люблю. Они бывают разными — хорошие, плохие, и так и сяк… Люблю все равно. Но Тейит… в ней тяжело, хотя все вроде бы по уму. Несколько поколений наших предков трудились, чтобы создать горное государство, в котором удобно жить. Да, удобно. Надежно. И нечем дышать… И речь не о воздухе, — Лиа замолчала, сунула руку в корзину, доставая лепешку, протянула внуку.

— Давай поедим. А то я что-то разговорилась. Тебе-то зачем это все, ты вырос вне этого…

— Рассказывай! — попросил Огонек, вытянулся на траве, на животе, глядя на бабушку снизу вверх.

— Я умею лечить, но в остальном не слишком-то образована. Однако могу сравнить народ здесь, на окраинах, и в самой Тейит, и вижу — воли у городских жителей все меньше. Рабочие муравьи… как ни горько такое произносить. Даже любви-то и нет почти, все больше долг или привычка. Соль моя вроде тихоней была, а велело сердце — и никто сдержать не сумел. Давно я не видала и тени таких. Что ж… Иначе слишком опасно в пещерном городе, чересчур буйные или желающие править мир под себя давно перевелись. А за тем, чтобы они не заводились на пастбищах или в поселениях земледельцев, строго следят. Заметил, как охрана смотрит на нас? А ведь кто мы, всего-то ходим и лечим, да еще с разрешения Лайа.

— Разве она разрешала? — удивился Огонек. — Атали говорила, она недовольна…

— Эх, мальчик. Была бы она недовольна этим всерьез, мы бы дальше Ауста не ушли. Да, ей это не нравится. Но ей… похоже, ей лень мешать. Что до поселений… Помимо стражи, людей с Силой там почти нет, тоже не зря подобное. Случись что, охранники всех вмиг положат. Даже в храмах… своя Сила служителям не положена, они лишь сосуды для проведения высшей воли! Когда-то было иначе. Смешно — у каменотеса или кузнеца Силы может быть больше, хоть она пригодна лишь для его ремесла!

— Но я сам видел, — мальчишка даже привстал. — Погоди, но как же огни, сияния эти все — я же видел!

— О! Ты сходи, посмотри, как фокусник развлекает народ, — рассмеялась Лиа. — Он тебя рыбу из-за шиворота достанет!

— Так это обман? — приуныл Огонек. Так красиво было…

— Обман-то с чего? Мастерство. Хотя, говорят, есть некие вещи, оставшиеся от предков… Изначально в Тейит многое было во власти служителей Мейо Алей и не только его, но их всех оттеснили. Умение управлять душами и мыслями среди камня слишком опасно… для других желающих править. А ты знаешь — ведь по сути жрецами был основан город — предвестник Асталы.

— Но в Астале у них Сила есть, я был в Доме Солнца, и это не фокусы! — возразил Огонек.

— Как у них там, я не знаю, но правят сейчас не они.

— Не они, — подумав, согласился Огонек. Он вспомнил, как Натиу привела его к служителям Дома Солнца и не просила — почти приказала разбудить его память… как потом Кайе вмешался в обряд и забрал его самого.

— Давай уже поедим, — Лиа улыбнулась внуку, доставая еще одну лепешку.

Огонек однажды спросил бабушку - неужто не боится ходить без охраны? Еще не договорив, понял - даже если бы и боялась, все равно бы пошла. Это он недавно по лесам бродил просто так, а тут дело другое. Лиа лечит людей; если человек живет в глуши, что же ему, помощи не оказывать?

Хотя, по слухам, таких как Лиа здесь по пальцам одной руки перечесть…

Ладно тут все же не слишком опасно. Как в остальных землях Тейит Огонек не знал, а в самом горном городе и на окраинах его преступлений совершалось мало. Законы севера были не мягче южных. Да и камень высасывал жизнь, люди чаще покорно сносили все, что им определила судьба, не пытаясь это изменить.

Правда, он сам видел, как Лиа лечила рабочего, которому проломили голову поздно вечером в проулке — виновник скрыться успел, и Огонек не узнал, нашли его после или нет.

“Перья” появились на закате седьмого дня. Три: два почти сразу развернулись и заскользили к горам, в направлении озера Туи, и одно, изгибаясь игриво, накренилось — и словно с огромного склона плавно поехало вниз, к полям.

Целительница с внуком едва — едва покинули лодку и перешли на другую сторону поля, где начиналась хорошая, ведущая к Тейит дорога. Тут и заметили гостя. Сбросив с плеч кожаные дорожные сумки, Лиа и Огонек остановились — и остановились их провожатые.

“Перо” было в рост человека длиной — нежное, полупрозрачное.

Люди вскинули головы. Прозрачное, легкое, дитя неба плавно покачивалось в воздухе, приближалось, чуть изгибаясь, и это походило на танец.

— Мейо Алей, и нет никого, кто бы мог отогнать, — простонал мужчина — проводник.

— Я видел дом после того, как “перо” покружило над ним. Груда обломков! И люди… Их кости раздавило, перемешало, — откликнулся другой, съеживаясь, будто хотел слиться с землей.

— Мимо лети, мимо, — едва слышно шептал первый из провожатых, не отрывая взгляда от плывущего в воздухе “гостя”.

Огонек покосился на бабушку. Она не выглядела слишком испуганной. От нее мальчишка слышал и другие рассказы, как “перья” не причиняли вреда. Просто покружатся, словно рассматривая, и улетят прочь. Разные — от руки длиной до роста двух человек. Никогда “перья” не гнались за людьми… просто некоторым не повезло стать у них на дороге. Знать бы еще, где проходят эти дороги…

— Мне всегда хотелось понять, думают ли они, понимают ли нас, — беспокойно произнесла Лиа. С запрокинутой головой следила за мягкими движениями “пера”. А оно приближалось.

Такое легкое, безобидное с виду.

— Уходим отсюда, — не выдержал провожатый. Он готов был бежать сломя голову, бросить и женщину, и мальчишку.

— Да-да, надо уходить, — Лиа стояла, прямая и напряженная, не сводя глаз с плывущего полупрозрачного чуда. — Но ведь что-то им нужно…

— И дикие звери приходят порой взглянуть на человека.

— Зверей нетрудно понять. — Морщинки обозначились на лбу женщины. — Впрочем, порой я не понимала собственную дочь.

Странное создание в небе остановилось, и не двигалось, несмотря на ветер.

Огонек, завороженный его покачиваниями, сделал шаг вперед… еще шаг, и еще… цепочка на шее и камень налились холодом, потом неподъемной тяжестью на шее повисли. Но подросток сделал еще движение, не сам даже — “перо” вело. Цепочка удавкой стянулась на горле… и лопнула. “Перо” качнулось над головой, почти коснувшись протянутых рук, развернулось и заскользило прочь.

Огонек остался, улыбаясь бессмысленно и счастливо.

— Мальчик! — Лиа выдохнула и глотнула воздух, будто все время до этого не дышала. — Как ты мог, мальчик!

— Я видел их раньше. Такие красивые, — выдохнул Огонек, не сводя глаз с уже пустого неба. Только птицы летали у горизонта.

Огляделся — люди стояли поодаль, шептались. Проговорил покаянно:

— Аньу, не сердись на меня. Они же… просто необыкновенные.

— Они красивы, — согласилась Лиа. — Я тоже забывала про все на свете, видя их движения. Да и сейчас повела себя глупо. Красивы, так необычны… Но они губят людей.

— Ты же сама сказала — понять.

— Если погибнешь, понимать уже будет некому. Когда не уверен, что другой тоже хочет договориться, да вообще тебя замечает, лучше изучай на расстоянии.

— Это не всегда возможно, — сказал Огонек, думая сразу о многом.

— Сумасшедший! О бабке подумай! Каково бы ей было смотреть, как тебя расплющит?! — закричал один из провожатых, качнулся было к мальчишке, потом попятился, встретив короткий взгляд Лиа. — У всех на слуху быть хочешь? — пробурчал он уже более мирно.

— Нет, — Огонек дернулся, прикрыл глаза ладонью от ставшего слишком ярким света. И обратился к бабушке, словно это она упрекнула: — Нет, аньу. Я… поступил глупо. — И попросил еле слышно: — Прости меня.

**

— И где это шляется твой муженек? — послышался знакомый надтреснутый голос. Белая Цапля стояла у входа в галерею, словно внезапно выросший сталактит.

— У него много дел, — Саати попыталась проскользнуть мимо, но старуха ухватила ее за край покрывала.

— Шляется, не скрывай! Я пришла навестить сына, и узнаю, что пятые сутки он проводит невесть где. А ты что за жена, раз он от тебя бегает? Да и неудивительно, твои цветочки уже отцвели.

Треснуть бы ее об стену как следует, подумала Саати. Только дай позлословить. Но Белая Цапля отнюдь не дура, и все зубы у нее на месте, а уж способность укусить ограничивается не только ими.

Только ближе к вечеру ей донесли, что Лачи появился — в своей голубятне. Поколебавшись — стоит, не стоит туда идти? — Саати все-таки выбрала первое. Она не вынесет, если муж снова исчезнет, не предупредив, ведь его клятая мамаша явится насмехаться. Белая Цапля не любила ее с самой свадьбы, и чем дальше, тем больше, осознав, что брак получился удачным. Ладно, к внукам питала некоторую привязанность. Хотя малышка Илику бабку побаивалась.

Голубями Лачи занимался с юности. Теперь-то, конечно, их тренировали другие, но он не потерял любви к этим птицам. Многие дивились, как быстро он передает послания и узнает новости, а весь секрет таился под птичьими крыльями.

— Ты хоть предупреждай, когда исчезаешь надолго. Твоя мать, разумеется, прибежала; ей только дай повод поиздеваться.

Лачи в простых тунике и штанах держал в руках голубя и смотрел на него так, что Саати ощутила ревность. К женщинам — никогда, а вот к птицам его…

— Смотри, какой он. Давно хотел таких вывести.

У рыжевато-белого голубя на голове даже не хохолок красовался, а целый венец из перьев.

— Этого я никуда посылать не стану, пока не получу еще пару десятков таких же.

— Только не говори, что все эти пять дней торчал в голубятне. Об этом давно рассказали бы и мне, и твоей матери.

Лачи с улыбкой вернул голубя в клетку.

— Ну вот, теперь можно домой.

— Ты в таком наряде выглядишь, словно огородник какой-то.

— А чем они плохи? У же меня будет еще уйма времени покрасоваться в вышивках и камнях.

— Повернись… у тебя и солома в волосах! И перо.

— Ну вот и украшение, разве не так?

Саати не могла на него долго сердиться, особенно когда Лачи отвечал якобы с веселым смущением, будто она говорит весьма приятные вещи. Словно жена пришла поздравить его с этим несчастным голубем и тем, какая у Лачи замечательная мать!

Они вышли наружу, спустились по узкой пологой лестнице. Тут наконец Лачи заговорил серьезно.

— Мне было нужно увидеться кое с кем, и кое-что поручить. Тебе я сказать могу. Постоим тут немного, у этой арки ушей точно нет, а дальше я не уверен. Из Асталы прилетел голубь с известием, что моя племянница сбежала — я начинаю ее уважать! — и ее не нашли, если по-настоящему искали, конечно. Есть с этим прямая связь или нет, но Кайе Тайау был ранен, и похоже серьезно.

— Но раз он выжил, какая нам разница?

— Может, и никакой. Только ровно в те дни полукровка свалился непонятно с какой болезнью, а теперь как ни в чем не бывало усвистел вместе с бабкой лечить очередных недотеп.

— Совпадение, — искривила губы Саати.

— Ты сама в это веришь?

— Я предпочитаю не строить дом на песке.

— В любом случае, в Долину Сиван отправился еще один голубь. Кстати, брат того, который тебе так понравился. Мне не хотелось обращать на Долину внимание южан так скоро, но на углях готовят, пока они горячие.

Теперь они шли проулком, мимо торговцев сушеными, засахаренными и печеными фруктами — свой товар продавцы носили в коробах, перекидывая ремень через плечо. Наверняка среди них были осведомители и Лачи, и Лайа, но раз муж не прервал беседы, то и Саати продолжила говорить.

— Но если ты все-таки ошибся насчет полукровки?

— Даже если и так, мы ничего не теряем. Главное не пустить их дальше самой Долины. Тогда просто будет небольшая ссора. Извинимся, найдем виновных. В первый раз, что ли, — он улыбнулся и торжественно протянул жене засахаренную дынную грушу, держа плод за воткнутую в него острую палочку.

— Элати к тому стойбищу дикарей вела рука судьбы. Полукровка действительно нам пригодился. Что ж, теперь осталось его подготовить.

— Но если ты все-таки ошибаешься, и тот южанин не его отец?

— А какая нам уже разница?

— А что скажет Лайа?

— Ах, да, моя дорогая обсидиановая подруга… Я ей все расскажу. Она будет в восторге!

**

Лес в землях Асталы

Погоня придержала грис, когда началось топкое место.

— Если эта ненормальная еще и утонет… — сказал один, выражая всеобщее мнение. Двое из отряда все же направились по едва заметным следам: не копыт, эти метки давно затянуло, но по обломанным веточкам, сбитым головкам цветов. Было не по себе — если девчонка снова поставит ловушку, болото не простит оплошности и преследователи погибнут наверняка. А объезжать топь, отыскивая, где беглянка из нее вышла — потерять еще пару дней.

Покричали на всякий случай, вдруг сидит где-нибудь на островке, не зная, куда податься? Но было тихо.

— Къятта велел проследить, но не изловить ее любой ценой, — решил старшина. — Сейчас самое сухое время, ей повезло: может, и выберется.

Все ужасы, какие только слышала о южных лесах, всплыли у нее в голове. От сидящих в засаде энихи до ящериц длиной больше человеческого роста, от хищных бегающих птиц до мохнатых пауков размером с корзину. И все они собрались сейчас в этом болоте. Этле тысячу раз пожалела, что покинула город. Все ее душевные силы уходили на то, чтобы оторваться от погони, обезвредить ее, но погоня запаздывала… теперь девушка была бы ей рада. Этле не дала бы забрать себя в Асталу, она бы сопротивлялась и скорее всего погибла… но не одна в чащобе, полной страшных звуков, опасных тварей и злобных местных духов.

О, теперь она припомнила сказки их южной опекунши, толстухи Ашиоль. Кого только не было там! Звероподобные злобные карлики с зеленой кожей, затаятся — не отличишь от пня! Одноногая женщина с клюкой, след которой указывает на золото, но заметит тебя — разорвет. Пьющие кровь призрачные летучие мыши с горящими багровыми глазами… А сколько духов незримых!

Этле едва не плакала от страха.

Когда поняла, что сбилась с дороги, перестав направлять грис, было еще светло. Трава тут казалась ярче — изумрудно-зеленой, то тут, то там высились кочки, и все больше попадалось засохших деревьев, кривых и маленьких. Грис стала бежать все медленней, потом заупрямилась и вовсе остановилась; девушка слезла, потянула своего скакуна за повод. Почва под ногами неприятно пружинила, будто Этле шла не по мху-травке, а по шкуре огромного спящего зверя. Пахло здесь странно и не слишком приятно — гниющей зеленью и чем-то еще незнакомым. Но запахи Асталы и без того утомили ее, привыкшую к горному воздуху, и Этле не придала этому особенного значения. Вскоре под ногам начало явственно хлюпать, обувь давно промокла, девушке становилось все холодней. Уже поняла, что попала в болото, но пыталась бодриться. Она понятия не имела, куда идти, перебираясь с кочки на кочку, с островка на островок. Выйти было необходимо — передергивало от одной мысли, что придется заночевать здесь, ложиться в эту травяную мшистую сырость. Да еще высунется какая-нибудь когтистая лапа…

Этле казалось, что она уже вечность бредет, ведя в поводу грис, и сама уже стала болотным духом, одиноким и мстительным. Увы, мстить было некому.

Небольшая птица пролетела над поляной, четкий абрис на фоне неба. Девушке показалось, что это голубь, и он был таким же, как те, которыми их снабдили в Тейит, как тот, что болтался у нее в клетке, привязанной к седлу. Таких голубей разводил Лачи, и в Асталу птице лететь было незачем. Этле едва не задохнулась от острой ненависти. Клятый дядюшка…

Вскинув голову, она взяла повод грис и пошла в сторону, откуда прилетела птица, глядя чаще вверх, чем под ноги. Под ногами чавкало и хлюпало все сильней, но это уже не пугало.

Кажется, чудо случилось, но не было сил радоваться. Следуя невидимым путем птицы, она все-таки выбралась на самом закате, и без сил свалилась не первое же встреченное сухое и ровное место. Мошкара, пауки, многоножки — какая разница. Поутру ее ждало еще одно чудо — дорога со знаком-отметкой. Глядя на него и на солнце Этле поняла, где находится.

Несколько дней миновало, с дороги девушка не свернула и никого не встретила, кроме одного раза — мимо прошагала вереница каких-то рабочих, шедших, судя по разговору, от селения до другого. Девушка отступила в заросли, удалось затаиться.

Теперь северянка сидела на причудливо изогнутом корне. Болота все еще тянулись неподалеку, но опасны были не более, чем утром приснившееся ночью чудовище. Впереди — если верить рисунку — оставалось полдня пути, и будет граница земель Асталы. Девушка впервые за долгую дорогу сумела облегченно вздохнуть. Рядом рос плод болотной дыни — большой, желтый с робкой прозеленью жилок, на прочном шипастом стебле. Уже переспелый, наверное.

Этле протянула руку, потянула плод. Он не поддавался, и она нагнулась к земле, двумя руками вцепилась в стебель, с усилием откручивая лакомство. Ножом взрезала кожуру, с наслаждением вгрызлась в прохладную мякоть, нежную, как пена. Плод оказался не слишком вкусным — довольно пресным и рыхлым. Этле отшвырнула недоеденную дыню и пристроилась подремать на мягкой кочке. Тихо было, и грис пофыркивала вполне спокойно. Этле поерзала на траве, устраиваясь поудобнее.

И сейчас лишь сообразила — у съедобных болотных дынь кончик острый, а у этой — тупой. Так плохо знала растения… а ведь рассказывала же Ашеноль о ядовитых, угощая брата и сестру местными фруктами.

Резь в глазах и спазм в горле помешали думать дальше.

**

Астала

Улиши несколько дней не выходила из своих покоев, и Киаль, узнавшая о сломанной руке, прорвалась к ней едва ли не с боем. Жена брата до сих пор была в этом доме чем-то вроде островка на реке: воды омывают его, выбрасывают то одно, то другое на берег, но не попадают вглубь. Служанки, которых Улиши с собой привезла, предпочитали болтать и сплетничать друг с другом, а не с прочими домашними, тем более не делились они секретами госпожи.

Но внучку хозяина дома они не посмели остановить.

Ступала Киаль бесшумно, но слышно ее было издалека: по звону браслетов, подвесок на поясе, или пришитых к подолу крохотных бубенчиков. Она не таилась — с чего бы? И все-таки застала Улиши с главной ее служанкой врасплох, ведь не только Киаль в этом доме носила браслеты. Приближенные Улиши тоже их любили.

— Не тревожься, ала, ты не потеряла способность иметь детей, — утешала служанка ее, сидящую на постели. — Все-такизря ты избавилась от него… ребенок бы упрочил твое положение, а рука… что рука? У кого не бывает вспышек гнева?

— Тебя не спросила, — холодно сказала Улиши, здоровой рукой обнимая себя, а больная висела на перевязи. — Хорошо, что я не успела сказать, вот дурой бы оказалась! Если бы он — ладно — не извинился, но вспомнил про то, что мне больно! Хотя бы на следующий день! Ну, пускай через день! Я не одна из его девок…

Она осеклась, заметив Киаль, неподвижно стоявшую у приоткрытой дверной занавески.

— Пойдешь доносить? — зло спросила Улиши. Сейчас она совсем не была красивой: растрепанная, бледная, с синяками под глазами и лихорадочными пунцовыми пятнами на щеках.

— Не пойду, — тихо сказала Киаль. — Не знаю, что он тогда сделает.

— А разве ты не мечтала от меня избавиться?

— Я пыталась быть твоей подругой.

— Конечно! Пригрев ту девку! — Улиши со свистом втянула воздух и вдруг разрыдалась, упав лицом на постель. Киаль постояла какое-то время, смотря, как суетится служанка, и тихо вышла.

Почти сутки металась внутренне, не зная, как быть. Къятте говорить в самом деле нельзя, но есть еще дед. Да и Улиши… может, ей нужна помощь? Но Киаль чувствовала, что не готова еще раз столкнуться со столь неприкрытым отвержением.

В конце концов она убедила себя, что не ее это дело. Что она знала о личной жизни старшего брата? Да почти ничего. Своих женщин он здесь не селил, не считая Чиньи, да и та была не его. Разные служанки в разное время интересовали его, но ненадолго. Хотя, как понимала по случайным обмолвкам, в городе и окрестностях у него всегда кто-то был, то одна, то другая. И Улиши не могла оставаться в неведении; она всяко изучила его лучше Киаль, которая, конечно, сестра, но живет на своей половине и даже младшему ближе, чем старшему, по годам уж точно.

Сами разберутся.

**

После домашнего совета Кайе дали сонное зелье, и тот проспал двое суток. Целитель ускорил заживление раны, однако не мог излечить ее мгновенно. Лучше уж пусть поспит для верности, ведь Кайе никогда не болел, может, снова пытался бы встать преждевременно.

Его сейчас опекала Киаль, ее единственную он соглашался терпеть рядом просто так, не ради перевязок. По два-три часа в день она проводила в смежной комнате, отделенной лишь аркой, смешивала ароматы, готовила очередную краску для губ или глаз, и напевала негромко. Присутствие девушки было вроде шелеста ветра в кронах, вроде журчания ручейка — можно про них даже забыть, но тишина не кажется давящей. Разговаривали мало, и о чем бы? Только в самом начале, когда рассказала о новостях.

— Северянку так и не нашли? — спросил, когда открыл глаза, увидел рядом сестру.

— Нет, — вздохнула Киаль.

— Что вздыхаешь?

— Она ведь может погибнуть.

— Туда ей и дорога.

— Тебе ее совсем-совсем не жалко? — спросила по — детски, возмущенно сдвинув тонкие черные брови.

— С чего бы.

— Чиньи тоже нет, — нерешительно продолжила Киаль.

— А… — отозвался вяло. — Как она умерла?

— Ее отдали Хранительнице.

— Это хорошая смерть, — помолчал. — А северянин?

— Он под охраной. Больше, чем прежде. Снова возле Дома Звезд.

— Но… — Кайе примолк, языком тронул верхнюю губу — настолько сильный запах цветов, которыми украсила прическу сестра, что кажется — сладкий привкус у воздуха. Продолжать разговор не стал. Но Киаль, вертя на пальце кольцо, сказала:

— Мне все не дает покоя ее побег. Этле никогда со мной не откровенничала, но все-таки мне казалось, близнецы любят друг друга. И она не просто решилась на такой риск, она бросила самого родного человека. Он же теперь… один.

— Тебе-то какое дело? — Кайе качнул головой, раздраженно отбросил пальцами слишком отросшую челку. — Чем меньше тут северных крыс, тем лучше!

Рана почти уже не беспокоила. Мазь, изготовленная умелыми руками целителя, тепло этих рук — и боли нет, и даже двигаться можно. Вот только вставать не велели ему, и он слушался.

В эту ночь ему приснился сон, воспоминание из давнего прошлого. Когда-то они с братом нашли в лесу кроличью нору. Это сам он услышал писк, и, не обращая внимания на попытки удержать, помчался искать детенышей. Те сидели, голодные, полумертвые — видно, погибла их мать. А они звали. Странно, что детенышами не успел закусить никакой хищник. Он убил их тогда — слишком малы, не годятся в пищу. Думал потом, каково это — ни души рядом, звать, и никто не приходит? Разве что смерть.

Понимал — только рана виной подобным воспоминаниям. Но прогонять их не хотел.

Как только разрешили подняться, направился к дому, где поначалу поместили заложников и где нынче оставался только один.

На сей раз Айтли не вскинул глаза на гостя с надменным своим выражением, которого уже достаточно было для желания шею свернуть северянину. Он лежал ничком, сжимая голову. Не пошевелился, когда Кайе встряхнул его за плечо.

— Что с тобой?

Не отозвался. Кайе расцепил его руки — холодные… сущий лед.

— Этле… — простонал северянин. Губы его были бледно — голубого цвета. А охрана… этим недоумкам довольно было того, что в комнате тихо.

Кайе высунулся за дверь.

— Кто-нибудь сюда, живо!

Охрана быстро разобралась, что происходит, позвала целительницу. Немолодая женщина прибежала, словно девчонка. Первым делом посмотрела на Кайе, испуганно и покорно. Юноша прочел в ее глазах “я понимаю”, и это его взбесило.

— Это щупальце сдохнет сейчас! Займись им, ну!

И вылетел из комнаты. Сел на пол у стены. Со злости сжал руку в кулак. Он и сам не понимал, почему причинила такую боль уверенность целительницы — это он что-то сделал с заложником.

— Я его и пальцем не тронул, ясно?! — повернув голову, крикнул он в дверной проем.

Он слышал про особую связь близнецов. Какая же тварь у него сестрица. Последнее дело, бросать своих, вот так — особенно. Наверное, сейчас она при смерти; вот прилетело и братцу.

А еще, как бы ни было тошно, Айтли напомнил другого, когда тот лежал на траве почти без сознания. Только у того все тело было в крови. И волосы — темно-рыжие.

Не меньше четверти часа прошло, и целительница высунула нос в коридор.

— Дитя Огня… Кайе-дани, он не умрет, и ему чуть получше, но сделать я ничего не могу.

— Ну?! — Кайе вскочил на ноги и мигом очутился рядом с кроватью Айтли.

— Что-то стряслось с его сестрой. Уканэ чувствуют людей… а близнецы еще и невероятно близки.

— Она мертва?

— Не думаю. Но ей очень плохо.

— Дура. Это я знаю. Ты можешь ему помочь?

— Мало чем… Погрузить в сон — и то, ему будут сниться кошмары. Сам он уйти не в силах сейчас…

— А эти, наши уканэ, могут?

— Не думаю… Связь близнецов большинству из них не по силам; вмешиваться — как раскалывать оболочку ореха, рискуя повредить ядро…

— Тогда прочь отсюда, и не мешайся!

— Я сейчас позову…

— Пошла прочь, и не смей рот открыть! — рявкнул он, и женщина поспешила покинуть опасное место.

Как только она ушла, Кайе присел на постель, всмотрелся в бескровное лицо. Айтли выглядел, будто уже расстался с душой. Целительница сказала, что ему легче — и верно, стонов не было больше. Но руки все еще ледяные. На запястье бьется жилка — единственное, что выглядит в эсса живым.

Целительница отступилась, признавая свое бессилие. А вот если умрет заложник? Не хватало потерять еще одного. Сестра сбежала, брат умер… повод к войне? Разве не этого хотел Къятта?

Взял руки лежащие поверх покрывала. Пригодно довольно смуглые, сейчас они тоже выглядели почти серыми. Руки, как у девчонки… интересно, каково жить, зная, что ты можешь защищаться только этой своей внутренней Силой?

— Это я решу, когда ты сдохнешь, — пробормотал Кайе, пытаясь отогреть эти руки. Он не умеет лечить. Но уж огнем поделиться может, даже с этим замороженным щупальцем. Пламя его принадлежит земле, огня в недрах хватит на всех! Ощутил, как, повинуясь невидимым волнам этого огня, начинает чаще стучать или замирать сердце мальчишки, и немного испугался, поняв, что лежащее перед ним человеческое существо совершенно открыто — моллюск без раковины.

— Идиот, — буркнул, непонятно к кому обращаясь. — Ладно…

Растереть кожу, заставить мышцы расслабиться… не так трудно. Легкими пощечинами вернул на лицо краску. Целители умеют лечить… но тут не лекарство нужно. Этим умникам и в голову не придет взять лежащего без сознания и как следует потрясти…

— Пусти, — наконец-то ожил северянин. Дышал он прерывисто, с усилием. Взгляд немного блуждал, словно у лежащего кружилась голова, и растерянности в нем было больше, чем страха. Кайе фыркнул и отстранился.

— Живой?

Северянин, похоже, никак не мог понять, где находится и с кем говорит.

— У меня вся кожа горит…

Наконец он сообразил, кто перед ним, дернулся в сторону:

— Что ты сделал?

— Да ничего. Пытался заставить твою рыбью кровь бежать быстрее.

— Зачем?

— Хоть я помогу, раз больше ты никому не сдался.

Айтли, кажется, вспомнил, сказал:

— Моя сестра… ей было плохо.

— А сейчас?

— Кажется, лучше… Раз и мне тоже…

— Значит, это благодаря сестре ты очухался. Ну и валяйся тут дальше, — Кайе поднялся.

— Погоди… — Айтли был еще очень слабым. — Ты и вправду пытался помочь?

— Еще чего! Всего лишь не хотелось, чтобы ты сдох раньше времени.

— А! — лицо его стало странным. Будто ни одно выражение не могло на нем задержаться. — Что же теперь?

— Хватит с тебя на сегодня. А то и впрямь помрешь слишком быстро, — зло сказал Кайе и вышел.

Рынки в Астале не пустовали никогда, но, когда приходили вереницы грис с севера или с побережья, торговля оживала необычайно, на общих центральных рынках особенно. Ни разу не обходилось без ссор — то кто-то кого-то обвесил, то кому-то подсунули плохой товар — а может, возвели друг на друга напраслину. Стража в оба глаза следила за спорами и даже драки допускала порой, лишь бы нарушение порядка не выходило за пределы разумного. А так… кровь горячая, можно.

Все началось с перебранки, и скоро ссора катилась камнем с горы, увлекая за собой все новые и новые камни — слова и лица. Охрана упустила момент, когда обычная склока переросла в общую потасовку. Стражи покоя Асталы честно делали, что могли, но их оказалось попросту недостаточно здесь и сейчас. Край площади уже был охвачен пожаром — не тем, от которого загораются трава и ветки, но тем, который сжигает сердца и разум. Счастье, что здесь не было оружия на прилавках. Ремесленники не носили ножей, но пояса с медными пряжками засвистели в воздухе, отлитые мастерами звери и птицы заговорили на разные голоса, загремели бьющиеся на черепки глиняные сосуды и поднялась пыль под множеством ног.

— Али…

Он рванулся вперед, помня, что перекидываться нельзя и помня, что это — хоть не его люди, но люди его Асталы. И убивать нельзя. Отшвырнув двоих, оказался в гуще свары — и протяжно, по-звериному вскрикнул, чувствуя запах свежей крови. Плевать было, кто зачинщик — виновны все, кто очутился тут, в чьих руках покачивался пояс или топорщилась палка.

Он раскидал драчунов, испытывая наслаждение и ярость, и сожалея лишь об одном — все быстро закончилось. Будто булыжник швырнули в воду, взлетели брызги — и все. Со стонами расползались покалеченные, присмиревшие.

— Прекратить, — раздалось с запозданием.

Юноша вскинул голову, подался назад. Прищурился от яркого солнечного света. Перед Кайе возвышалась всадница на грис — Халлики, в сопровождении не сестры на сей раз, а одного из молодых родственников. Тонкая, словно лиана, черная на фоне солнечного диска — лица женщины видно не было.

— Ты вносишь смуту больше, чем зачинщики драки. Это не твой дом, чтобы творить все, что угодно.

Кайе встряхнул головой, раздраженно убирая с глаз упавшие пряди.

— Это мой дом.

— Ты можешь распоряжаться своими, не смей…

Тоненько взвизгнула грис, отшатнулась от узкой черной вспышки. Перед копытами кобылицы образовалась обугленная выбоина длиной в человеческий рост — в камне. Молодой спутник Халлики схватился за чекели, но женщина протянула руку, останавливая его:

— Не стоит.

Развернула грис, еще раз внимательно просмотрела через плечо на юношу — внимательно, по-птичьи клоня голову.

— Поосторожней.

Умчалась.

Когда Ахатта получил письмо от Халлики, Киаль как раз пришла навестить деда. И, движимая любопытством, попросила показать свиток. Отметила, как заметно осунулся дед, явно не в силах равнодушно принять неприятности. Тихонько выскользнула из комнаты и отправилась искать Къятту. Как назло, его не было дома — тогда Киаль велела оседлать грис и поехала к реке, помня — он говорил, что направится туда. Ей повезло — Къятту она встретила по дороге, и рассказала о свитке, встревоженная не столько письмом, сколько выражением лица деда. А Къятта молчал, не спеша обсуждать новости.

— Послушай, — она потянула за руку старшего брата. Тот нетерпеливо откликнулся:

— Что тебе еще?

— Пока ничего не случилось всерьез, но Семь Родов уже настороже и готовы любую оплошность воспринять как угрозу. Если он снова… Он вел себя хорошо, когда Чинья жила. А теперь все посыплется, да?

— Я не знаю. Я не могу найти ему еще одну Чинью.

— Но разве девушек мало? — спросила Киаль, не веря, что она это произносит.

— О! — рассмеялся Къятта, будто раскусил горький орех, — Этого добра пол — Асталы! О Чинье он… заботился на свой лад. Считал своей, понимаешь? Не игрушкой, а — своей. Верил, что и он ей нравится, что она щебечет с ним искренне. Замену — не примет, не поверит уже. Она ведь чуть наш Род не поставила под удар.

— И что теперь? Как ты…

— Тень не режут надвое.

Поглядел поверх головы Киаль и сказал совершенно спокойно:

— Чиньи нет. Новую игрушку ему уже не подсунуть. Отослать его пожить куда-нибудь на побережье нельзя, некому там за ним присмотреть — я нужен здесь. Если он снова перестанет владеть собой, я и сам не знаю, что будет.

**

Только что прошел дождь, неуверенный, первый, только лишь намекая на скорый приход обильных ливней. Наброшенная на плечи белая накидка из кроличьих шкурок отлично защищала от утренней прохлады — в комнате тоже было очень свежо. А недавно никакие накидки не оказывались нужны, даже на мокрой земле приходил спокойный сон, даже в горах не было холодно. Ахатта лишь недавно начал осознавать — прошла молодость, да и расцвет сил остался в прошлом. Так некстати…

Да, старость всегда подступает некстати, и все же хотелось бы передать власть и уйти на покой в мирные дни. Но о покое еще рано, еще никто не смеет заявлять о смене ведущего — ни свои, ни чужие.

— Ты пошутил насчет того, чтобы брать его к нашим караванам, надеюсь? Это стихия, оружие, но очень легко повернуть его против самих себя… — дед чуть развел в стороны ладони — искреннее недоумение. — Тем более сейчас, когда он неизвестно как снова себя поведет.

— Я предложил брать его лишь в охрану, не развлекаться нападениями. И сейчас он вполне в здравом рассудке, таньи. Слова сестер Икиари мало что значат. Он просто справился с устроившими свару на свой лад.

— Я видел след от его Огня на камнях. В здравом, говоришь? Надолго ли? После смерти Чиньи… А с Халлики понятно без слов. Она ищет способ, и не она одна.

— Я долго думал, таньи. Ты же не считаешь, что я не в своем уме? Другого выхода нет. Он взрослый уже, и леса ему мало. То, что мы делаем за стенами Асталы-города — всего лишь способ не разрушить все в ее стенах. Кауки начинают развлекаться вылазками с тринадцати. Остальные — немногим позже.

— Ты перегрелся вчера на солнце, — раздраженно проговорил дед. — Хочешь разрушить все, на чем держится первенство нашего Рода. А оно держится не на безрассудной силе. Он съездил к реке Иска в четырнадцать… к чему это привело?

— Подумай, таньи, — уважительно, и одновременно терпеливо, словно непонятливому высокородному ученику произнес Къятта: — Сейчас он в себе, и такое может продлиться достаточно долгое время… может быть, я найду средство удержать его насовсем.

Встретил острый, почти враждебный взгляд:

— Вот как? И ты не боишься, что он ударит по членам кого-нибудь из Сильнейших Родов? Это тебе не река Иска с жалкой горсткой разведчиков Тейит.

— Пока на него еще можно влиять. Стоит помедлить… и он начнет устанавливать свои правила.

— Просто вызовешь бурю, которой опасаешься. И без того трудно поддерживать порядок — не ожидал, что мой собственный внук, которым я гордился, начнет разрушать то, что я создал!

— Не думаю, что сейчас кто-то выступит против нас. Они все же боятся его… и не знают, чего ожидать.

— Смотрю, у тебя все продумано. На все есть ответ. А что дальше?

— Дальше?

— Чего ты хочешь добиться на самом деле? — резко спросил дед.

Къятта не шевелился некоторое время, потом тяжело сказал:

— Я думал, только Шиталь подлаживается подо всех, чтобы ее не выдавили из Совета. Но, вижу, и ты готов… лишь бы не лишиться подобия власти. Хочешь прожить как можно дольше, и чтобы ничто тебя не тревожило? Ревнуешь к собственному внуку… ты уже склонен отдать его этой своре? Из-за навета вздорной бабы? Или еще чье-то слово понадобится?

— Как ты заговорил, — глядя в упор, произнес Ахатта. — Моя поддержка тебе уже не нужна? Собираешься тренировать его не только дома и в Круге… Что ты затеял в недалеком будущем? Кайе — пугало даже для Сильнейших, но, если я еще не выжил из ума, ты не намерен устраивать в Астале побоище. Значит, север? И как скоро, мой мальчик?

Ахатте показалось, что на миг в комнате вместо внука очутился огромный, вздыбивший шерсть волк с янтарного цвета глазами. Только на миг. Къятта заговорил:

— Север? Конечно. Только… — огромные силы тратил, удерживая то, что рвалось с губ. Не сдержался:

— Я всегда думал, что мать несет в себе чуждую Роду кровь… оказывается, не только она.

Встал, шагнул к выходу.

— Вернись! — опешивший от смертельного оскорбления дед ничего не успел больше.

— А пошел ты! — донеслось уже из коридора.

**

Срединные земли, семь весен назад

Все рухнуло в одночасье. Тахи наведался на ярмарку в соседний городок, по счастливой случайности не взяв с собой никого. Соль приболела, и сын решил остаться с ней, а Киуте ждала ребенка, и, хоть срок был еще не велик, тоже выбрала посидеть дома.

— Я один справлюсь, — заверил Тахи.

В городке, куда на ярмарку пришли сразу несколько караванов, он встретил былого товарища, одного из тех, с кем были в посольстве в Тейит. Коротким вышел у них разговор, и Тахи пришлось спасаться бегством. Но он успел понять, в чем его обвиняют.

— Я найду тебя, — глядя в небо, поклялся былой товарищ. — Я всем расскажу, и мы землю перевернем, пока тебя не отыщем!

Тахи слышал его слова.

— Они искали меня сразу, но не сумели найти, и поиски прекратили. И вот… я сам все преподнес им на золотом подносе. Теперь нам с Соль и ребенком надо уходить, и немедля. Узнать, где мы поселились, дело недолгого времени, собрать отряд тоже просто.

— Но ведь ты ни в чем не виновен! — воскликнула Соль.

— Кто бы стал разбираться…

— Нам придется идти с вами, — сказал Утэнна. — Мы жили одним домом, все это знают. Нас всех убьют, а перед тем наизнанку вывернут, дознаваясь, куда вы направились.

Тахи только вздохнул — он знал, что товарищ прав. Предвидеть бы все бы заранее…

— Мы же семья, — прозвенела Киуте. — Нам и надо быть вместе.

Сборы не заняли много времени. Решили: ночью стоит уйти, чтобы никто не заметил направления, не выдал бы их; переночевать неподалеку в лесу, а с рассветом продолжить путь, не мешкая.

— Нас будут искать обязательно, — сказал Тахи. — Надо уйти как можно дальше, чтобы найти не сумели. И чтобы вновь не наткнулись случайно.

— Мы можем перебраться через горы, — предложила Соль. — Поселиться на побережье…

— Я не знаю горных троп, — Тахи покачал головой. — Только перевал Уэйна, но он далеко и южане охраняют подходы. А на побережье часты страшные ураганы.

— Разве нельзя поселиться на горном склоне? — вступила Киуте. Тахи вскинул голову, улыбнулся:

— На западных склонах много пастбищ, стада грис перегоняют по мне неизвестным направлениям. Разве что забраться на каменистые пустоши, но там хорошо жить лишь сернам. Мало земли, все больше камень — горные кручи.

Он взял руку Соль и заговорил, обращаясь ко всем:

— Никто из нас не знает и пути к морю, да и горы у побережья коварны, порой шевелят хребтами. И дикари… В долине спокойней. Мы направимся к Югу — никто не подумает, что мы рискнем подойти близко к границам Асталы. И дикарей там гоняют, они научены страху. Найдем себе место в лесах, где-нибудь на развалинах; я знаю одни. Дети будут играть на фундаменте храма, представляя, что они герои давнего прошлого.

— В лесах, без людей? — спросил Къяли растерянно.

— Жить на чужих развалинах — счастья не знать, — буркнул Утэнна.

— Это не навсегда. Рано или поздно нас искать перестанут.

Они шли. Порой леса сменяла равнина с высокой злой травой, режущей незащищенное тело, — идти сквозь нее было сущим мучением. Там, где трава не росла, простирались каменистые пустоши.

— Успеть до времени дождей, — говорил Тахи, и подгонял своих спутников. Ему было жаль их всех — не только жену, но и совсем юную Киуте, и Къяли, постарше, но похожего на подростка, и даже медвежье — крепкого Утэнну: он тоже давным-давно привык жить в спокойствии и уюте. А вот сына жалеть не приходилось, тот усталости не знал. Тахи порой завидовал ему: настоящая лесная ящерица, карабкается чуть не по любым деревьям, находит съедобные растения и грибы быстрей всех, а если поселятся в чащобе надолго, то ли еще будет.

Солнце стояло уже совсем высоко. Жаркий воздух колыхался, струился, словно людей заключили внутрь одного из так любимых северянами кристаллов. Соль вытерла лицо веткой папоротника — больше ничего подходящего не попалось. Вопросительно поглядела на Тахи — она неважно умела определять направление, но в течение многих дней солнце вставало и садилось по ее правую руку. Шли напрямик, и расстояние между ними и землей южан сокращалось.

— Сколько еще идти? — спросила Соль, убирая с лица паутину и стряхивая ее наземь. — Мы уже близко к Астале…

— Не близко. Но и не так далеко. Скоро мы остановимся, мое солнце. Я хорошо знаю те места — спокойно, красиво. — Тахи улыбался. Как же она любила эту улыбку!

— Места близ границы Асталы спокойны. Когда-то неподалеку там был небольшой город, но леса поглотили его. Остались камни одни. Обломки храмовых стен обвиты лианами — издали не разобрать, где они, где выщербленные барельефы. Башня полуразрушенная…

— Мы поселимся там?

— Не в той башне, где-нибудь рядом. Жить в камнях уютно лишь северянам и летучим мышам, а мы… — смолк, немного смущенно поправился: А потом впереди в очередной раз блеснула светлая серебристая полоса, только очень широкая на сей раз, пахнуло прохладной свежестью. Птицы вспорхнули при их приближении, захлопали крыльями — столько было птиц, что на миг заложило уши.

Тахи оглянулся на спутников — зубы сверкнули в улыбке, моложе стало лицо:

— Это река Иска.

**

Астала, настоящее

Ежегодный праздник начала новых дождей на сей раз вышел чересчур пышным и неистовым — нехорошие предвестия наблюдали служители Дома Звезд, и люди старательно веселились, пьяным весельем пытаясь глушить тревогу. Сегодня им позволялось многое, и не один человек должен был встретить рассвет по ту сторону мира.

Не только разгул властвовал в Астале — и светлое веселье было, и женщины танцевали с цветами на площади; только зорко следила охрана, готовая мгновенно стать щитом, если людская масса хлынет на эту самую площадь, одержимая желанием хватать все подряд.

Кайе полусутками раньше вернулся из леса — наслаждением было впервые за долгое время чувствовать — тело вновь подчиняется полностью, и правая рука обрела былую подвижность. Не только человеком был в лесу — в теле энихи убил здоровенного кабана, и сейчас понимал — зверь еще не успокоился, его будоражит человеческий праздник. Но толпа притягивала и зверя, и человека, и он брел один, раздвигая толпу, как раскаленный нож режет масло. Просто смотрел, слушал и вдыхал запахи — этого было достаточно и даже чересчур много.

В грохот барабанов вплетался пронзительный звук длинноствольных флейт, умельцы, развлекающие народ, жонглировали огненными шарами, глотали и выдыхали пламя. Клубы ароматного дыма вздымались то тут, то там, ветер налетал порывами, разносил их над площадью. Повсюду были разрисованные углем, кармином и охрой лица, будто в отблесках пламени даже там, где пламени не было.

Все веселились. Даже торговцы не продавали выпивку и угощения, даром отдавали — а кто-то , напротив, от щедрости швырял им тройную, десятикратную цену.

Наконец зверь перестал дичиться, смирился с чужими прикосновениями, голосами, беспорядочным людским движением. Гибкие силуэты мелькали повсюду — выбирай не глядя, никто не откажет. А если и скажет нет — разве это не раззадорит хищника? Кайе стал частью толпы. Не очень уже понимал, что делает, кого обнимает, и какие руки обнимают его — и, кажется, среди них были не только женские. Вряд ли его узнавали в толпе сейчас, и знака не замечали; он был одним из многих. Ему сейчас было все равно, он наслаждался этой толпой, звуками, запахами, словно полной теней и добычи чащей, словно грозой и шквальным ветром. Кому угодно другому эта человеческая масса, разгоряченная, пьяная, несла опасность, но не ему.

Наборную застежку, скрепляющую полы безрукавки, он потерял еще в самом начале, теперь где-то осталась и сама порванная безрукавка, и золотом вышитый пояс; ненадолго на шее откуда-то возникла гирлянда цветов, но он, смеясь, разбросал их все, и последний сжег на ладони. Кажется, пеплом он нарисовал какой-тодевушке знак на лице, но она не противилась, она смеялась сама.

Словно кадку ледяной воды вылили на него, и замер, оттолкнув тех, кто был рядом. Показалось — мелькнула фигурка с распущенными волосами, с косичкой, спадающей на левую щеку. Таличе? Она-тооткуда здесь, среди готовых на все людей? Дернулся — увести. Потом понял — если и не почудилось, то опаснее всех для нее — он сам. Другие — не тронут. А если он хочет помочь, необходимо погасить это пламя, хоть поумерить его.

Рядом горланили песни. Нестройные голоса и звуки свирелей смешивались с рокотом барабанов.

Он отошел в сторону, к одному из массивных постаментов. Прислонился к большому камню с высеченными письменами. Каждый вдох причинял боль, перед глазами все было красным. Запахи, звуки… волна счастья ушла, теперь не мог этого выносить, и огонь жег изнутри. Впервые это было больно, и он ощутил ужас. Так не бывает… так не должно быть… Он попытался уйти от огня, но нашел безумного зверя. Зверь не желал покидать эту площадь, он еще не насытился, он рвался обратно. Остатками разума качнулся назад, в человека, и погрузился в бешеную пляску пламени. Но это не был привычный с детства огонь, этот хотел разрушить его самого — и разрушал, в отместку за попытку себя погасить.

Когда-то испытывал похожее… давно. Кровь текла по губам тогда… Къятта…

Он вскинул тяжелую голову, пытаясь разглядеть лица, найти хоть кого-то, кому под силу унять это пламя. Все лица отливали красным, и голосов было — не различить, только шум.

— Ты что? Не узнал меня? — прозвенело над ухом, и он сумел свести воедино плавающие пятна.

Улиши.

Ее рука все еще была перевязана, но в остальном она выглядела нарядной и возбужденной, ее кожа и волосы пахли сандалом и медом. Она засмеялась:

— Ты… ой! — он перехватил здоровое запястье молодой женщины, смотрел, не отрываясь — не в лицо, а на горло ее, где под кожей билась такая живая, такая алая струйка.

Улиши что-то говорила, но слов разобрать не мог. Кровь… близко. Улиши не из слабых, но ему противостоять не сможет. Оттолкнул ее руку, понимая — нельзя. Ни ее, ни кого-нибудь из Сильнейших и их приближенных. Брат… где он? Почему его нет? А эта все пыталась утянуть юношу куда-то в круг, в сердце людского сборища. Смеялась.

Отбросив руки Улиши, стал выбираться из толпы. Дальше от центра площади, дальше, туда, где не встретишь никого из Родов Асталы. И, оказавшись вблизи внешнего круга, там, где толпа была куда разреженней, ухватил кого-то первого попавшего и рванул кожу на его горле зубами.

Кровь обожгла изнутри, потекла и на землю, приглушая безумие, усмиряя боль.

Но слишком много кричали рядом; оттолкнул тело и двинулся дальше.

К Башне.

…Он пришел в себя в чужой маленькой комнате. Здесь было… прохладнее, что ли. Чужая Сила, хоть и запечатанная серебром, чужая кровь. Северяне, подумал без ненависти на сей раз.

Кайе не очень понимал, как и зачем он здесь очутился. Он шел убивать северянина? Или что? Недавнее начисто стерлось из памяти, оставив обгоревшие лоскуты. Стены Хранительницы под его пальцами… вот он стоит на Башне, возле которой, как и повсюду, беснуется человеческое море. Здесь тоже гудят барабаны, кто-то кричит. Сегодня Хранительница напьется досыта. Потом он видит небо, а после — лицо служителя, серое, перекошенное, и снова — трава в щелях между камней мостовой. И кровь.

А теперь на него со страхом смотрит северный мальчишка; значит, он сам уже дошел до Дома Звезд, не заметив этого. И огонь изнутри уже не так сильно жжет, можно дышать.

— Сними браслет, — велел Кайе.

— Я не могу, он запаян, — откликнулся Айтли; голос его дрогнул, но сам он не отшатнулся, и позу не переменил.

— Дай руку.

Айтли повиновался, только на миг рука дрогнула, когда пальцы, на которых еще кровь не засохла, коснулись его запястья. Что ж он так крови боится, с досадой подумал Кайе. Схватил его руку, пальцами подцепил край браслета, сжал сильно. Услышал испуганный полукрик — полувздох, но не поднял головы, он растягивал и сминал серебро, словно то было мягкой глиной.

Рывком сдернул то, что больше не напоминало браслет, поранив запястье заложника. Серебро вобрало в себя часть огня… еще одну часть. Но все равно оставалось много. Казалось, тело звенит изнутри, настолько тонкой стала оболочка. И больно… хотя такая боль уже не страшно, ее можно переносить. Языком тронул попавшую на ладонь другую, северную кровь, лизнул — на вкус она не отличалась от южной. Выпустил руку Айтли. Откинулся к стене, закрыв глаза.

Тут… можно хотя бы дышать.

Прохладные пальцы легли на виски. Прохлада потекла в вены, успокаивая… северная Сила, освобожденная. Легкая, прозрачная, как дождевые струи.

Дождевые струи… Таличе, вспомнил — и думал о ней.

Струйки весеннего ливня скользили по вискам, по лбу, по глазам… смывали алые пятна. Потом дождь кончился.

Открыл глаза, поднялся. Улыбнулся. Увидел — тень ответной улыбки скользнула по тонким губам.

— Я думал, на сей раз ты меня убьешь. Когда ты вошел.

— Я был на Башне, — сказал Кайе.

— Ты… кого-то сбросил?

— Не помню. Кажется, нет. По-моему, я чуть сам не спрыгнул оттуда. На, — Кайе поднял с пола, протянул то, что было браслетом.

— Зачем? Теперь его не надеть…

— Оставь на память. Я пришлю того, кто новый закроет.

— Но если решат, что это я сам?

— Не глупи. Твоя сестра открыла свой, а не превратила в смятый хлам.

Усмехнулся:

— Твоя сестра мастерица наводить ужас… а ты, выходит, наоборот?

Айтли кивнул:

— Это оборотные стороны одного и того же.

— Почему ты решил помочь?

— Потому что ты помог мне до этого, — оглянулся на окно:

— Что там, снаружи?

— Праздник, — Кайе добавил, заметив тревогу: — Сюда больше никто не придет.

— У тебя и на лице кровь.

— Я знаю.

— Если нужна вода…

— В Астале каналы на каждом шагу. Хотя сегодня вода в них не будет прозрачной.

Голос Айтли стал глуше, словно он боялся спросить:

— Об Этле… ничего?

— Я не слышал.

Кивнул на прощанье и шагнул за порог.

Ночь уползла, уставшая от света, движений и грохота. Рассвет висел блеклой дымкой, глядя на пустеющие площади и улицы, и сомневался, стоит ли ему спускаться сюда. Рассвету было не по себе.

Имма покусывала листик мяты, пытаясь прогнать привкус сладкого дыма во рту. Праздники ее не интересовали, но в том или ином движении толпы она видела очередные предзнаменования. Почти все время она просидела на постаменте возле черной стелы на краю площади.

Там, на постаменте, и нашел ее Ийа, протянул руку — идем. Уставшая Имма послушалась, она всегда слушалась, если дело не касалось ее личного мира.

— Ты видела его сегодня? Кайе? — и, не ожидая ответа, продолжил: — Я боялся, все закончится плохо. Но он подевался куда-то.

— Чего же ты ждал? И почему никому не сказал? — удивилась Имма.

— Я видел энихи, а не человека. Такого, который отчаянно нуждается в крови… и способен когтями искры высекать из камней. Я потерял его из виду и больше найти не смог. Искал.

Он какое-то время шел молча, и спутница не нарушала течения его мыслей. Пальцы ее подрагивали, как всегда — в воздухе после праздника парило много невидимых нитей.

— Имма, я хотел лишь мести старшему. Я вел себя, как дурак.

Молодая женщина изумленно воззрилась на друга, и руки ее замерли.

— Я не стал любить Къятту, — усмехнулся невесело. — Но мальчишка… — Шагнул в сторону и присел на медный край фонтана в виде ревущего оленя. — Когда он был мал, я пытался его спасти, потом пытался убить. А сейчас я не понимаю, что от него ожидать. Да, он смел, беспечен, живет полной жизнью, не признавая запретов — но ведь много таких, те же Кауки. Те же мои братья, чтоб им провалиться. Но он готов рискнуть собой ради других, пусть это просто детский гонор. Он доверился мне — врагу. И еще… я касался его души. Он плохо владеет собой, ему едва удается справляться с Огнем. Но он сильнее, чем я мог надеяться — я говорю про тело. Раньше я мог мечтать, что он сожжет сам себя. Теперь скажу — нет. Еще пока нет. Зато любого другого — и удержаться вряд ли сумеет. И не станет — он убивает, как дышит. После сегодняшнего праздника кое-кто не вернется домой именно из-за него.

— Тебе-точто? — растерянно спросила Имма.

— Имма, дело не в тех пострадавших; мы все — рядом.

— Но что тебя беспокоит? — молодая женщина положила ему ладонь на плечо. — Нас семь Родов. Неужто не справимся с одним, если тот бросит нам вызов?

— Ты сама готова его принять? Я уверен, что нет, и большинство среди ваших. Мы и так… тесно здесь, душно, ты понимаешь? Всех нас чересчур много, но мы будто приклеенные друг к другу, у Родов не хватает душевных сил или разума отлепиться от Асталы и основать что-то собственное, как было некогда. Мы соперники, нередко противники, но все наши действия — нападения на рудники и караваны друг друга, желательно сохраняя в тайне, кто именно виновник. Даже Круг стал почти игрой… И все больше разница между тем, что заложено в нас и тем, что мы делаем. Только Кауки живут полной жизнью, но их путь тупиковый, они зря пытаются твердить об истинном величии тех, кто пытался жить так же — и основал Асталу. Не они, разрушающие мир и себя, были родоначальниками, а те, в ком присутствовал здравый смысл и жажда жизни. Север боится нас, но не зря ли? Никуда мы не двинемся из этих лесов и болот. Или выродимся, или спалим все сами, наконец-то устав от этой бессмысленной возни.

— Ты хочешь, чтобы мы умирали? — Имма сняла руку, отступила от друга детства. — Чтобы южане всерьез воевали друг с другом?

— Я не хочу, — перевел дыхание. — Я умею учиться. Не испытываю отвращения, глядя на север. Они станут против нас вместе, потому что нуждаются, потому что им есть, к чему стремиться. Неважно, пусть это золото, Солнечный камень или земля. Я знаю, они многим кажутся крысами в подполе, муравьями, копошащимися в муравейнике. Но если муравьев направить, возникнет живая река, уничтожающая все на своем пути. А мы…

— Ты говорил о мальчишке.

— Да, — Ийа кивнул, помолчал, собираясь с мыслями. — Скоро вулкан проснется. И первыми погребет тех, кто на его склонах.

— Боишься?

— Разве я говорил об этом? — произнес, не скрывая досады. — Но чем дальше, тем тяжелее в Астале — воздух перед грозой похож на то, что сейчас здесь. Ни грома еще, ни молний… и туча вроде как далеко. Но тяжко, Имма.

Имма глянула на небо:

— Ты все еще настроен выполнить просьбу Къятты? Новолуние завтра.

— Какой бы дрянью он ни был, слово он держит, и иметь его в своих должниках очень полезно. Сейчас особенно. Только не ценой твоей безопасности, — Ийа повернулся к подруге, взял ее за руки:

— Ты сомневаешься, что это в твоих силах? Тогда стоит ли?

— Я обещала, — отозвалась Имма. — И мне самой интересно.

Ийа вернулся домой — после праздника видеть никого не хотелось. И не спалось — он встал еще затемно, не покидало смутное ощущение тревоги; услышал топот ног бегущего человека. Кто-то стрелой несся по дорожке их сада.

Крикнул ему — что случилось? Но гонец и сам бежал к дому Ийа. Только что прилетел голубь с письмом из долины Сиван.

Новости были тяжелыми — легкий лагерь разведчиков, охранявших найденный ими богатый “колодец” с солнечным камнем, оказался пустым, когда туда прибыли южане-рабочие. Точнее, ни одного живого человека не было в нем. Отчего разведчики умерли, понять не удалось. Северяне стояли поблизости, и равнодушно заверили, что убило их дыхание земли. “Колодец” оказался почти пустым, похоже, работы по его опустошению начались сразу же, как только смерть настигла южан.

**

Девушка поцеловала голубя перед тем, как разжать руки. До следующего дождя он улетит далеко. Письмо — клочок тонкой кожи — надежно привязано к лапке. Жаль, только два голубя у нее, два остались у брата. Птиц для связи им давал Лачи, но отец успел подменить их своими. Теперь весточка придет к действительно близким, а не лишь названными таковым.

Если, конечно, южане не устроили еще одну подмену, тогда и прежние письма оказались бесполезными.

Голубь описал полукруг над головой девушки и легко устремился на север. Недавно такой же, летящий из Тейит, вывел ее из топей… хотя нет, конечно, ее собственная ненависть вывела. И необходимость помочь брату. Остается верить, что он понял и прощает ее.

Этле поглядела на заросшее осокой озеро, по берегу которого ехала уже долго, задумалась. Как наяву представила, что на край каменного карниза садится птица, воркует, важно вышагивая туда и сюда. Руки человека снимают с ее лапки крохотный сверток…

А что потом?

Ладно, сейчас не стоит забивать себе голову лишним. Она миновала границу земель Асталы. Здесь, конечно, тоже опасно, может, даже опасней — нет никакого закона, и все-таки проще. Нападут — защищайся, и не думай, как и на ком это отразится.

И проводника можно найти, чтобы довел до Уми. Жаль, дожди начались, теперь они будут всегда налетать до полудня, стихая лишь иногда, и холодными будут. А дальше станет теплее, но и ливни растянутся на весь день. Айтли хорошо, он под крышей!

Нет, хватит об этом. Лучше подумать, где взять припасы — купленные Чиньей кончаются, хоть почти не ела все эти дни. Да, Чинья серьезно ей помогла. Все-таки и на Юге есть добрые люди…

Вот и озеро позади. Добравшись до Уми, Этле отправит второго голубя.

**

Айтли за время жизни в Астале настолько привык прислушиваться к малейшему шороху, что поражался — как уши его еще не стали длинными, словно у зайца? В гостях у Шиталь он все же мог спрашивать и получать ответы, хоть порой и уклончивые; тут — не отвечали вовсе. Оставалось лишь подбирать обрывки чужих разговоров, а кто бы стал обсуждать серьезное при заложнике? С тех пор, как его вернули в обиталище подле Дома Звезд, Айтли узнавал хоть что-то по случайным кусочкам, долетевшим до слуха.

Вот и сейчас, несмотря на темное время, за окном послышались голоса. Легко мог слова разобрать, благо, дождь польет только к рассвету, заглушит многие звуки. Двое направлялись к тому крылу, где жил он. Говорили о чем-то весьма угрюмо. А ведь у них праздник сегодня… и сейчас еще, верно, длятся гуляния, хоть далеко заполночь. Узнали, что Кайе сюда приходил?

Но эти двое подниматься в дом не стали. Стояли под навесом у крыльца, освещенные факелами. Мужчина — его запомнил — Тарра, глава Рода Икуи. Высокий, плотный, видимо, очень сильный, с малоподвижным лицом. И с ним незнакомый кто-то .

Тарра говорил тихо, но голос его, низкий, рокочущий, был хорошо различим. Тейит, Долина Сиван, заложник… Южане, погибшие у месторождения. Дал охране приказ — строго следить, чтобы никто сюда не вошел.

— Его могут захотеть прикончить прямо сейчас, но пока еще рано. Мы должны все проверить, и, может быть, северяне выберут расплатиться иначе…

— Надо быть не умнее слизня, чтобы поверить в невиновность и щедрость эсса! — неприкрытая неприязнь звучала в голосе его спутника. — А заложники…

— Девочка очень кстати сбежала. Знала, я думаю. Несправедливо, что отвечать придется одному, — сказал Тарра.

Они прошли к выходу, бросив взгляд на его окно. Ничего не могли там увидеть, Айтли давно погасил лампу, а вот им свет факелов мешал всмотреться в темноту. Но все же Айтли быстро сцепил руки за спиной, словно отсюда могли заметить — на нем нет браслета..

Напрягся, готовый ко всему — но те двое ушли, и больше никто не появился.

…Видимо, были уверены, что он спит — иначе не стали бы так, в открытую… а впрочем, почему нет? — подумал. Он-токто? Услышит, велика важность.

Айтли долго стоял у окна после их ухода. Поначалу было как-то … никак. Он ведь с самого начала знал, что Лачи сделает что-то подобное. Только не думал, что настолько быстро. Значит, его охраняют, чтобы никто не ворвался… Сам — то он, по их мнению, беззащитен, беспомощен.

Повертел в руках испорченный браслет, спрятал его под циновкой. Сестра… едва не умер тогда, чувствуя, как ей плохо. Нет, она не могла сговориться с Лачи, его шпионами, и покинуть город, бросив его самого. Что-то сделали с ней, вероятно — оттого и решилась бежать… Может, хотела помочь и ему, просто свалилась без сил, выбравшись из Асталы? Как она вообще сумела снять браслет, покинуть город, оторваться от преследователей? Мог расспросить Кайе, ведь мог — побоялся, заранее решил, что тот не ответит. Айтли прижался лицом к стене у окна, все плотнее, до боли, наказывая себя за глупость и бездействие.