Словами огня и леса Том 1 и Том 2 (СИ)

Дильдина Светлана

Словами огня и леса. Часть 1

Пролог

Птица синеголовка считала лес бесконечным. Сидя на ветке у самой реки, она видела взлетающих подруг, чье оперение также отливало оранжевым, голубым и зеленым. Слышала чуждые лесу голоса и на всякий случай остерегалась, хоть и не знала, что перьями таких, как она, украшали человечьи наряды.

Но сейчас людям было не до птиц. Они, приминая береговые цветы, стояли друг против друга и говорили громко, размахивали руками. Синеголовка не понимала, что они ссорились, но сообразила: может подобраться близко, все равно не заметят.

Поэтому она перелетела на другую ветку, потом еще на одну, описала круг, почти касаясь хвостом голов. Но ни у кого тут не оказалось в руках или раскрытой сумке лепешки или чего-нибудь другого съедобного. Зато на земле у их ног стояли невысокие ящики, в которых тускло поблескивали золотые зерна.

Пока птица искала пищу, что-то говорил самый младший из спорящих, еще не достигший даже расцвета юности. За его спиной замерли несколько человек старше годами, вооруженных, и они молчали.

Младшему ответил один из мужчин, стоявших напротив, с собранными в хвост волосами. Голоса, изначально недобрые, вскоре преисполнились ярости.

От людей не получишь хорошего, знала птица. Они и между собой-то не ладят. Синеголовка вернулась на свою ветку и смотрела, как завязалась схватка на полосе брода, как сыпались на дно утаенные золотые зерна и радугой вспыхивали летящие ножи.

А потом полыхнула трава на северной стороне, пламя пожирало подлесок, брошенные корзины, походный лагерь невдалеке; пламя охватило стволы и кроны, а затем перекинулось и на небо, враз потемневшее, потяжелевшее. Верховой пожар забушевал в лесу. Синеголовка на другом берегу вспорхнула, испуганная, и полетела прочь.

Черный дым взвился над кронами, рассыпая искры, загудел ветер. Уже и с самих туч сыпались искры, и падали горящие ветки — то тут, то там начинался новый пожар.

Люди на северном берегу пытались броситься в воду, но не успевали, превращаясь в живые факелы. Криков не было слышно за гулом и треском. Черные фигуры терялись в невыносимо-ярком пламени, и стволы были черными и тоже, казалось, шевелились, будто на том берегу погибал целый отряд великанов.

Дым доносился и на другую сторону, вызывал кашель, мешал дышать

Будь река менее широкой, не окажись берег довольно голым и галечным, вода не спасла бы, превратилась в кипяток или вовсе в пар. Дуй ветер в другую сторону, может, искры бы перенес, и заполыхали оба берега. Но сейчас на южном берегу, в безопасности, люди словно окаменели, и никто ни слова не проронил.

Как далеко ушел пожар, только птицы могли знать, да само небо. Но и так ясно было — даже мощные ливни не скоро вернут к жизни горельник, и через зеленую поросль долго будут проглядывать страшные черные остовы мертвых деревьев.

А мальчишка у самой кромки воды, у горящего берега стоял, опустив руки, и пламя его не трогало, и глаза его были пустыми.

В Доме звезд, как всегда, царил полумрак. Тут собрался Совет — по двое от каждого из Сильнейших родов Асталы.

Вспыхнули глаза нарисованного зверя татхе, ярче факелов — глаза из драгоценных камней; пора принимать решение.

Темный обсидиан — смерть, алый гранат — решение кровью, светлый янтарь — свобода. Отдать ли виновника северу, убить ли здесь — все равно капля обсидиана, а бросить алую, вызов на бой никто не захочет. Незачем это сейчас, устраивать схватку между родами Асталы.

Непростым оказался выбор для многих, слишком многое на весах: может, и будущее всего Юга, а не только личная неприязнь или выгода.

Каменные продолговатые бусины сыпались на гладкий пол, постукивая. Так мало надо, легкий перестук — чтобы решить судьбу человека.

Глава 1

Лес

Бахрома тонких ветвей вперемешку с прядями лишайника зашевелилась, разошлась — меж ними появилась голова. Человек высунулся из дупла в стволе старого дерева, осмотрелся, одной рукой зацепился за широкую ветку и ловко спрыгнул на землю. Мальчишка, еще не достигший юношеской поры. Длинные темно-рыжие волосы, спутанные чуть ли не до войлока, в траве и земле; чуть вздернутый нос. Нескладный и тощий, босой, на смуглой коже — поджившие ссадины и синяки. Из одежды — короткие штаны, изодранные едва не в клочья. И ничего с собой.

Он смотрел настороженно, с опаской слушал звуки вокруг, но уголки губ то и дело вздрагивали, пытались подняться вверх, выдавая, что улыбка ему привычней страха.

Поняв, что никого рядом нет, мальчишка потянулся всем телом, сорвал пару крупных почек с лианы, обвившей ствол, и отправил в рот.

Солнце брело высоко над древесными кронами, вниз света попадало немного, но ясно было — еще пара часов до полудня. Потом все заметней станет туманная дымка, уплотняясь с приближением сумерек. К утру влажное марево совсем сгустится, будет почти осязаемым, затянет все вокруг, чтобы снова растаять под солнцем. По туману в лесной чаще ходить тяжело, а леса здесь огромные — поэтому погоня, если она есть, спешит по его следу именно сейчас. А он… заспался, такое удобное дупло подвернулось — широченное, дно выстлано мхом!

Остается надеяться, что беглеца уже потеряли или попросту махнули на него рукой. Они же боятся леса…

Во влажном воздухе постоянно мельтешила мошкара, норовя облепить все живое. И сам по себе воздух, полный то терпких, то гнилостных запахов, шорохов, очень плотный, не позволял вдохнуть всей грудью. Сезон дождей закончился почти луну назад, но чаща все равно не просохла. В сыром, шелестящем подлеске мальчик заметил звериную тропу и направился по ней: в это время хищники спят. Но пустой тропа не была: то тут, то там по земле ползли огромные многоножки, мохнатые пауки или жуки с глянцевым пестрым панцирем. Под ноги мальчик не смотрел, однако ловко ухитрялся не наступить ни на кого. От шипастых лиан с листьями-ловушками тоже держался подальше — царапнет такая, и мучайся потом от боли.

Порой, чувствуя голод, срывал тот или иной стебель или откапывал съедобные корешки — на ходу, опасаясь погони. Духи леса, невидимые и неосязаемые, смотрели со всех сторон, то отступая, то окружая плотным кольцом, но он не чувствовал их враждебности. Как и там, на прииске — может, в другое время ему стоило остерегаться незримых, но пока мальчишка им не мешал. А вот тамошние рабочие от духов страдали: то один, то другой жаловались на недобрые взгляды из пустоты или чинимые неприятности.

Он помнил лишь последние полгода, и то было плохое время.

…Смотрит сейчас — вокруг лес, пятна света мешаются с пятнами тени, все живое, дышит, переплетаясь друг с другом: трава с паутиной, островки кустарника и юных ростков-подлеска, птичьи голоса и шум ветвей. Закрывает глаза — как въяве встают глиняные стены лачуги, где его держали, много тяжелой и грязной работы — отмывать золой и песком котлы, чистить рыбу, таскать неподъемные корзины. И наградой лишь пинки и тычки, в лучшем случае. Кормили его кое-как, на вопросы почти не отвечали, и понемногу он перестал спрашивать — зато начал бояться любого, кто подходил…

До сумерек было еще далеко, но становилось ощутимо прохладней. Потянуло сыростью — близость реки; слух уловил и шум воды по камням. Пить не хотелось, довольно было влаги, собиравшейся в розетках листьев, но он так давно даже не умывался толком! Подумав, мальчишка свернул к реке. Это была другая река, больше приисковой, совсем незнакомая, с высоким обрывистым берегом. Над ухом послышался то ли смех, то ли щелканье — и почти сразу из ветвей выглянула серебристо-черная мордочка зверька. Мальчик увидел огромные желтые глазищи: древесный житель казался озадаченным, в его лесной мир внезапно пришел человек! Рассмеявшись, мальчик подошел ближе, потянулся к ветвям; зверек перепрыгнул на соседнее дерево, но спасаться бегством не спешил.

Мальчишка вновь протянул к нему руку, медленно, чтобы не напугать, и вздрогнул: голоса почудились; женщина и мужчина что-то говорили друг другу, увлеченно и весело. Совсем близко, шагах в двадцати. Мальчик отшатнулся к замшелому стволу, прячась за ним. Погоня, все-таки разыскали? Или здесь кто-то совсем посторонний? Время тянулось медленно. Стало тихо, а потом будто бы снова заговорили, и угрозы в этом разговоре не ощущалось. Голоса были… знакомые. Они манили, как манит отсвет заката между ветвей, или запах свежевыпеченногй лепешки. Мальчик замер, пытаясь понять, и шагнул в сторону голосов. Те отдалились, и он зашагал быстрее, близко к краю обрыва, опасаясь их потерять. Он не понимал сам себя, но чувствовал — ему необходимо увидеть, кто это говорит, узнать…

Земля под ногами поехала, провалилась, и он полетел вниз, ударяясь о торчащие корни, упал в ледяную воду — течение было сильным, подхватило, приложило о камни. В первый миг он даже почти сумел встать, уцепившись за выступающий валун и ощутив другой коленом. Увидел, что река не особо широкая, хоть и бурная, полноводная — гребешки пены вздымались то тут, то там, словно спины рыб. Только бы удержаться… сведенные холодом пальцы соскользнули с гладкого камня, течение увлекло мальчишку, слишком тощего, чтобы противиться массе воды. То, что он умел плавать, уже не имело значения. Голодная река обрадовалась жертве, схватила мягкими губами, понесла вперед, собираясь раздробить добычу о камни-зубы дальше по течению. Он пробовал плыть, ну хоть развернуться, но лишь бессмысленно бултыхался в воде. Река охотилась — в отместку выловленных из нее за рыб. Скоро, нахлебавшись воды и весь в ушибах, он сдался и лишь пытался глотнуть воздуха. Течение потянуло замерзшее тело на дно, мягко и быстро.

Чьи-то руки ухватили его за волосы, дернули вверх, протащили по камням и бросили на берегу, как рыбу. Он закашлялся, приподнимаясь, выплюнул воду и снова упал на камни лицом. За спиной слышались голоса, и не те, что он слышал недавно в лесу; и точно принадлежали живым, а не призракам или духам. Говор был почти таким же, как у людей на прииске, но голоса чужими. Искали его? Или это те, с кем приисковые торговали? Те, кого они боялись? В любом случае, добрых к нему людей еще не доводилось встречать. Мелькнула мысль притвориться потерявшим сознание — может, уедут? Но нет. Кто-то подошел совсем близко, встряхнул за плечо.

— Ты живой?

Он скосил глаза, пытаясь рассмотреть говорящего исподволь; за прямой взгляд на прииске можно было получить оплеуху. Над ним склонился юноша парой весен старше, круглолицый, с неожиданно короткими волосами — до середины шеи, они лохматились во все стороны вроде меха на беличьем хвосте.

— Поднимайся давай, — скомандовал тот грудным, певучим голосом.

Спасенный пошевелился с трудом — встать не мог, и дышал-то едва: все горело в груди. Сумел только повернуть голову в другую сторону — и уперся взглядом в чьи-то копыта, гладкие черные ноги, мохнатый бок и седло. Верховые животные, лохматые, с узкой мордой и длинной шеей… на прииске их называли грис. Ему нравились эти безобидные пугливые звери: хоть способные раздвоенным копытом раскроить череп, но готовые смирно идти за любым, кто накинет на шею повод. Жалко их было.

— Ты кто такой? — снова раздалось над ухом.

Он чуть отдышался, но никак не мог собраться с мыслями, чтобы ответить, и на повторный вопрос промолчал тоже. И на вопрос, откуда и как очутился в реке. Зато сумел наконец рассмотреть, кто рядом. Если его и разыскивали, то не эти люди, числом около десятка. Они выглядели куда ярче и богаче приисковых рабочих и тамошней охраны — штаны и безрукавки из чистого светлого льна, цветные узорные пояса, золотые браслеты с камнями и без. На шее широкие ожерелья у кого нарядней, у кого проще. И никто не казался рад внезапной остановке, и не ощущалось в них никакого сочувствия найденышу.

“Плохо”, — подумал он, на всякий случай стараясь казаться меньше и незаметней. С другой стороны, что они сделают — изобьют? Не в первый раз. Не бросят же обратно в речку, раз вытащили.

Тот же, кто вытащил, единственный среди всех в мокрой одежде, как раз спорил с другим. Этот второй был заметно старше, но все еще молод, с блестящим браслетом выше локтя, собранными в косу черными волосами и резким недобрым лицом, словно из твердого дерева выточенным — и очень нехорошим взглядом Под ним хотелось не просто сжаться, но и вовсе врасти в прибрежные камни.

— Что, бросить его прямо тут?

— А тебе есть дело? Пусть идет, куда шел.

— Куда, если он ничего не соображает? Его такого первый же кролик сожрет!

— И что? Предлагаешь остаться здесь? — рубин — откуда-то всплыло название камня — на браслете выше локтя сверкнул алым, словно тоже гневаясь.

Младший лишь вскинул голову. На нем, единственном из отряда, не было вообще ни одного украшения.

— Не хочешь возиться — я сам разберусь, — сказал он.

Продолжать корчиться на камнях — показать, что и вправду беспомощен. Если поймут, что все с ним в порядке, может, позволят идти своей дорогой? Он поднялся с трудом, покачиваясь, растерянно оглядел всадников.

Лес за ними стоял над высоким берегом, сплошной стеной. Темные ветви шевелились, словно деревья надвигались на мальчика — и шептали, шептали что-то безнадежное и угрожающее. Все тело болело от ударов о камни, и грудь болела — нахлебался воды, и потряхивало от промозглого ветра — а ветер над рекой резвился вовсю, обиженный, что лес не пускает его в свое сердце…

— Может, али, отвезти его в деревню за скалой, там оставить? Пусть разбираются, чей он и откуда вылез, и лечат, если надо, — сказал еще один из всадников. — Тут же близко, меньше часа потратим.

Молодой мужчина с рубином на браслете подумал и согласился, хотя, кажется, будь его воля, бросил бы спасенного обратно в реку.

Пока все оборачивалось не так плохо. Если повезет, в той деревушке можно будет и вовсе остаться. Если же и там люди недобрые… то сразу сбежать, или придется снова жить как на прииске, выжидая удобного момента.

А его даже расспрашивать перестали, потеряв интерес. Быстро разошлись, устроились в сёдлах и двинулись вдоль берега. На миг мальчишка подумал, что его всё же бросят на берегу, но рука, что вытащила из реки, подхватила — и вот он уже сам в седле своего спасителя.

— Ух! — выдохнул, цепляясь за густую шерсть на шее грис. В первый раз сидел на ком-то живом. Конечно, грис носят тяжести, но все-таки немал вес двоих человек — справится ли? Понял, что сказал это вслух.

— Ты ничего не весишь, — засмеялся юноша.

Спасенный робко улыбнулся в ответ:

— Я впервые сижу на такой зверюге.

— И как, нравится?

— Она дышит, — сказал неуверенно, вызвав новый всплеск веселья у спутника. Заслышав голоса и смех, старший обернулся, брови его сдвинулись, но он промолчал.

У этих двух был одинаковый знак-татуировка на левом плече, золотой. Общий Род. Братья? Совсем не похожи, хотя, если приглядеться, угадывалось что-то общее в разрезе глаз, форме рта. И кого надо первым слушать, неясно — вроде старший тут всем распоряжается, но согласился ведь забрать найденыша с берега, хоть вовсе этого не желал. А у младшего — ни одного украшения. Значит, он беднее других?

Грис неторопливо семенили по тропе вдоль реки. Брод, как узнал мальчик, был совсем рядом; процессия выехала бы по дороге прямо к нему, если б не младший, заметивший тонущего.

— Все твои рыжие волосы, — говорил он весело. — Я решил посмотреть, что такое, кто бултыхается так отчаянно — человек или зверь? А тебя все несет и несет течением!

Мальчик слушал. Смотрел на шерсть грис, на дорогу, на темно-мохнатую стену леса — только не на реку, от нее уже тошнило. Чувствовал за спиной спутника своего — тело его казалось непривычно горячим: может, это у самого жар после холодной воды? А тот заметил, что найденыш понемногу завертелся в седле.

— Ты оклемался? Рассказывай.

Тон, хоть и дружеский, не подразумевал возражений. Что эти люди — не погоня за ним, да и вовсе безразличны к нему, мальчишка давно уже понял, так почему бы не рассказать? Подбирать слова оказалось непросто, на прииске с ним бесед не вели. Говоря, раз за разом пытался обернуться, чтобы обращаться к человеку, а не голове грис, пока спутник не стукнул его слегка по уху — сиди уже смирно!

Этот юноша казался проще остальных всадников. У него был шальной взгляд и живая улыбка, он откровенно забавлялся, наблюдая за своим “уловом”, но это не казалось обидным или опасным. Да и как бояться того, кто спас жизнь? За долгое время для мальчишки это был, пожалуй, первый человек, от которого не хотелось прятаться. Было немного жаль, что ехать им недолго, а потом навсегда расстанутся.

…Сильным он не был — при такой-то пище и жизни, но, к удовольствию приисковых, оказался выносливым, ловким и цепким. Полукровка, так они говорили. И без того-то никчемный, найденыш, подобранный неподалеку от прииска, без памяти и умений. Оборванный, грязный. Пусть скажет спасибо, что кормят, не выгнали в чащу хищникам на добычу. А сами не заметили бы, сядь рогатый ворон им на голову… Рабочие подобрали его в лесу, и охрана согласилась оставить — лишние руки не помешают, коль можно не церемониться. Что было до этого, память не сохранила.

На небольшом прииске на берегу речушки добывали агаты. Он полюбил эти камни, на сколе полосатые, чаще серые с лиловыми и белыми полосами и словно грядой древесных макушек. Всмотреться, и кажется — рассвет над обрывом в тумане. Но было не до разглядываний: если только пару раз за день получил подзатыльник, праздник, можно сказать.

Два десятка работников, а годных для продажи агатов попадалось все меньше, отчего старшины становились злее и злее. Еще бы, с каждой луной люди все больше задумывались, стоит ли оно того, или бросить опасное дело. Их тоже могли отыскать…

Лагерь переносили на новое место, но мало что менялось; начинали поговаривать, что местные духи сердятся, пряча ценные камни. Приисковые рабочие не были трусами, трусы не забираются в глушь, — но и они не всегда справлялись со страхом. Их злило, что он не боялся, а он не мог объяснить, откуда знает: незримые или хищники его не тронут.

Мальчишка не стал сборщиком — не доверяли. Думали, верно, что сделает где-нибудь тайник. Или просто считали глупым, не способным отличить камень от прошлогоднего помета оленька. Полукровка, этого довольно для презрения. Хотя он слышал как-то: в Чема, в землях, куда продавали агаты, полукровок немало, и ничего, живут. Но в людное место он не хотел. Но и один не хотел оставаться, и во время сезона дождей лучше было иметь крышу над головой. Поэтому он терпел. Поначалу, когда его только нашли, и вовсе мало что сознавал, потом… начал задумываться.

Ему полагалось бояться леса — во всяком случае, местные были уверены, что никуда найденыш не денется. Считали, он трудится здесь из страха. Он же с каждым днем все сильней понимал — темной чащи, где по словам рабочих сплошь хищники, змеи, ядовитые пауки и всякие прочие ужасы он не опасается вовсе. А вот оставаться на прииске сил больше не было.

Он сбежал ночью, прокравшись мимо охранника, и направился куда глаза глядят. Шел не меньше недели, днем держась подальше не только от тропинок и вырубок, но и от полян. Движение солнца по небу, или звезды, которые изредка видел в прогалах между кронами, словно подсказывали, направляли. Как будто была некая цель, просто он позабыл…

Вот и вся история.

— Не знаю такого места, — сказал юноша, озадаченно выслушав описание прииска. — Но они в наших землях. Ладно, это потом. С кем они торговали? Чема — это ж не деревушка.

— Мне не говорили, — отозвался полукровка, невольно сжимаясь — на прииске ответа требовали всегда, даже если его и вовсе быть не могло. Но спутник только глянул на небо, потом на запад, как бы прикидывая расстояние, хмыкнул, и велел продолжать.

На душе с каждым мгновением делалось легче. Угроза гибели отступила, незнакомцы ехали по своим делам и вреда ему причинять не собирались, и даже река постепенно из холодно-мутной становилась игривой, поблескивала бесчисленными искрами и словно уверяла — я всего лишь хотела позабавиться, не убить! Только вот голоса… почему так побежал к ним, позабыв про осторожность? Ведь знал, что на краю обрывов земля ненадежна. Кто-то настоящий говорил там, или все же духи позабавились? Или просто почудилось?

Брод переходили верхом, цепочкой; тонкие ноги грис ловко ступали на самые удобные камушки. Везущая двоих рысила последней — не из-за тяжести, двое подростков весили не больше взрослого мужчины, — но из-за разговора. Они заметно отстали от прочих, которые уже почти все собрались на другом берегу.

— Глянь, что там! — полукровка прервался, указал на изогнутый кедр, ветви которого лохматой зеленой тряпкой прикрывал длинный лишайник. — Это же человек забрался, или…

Он не договорил: спутник резко дернул грис вправо и сам отклонился, отчего все трое свалились на мелководье.

На берегу возникло замешательство, но всадник, еще не покинувший брод, вскинул руку и указал на ветви.

— Вон он!

Заискрился воздух перед подобравшимися людьми. Вспыхнул лишайник, и чье-то тело выпало из огня.

Полукровка даже не пытался уклониться от копыт испуганной встающей грис — он во все глаза смотрел вверх, а потом на упавшего. Тот приземлился удачно и тут же вскочил, из его руки вырвалось нечто вспыхнувшее острым бликом… полетело в сторону полукровки и его спасителя.

— Сдохни, тварь! — выкрикнул чужак.

Едва уловимая глазом белая молния сорвалась с руки, украшенной рубиновым браслетом — и человек упал мертвым… от одежды его поднимался слабый дымок.

Острый осколок упал на землю, словно сбитый в полете. Погас.

— Дурак, — раздалось над головой мальчишки негромкое, обращенное к кому-то другому.

Юноша с золотым знаком стоял неподвижно, словно перед ним с дерева всего-то сбили несколько шишек. А человек с рубином и бровью не повел, но лицо его было удовлетворенным. Он встряхнул руками и поманил к себе младшего.

Полукровка коротко вскрикнул и зажал себе рот руками, зажмурил глаза.

Спутник помог ему подняться и перестал обращать внимание, взял свою грис за повод и направился к остальному отряду. Мальчик помедлил и сделал пару шагов назад, но лица стоящих на берегу ему совсем не понравились и он решил идти уж лучше вперед. Так не хотел приближаться к этим людям, не хотел… Но они могли убивать издали.

На прииске давно усвоил — если избежать наказания не получается, веди себя покорно и тихо, тогда чужой гнев гаснет быстрее. Почему они смотрят так? Может, считают, что грис упала из-за него? Исподволь глянул — она идет, не хромая, это хорошо. Но кто знает, вдруг недостаточно… ведь только что человека убили за то, что он сидел на дереве.

Сердце колотилось где-то в горле, до тошноты. Смотреть мог только на спину юноши впереди — светлый, чуть желтоватый лен безрукавки. Но на этом холсте словно запечатлели живую картину, и она повторялась и повторялась: как человек падает с дерева в пламени — и валится навзничь мертвым. Мимо его тела вот-вот предстояло пройти.

Там уже стояла половина отряда, остальные обыскивали окрестности.

— Эсса, — говорил один из них, коренастый, постарше прочих. — Похоже, засада одиночная.

Запах гари забивался в ноздри, от него кружилась голова и все сильнее хотелось бежать, хотя теперь это было совсем уж бессмысленно. Странно, почему такой сильный запах, ведь не случилось пожара, всего-то черная проплешина среди ветвей…

Горячая твердая ладонь ухватила его за локоть, потянула вперед.

— Я сразу подумал, что это их крысенок, говор у него странный, — цедил слова еще один из отряда, высокий и темный, на него мальчишка раньше и не успел посмотреть толком. — И я же знаю деревню за скалой, рыжих там нет.

— Ну да, их, как же, — вступил другой, коренастый. — Где они его прятали и как притащили?

— В лесу и ждал, недаром оборванный весь! Отвечай, ну!

Чьи-то пальцы больно впились в его плечо — мальчик пискнул, словно зверек в ловушке. Втянул голову в плечи.

— Это же война, Къятта, — проговорил коренастый. Он казался скорее расстроенным, а не рассерженным.

— Отговорятся, как раньше. Кто тебя привез к реке? — спокойно спросил человек с рубином, переводя взгляд на мальчишку.

— Не знаю. Никто… я пришел с прииска. С запада через лес.

— Зачем и куда ты шел?

— Я… не знаю, — ведь и впрямь никогда не думал об этом. Было нужно, поэтому шел… куда-то .

— Один? — издевка была столь откровенной, что мальчик подумал — а стоит ли отвечать? Кажется, ни одному его слову не верят.

…По дороге сюда мальчик видел ихи, убившего олененка, и запомнил, какой взгляд хищник бросил на человека, стоя над еще целой добычей. Смерть из этого взгляда манила длинным когтистым пальцем.

— Что же, продолжишь за него заступаться? — усмехнулся Къятта, указав на мальчишку. — Приманка для идиотов.

Тот закрыл глаза, думая об одном — только бы не чувствовать боли. Только бы…

Юноша с золотым знаком фыркнул сердито. Волосы его взметнулись как от порыва ветра, хоть тихо было. Другой человек, высокий и темный, сделал пару шагов к лежащему телу и обратно:

— Он привлек твое внимание, али, добился, чтобы вы отстали от всех — так сложнее промазать…

— А еще он рыба, — ядовито сказал юноша. — А это жабры, — дернул волосы полукровки в сторону, открывая шею.

— Ты не знаешь, как он на самом деле плавает…

— Я знаю, что такое пороги. И вот это — унесет и слабым течением! — он снова качнул полукровку в сторону, тот был рад и такой высокомерной защите.

— Но, али… — попробовал кто-то начать.

— Он поедет со мной в Асталу, — еще недавно веселый голос стал глуховатым, и в нем послышались грозовые нотки.

— Не мели ерунды, — отрезал старший. — Доездились.

В его руке очутился продолговатый полупрозрачный камень, солнечно-золотистый. Полукровка растерянно глянул — и вдруг перед ним возникла спина в светлой льняной безрукавке, загораживая и от руки, и от камня.

— Хватит уже. Он мой. Раз уж подвернулся в реке и потом указал на этого…

— Но ведь можно дома проверить, подослан он или нет, и если да, то лучше нам знать, — подал голос старший из всадников. Он по-прежнему казался самым спокойным и рассудительным из всех. — Пусть неблизко, но мы теперь настороже.

Державший солнечный камень на миг нахмурился, а потом вдруг внезапно кивнул.

— Верно. Об этом я не подумал — лучше узнать, что в этой голове, — и указал на полукровку. Тот невольно подался назад, словно голову уже собрались отрывать. Может, и не выдержал бы, побежал — удержала легшая на плечо рука, тяжелая и горячая; это нежданный заступник полуобернулся, жестом веля Огоньку стоять.

— Разберемся, — тихо сказал юноша, то полукровке, то ли родичу. Грозовые нотки из его голоса исчезли.

Пока берег не скрылся из вида, мальчишка несколько раз обернулся, со страхом глядя на обугленное тело меж камней. Другие назад не смотрели.

По хорошей дороге — передвигались быстро. Когда небо окрасилось рыжим, остановились для короткого отдыха.

Полукровка прислонился спиной к высокому гладкому дереву. Бока, ноги и руки были все в ссадинах и синяках, больно и двинуться. Закрыть глаза и слушать, как далеко на ветвях переговариваются птицы-кауи. Трава успокаивающе шуршала, огромный жук с гудением приземлился на колено мальчика. Тот дернулся, охнул, стукнувшись о ствол. Сам себя выругал — дожил, еще от жуков шарахаться!

…Поначалу его хотели везти связанным, и чтоб звука издать не мог, но юноша с золотым знаком отстоял, разрешили так-только больше они не ехали вместе. Теперь полукровку вез тот, высокий и темный, и следил, казалось, за каждым вздохом. Теперь они двигались в середине процессии. Лишь на привале и смог немного расслабиться.

Идти было некуда. Люди, что спасли его, теперь внушали только страх. Как легко им отнять жизнь… Сквозь полуприкрытые веки мальчик видел, как его защитник что-то сказал одному из людей, и тот подошел к найденышу, протянул баклажку.

— Пей. Потом тебя накормят. Сколько времени ты не ел?

— Не помню, — прошептал, съеживаясь под тяжелым взглядом.

Человек чуть не силой всунул баклажку ему в руку и отошел. Мальчишка осторожно поднес деревянную бутыль к губам… попробовал пару капель, потом сделал глоток побольше. Пряный напиток теплом разлился в желудке, согрел все тело.

Свежий запах травы хола прервал его мысли — траву эту знал хорошо, еще до прииска, кажется, да и там ее сок использовали от мошкары. Сам пользовался в сырое время.

— На, возьми, — бесшумно подойдя, юноша протянул и ему пучок. — Иначе сожрут ночью.

И верно, ведь совсем позабыл, что дважды побывал в реке и с кожи все смыло.

— Спасибо…

Юноша сел рядом, прислонился спиной к тому же стволу. Последние лучи пробивались сквозь листву, падали на них, рассеивались в густеющей влажной дымке. Золотой знак на плече был теперь почти перед глазами полукровки. Словно свет под кожей: не то луковица, не то бутон со вписанной фигуркой человека.

— Что это за знак?

— Род Тайау, — юноша посмотрел на него озадаченно.

— Но что он означает?

— Возрождение. Единство с миром. Это давний символ…

— Твой род очень древний?

— Ну, не настолько… — он шевельнулся, устраиваясь поудобней. Рядом с ним полукровке было легче: единственная защита. И, кажется, довольно надежная.

— Что так на меня смотришь? — луч ушел, в полумраке тени блеснули глаза, и не только белки, но и радужка. — Спрашивай, если хочешь.

— Молния… белая… что это? — мальчик был не уверен, что хочет знать именно это. Но вопрос был единственным, который он не боялся задать о случившемся на переправе. И когда вспоминал, чувствовал — еще миг, его вывернет наизнанку.

— Чекели. Не видел?

Он вновь дружески улыбнулся мальчишке.

— Ты ведь не знал эту крысу, нет?

— Нет, не знал. Я… — мальчик сжался, вспомнив, как падал человек из горящих ветвей. Это первая смерть, которую видел — или просто не помнит?

— Он хотел убить тебя?

— Да. Он же сказал.

…И впрямь радужка юноши была странной — не просто синяя, но словно из мелких чешуек слюды, отчего казалась непривычно яркой. А у того, с рубином, запомнил — глаза желто-оранжевые, словно хищник смотрел из зарослей. Остальных и не разглядывал, не до того было.

— Убить… Но за что?

…Атакуя, тот человек выкрикнул “сдохни, тварь!” — и это вряд ли относилось к грис или полукровке…

— Может, за реку. Эсса же. Да ну их в болото, — засмеялся юноша. То, что произошло, не оставило на этом лице ни единого следа — ни страха, ни досады, ни даже злорадства. Беспечное лицо, ясное и веселое. Лишь царапина на щеке — от их падения на переправе.

— За реку? — переспросил, отчаянно желая, чтобы все оказалось шуткой, странной забавой, или вовсе почудилось.

— Дурак он, и все… — Фыркнул совершенно по-звериному. — Может, личная месть. Может, поручили ему. Но все равно они скажут — мы и представить себе не могли…

Призадумался и добавил чуть погодя:

— Один из посольской свиты, наверное. Послы были из Уми, а он примазался. Как бы иначе узнал, где поедем? Да ты что?

— Я… — говорить полукровке становилось трудней с каждым словом. — Тот человек со знаком, как у тебя…

— Къятта — мой брат.

Мальчик помедлил, собираясь с духом.

— Он сказал… что со мной будет?

Теперь замолчал его собеседник. Переламывал в пальцах тонкие палочки, затем сказал неохотно:

— Ведь нетрудно узнать, что человек думал и делал. Он сам скажет и не соврет.. да не дергайся ты. Для тебя это опасно только если и вправду тебя прислали эсса. Я не хочу этого.

— Ты сможешь меня защитить от расспросов?

— Нет.

Сказать правду меня не пугает, думал полукровка, прислушиваясь к стрекотанию птиц над головой — к сумеркам оно становилось все громче. Я-то скажу, но вот тот, с рубином, Къятта… он согласится с тем, что я ни при чем?

— Спасибо тебе, — сказал он вслух. — Я ведь не поблагодарил…

— Меня зовут Кайе. Тебя?

— Никак меня не звали. “Эй, ты”, — в лучшем случае.

— Но хоть что-то ты о себе знаешь?

— Пока я знаю только, что рыжий, — сказал найденыш. — И это не краска.

— Огонек, — засмеялся юноша, дотронулся до его головы, вставая. — Этот цвет не любят ни здесь, ни у эсса, а по мне хорошо.

— Огонек? — извернулся, пытаясь глянуть на спутника — назад, как умеют совы: — Пускай так…

Что мальчику дали поесть, он уже не помнил. То ли кончились силы, то ли что-то было в питье. Запомнил одно — чьи-то руки подняли его в седло. И всадники снова помчались куда-то , и постукивали о дорогу копыта покорных грис… Огонек спал.

Следующий привал был под утро. Полукровку опустили на траву и пристально следили за ним. Братья устроились неподалеку, поглядывая на неподвижное тело подростка.

— Ну что тебе на сей раз взбрело в голову? — устало спросил Къятта. И впрямь — как не устать от такого? Вечно как на ножах танцуешь, когда братишка рядом. Да и не рядом — всегда о нем думать, беспокоиться, не натворил бы чего.

Младший дернул головой вместо ответа. Къятта сделал длинный глоток из маленькой плетеной бутыли, взглянул на бледнеющие звезды в небольшом просвете средь листвы — скоро дом. Нарочно покинули Асталу, пока там находились послы, и вот… Продолжил, не думая, что слова подействуют:

— Нравится играть в неуязвимого? Доиграешься.

— Я помню про “щит”… дед прожужжал все уши!

— Я не заметил, чтобы ты ставил его.

Младший прикусил губу.

— Спасибо.

— Не благодари. У тебя лицо, будто мешок кислых яблок съел. Лучше скажи, зачем тебе это лесное пугало? Проверить его необходимо, но с чего ты с ним возишься?

— Он меня спас, между прочим.

— А ты его. Квиты.

— А почему бы нет? Занятный.

— Камушек на тропе подобрал… младенец!

— Да ну тебя. Этот… детеныш опасный? Скажи кому в городе, так вся Астала смеяться будет.

— Пожар был меньше года назад, у северян есть повод… да что там, повод у них будет и десять весен спустя.

— Ой уж, — прилетело в ответ тихое, но довольное. — Если через десять весен они смогут мне припомнить только это…

— Не тем гордишься! — Къятта помолчал и добавил:

— Северяне довольно умны. Даже в засаду направили одного человека. Двое уже заговор, повод к войне… А тут ничего не докажешь — даже посольство не северное, хотя любой младенец знает, что Уми уже почти вотчина эсса. И ладно бы так… — он потянулся, но не расслабленно, а будто перед прыжком: — Что бы сделал ты, желая уничтожить врага, которого нельзя или трудно убить в открытую? Подослать такого крысенка можно. Заметь, как-то очень уж вовремя он указал на засаду, словно того дурака подставили, или он заранее знал — и собой пожертвовал.

— Бред! И помню я про осторожность!

Пальцы старшего пробежали по золотому знаку на плече Кайе:

— А то я не знаю тебя. Уже про все позабыл. Другие только не забудут.

— Отцепись! — отбросил руку.

— Ну, пусть. Только пока подальше от него держись. А там выясним, как приедем.

— Хватит командовать! Я не ребенок!

— Ты? Ладно, сориться с тобой из-за лесного недоумка не хочу, — лениво откинулся назад, прислонился спиной к стволу.

Младший издал тихий звук, похожий на фырканье пятнистой куницы-кейли. Къятта взглянул на него сквозь ресницы — не знает, что сказать, но с поражением не согласится. Пятнадцать сравнялось пару лун как, но еще совсем дитя неразумное временами. И мог погибнуть уже много раз — а все такой же беспечный…

**

Восемь весен назад

Лодочка — круглая плоскодонка, плетенная из коры. Кайе любил плескаться в реке Читери, любил мчаться в лодке, лавируя между порогов. Река Читери опасна — глубокая, быстрая. Плавать братишке Къятта позволял одному, но развлекаться возле порогов — нет. Про любого ровесника младшего брата сказал бы — не справится с веслом, про Кайе — позабудет, что река смертельно опасна. Он же смеется, влезая высоко на деревья, смеется и разжимает руки, чудом еще не свалился ни разу. Или не чудом, а тем, что он — это он?

Пока старший был занят, не мог сопровождать братишку, тот придумал себе забаву — по одному из притоков Читери огибать часть земель квартала, какое-то время плескаться в безлюдной заводи меж больших валунов, а потом пешком идти обратно, уже через город. Лодку домой возвращали слуги.

Поначалу за ним следовал кто-то из синта, стараясь остаться невидимым, но мальчишка быстро вычислил слежку и на весь дом возмущался. Теперь его оставляли в одиночестве — все равно никто не посмеет тронуть, а сама река здесь уже безопасна, время ливней и бурного течения позади.

Ирисы, нежные, розовые и фиолетовые, росли на берегах Читери, оттеняя свирепые пороги. Но они росли и тут, у домашней маленькой пристани, на берегу неширокого притока. Мальчишка носом зарылся в чашечку цветка.

— Сладко…

— Пчела, — хмыкнул Къятта. Мальчик показал ему язык и с воплем ошпаренного ихи кинулся в воду, поднимая тучу брызг. Влез в лодку, достаточно ловко, учитывая, что смотрел куда придется, но не перед собой. На нем только передник был, с широким поясом — простой, лишь кайма узорная.

— Лягушка, — наклонился с мостков, отвесил младшему легкий подзатыльник.

— Ты меня назвал пчелой, — напомнил Кайе, облизываясь — на губах и кончике носа все еще оставался желтый след от пыльцы. Не только ирисы, половину цветов на берегу перепробовал.

— Сейчас выясним, кто ты! — Къятта положил в лодку весло, отвязал ее от колышка, сопровождаемый высоким заливистым смехом. И если бы младший только смеялся — вертелся, будто сел в куст чертополоха.

— Сиди спокойно, наказание мое! Перевернешься ведь!

— Ну и пусть! Ну и… ах! — Къятта как следует качнул лодку:

— Уймись!

— Да помню я всё! — фыркнул мальчишка. — Спокойная же река. До порогов все равно по этому рукаву не доплыть… — в голосе явственно звучало сожаление.

Оттолкнул лодку от берега, Къятта долго смотрел, как она быстро плывет, приминая огромные листья кувшинок — течение само ее несло, а веслом нужно было лишь подправлять курс.

Сегодня он получил послание, которое тревожило — неизвестный советовал ему быть в заводи, где любит плескаться младший, и наблюдать, оставшись незамеченным. Мол, сам поймешь, что и когда делать. Это могло быть злым розыгрышем — сиди, жди невесть чего. Но могло быть и правдой, а рисковать он не собирался.

И вовсе бы не отпустил младшего в одиночку, но тогда не узнать, к чему было это послание. Какое-то время подумывал деду сказать, но решил, что и сам разберется. Что может случиться на все еще быстрой, но уже спокойной реке, в их собственных землях? Да и люди почти на всем пути, их нет только в заводи, где любит купаться младший. Но туда придет сам Къятта.

Пешком по городу было бы ничуть не быстрее, чем плыть на лодке, и риск опоздать, поэтому Къятта вскочил на заранее оседланную грис. Он добрался вовремя, даже раньше, и успел не только занять удобное место, где его даже младший бы не заметил, но и начать волноваться. Но вот показалась и лодочка. Кайе заполнил ее кучей водных растений, плыла настоящая клумба. Вот он причалил к берегу, побродил по нему и с боевым воплем снова кинулся в реку, подняв тучу брызг. Потом еще и еще, потом начал карабкаться на один из больших валунов, торчащих со дна заводи. Вода быстро огибала их, пенилась, чистая — не то что в сезон дождей, когда несет всякий сор.

Ничего не происходило. Никто не появлялся.

Братишка плескался уже молча, пару раз обплыл вокруг валуна, направился к противоположному берегу — недалеко, в шагах не более тридцати, повернул обратно, и вдруг исчез.

Нырныл, подумал Къятта, но вокруг мальчишки вдруг вспенилось кольцо воды. Маленькая смуглая рука вырвалась наружу, словно хотела уцепиться за воздух, и скрылась, накрытая невесть откуда взявшейся волной.

Къятта добежал до берега, до стоящего на мелководье высокого камня, и с него стрелой бросился в воду, на середину. В несколько гребков добрался до мальчишки, ухватил его за руку, выдернул на поверхность. Тот махал всем чем придется, не сдаваясь. Не понял, что пришла помощь, глотнул ртом воздух и дернулся в сторону; удалось удержать, не дать снова погрузиться с головой.

Вода чуть притихла, все еще быстрая, пенная, словно в пороги попали.

— Цепляйся за плечи, — сказал Къятта. — Сейчас выплывем.

Братишка уже оправился от приступа ужаса, что беспомощен, игрушка реки. Возбужденно вертел головой. Ну, река, красивая, но глупая. Как же — вызов его силе и ловкости, а проиграть Кайе не сможет. Не должен, проигрыши не для него. Глупый зверек. За старшего держался цепко, но правильно, двигаться не мешал.

— Может, я сам?

— Уймись. Старайся держать голову над водой, и все.

— Ладно. А что это бы…

Къятте показалось, вода вывернулась наизнанку, встала волна, и в ней словно пасть распахнулась, мутно-зеленая, с тысячами брызг вместо зубов — прямо перед ним. Юноша растерялся, потерял управление телом и с головой ушел под волну. Там его подхватило, закружило, поволокло. Валуны гладкие были, не зацепиться, а вода бурлила, словно кипящая. Вынырнул и увидел, как мальчишка вскрикнул пронзительно, скрываясь под водой. Опять появился — глаза огромные, как луна.

— Ай! Танни! — и снова исчез.

Къятта нырнул сам, протянул руки, но ловил только плотные водяные струи. В панике метнулся вправо, влево, воздуха уже не хватало… мимо пронеслось что-то темное. Юноша успел ухватить за волосы ребенка, которого снова потащило водоворотом, всплыл и вытянулся между камней, упираясь в них. Притянул к себе брата, тот отплевывался от воды. Сам кое-как отдышался. Краем глаза уловил движение в прибрежных кустах на другой стороне. Человек? Или почудилось? Хотел позвать на помощь, но мелькнула мысль — послание было ловушкой. На них обоих. Или же нет? На берегу разберемся…

Если удастся выплыть. Теперь уже точно сомнений не было, что ярость воды не причуда самой заводи, а дело чужих рук. А потом их тела тут найдут и скажут — утонули в какой-то луже…

Держаться за гладкие валуны было все тяжелей, но так можно было хотя бы передохнуть. И от берега закрыт. На всякий случай — а вдруг молния чекели прилетит? Хотя это вряд ли, тем, кто это сделал, нужна естественная смерть потомков Рода Тайау. Или одного, а второй за компанию. Как же такую пару любящих родственников разбивать!

Зеленая пасть обдала брызгами, что-то дернуло за ноги, и он потерял опору, ударился головой, глотнул воды — изнутри обожгло грудь.

“Обойдешься!” — подумал он яростно, и рванулся наверх, к свету, который все не приближался, не приближался… а потом расступилась волна, и он только кашлял, забыв, как дышать.

Кайе держался на поверхности. Верно, тот, на берегу, отвлекся на старшего. Мальчишка смотрел по сторонам, стараясь не глотнуть носом бурлящую воду; временного исчезновения брата он не заметил.

— Танни, я… ой! — Кивком указал на пенные водовороты. Волны подскакивали, крутились, заваливаясь то на один бок, то на другой. Таковы пороги Читери. И такого не может быть здесь.

— А правда, что в воде духи живут? Говорят, их видят среди порогов.

— Те, кто тонут, и лохматую рыбу увидят, — пробормотал Къятта. — Говорящую…

Вода вокруг них снова стихала, но юноша уже знал, что это затишье перед следующим ударом. Он ждал, только удара все не было. Река бурная, но никаких зеленых пастей, и водоворот ослабел. Наконец Къятта сказал:

— Поплыли, только не мешай мне. Какой ты сильный и ловкий, покажешь на берегу.

— Я сам?

— Нет.

Легкий… как бы ни старался, ему не справиться даже сейчас…

Кто бы ни сотворил такое с водой, оставалось надеяться, к нему не придет подмога, тогда всё. Голова все сильней болела — ударился сильней, чем думал. Тяжелая коса ожила, некстати мелькала перед лицом. Мальчишка молодец, подумал Къятта. У него короткие волосы. Правда, за длинные держать удобней, и ловить, если что. Перед глазами все потемнело, только особо наглые брызги плясали. Противно. Бесцветная кровь у реки, алая лучше. Горячая. Если тот, на берегу, ударит еще раз, не выйдет у него ничего. Потому что мальчишка всхлипнул над ухом, глотнув воды; а Къятта не позволит никому тронуть его. Даже на расстоянии.

Осознал, что на твердой земле стоит, только когда уже от воды отошел и братишку на траву положил. В ирисы. Впился взглядом во взгляд — темный, измученный. И выругался чрезвычайно грязно, как ни разу не позволял себе в присутствии родных. Остановился, заметив на бледном лице ребенка явный интерес к сказанному. Обернулся — заводь была тихой, будто маслом ее полили. Только сейчас осознал, что выбирался уже из спокойной воды. Проговорил, оглядываясь по сторонам:

— Я видел здесь, на берегу, человека. Надо его найти.

В кустах неподалеку он отыскал тело. Человек умер недавно, его лицо потемнело от прихлынувшей крови, немного крови выступило из носа и ушей. Такое бывало, если надорвешься, используя Силу. Такое, или сожжешь себя сам — неважно: суть была понятна. Къятта перевернул мертвого — черты, искаженные, все же показались знакомыми — и удовлетворенно кивнул. Знак на плече был — не золотой, разумеется, но позволяющий определить Род. Теперь Къятта вспомнил — этот человек служил Арайа, был одним из доверенных синта. Сам ли он явился на реку и попытался убить мальчишку, пока тот беспечно плескался? И кто предупредил о покушении, и с добром ли, или заманивал?

Къятта бросил на тело презрительный взгляд. Так или иначе, на двоих сил этого неудачника не хватило.

**

Настоящее

Грис бежали легкой рысцой, неутомимые. Еще день… Вконец измученный Огонек уже еле сидел, хоть сильная рука всадника удерживала его, не давала свалиться. А он то и дело засыпал, и просыпался испуганно, оглядываясь по сторонам, уже успев позабыть, кто и куда его везет. Впрочем, куда — он не знал все равно. И вот в очередной раз провалился в полузабытье.

— Мы почти приехали. — Кайе коснулся его щеки. — Эй… не умирай! Рановато пока!

— Да, я уже, — прошептал Огонек, встряхиваясь. И забыл как дышать.

Впереди, ниже по склону, среди стволов проглянуло что-то золотое, медное, белоснежное… Каменная пена — террасы, уступы, башни — и пена живая, зеленая; местами уже цветущие деревья — не то сады, не то рощи. Скопления домиков поменьше и потемнее. Вокруг них широко раскинулись поля, то тут, то там прерванные рядами деревьев. Узкие, вспыхивающие под солнцем каналы — упавшая на землю хрустальная паутина.

— Астала! — негромко проговорил Кайе.

Огонек смотрел вокруг во все глаза. Он и во сне подобного не видел.

Город растекся в ложбине у подножия холмов, будто озеро. Спустись к нему, и утонешь, растворишься, станешь одной из капель. Но это не пугало — влекло.

Къятта оглядел восторженно закрутившего головой полукровку, обронил:

— Тихо сиди. Только дернешься в сторону…

Огонек вздрогнул, побледнел и опустил глаза.

— Я понял.

Глава 2

Дорога была — вымощенная камнем, и копыта грис постукивали звонко. Через поля, рощицы, ровно посаженные ряды кустарника, которому он не знал названия. Потом невысокие стены, и стены, и стены… иногда поворот или мутноватая рябь канала, отсюда совсем не похожего на блестящую нить. Лиловые и белые цветы среди массы листьев ползли по каменным и глиняным заборам, лились через забор или вздымались древесные кроны, но деревьев все равно было мало, сильно меньше, чем привиделось сверху, со склона. Встречные кланялись низко, и не поднимали взгляд. Но Огоньку все равно казалось, что именно на него все смотрят — справа, слева, со всех сторон. Он невольно съеживался, старался стать незаметней, прижаться одновременно к грис и своему спутнику, за что получил уже пару слегка раздраженных “сиди нормально!”

Как много людей… зачем им селиться так тесно?

Улочки, то лежащие в тени, то опаленные солнцем. Женщин намного больше, чем мужчин — видно, те на работе. Что же будет, когда они вернутся??

…Играющие на мостовой малыши, вот-вот и попадут под копыта…

Нет… неправильно, не должно быть столько людей. Бело-зелено-золотое озеро, стоило и впрямь погрузиться в него, оказалось пугающим. И воздух здесь изменился, сгустился, ушла горьковатая нотка зелени: здесь пахло сырой известью, пылью, дымом и свежим хлебом, и чем-то приторно-сладким. Запахи перебивали друг друга, толкались, не сливаясь в общий хор. Дороги чем дальше вглубь города, тем выглядели чище, на многих ни сухого листика, ни веточки; но он предпочел бы обычную лесную тропу. Что-то неестественное было в такой чистоте: как этого можно добиться? Ведь сколько людей проходит по ней ежедневно?

То закрывая, то открывая глаза, выхватывал — шарахнувшись от их процессии, пробежал мальчик с плетеным коробом; кричат друг на друга разносчики — кто-то разбил кувшин; женщина в платье с нашитыми цветными лоскутами вытряхивает циновку; толстая пестрая птица с трудом взлетела на невысокий заборчик и вопит, будто ее режут.

Наконец толпа заметно поредела. Появились небольшие рощицы, разделенные мостиками, и строения здесь стояли неплотно. Кустарник с перистыми листьями почти скрыл очередной забор, а в нем обнаружились ворота, и всадники свернули туда, в широкий двор. Из золотистого выглаженного камня огромный дом; высокий фундамент — ни щелки, никак не залезешь, если не по лестнице подниматься. Крыша держится на столь же гладких каменных стволах, тоже светлых, но с широкими кольцами-полосами: словно толстые змеи застыли, стоят на хвостах. На террасу выбежала девушка парой весен постарше Кайе: алый и розовый сполох, цветы в волосах. Слетев по ступеням, не дождалась, пока всадники спустятся, пока грис уведут, кинулась к приехавшим, и кисти рук ее, увешанные голубыми браслетами из металла, плеснули, словно крылья, и зазвенели.

— Где вы так долго! Здесь было такое, дедушка даже хотел… Ой… — она заметила Огонька, которого только что спустили с седла. — А это что? Ведь полукровка!

— Подобрали в лесу, — сказал Къятта. Он девушке не улыбнулся, да и едва на нее посмотрел.

А она подлетела к подростку, гибкая и подвижная, но Къятта остановил ее, протянув руку.

— Скажи деду — мы сейчас будем.

Огонька, который едва мог ходить и даже стоять после долгого пути верхом, передали слугам или охране, и они были все одинаковые: любопытные, расслабленные, недобрые. На плече темный узор; а у тех, что поодаль стоят, не смея подойти и вовсе, кажется, никакого.

Иди, — Къятта подтолкнул его в спину, прочь от звенящей девушки. Кайе только кивнул Огоньку и махнул рукой.

Недолгой теперь дорога была, и мальчишка запомнил лишь, как отчаянно трещали цикады и ласточки носились низко-низко, порой едва не касаясь крыльями живой изгороди, мимо которой его вели.

Темно было там, где Огонька закрыли, сухо и очень темно. И, осознав, что остался один, он забился в угол, обхватив руками колени, и мечтал, почти что молился — никого больше, никогда, только чтобы никто сюда не зашел. А там, снаружи, люди, так много… больше, чем муравьев в муравейнике. Смуглые руки, звенящие серьги и ожерелья, громкие голоса. Как все они могут запомнить друг друга?!

Когда схлынули испуг и возбуждение, понял, что здесь совсем тихо. Так не было никогда — лес шумит, перекликается днем и ночью, а прииск стоял пусть не в лесу, но близко.

Думать, что теперь делать, казалось бессмысленным — не от него зависит. Тогда Огонек попытался понять, куда же он все-таки шел. Почему раньше не думал об этом? Почему не остался где-нибудь в безопасном месте? Откуда-то знал ведь, где в лесу безопасно. Что или кого он искал? Теперь был уверен: на прииск он вышел как раз в этих поисках. Но место оказалось не то…

А потом, после побега — ведь он как будто выбрал себе направление, двигаясь по солнцу и звездам. Что он искал?

Стукнул тяжелый засов и на пороге возникла фигура, черная в свете стоящей на полу маленькой лампы. Потом рука подняла лампу, и он смог рассмотреть.

…Кожа этой женщины была цвета темного меда, волосы удерживал широкий золотой обруч — гладкий, ничем не украшенный, длинное просторное одеяние из бледно-голубой ткани скрывало фигуру. Женщина подошла к Огоньку, поспешно вскочившему, положила ладонь ему на плечо и всмотрелась в глаза. Словно колючей лианой хлестнули по лбу; отшатнулся.

— Как твое имя?

— Я не помню…

Значит, он пошел в мать, не к месту подумал Огонек. Такие же черты у него, но тоньше, словно прочерчены на медном листе — а у нее округлые, мягкие. И она совсем другая — холодная, отстраненная. Почему? Интересно, а Къятта — в отца, или сын другой женщины? А сестра — это же она была на крыльце? — похожа на обоих братьев сразу…

— Где ты жил раньше? — резко прозвучал голос женщины, ножом вошел в череп между глаз.

— На прииске…

— До него?

— Лес…

— Как звали родителей? — он начал проваливаться в мягкую полутьму. Отчаянно замотал головой, пытаясь удержаться — он не хотел перестать быть собой…

— А ты можешь сопротивляться? — удивленно проговорила-пропела женщина, и мальчишка снова ощутил удар: лезвие в черепе провернулось, вошло глубже.

Какое сопротивляться? Что скажешь, когда в голове нож? Говорить он не мог, вот и все. Сколько это длилось, не знал, но она все же ушла наконец, и он был даже в сознании.

Вытер мокрые щеки.

Пока все складывалось неплохо… вроде обошлось, может, больше не тронут, раз ничего он не помнит. И место сухое, можно поспать. На прииске с верха шалаша вечно текло.

Когда спал, даже в забытьи чудилось: со всех сторон за ним следят много-много светящихся глаз. Сейчас что-нибудь вспомнит, и сразу сожрут.

Тридцать девять весен видела Натиу из рода Тайау, но выглядела много моложе. В облике женщины всё было от ее имени — “мед”. Полногрудая, неторопливая, с мягкими движениями и мягким смехом, она сохранила тонкий стан, несмотря на троих детей.

Много дождей и солнц прошло с того дня, как на прогулке увидел ее Уатта Тайау, и забрал в рощу неподалеку, а несколько часов спустя привел в собственный дом и оставил там. И большее сделал он — добился, чтобы Натиу приняли в Род, хотя отец Уатты противился тому, не понимая одержимости простой девчонкой. Для них — простой, хоть из хорошей семьи, уважаемой. Но довольно сильной уканэ оказалась юная девушка, и Ахатта Тайау согласился с прихотью сына. Золотая татуировка украсила плечо невесты, и Натиу позволено было снять браслет из серебра, знак осторожности Сильнейших. Серебро запирало способности уканэ, людей с “внутренней” силой, и те не могли ничего; пока не снимут, не отличались от обычного гончара или плотника. Но Восьми Родов Асталы это правило не касалось.

Натиу не любила Уатту, но лишь безумная стала бы отказываться от подобной судьбы — быть принятой в один из сильнейших Родов.

Двух сыновей родила Натиу, и оба не слишком походили на нее. Старший удался не столько даже в отца, сколько в деда, а младший чертами похож, но толку от этого мало.

А Киаль, хоть красавица, скорее напоминала не мать, а птицу-ольате.

Муж погиб много-много весен назад.

И все же Натиу могла гордиться собой даже не считая рождения таких детей — разве не она внушала верность не только воинам и стражам-синта Рода Тайау, но и простым охранникам их кварталов? Исподволь, по капельке помещала в сознание уверенность в том, что только этому Роду стоит служить, и жизнь отдать, если что.

А еще Натиу видела Сны.

Сон течет сквозь кожу, тело становится водой и течет сквозь сон. Ресницы отбрасывают лохматые тени. Ойоль, сновидица.

Давным-давно уканэ умели плавать по рекам снов, не тонуть в водопадах снов. И уже много-много весен никто этого не умеет. Редкие всплески — рыбка махнула хвостом, и вновь тишина.

Во сне опасней, чем наяву — так говорят.

Натиу любила сны. Училась быть ойоль. Не было учителя — брела сама, наощупь, по чудом увиденным записям, по собственным догадкам выстраивая дорогу.

Порой сон показывал прошлое или будущее куда четче, нежели это могло сделать видение, вызванное дымом шеили. А в древности, говорят, могли сном менять другой сон, делать реальность иной. Убивать могли, говорят. Натиу не умела. Никто сейчас не умел.

Но она научилась рисовать перед собой двери… и заходить в них. И даже касаться того, что стояло за дверью. Долго училась, не жалела ни себя, ни зелий — а дорого обходились подобные зелья ей, тогда еще совсем девчонке. Здесь, в доме Тайау, нужды в средствах уже не испытывала, и к древним табличкам и свиткам был доступ, хоть немного их самих сохранилось. Училась, даже потеряв мужа — всю себя вложила в эти занятия.

Поначалу и не нужно было ничего больше — Сила сама хлынула в пробитую щель. Но…

Уже много месяцев сны сами не приходили. Готовила травы. Немного пожелтели белки глаз, руки подрагивали — но ей уже не для кого было оставаться красивой. Къятта видел, и презрением дышала вся его фигура. Презрение вызывало страх, и мать съеживалась, когда мимо проходил старший сын — гибкий зверь скользил в травах, где рос ее сон.

Зверь этот мог вырвать травы с корнем.

Не делал этого — то ли из презрения, то ли из другого какого умысла.

Не из любви к матери.

— Я ничего не вижу, — сказала она Ахатте Тайау, уже седому, но все еще крепкому. — Али, он будто сосуд из бронзы, а я могу только ногтями царапать — ничем не поддеть крышку. И ножа у меня нет, а разбить бронзу не выйдет.

— Что ты думаешь делать?

— Отведу его в Дом Солнца.

Глава Рода смерил ее взглядом, ощутимым, будто приложил к телу настоящую портновскую мерку.

— Тамошние жрецы сильнее тебя?

— Не слабее, — призналась она с неохотой, потирая пальцы с удлиненными позолоченными ногтями. — И я сновидица, а они привыкли делать разное. И у них есть шары внушения, и еще… Если, конечно, ты не велишь полукровку убить.

— Я всегда предпочитаю дать шанс… ты же знаешь. Но главное — нам надо понять, что он такое, и не подослан ли. Идите в Дом Солнца. Только потом не жалуйся, что Къятта снова ведет себя непочтительно. Пожалуй, и я присоединюсь к вам.

— Ты мне не доверяешь? — вспыхнула Натиу.

— Ты ведь живешь в этом доме, зачем же спрашивать?

— Намекаешь, что я могу придумать историю этого найденыша? Ты ведь не тот, кто пойдет проверять.

— Иди отдохни, — сказал Ахатта почти ласково. — Ты потратила много сил.

**

Его отвели к теплому бассейну и отмыли хорошенько, срезали часть волос, которые было не расчесать. Полукровка был рад: он всегда любил воду, но даже на береговом прииске редко выпадала возможность залезть в речку, что говорить про чащу. В бассейне он просто блаженствовал; кажется, это позабавило тех, кто им занимался, и с полукровкой обращались вполне дружелюбно.

Порадовала и одежда, не из тонкого льна, как у жителей дома, а из волокна более грубого, как носили на прииске; но безрукавка и штаны чистые, хоть не новые — для него лучшая одежда в мире.

Потом ему дали большую свежую лепешку и молока. Никакого сравнения с тем, чем кормили на прииске, и он начал думать, что счастье ему улыбнулось, а всё недавнее оказалось лишь недоразумением.. Если б спросили, чего еще мог пожелать, попросил бы еще одну лепешку, а так не решился, конечно. Тело после долгого пути верхом еще ныло, но уже вполне терпимо.

Солнцу предстояло еще долго карабкаться к полудню, когда полукровку вывели во двор. Он немного сник, заметив ту женщину из подвала. Рядом стоял пожилой человек с когда-то резким, но смягченным годами лицом, в темной одежде из мягкого складчатого полотна — длинной, в два или три слоя — не как у большинства виденных. Полосатый платок, искусно свернутый, завязанный на затылке, скрывал волосы. На шаг позади держался, похоже, еще один из домашних слуг — и пара охранников, равнодушных, меднокожих, с дротиками в руках.

Мальчишка склонил голову, не зная, как тут положено приветствовать старших. Покосился направо, налево — юноши по имени Кайе нигде не было. Назвал “Огоньком”… а имя его самого означает “ночь”. Где же он — или нарочно отослали, чтобы без помех… сделать что?? По счастью, не было с ними и Къятты — уж его-то намерения Огонек никак не мог счесть добрыми.

Пожилой чуть кивнул женщине и указал вперед.

Огонек думал, они снова поедут на грис, но группа людей вышла за ворота и пешком направилась по светлой, ароматной от пряной зелени улочке. Навстречу мало кто попадался, и встречные были одеты в чистое и выглядели сытыми и здоровыми. Если кто-то из них нес вьюк или корзину, груз не казался тяжелым. И страха на их лицах не было, скорей любопытство.

Шли не менее получаса, прямые вроде бы улицы неожиданно изгибались — или по мостику перебегали через узкий канал.

Сейчас Огонек не мог толком разглядывать город. То и дело исподволь смотрел на идущих рядом людей — чего от них ожидать? Круглолицая женщина в накинутом на голову и плечи синем тонком шарфе — она один раз уже причинила ему боль. Высокий старик с равнодушным твердым лицом — он, наверное, очень тут уважаем… Не понять, есть ли золотой знак на плече, его закрывает широкий и длинный рукав. Но по всему ясно, этот человек никак не из слуг.

На остальных поглядывал с меньшей опаской, понимая, что решают здесь не они.

Но как бы ни тревожился, то и дело краем глаза выхватывал то мозаичный орнамент по верху невысокой стены, то разноцветные камешки, которыми был выложен центр небольшой площади, то огромного попугая с кольцом на лапе, на ветке в чьем-то саду.

И вверх, на небо с перистыми ленивыми облаками, он смотрел. И башню заметил поэтому — она стояла довольно далеко, а вокруг все еще тянулись стены домов, увитые плетями ползучих растений. Какая же громадина должна быть, чтобы хоть до половины подниматься, не заслоненной ими?!

На фоне светлого неба башня казалась темно-желтой, ее округлое тело плавно сужалось кверху, обрамленное неширокими уступами-террасами — все вместе походило на мощный ствол, обломанный сверху. Наверху, у самого края, стояло с десяток фигурок; как им не страшно подходить близко, подумал Огонек. Сам он не боялся спать и на высоких ветвях, но там легко было уцепиться, чтоб не упасть.

Рокотали барабаны, как крокодилий хор на болоте, звук хорошо разносился; Огонек уже отворачивался, когда одна из фигурок полетела вниз.

Видел ее краем глаза и в первый миг подумал — почудилось; но ту рокот оборвался, и грянул вновь — и второе тело сорвалось с края.

Невольно мальчишка вскрикнул.

Он был далеко, не мог видеть лиц, не видел, и куда упали люди, но не сомневался — разбились. Так высоко…

— Не время, — сказал старик, прищурясь и тоже глядя на башню. — И сразу двоих… будь плохое знамение, нам бы сказали. Значит, чей-то дар. Кому понадобилось, интересно.

Он отвернулся и продолжил путь, а остальные, кроме женщины, едва и взглянули вверх — да и смотреть уже было не на что, стоящие у края повернулись спиной, уходили.

Мне почудилось, пожалуйста, пусть мне почудилось, непонятно кого заклинал Огонек, не переставая дрожать.

На прииске не убивали. Могли надавать оплеух, пнуть так, что отлетишь на пару шагов, огреть плетью-стеблем лианы, но все это было терпимо, даже ребра ни разу не треснули. А среди этих людей он увидел несколько смертей за несколько дней.

Его привели не к страшной башне, а к массивному дому в четыре уступа, и каждый был из камня разного цвета, и все — оттенков солнца. Рассветный золотисто-розовый, веселый желтый, спелый оранжевый и багряный — все вместе казалось отрадным для глаз, и на миг Огонек даже замер, восхищенный, на миг забыл только что виденное. Но ощутил легкий толчок между лопаток, и снова сжался, вспомнив, где он и не зная, зачем он здесь. Десяток ступеней вели к черному провалу в стене — туда, казалось, и вовсе не проникает свет, и откуда бы, раз солнце остается снаружи?

Я оттуда не выйду, подумал полукровка, но шел покорно и с виду вполне спокойно. А за темнотой коридора оказался круглый солнечный зал — лучи лились из отверстия в потолке, отражались от полупрозрачной светлой мозаики на стенах и на полу, от бронзовых зеркал тут и там.

Кровью здесь не пахло — был запах нагретых смол, и хвои, и сладкого пряного дыма. Те, кто привел Огонька, о чем-то заговорили с двумя людьми в длинных желтых одеждах, со множеством золотых браслетов и ожерелий, украшенных камнями еще более солнечными и разноцветными, чем стены снаружи. Потом его усадили на каменную тумбу в конце зала, и все стали поодаль, кроме женщины с синим шарфом и двух местных служителей. Велели смотреть вперед. Потянуло еще более сладким дымом, дым сгустился и в нем появились глаза — хрустальные, беспощадные, они качались и приближались, грозя его проглотить. Огонек не мог шевельнуться; на миг почудилась огромная змея, ведь не бывает, не должен быть дым с глазами!

Он был, приближался, сдавливал голову, и мозг, и все тело болели от нестерпимого блеска. Потом словно в паутину уткнулся с разбегу — многослойную, плотную, а за ней… ничего.

Чья-то рука выдернула его из дымной пасти, Огонек услышал рассерженное шипение:

— Мать моя, не тронь то, что принадлежит не тебе!

— Ты мой сын, — отозвалась женщина еще властным, но поблекшим голосом. Двое служителей стояли за ней, и казались напуганными.

Кайе вскинул голову, осторожно поддерживая за плечи Огонька:

— Я твой сын. Но помни, кто ты и кто я кроме этого!

Женщина что-то сказала растерянно — тому, старику, понял Огонек. У него самого все еще мелькали пятна перед глазами, кружились, мешая как следует видеть.

— Пусть идут, — раздалось негромкое. И они ушли.

Съежившись на корточках у канала, Огонек смотрел вниз и никак не мог перестать дрожать, даже чуть не упал. То ли пережитый испуг был тому виной, то ли страшный обряд, да еще виденные чуть раньше смерти. Он бы точно свалился в почти неподвижную воду, если бы нежданный заступник не стоял за спиной в паре шагов. Этого полукровке хватило, чтобы успокоиться немного и наконец развернуться, поднять голову.

— Уже встаю, не сердись только, — пролепетал он, видя, что юноша рядом очень, очень зол — кажется, и дымную змею бы сейчас придушил. Злость эта почти ощутимо висела в воздухе, мешала дышать.

— За что, глупый? — голос Кайе тоже был мрачным. — Это она предложила, не дед. Больше она не посмеет…

— Я не хотел… не надо ссориться из-за меня, — пробормотал подросток испуганно.

— Ссориться? — Кайе обернулся на цветной солнечный дом. — Нет уж. Она моя мать, но не больше того.

— А я любил свою мать, — неожиданно для себя сказал Огонек. Кайе так и впился в него взглядом, но Огонек беспомощно покачал головой.

Шагая за старшим по золотистой дорожке, Огонек чувствовал себя листиком, подхваченным бурным течением. Вспомнил реку, в которой барахтался. Там он сдался течению, и оно пощадило мальчишку.

Поднялись в дом по ступенькам небольшой боковой террасы. Под крышей было заметно прохладней, хотя все равно душновато. По широкому сумеречному коридору миновали пару комнат, в которых явно жили — дверные пологи из плотной шерсти, с красивой вышивкой порой приоткрывались от ветра, и тогда на полу возникали светлые пятна. У белой с золотом занавеси Кайе остановился, отбросил ее привычно-хозяйским жестом, не глядя поманил за собой Огонька.

В комнатке почти не было мебели, лишь невысокая кровать, столик и сундук — а сама она оказалась большой. Тени и здесь покачивались, легкие и насмешливые. С тихим журчанием пробегала вдоль стены вода по каменной канавке — умываться и пить.

Мягкая золотистая шкура лежала на полу; еще заметил сидящую на жердочке огромную желтоглазую сову. Отшатнулся, встретив ее сумрачный сонный взгляд.

Почувствовал, что ноги подкашиваются, будто не спал суток трое, а до этого столько же бежал по лесу.

— Можно… я… — не договорил. Последнее, что почувствовал, это мягкая шкура под щекой.

Во сне за мальчиком гонялись огромные пещерные медведи. Огонек сначала кричал, а потом притворился камнем, и медведь подошел, обнюхал его, а потом лизнул. На щеке остался прохладный след…

Огонек затаил дыхание, подождал — и открыл глаза.

Кайе развлекался в углу со своей угрюмой совой, щелкая ее по клюву. Видимо, это его пальцы коснулись щеки Огонька. Ощутив, что полукровка проснулся, мгновенно обернулся к нему. Лицо юноши было встревоженным… а глаза щурились не по-доброму, и губу он прикусывал, явно думая о чем-то неприятном.

— Поднимайся. Живой?

Огонек осторожно сел.

Голова кружилась, но в целом он чувствовал себя хорошо. Только вот непонятное выражение на лице недавнего заступника тревожило.

— Что-то случилось? — спросил он осторожно.

— Не спрашивай лучше, — он раздраженно махнул рукой. — Пока ты тут спал, дед рассказал, что было в Доме Солнца. Ты…

— Я ничего не помню, — сказал полукровка, и ощутил, что звучит это слишком поспешно, словно оправдывается.

— Они ничего не увидели! Понимаешь? До твоего прииска — ничего, словно тебя не было раньше! И чем-то запечатано сверху. Паутина туи-ши, так говорят. Так что…

— И… что это значит?

— Ничего хорошего!

Кайе оставил сову и стремительно шагнул к Огоньку.

— Просто так не запечатывают прошлое! Ударился бы головой — все бы прочли, уж поверь! А чистое полотно создавать — зачем? Это непросто. Чего ты не должен помнить, а?

Кайе говорил иначе, нежели раньше — отрывисто, с требовательным напором. Огонек чувствовал — словно язычки пламени пробегают по коже, словно слишком близко он сел к костру. Стало трудно дышать, и сердце словно чья-то ладонь сдавила.

— Чистое полотно? — выдавил полукровка, невольно отодвигаясь, почти вдавливаясь в стену.

— Идиот! — сердито отозвался юноша. Он сидел уже рядом на шкуре, сжимая плечо найденыша с силой, подходящей человеку куда старше и массивней. — Что ты должен исполнить?

— Не знаю, — задохнулся Огонек, морщась от боли — хватка у Кайе была железная. — Я не…

— Что “я”?! Что ты такое? Кто знает? Неважно, что ты ничего не помнишь. Их айо и уканэ тоже сильны. Они могли подослать тебя… скажем, убить меня, или брата. А ты и думать об этом не будешь до времени.

— Что же мне делать?! — тихо, но отчаянно воскликнул Огонек. Он не хотел думать о том, что это может быть правдой. Это не могло быть правдой! Он… да, ничего о себе не знал.

Кайе сильнее сжал плечо полукровки. Острые ногти впились в кожу.

— Скажи, зачем дарить тебе жизнь? Отравленный плод не оставляют среди прочих плодов просто так!

— Но я… — Огонек дернулся от боли и стукнулся о стену затылком. — Что же мне делать… — повторил он, и это был уже не вопрос.

— Спроси кого другого!

Хоть Огонек сидел, показалось, что пол под ним стал песком и осыпается, тащит за собой в яму. Он отчаянно глянул на Кайе: было что-то в этом лице — в изгибе губ, сдвинутых бровях… Обида? Растерянность? Надежда? Он злится, он имеет право. Но…

На прииске полукровка выучился понимать чуть ли не по шагам, чего от кого ожидать. Только вот тут не прииск. Тут смерть повсюду.

Ухватился за руку Кайе, как за последнее, до чего мог дотянуться:

— Ну поверь же мне! Кому такой мог быть нужен?! Зачем? Я ведь и не жил еще вовсе! Не отдавай меня им, пожалуйста — ведь ты можешь! Ты можешь?!

По лицу юноши словно тень пролетела:

— Я-то? — тихо спросил тот, глядя непонятно.

Он легко отнял от себя судорожно сжатые пальцы. Потянул Огонька за собой, заставляя встать. Запрокинул тому голову, пристально глядя в глаза. В его же глазах прыгали непонятные искорки, словно от костра.

— Ты тоже считаешь, что мне… нельзя верить? — спросил полукровка погасшим голосом.

— Хотелось бы, — сумрачно откликнулся Кайе, и оттолкнул Огонька, резко, почти грубо. Но чувство угрозы, исходящее от него, погасло; кажется, и не было ничего. Добавил, помолчав немного, отвечая своим мыслям:

— Но Къятта, и они все… А, ладно.

Помотал головой:

— Может, память вернется… Вдруг ты просто узнал что-то, тебе неположенное? Да нет, какое там, полукровку проще убить, — тут же сам себе возразил. Положил руку Огоньку на плечо, словно и не отшвырнул только что; проговорил иным тоном, почти веселым:

- Ну что же, пусть будет так. Какая разница!

Огонек отвернулся, пытаясь придумать что-нибудь и сказать, но слова не шли на ум. Так и не произнес ничего.

Кайе тем временем указал в округлый проем в стене. Там оказался выход на еще одну террасу — сразу будто нырнули во влажный горячий воздух; а за террасой раскинулся внутренний сад. Теперь Огонек мог осмотреться, украдкой вытирая глаза. День уже клонился к закату. Вдалеке, едва различимы в облаках, на западе поднимались вершины гор, темно-сиреневые, плывущие в дымке. А здесь, в небольшом саду, над цветниками, живыми изгородями повсюду порхали огромные бабочки — больше всего черных, отливающих разным зеленым, алым и синим, с причудливыми крыльями. Бабочки чувствовали себя здесь хозяйками — красуясь, взмахивали тонкими крыльями, перелетали с цветка на цветок, словно даря величайшую милость. И — никого из людей.

Огонек остановился на нижней ступени террасы. Его все еще потряхивало немного. Жадно смотрел — и вдаль, на горы, и перед собой. Чувствовал себя так, словно еще раз вытащили из стремнины. Сад был спокоен и тих, понемногу вливал тишину и спокойствие и в Огонька.

Если бы можно было остаться тут жить! Мирно, неторопливо, много-много дней. Как бабочка, пить нектар, умываться росой, слушать шелест ручья…

Но Кайе уже стоял на дорожке из цветных плиток, что вела куда-то вглубь сада.

— Пойдем! — скомандовал он.

Огонек поспешил к нему, но от и дело невольно останавливался, чтобы оглядеться. Он любил закаты, золотой свет, сизую дымку — предвестницу тумана. Только в лесу никогда не было тихо, как здесь. Там все пело, верещало и голосило, готовясь к ночи.

Он и не заметил, что дошел до скамьи.

— Сядь, — Кайе дернул его за штанину: сам уже сидел.

Огонек присел на краешек. Непривычная тишина вновь подсказала — это чужое место. Красивое, но, кажется, очень опасное. Нет, Кайе все же был добрым с ним… надолго ли это?

— Я тут подумал, — сказал тот, будто они продолжали недавний дружеский разговор, — Мой отец погиб в тех местах, откуда ты пришел на этот ваш прииск. Дед и другая родня уверены, его смерть не была просто случаем. Там неподалеку древние развалины, много. Все их не считал никто. Вдруг там до сих пор скрывается что-то эдакое…

Огонек не успел и рта раскрыть — между высокими кустами возник старший брат Кайе: в одежде цвета закатного солнца, будто оно само спустилось в сад, и очень злой. Братья смотрели друг на друга, как два богомола, столкнувшиеся на ветке.

— Даже с обряда вытащил это чучело?

— Я не разрешал его туда забирать!

— Можно всё, что не запрещали, да? Не перестарайся.

— Посмей только тронуть! — раздалось над ухом шипение.

— Значит, матери ты не доверяешь, а какому-то … — ровно проговорил Къятта.

— Я знаю, что делаю! Мать тебя боится, мало ли что она скажет!

Къятта смерил Огонька таким взглядом, что полукровка чуть не залез под скамью. Сказал брату:

— Очередная игрушка? Ну-ну. Опять скучно стало? Что ж, забавляйся пока! Только не рассчитывай держать при себе все время… и не строй планов, — с неожиданной, непонятной и весьма неприятной улыбкой он повернулся и исчез. Словно воздух за ним сомкнулся, и стало совсем тихо, словно даже цветы и бабочки замолчали.

Кайе сидел, опустив голову. Рука бессмысленно перебирала мелкие камешки

Огонек помолчал. Потом тихонько окликнул его.

— Да пошли они все! — неожиданно резко сказал юноша. Со злостью запустил камешки в ближайшие кусты. — Решил, наперекор ему. Скотина!

— Почему он так сказал?

— Потому что… А, помолчи! Хватит с тебя.

— Почему ты готов ссориться с родней из-за этого? — вырвалось у Огонька.

— Ты — первый, кто попросил у меня защиты, — сумрачно сказал Кайе, и неясно было, что он думает.

**

Покои Ахатты Тайау казались самыми тесными в доме — не по размеру комнат, Глава Рода мог бы занять какие угодно, только он любил все нужное держать при себе. А нужного за долгие годы накопилось много. Вот и стояли вдоль стен сундуки, столики с горами всяческих записей — от старинных глиняных табличек до вчерашних отчетов квартальных старейшин, никто сторонний не разобрался бы в этом ворохе. И массивное темное кресло — на одном и том же месте, сколько Къятта себя помнил.

Как и сестра, дед любил дымящиеся на курильнице ароматы, словно мало того, что приносит из сада. Только сестра предпочитала нежные, легкие, а здесь — пряные смолы.

— Нет, — сказал Къятта, — он стоял у окна, не глядя на своего деда, сидящего в неизменном кресле. — Я не позволю оставить эту гадость в доме.

— Не веришь, что он на самом деле просто безобидный дурачок? Кайе поверил.

— Не знаю. Мальчишка обожает риск… и развлечения находит где угодно.

— Но не сумасшедший ведь он.

— Ты же сам понимаешь, этот полукровка не может быть сыном каких-нибудь простых работников из срединных земель! Хотя бы один из его родителей…

— Не придумывай, — вздохнул Ахатта. — Так ты дойдешь до того, что он сын Лачи или его соправительницы! У тебя самого на задворках растет случайный малыш, и что? Окажись на месте его матери симпатичная девчонка из Чема, в которой больше северной крови…

— Только на моем, как ты говоришь, малыше, нет никакой паутины памяти. Кому бы ее ставить и зачем? Мне точно не сдалось.

Ахатта снова вздохнул, прикрыл глаза. В каком бы состоянии ни опускался в кресло, всегда было удобно — словно и подушки давным-давно научились принимать нужную форму, и само дерево чувствовало, как лучше для человека.

Къятта отошел от окна, за которым почти совсем смерклось, встал почти вплотную к деду, но смотрел поверх его головы, на язычок пламени в лампе:

— А ты — веришь в случайность? Да еще после Дома Солнца? Вот так, среди леса, непонятно как выживший, и так удачно подвернулся как раз на месте засады… Скажешь, и не такое случается? Да, люди теряют память, и вернуть ее не всегда можно, но тут же сторонняя сила. Знак вы видели все. Если бы этот безмозглый не вмешался в обряд…

— Нет, — сказал Ахтта, похрустывая пальцами. — Натиу со служителем все успели. Пелена на памяти либо развеется, либо будет снята чудом — в противном случае умрет вместе со своим носителем.

— Но если ему отдали приказ и подослали намеренно?

— Северяне? — поморщился Ахатта.

— Нет, разумеется. Ту крысу скорее всего просто подставили. Ты знаешь, кто наши враги, и они в соседних кварталах. Эсса в жизни не придет в голову, что Кайе способен такое вот притащить в дом.

Ахатта прижал пальцы к вискам, потер их.

— Есть резон, но… порой надо уметь ждать, а не только атаковать. Скоро привезут рабочих с того агатового прииска. Мы допросим и их. Может быть, что-то прояснится. А пока просто понаблюдаем — после такой встряски он может начать вспоминать.

— Как бы ни оказалось, что поздно. За моим братцем ведь не уследишь. Все эти годы…

— Я знаю, что ты делал все эти годы! Но не спеши, не сейчас. Кайе увлекся своей находкой. Что ему может сделать этот мальчик?

— Именно такой. Он вообще не противник. А подбросить яд или припрятать ядовитый шип может и он. Или заманить в ловушку, подать сигнал… Сродни тем древесным лягушкам — даже укусить не способны, но в коже отрава. Может сам не знать, для чего прислали сюда, пока не придет время.

— Ты переоцениваешь семейство Арайа, — улыбнулся Ахатта. — Точнее, одного из них. Ему бы понравилось, сколь ты высокого мнения об его способностях.

— Есть ли хоть одна причина, по которой я не должен свернуть шею этому рыжему прямо сейчас? — спросил Къятта, наконец в упор взглянув на дела, нагнувшись к нему. Тени и отблески от лампы шевелились на лицах обоих, разделяя и соединяя черты.

— Есть. Мы предупреждены. Мы будем очень осторожны и следить за каждым изменением в нем — Натиу сумеет. Такие печати не сходят за час и даже за день. Если его и вправду подослали, пусть враз считает, что мы доверчивы и расслабились. Иначе смогут приготовить другую ловушку…

**

11 весен назад

— Кайе, ты где? — голос молодой женщины походил на журчание. Вот и она сама появилась — черноволосая, гибкая, золотой обруч держит волосы, на обруче извивается золотая же змея с хохолком из чеканных перьев и глазами дымчатого хрусталя.

Мальчик четырех весен от роду сидел на дорожке, размазывая слезы по лицу.

— Сын…

— Уходи!! Все уходите!! — завизжал он, и мать увидела рядом с ним что-то черное, обугленное. Недавно… только что это было веселой земляной белкой.

Мать, помедлив, нагнулась, взяла малыша на руки — тот пробовал отбиваться, но в конце концов разрыдался, уткнувшись носом в ее плечо. Женщина унесла ребенка из сада.

Комната была очень просторной и светлой — две пятнистых шкуры на полу, белый камень стен, яркие глиняные игрушки грудой свалены в углу. Одна откатилась от общей кучи — голова человека с выпученными глазами, вроде свирепая, а на деле смешная. Солнечные блики резвились на шкурах — это за оконным проемом качались перистые листья, создавая игру света и тени.

Опустив мальчика на дорогое тканое покрывало, женщина отошла и кивнула немолодой няньке-служанке — мол, твой черед заниматься им.

— Возьми, — та протянула малышу сочный плод тамаль, оранжево-красный шар. Мальчишка зашипел, чуть склонив голову к плечу, дернулся в сторону от руки. Служанка судорожно сглотнула, продолжая улыбаться словно приклеенной улыбкой.

— Ала, — беспомощно оглянувшись, служанка обратилась к матери мальчика. — Может, я лучше пойду? Ты его хоть на руки можешь взять, а я… Он же только больше злится.

— Он своего зверька потерял, — вздохнула мать. — Малыш, я принесу тебе новую белку.

— Не хочу ничего! — выпалил мальчик, зло сверкнув большими глазами. Слезы его уже высохли, а пальцы комкали покрывало, словно он безотчетно старался выместить горе на чем-нибудь подходящем — так, как умел.

— Тебе нужно поесть и лечь спать, — мать, Натиу, и впрямь хотела было отослать служанку, но взглянула на нее и сына нерешительно — и велела остаться.

— Накорми и уложи его. А я… мне пора.

— Ала, я не могу, — взмолилась служанка. — Я его боюсь. Сегодня белку, завтра меня…

— Прекрати! — Натиу сдвинула высокие брови. — Ты несешь чепуху!

— Ала, ну хоть на кухню меня отправь, хоть стойла грис чистить — я не могу!

— Ты будешь наказана, Киши!

— Ала, я не могу! Ну, взгляни на него сейчас!

Натиу вздохнула:

— Я наполню курильницу дымом маковых головок, и он уснет. Позаботься об остальном.

Туман стелется над горами, сползает в долину. Именно так, не наоборот; туман — это облака или дым пробужденных вулканов. Туман окутывает Асталу плотным покрывалом, плотным, но полупрозрачным, словно паутинная ткань, та, которую делают из нитей золотых пауков. И сами эти пауки сидят на развесистом кружеве, ловят туман и выжимают из него капельки. Потом торгуются с небом и продают ему плоды труда своего; небо делает из капелек росу и драгоценные камни.

Земля тоже создает самоцветы, но непрозрачные, тяжелые на вид. А вода и огонь — не умеют. Слишком весела и непостоянна вода, слишком жаден до жизни огонь.

Сейчас, в туман, пастухи сидят у огня, земледельцы закрылись в домах, а в лесу и среди высоких трав плоскогорья воют ихи и волки-итара.

А дома в самой Астале, не на окраинах, разные. Самые богатые целиком каменные, просторные. Надежны их стены. Только некого бояться их обитателям.

Ребенок и не боится. Перекатился с боку на бок на плотной льняной простыне. Лен — дорогая ткань, много дороже, чем шерсть. Чуть застонал во сне, запрокинул подбородок — снилось неприятное.

— Тшш… — ухоженная рука провела по лбу, отгоняя тяжесть сна. Ребенок заулыбался. Округлые черты, ямочка на подбородке, ресницы короткие и очень густые. На большом пальце алеет отметинка от беличьих зубов — укусила. Не повезло зверюшке…

— Так он точно сгорит. Какая-то белка… глупо.

Слова принадлежали средних лет человеку — лицо того было узким, а взгляд колючим. Волосы покрывал полосатый платок, а на плечах и груди лежало широкое ожерелье из золотой тесьмы и разноцветных опалов.

— Жаль, но уж лучше он, а не мы все, — откликнулся совсем еще юный голос. — Он слишком для нас опасен.

— В первую очередь для себя. Ты не видел еще, как бывает — сердце становится углем. Оберегай его, Къятта — ты хорошо умеешь управлять собой, а он тебе верит.

Смуглый подросток с резкими чертами помедлил — и чуть поклонился:

— Да, дедушка. Я буду. Я люблю своего брата.

Лицо его осталось сосредоточенным и недобрым.

— Мы все — дети огня. Но он… вот уж кто заслужил это прозвище.

— Ну, почему же так? — усмехнулся подросток. — Например, “зубастик” ему тоже бы подошло.

— Прекрати! — спокойно одернул его дед. — Еще непонятно, сумеет ли он выжить, и если да, то каким вырастет. Но раз ты и сейчас можешь дрессировать диких тварей, то уж с одним малышом, наверное, сладишь. Я скоро стану стариком, а вот ты… Хотя если станет неуправляемым, или погибнешь ты сам, то и ему не жить. Ты все понял?

Къятта еще раз чуть наклонил голову — звякнули звенья подвески, украшавшей длинные волосы; потом направился к дверному проему. В коридоре едва не споткнулся о молодую йука с колокольчиком на шее — забава сестры, когда только научится следить за своим зверьем! Слуги получат свое; совсем распустились. А дед позволяет.

Отпихнул детеныша ногой, не обратив внимания на жалобное повизгивание. Вернувшись к себе, растянулся на сшитых вместе шкурах пятнистых ихи — мягкий ковер, приятно лежать на нем. С наслаждением выпил холодный чи из молока грис.

Думал о словах деда. Ахатте Тайау некогда вплотную следить за домом, и годы… получить в собственные руки зажженный факел заманчиво. У Кайе нрав не подарок, будет очень и очень тяжко, но дед сам говорит — Къятта справляется и с дикими зверями.

И все-таки, если бы жив был отец… но об этом бессмысленно думать.

А ребенок хорош — Къятта никому не признался бы, с каким удовольствием смотрит на это несносное создание. Подвижный — ни мига не посидит спокойно, даже когда спит, словно летит куда-то . И отчаянный. И глазищи огромные, дикие, а вся фигурка показывает — я центр мироздания. Вам же будет хуже, если перечить посмеете.

Къятта расхохотался, представив того, кто по неосторожности попробует снисходительно отнестись к малышу. Ах, бедняга!

И впрямь жаль, если братишка погибнет.

А дед прав — нельзя ему брать такой груз, будучи в преклонных годах. И прекрасно, что нельзя. Когда придет время, именно Къятта будет в расцвете сил.

“Сложно придется, но оно того стоит — велика награда. Я это сделаю”.

И он честно исполнял свое обещание. Много-много лун.

Восемь весен назад

На стенах сколопендры расположились кольцом, и пауки — золотые. Между ними беспечные языки огня отплясывали так, как пляшут на грани жизни и смерти, под властью зелья. Огонь в крови у южан, а мастер передал суть этого пламени на мозаике и фресках, и даже на черно-алых масках, то мирных, то страшных — их черты казалось бархатистым углем, под которым перекатывалось пламя.

Шестнадцать весен — детство и ранняя юность ушли, утекли дождевой водой; Къятте шестнадцать весен. Он может выходить в Круг — тело достаточно сильное, чтобы выстоять. А если кто не успел стать по-настоящему взрослым, что ж, таков закон — выживают сильнейшие.

Становясь взрослыми, простые жители приносят дары в Дом Солнца; отпрыски сильнейших Родов получают браслеты из разных камней, на удачу; какой выпадет, не знают заранее, но это не так уж важно. Не предсказание, не отражение сути — почти игра.

На севере придают камням большое значение. На севере подчиняют людей и природу, используя силу кристаллов и золота. На юге — нет, южане и без того сильны. И желтый металл, столь необходимый северянам, носят лишь в качестве украшений. А браслеты… Старинная традиция, красивая, но бесполезная ныне — впрочем, так хорошо сохраненное в памяти вряд ли может быть бесполезным, говорят многие старики. Порой их стоит послушать.

В крыле Дома Звезд проходит обряд — только Сильнейшие допускаются сюда, и избранные звездами служители. А в зал Совета, который за стенами, могут входить и вовсе единицы. Говорят, там прекрасно всё — но и тут красота несказанная. Высок потолок, черен — и украшен самоцветами и слюдой. Масляные лампы искусно закреплены у основания купола-потолка; огонь бросает блики вниз и наверх, и оживает рукотворное небо, мечутся по нему тени созвездий. Вот ихи — гибкий, подвижный, злой. Вот змея-тахилика, свернулась, готовая укусить собственный хвост. Рядом птица-ольате, раскинула крылья, кончиками маховых перьев почти задевает испуганно напрягшегося олененка. Потолок и стены не давят, хоть темны и массивны. Красиво в Доме Звезд — словно сам летишь к черному небу, и небесные жители говорят с тобой.

Запахи кедровой смолы и цветов с легкой примесью дыма шеили — голова слегка кружится. Хочется выделить из остальных и без конца вдыхать терпкий холодноватый аромат, от которого сердце раскрывается, словно бутон, и все ощущения становятся четче. И дышит пол под ногами…

А всегда молчаливые служители, да и все, кто собрался в зале, не имеют значения. Только ты, небо искусственное, ожившее под руками мастеров — и блики огня.

Их трое здесь на обряде, рожденных в одном году.

Къятта протягивает ладонь, и в нее ложится браслет из обсидиана, непроницаемо-черный. Удовлетворенная улыбка. Длинная одежда без рукавов, цвета темной бронзы, подчеркивает резкость черт. Линии татуировки золотом переливаются на смуглой коже.

Рядом стоит уже получившая браслет некрасивая девушка — Имма Инау. Цепкий паук Инау шевелит лапками на ее плече.

Кому какой камень выпадет, заранее не знают. Ей надели на руку браслет из коричневого нефрита. Закрытый камень, трудно понять, что он говорит о владельце. А черный, доставшийся Къятте — цвет неудержимой страсти, цвет безмерной гордости. Хороший знак для Сильнейших. Хотя он больше любит рубины.

Мальчик семи весен от роду чуть не подпрыгивает на древнем каменном, украшенном грубой резьбой сиденьи. Сестренка рядом еле удерживает брата за локоть.

— Кайе… сиди тихо! Ты же мешаешь всем!

Но он, похожий на уголек — маленький и горячий, откидывает ее руки:

— Отстань! Не мешай сама!

Обряд завершен.

Юноша в длинной светло-алой одежде подходит к его старшему из братьев Тайау, становится на расстоянии шага.

— Видел, что тебе выпал черный камень, какой только? А… — глянул, равнодушно отвел глаза; словно дротик, бросил усмешку. — Ясно. Гордишься?

— Не твое дело.

— Обсидиан — это застывший огонь. Мертвый. Об этом не думают почему-то… Ну, носи, гордись! — подошедший рассмеялся совсем по-девичьи.

Кайе застыл, прислушиваясь. Ийа, ровесник Къятты — и главный недруг. Он тоже силен, и отчаянно завидует Роду Тайау — такое знал мальчик. Ийа тоже сегодня получил свой браслет — янтарный, творение, пламя души.

— Мертвый? — Къятта скривил губы презрительно, оглядел соперника с ног до головы. — Это мне ты говоришь?

“Ты что ли? Похожий на девчонок, что пляшут на площади в праздник?” — прозвенело невысказанное в ушах младшего. Ийа чуть склонил голову набок, равнодушно глядя из-под чуть опущенных ресниц.

— Кому же еще. Не я всю жизнь буду в отблесках чужого огня.

Къятта почему-то медлил с ответом. Зашипев от невольной злобы, Кайе услышал еще:

— Спеши жить, пока он мал, — и юноша вновь рассмеялся легко, словно о приятном говорили.

— Ийа!!! — прозвенел детский голосок… и колонна, возле которой стояли юноши, треснула и начала падать.

Глава 3

Настоящее

Зверь впился взглядом в одну точку, жесткие усы подрагивали, хвост изгибался, выдавая волнение хищника. Припав на передние лапы со втянутыми когтями, он ловил запах добычи. Некто вкусный и маленький шел сюда, аромат его был отчетливо слышен среди запаха почвы и прелой листвы, и зверь — бурый энихи — приготовился заранее. Но добыча свернула в сторону, а потом и вовсе помчалась назад, мелькая между стволов. Хищник последовал за ней, быстро, бесшумно. Он был голоден и стар, а здесь — чужая земля. Убить добычу, съесть, сколько сможет, и убраться невредимым — вот и все, о чем он мечтал бы, обладай энихи разумом.

Близ реки стена деревьев размыкалась, в ней появлялись просветы, а за ними порой — целые поляны. Красновато-бурые молодые листочки на высоких ветвях тонули в буйной массе темно-зеленой листвы различных оттенков. Птицы перекликались на разные голоса, не заботясь о том, что происходит внизу, яркие, перепархивали от одного ствола к другому, и ветви находились в беспрестанном движении — от птичьих тел, ветра и раскачивания, дрожания деревьев, которым словно наскучивало стоять на месте.

Ребенок и не подозревал, что вызвал интерес у старого хищника. Он возился в зарослях ежевики, откуда вылез, перемазанный соком, а потом принялся собирать цветы. Огромные вьюнки — с детскую ладонь величиной, розовые и синие. Скрученные стебли поддавались плохо, а мальчик не хотел нарушить их прихотливое плетение, и старался отрывать стебли как можно аккуратней.

— Мама! — крикнул он наконец, почти вспархивая с места и устремляясь к большой поляне невдалеке. Женский голос ответил ему, ветерок донес запахи человечьего жилья и металла, и разочарованный хищник понял, что упустил добычу. На сей раз.

Огонек проснулся с колотящимся сердцем, глотая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Опомнившись, сел, подтянув колени к груди. Жестковатая циновка показалась очень уютной. Там, во сне… нет, не вспомнить теперь, что так напугало. Ребенок остался цел… Но как все было зримо! И он сам — не понять, чьими глазами смотрел, малыша или хищника.

Постепенно Огонек успокоился. Сон не мог быть даже предостережением — облика ребенка он не запомнил, но слово бы дал, что давно не встречал таких маленьких, разве что в прошлом. А энихи и вовсе не видел, только следы пару раз. Иначе его бы уже в живых не было.

Долго сидел на циновке неподвижно, думал, пытался наяву поймать хоть малейший отклик на картины сна, но память молчала. Сон есть сон, но Астала была настоящей. Огонек был уверен, что никогда не жил в таком городе, разве что на самых-самых окраинах. Он не видел раньше, как сбрасывают людей с башни и убивают белой молнией. И он не помнил, боялся ли кого-либо — или что кто-нибудь опасался его самого.

Страх начался не на прииске, нет — он зародился где-то в прошлом. Но не перед людьми, тем более не перед лесом.

Впрочем, людей теперь он боялся тоже.

Кайе собирался все же устроить его в своих собственных комнатах, чтобы разговаривать когда вздумается, но не вышло — Огонька поселили через длинный проход, под незримым присмотром, который он ощущал кожей. А Кайе, не сумевший настоять на своем, был очень зол и даже на стены смотрел враждебно. И те несколько слуг, которых успел заметить Огонек в доме, под его взглядом пытались слиться с орнаментом и поскорее исчезнуть.

— Ты погоди, — сказал тогда Огонек, — Твои близкие скоро поймут, что я ничего не скрываю и говорю правду…

Кайе смерил его взглядом, полным сомнения — и тревоги. Впрочем, сомнения и тревога в нем не задерживались, полукровка успел это сообразить. Он, кажется, в своей жизни вообще никогда не испытывал страха или бессилия, в серьезных вещах уж точно. Даже со старшим братом преуспел — только и не вышло поселить Огонька где хотел, в остальном все по его сложилось. Эдакое солнце, которое будет двигаться своим путем, и неважно, кто там и что думает. Только у солнца путь одинаков, а с Кайе вообще все вверх днем.

В первую ночь здесь Огонек никак не мог заснуть, вспоминал — и все больше не змея туманного, не разговор в саду, а просьбу свою. И выражение лица юноши, когда Огонек попросил о защите. Странное оно было, не понять. Только вот… Кайе вытащил найденыша из реки, и из того страшного дома, загородил собой от удара, и, кажется, против родни пошел. А еще — поверил. Но… кто поручится, что Огонек не лжет, сам того не желая?

Стало невыносимо, словно близкому нес пушистого птенца показать, и вдруг споткнулся, упал на него, раздавив. Может, потому и приснилось невесть что.

Теперь Кайе пришел с рассветом, удовлетворенно отметил, что полукровка уже не спит, а сидит на полу, и закружил вдоль стен, бесцельно трогая пальцами полосу мозаичного орнамента.

— Ну вот. Значит, будешь пока тут. А ты еще интересней, чем я вчера думал. Дед сказал, что в Доме Солнца нашли слабые отсветы Силы в твоей крови. У полукровок такое бывает, но редко.

Заметив, как напряглось тело все еще сидящего Огонька, мирно добавил:

— Перестань дергаться.

Развернулся, вмиг опустился на колено и прижал полукровку к стене, удерживая ладонями плечи — не шевельнуться:

— Любой зверь почует страх и ударит. Человек тоже, хоть и сам не разберет, почему. Понимаешь это?

— Охх… — выдохнул Огонек, пытаясь унять дрожь и надеясь, что стука сердца особо не слышно. Почти как вчера, повторяется… Оказаться вот так без возможности двинуться — страшно, что ни говори.

— Я запомню.

Снова совсем рядом увидел золотистые линии на плече юноши, символ единства с миром. Непонятное изображение — наполовину цветок, наполовину луковица со вписанной в нее фигуркой человека. Безрукавка молочного цвета, скрепленная золотой застежкой на груди, подчеркивал блеск рисунка.

Кайе заметил взгляд, с улыбкой полуразвернулся к розоватому, неяркому еще свету.

— Это Солнечный камень, краска из его частиц. Мне сделали татуировку на восьмую весну жизни.

— Это теперь навсегда?

— Если кого-то лишат Рода, его знак будет срезан.

Огонька передернуло — слишком живо он представил себе. А Кайе продолжал:

— А если примут в Род — напротив, знак поставят. Если до того был другой, первый умеют сводить.

— А когда остался один из рода, картинка будет у тебя одного, — тихо сказал Огонек. — Тебе сколько весен? — спросил поспешно, заметив удивленный взгляд юноши.

— Пятнадцать уже! Не грусти, — Кайе взъерошил его шевелюру. Голос был смеющимся, но добрым.

Затем его позвал, заглянув в комнату, какой-то немолодой важного вида мужчина; голову мужчины покрывал такой же полосатый платок, как у деда Кайе, и браслеты были красивой чеканки, но юноша откликнулся на зов без особого почтения, ушел с неохотой. Огонек мысленно отметил — значит, этого человека слушаться надо, но он тут не самый главный.

Прошло не менее получаса, никто больше не появлялся.

Найденыш не знал, можно ли ему покидать комнату, но решил выйти — на прииске, если задерживался в шалаше, где спал, получал оплеуху, и ладно, если одну. Понять, как устроен дом, не успел, но прикинул, где может находиться кухня или задний двор. Ему, вероятно, туда? Давешнего чудесного садика он по дороге не встретил. Но почти сразу обнаружил низкую лестницу, которая вела наружу, на дорожку вдоль высокого фундамента. Сперва пытался сориентироваться по запаху — где кухня, где стойла, но запахи здесь были другими, легче и разнообразней, и совсем не ощущалось лесных и речных. Но вот ноздри уловили знакомый — рыбный. Пойдя на него, Огонек увидел впереди мощеную булыжниками площадку, за ним приземистое длинное здание, мимо которого шествовал недавно встреченый важный мужчина. К нему подошла дородная женщина, величаво неся на макушке огромный узел волос, ее руки тоже перехватывали золотые браслеты — и на запястье, и выше локтя, а тело грозовой тучей окутывала сизая накидка. Эти двое выглядели здесь не слугами, а хозяевами, и говорили как близкие люди — то ли муж и жена, то ли брат и сестра.

Огонек на всякий случай спрятался за толстым каменным стволом, и понял, откуда исходил рыбный запах. Неподалеку на камнях сидела еще одна женщина, ловко счищала серебристую чешую, потрошила и бросала рыбьи тушки из одной корзины в другую. Рядом с ней пристроились двое малышей, мальчики или девочки, он не видел, только одинаковые черные затылки — дети слушали сказку про девушку-зернышко, которая вышла замуж за ветер.

— И была она легкая-легкая, гнездышко, что ей свили, было сплошь из прозрачных нитей, а наряд…

— Зря ты их сюда притащила, — увлеченный, Огонек не заметил, как появилась третья женщина, крупная, в движениях резкая. Она несла на плече здоровенную корзину, полную каких-то кореньев, и с такой легкостью, что Огонек ее тут же зауважал. На прииске с ней бы считались.

— Некуда мне их девать, дочь-то болеет, а домоправительница разрешила, — ответила чистильщица рыбы, покосившись в сторону дородной женщины.

— Ей-то что, если пострадают. Не ее ж малыши.

— Да ладно тебе, давно не было ничего такого. Я больше бы полукровки этого опасалась, у них у всех глаз говорят дурной. И несчастья приносят.

— Кто их разберет… я ни одного не видела, и этого еще не успела. А в Чема или там Уми, говорят, их немало.

— Ну и толку с тех земель? Всё поэтому. И было б, на что смотреть, на пакость такую. Опять же — ведь рыжий! Сама понимаешь. Ладно, ты мне скажи…

Огонек со вздохом отступил назад; хорошо, что его не заметили. Он с радостью помог бы почистить рыбу или принести еще что-нибудь, да и сказку послушать хотелось, но раз уж считают, у него дурной глаз…

Оглядевшись, он увидел еще лестницу и проход за ней; снаружи, во дворе и в саду, мелькали люди, слышались еще голоса, а позади было тихо и сумрачно. Хоть и страшно казалось бродить по дому без дозволения, любопытство пересилило. Может, не представится больше случая, а наказание он уже в любом случае заслужил.

Проход вел через пару комнат, заставленных ларями и корзинами, затем начинался пустой коридор; свет сюда едва проникал через узенькие окошки. Огонек шел, вздрагивая от голосов и звука шагов, понимая, что здесь прятаться негде. Нырнул в первую попавшуюся комнатку, совсем темную, а за ней обнаружилась еще одна. Эта оказалась просторной и очень светлой, мальчишка прищурился в первый миг, шагнув прямо в солнечный луч. Первое, что разглядел, когда начал осматриваться — черный каменный круг на полу, шириной не менее трех шагов. Края его были серебряными, и черное поле испещряли серебряные знаки.

Огонек осторожно прошел вперед, внутрь круга, хоть страшновато было ступать на такую диковинку; остановился. С любопытством всмотрелся в серебристые значки — некоторые походили на зверей, или насекомых напоминали. Честное слово, они шевелились — словно жуки расправляли лапки и подрагивали тяжелыми крыльями. Не рискуя коснуться, повел рукой над полом возле себя, и знаки побежали по черному полю, неторопливо поплыли по гладкой поверхности, крутясь, как щепка в водовороте. Порой то один, то другой из них слегка вспыхивал.

Огонек держал руку, изумлено глядя на знаки. Молчал, боясь нарушить это неведомое ему действо, хоть голова закружилась и он чувствовал, что может упасть.

Знаки остановились. Вспыхнуло серебро, в Огонька из круга словно ударила молния. Тот испуганно вскрикнул и отшатнулся. Услышал короткий смешок. Кайе стоял в дверном, проеме, светлая фигура на фоне темного коридора; гнева или недовольства не было на лице.

— Ты чего орешь? — полюбопытствовал он.

— Мне показалось… как на переправе, — шепотом сказал Огонек.

— Чекели? Ну нет, — расхохотался Кайе. — Нет, дурачок. Как ты сюда забрел вообще?

— Я просто ходил… ты не сердишься?

— Спасибо скажи, что это я тебя нашел, — фыркнул юноша. Нет, он не сердился, ему было смешно.

— Что это за круг? — спросил Огонек виновато, понимая, что оправданий у него нет.

— Эта штука осталась от прошлого. Их всего три в Астале, и никто толком не помнит, как с ними работать всерьез. Мастера давно умерли…

— Жалко, — сказал мальчишка. — Красиво же. Неужто никто не учил других?

— Это было давно. Наши предки не сразу обосновались в Астале, когда миновали горы. Жили в других местах, других городах. Там теперь чаща… Переселяясь туда и сюда, много ли утащишь с собой? На севере, в Тейит, может и есть еще.

— Там больше ценят такие вещи?

— Там крысы норные! Их предки кинулись искать себе местечко получше и прихватили всё, что могли.

Огонек пытался разглядеть знак, который все еще светился на круге:

— А это зачем? — поежился, ощутив пробежавшие по коже мурашки.

— Знаки Неба… Штука для предсказаний и раскрытия истинной сути, так говорили. Но на самом деле просто игра, — Кайе вскинул голову, смотря на знаки чуть высокомерно: — Ну, давай попробуем. — Он шагнул в центр круга, и вновь впился взглядом в серебро символов. — Как же им показать тебя… Амаута, уже не помню ничего, давно не трогал эту штуку. Мне в детстве нравилось с ней развлекаться. И Киаль тоже.

Опустился на пол в центре, выпихнув Огонька, бормотал тихонько, порой переходя на незнакомый мальчишке язык:

— Если считать по солнцу, это будущее. Долгие дороги… чайне мена айаль… О! сошлось! Исцеление… странно для полукровки. Ланиa ата ши… Тростник. Что бы оно означало? Вообще непонятно. Амаута, — вновь явно выругался он, — Так… это.

— Довольно, — сжалился Огонек.

Кайе поднял голову:

— А знаешь, такой вот круг напророчил когда-то о полукровке — причине большой войны. И ведь некоторые верят! Я и сам в детстве… Впрочем, неважно.

— Это в любом случае не обо мне, — сказал Огонек. — Я не люблю, когда людям плохо. Но ты говорил, какой-то дар во мне все-таки есть?

— Забудь, это сказалась кровь одного из твоих родителей. Но достать этот дар — все рано что гору снести или выжать воду из камня. Никто не возьмется за это — сам пострадает, и толку? Хм. Знаешь, — Кайе встал так быстро, что Огонек не успел перевести взгляд вверх: — А на Севере, пожалуй, и не пострадали бы, хоть все равно бесполезно. Там, чтобы проявить Силу, совсем с ума сходят. Вот запрут в пещере на пару недель, и придется читать вслух какие-нибудь древние мудрости, обложившись золотом и самоцветами, не пить и не есть, — он вновь засмеялся, и Огонек не понял, всерьез он или только что придумал все это.

— Но почему полукровок так презирают? — вырвалось у Огонька. — Я слышал, что обо мне говорят здесь. Выходит, полукровки… это все равно что помесь грис и лягушки, не знаю. Ни бегать, ни плавать…

Кайе расхохотался.

— Подслушивай меньше! — сказал он затем.

— Я не хотел, — растерянно сказал Огонек, и сообразил, что ни в чем его не обвиняют. Задал вопрос о том, что давно беспокоило:

— Не раз уже слышал, у меня выговор не совсем как в Астале. Но ведь другого языка я не знаю, наверное. Хотя когда я пришел на прииск, и вовсе едва говорил, пришлось заново вспоминать все слова. Так откуда же я вообще?

— Есть же не только Астала и Тейит, — юноша примирительно подергал его за чуть вьющуюся прядь. — Есть приграничные поселения. Есть Чема, Уми — это срединные земли, куда нередко наведываются и южане, и северяне. Вероятно, там твои родители встретились. Если женщина обладает Силой, ей нет смысла рожать нежеланного ребенка, разве что потом кому-то отдать. Но скорее всего твой отец был из сильных, вроде наших синта, на севере тоже такие есть, он о тебе и не знал, а мать… может не нужен стал ей, или другим после ее смерти. Так где-то .

Мальчишка зажмурился, стараясь срочно подумать о чем-то приятном, чтобы сдержать подступившие слезы. В долгие дни без памяти, в лесу и на прииске ему порой казалось — ищет кого-то , найдет — и всё станет хорошо, а от него, вероятно, просто избавились…

Не сразу сообразил, что они куда-то идут. Снова смог улыбаться, когда вошли в длинное узкое здание, где пахло приятно и сладковато: запах ухоженных домашних животных. Со всех сторон из-за дощатых дверок к подросткам тянулись узкие морды грис.

Охранник у входа привстал, намереваясь, остановить, но увидел, кто явился к его подопечным — и молча отступил, даже вышел наружу.

— Они тебе нравятся? — спросил Кайе; мальчишка кивнул, разглядывая скакунов. Пока сюда ехали, не до того было. Ох, здоровенные… по сравнению с этими пара приисковых была облезлыми клячами.

— Кто нравится больше?

Как их было много! Пара десятков, наверное. Всех цветов, и даже пятнистые. Но одна, с кроткими глазами, показалась самой красивой. Кайе сказал:

— Это Пена. А моя — Буря, вон та.

Грис недоверчиво потянулась к Огоньку, принюхалась и фыркнула ему в ухо. Огонек протянул руку и осторожно погладил ее по морде.

— В седле ты держишься, как старый пень. Я тебя научу, — пообещал Кайе. — Сейчас и поедем. Главное, если свалишься, копыт берегись.

— Мне не хотелось бы в город, — просительно сказал Огонек.

— Да брось, что ты видел на своем прииске — грязный сарай и кучу камней?

Но, когда, получив первый урок, покинул дом вслед за старшим, Огонек не разглядел и Асталы, он вообще ничего не видел — только белую шею Пены, когда осмеливался приоткрыть глаз — и тут же снова зажмуривался. Не скорости боялся и не высоты, а врезаться в один из домов.

Все же, когда прошло время — довольно много — он осознал, что не падает, и бег у Пены достаточно ровный. Тогда осмотрелся чуть, попытался усесться удобней, заставляя шевелиться затекшее тело. Вокруг по-прежнему было множество домов и множество людей.