Сирингарий

Кожа да кости

Имени своего он не знал. Забыл, отдал колпакам. Откупился малой жертвой, с прочих иначе взыскали.

Ему лишь глаз отняли да память забрали.

Люди нарекли Сумароком — замычливый был, супился. Сумарок и Сумарок, покличка не хужее прочих.

Родни у Сумарока не осталось. Сестрица, что вместе с ним из лугара вышла, вскорости от кровохлебки померла. Стал Сумарок сам по себе. По узлам да лугарам таскался, побирался-нищебродил. На черную работу брали, по силёнкам. Удалось раз прибиться к большому хозяйству — руки рабочие в страду медвяную не лишние. Ан не поладилось с прочими наймитами, пришлось уйти.

А вскоре вновь накрыло. Он думал: исчахло. Мыслил: как вода в песок провалилось. Оказалось — спало-почивало, гадюкой под пнём. Ужалило больно.

Так дело было.

Шел да шел себе, пыль месил босыми ногами. День стоял жаркий, в вёдро; от травы парило. Глядь — посреди дороги мужичок мается. Кряхтит, стоном стонет, разогнуться не могёт. А на хребте у него — иди ты! — старушонка лядащая сидит. Сама голая, пятнистая что свинья. Смехом заливается, пятками бока колотит, за волосья дерёт, только треск стоит. Обомлел тут Сумарок, встал как вкопанный.

Старушонка же вдруг смех оборвала, на Сумарока уставилась. Глаза и рот у ней были ровно норки земляные, паучьи.

— Ты что, тварь?! — прохрипел Сумарок.

Поднялось в ём, от самой нутрянки. Ухватил свою торбочку, да вытянул вредную бабку по горбу.

Старушонка завизжала, с мужичка свалилась, клубком по дороге укатила. Мужик в траву сел, за грудки взялся. Отутовел, продышался. Сумарок ему баклагу поднес с теплой водой.

— Спаситель ты мой, братец, — сказал мужик Сумароку. — От смерти выручил. Говори теперь, чего хочешь.

Так и попал Сумарок на стоящее место, при добрых хозяевах. Окреп, деньгу скопил.

Чарушей заделался.

Сумарок еще в детстве голожопом видеть умел, только что именно видел — не разбирал по малолетству. С возрастом только понял. Покумекав, решил дар на добро повернуть.

Кнутов-то порой рядом не оказывалось, коли свистунья али моруха на человека садилась. Мормагонов после выпашки — того меньше. А он, чаруша, был.

Учился потихоньку разбираться, кто есть кто по соседству. С кем здоровкаться, миром разойтись. С кем — в тычки. А еще научился, что людва, человечье паскудное мяско — тварево покруче полозовой поземки будет.

Решил добраться до братьев-вертиго, поклониться низехонько, в ученики напроситься. Только далеко те вертиго сидели. Покуда дойдешь — семь пар башмаков стопчешь.

Да.

***

В Стогно большой праздник случился. Такой, что раз в год бьет, да сразу в темечко.

Зимница.

На Зимницу, зимобор, люд со всех окрестных узлов да лугаров подтягивался, вставал по домам. Петь-плясать затемно начинали, снег от тех плясов таял, сбегал, как вешний.

Три ночки Зимницу встречали. Хороводились, вертуны палили, ели-пили, любились жарко.

Где Зимницу привечать случиться, до последнего не знали. Сама выбирала, где ей усесться — над тем местом загодя мета появлялась, стрелы горящие, столпы огневые. Великая честь, но и ответственность набольшая.

Не поклонишься как следует, не умаслишь саму — не миновать злосчастья.

Стогно давним местом было, прочным. Богатым. Крепко стояло на перепутье, вросло корнями, закостенело. К Зимнице на совесть приготовлялись. Красили улицы наново, ставили ставы, мастерили-резали личины, шили обновы, снаряжали лучшие товары и лучших девок. Мели избы, скоблили столы-лавки, жгли хлам-смитьё.

К началу первой ночи, как водится, окрутники впряглись в борону, с пением провели борозду, окружили-опоясали Стогно: никому не войти не выйти — во все дни празднования.

И надо было Сумароку влипнуть в общий котёл, как в чаруску. Сам виноват, промешкал, не убрался вовремя. Хорошо, спальное место себе загодя взял: в тепле, под крышей гостевого дома. Иначе пришлось бы втридорога в общей палатке на площади покупать.

До гульбищ Сумарок не был охоч. Сидел обычно букой, в тени, со стороны глаз пучил на игрево людское. А тут в самом зернышке оказался. Думал пройтись перед сном, просвежиться. Шагнул за порог, тут-то его в хоровод и утянули. Закружили, завертели, хмелем голову обнесли.

Сам не помнил, как оказался лицом к лицу с девкой.

Пригожей, в ярком расшитом сарафане, в короткой шубке. Всё зубами сверкала, плясала что огненная лисица по головешкам прыгает. Зло плясала. Сумарок, уж на что бирюк, и то втянулся. Словечком не перемолвились, а уже и шубка слетела, и порты Сумароковы, и постель белела, и девушка извивалась, как куничка.

Накосница жаром горела, а больше никакого убора женского при ней не было — ни браслетки крученой, ни обережья.

***

Перекатился Сумарок головой по подушке, глаз разлепил.

Солнечно.

Било сонечко прямо в окошко, пыльная мошка в том луче танцевала. Никого рядом, а засыпал — точно помнил — не один.

Сумарок облизал истончившиеся от жара губы. Пригляделся, жмуря родной глаз. Глазок спал — его черёд был в ночь сторожить.

Кувшин нашел не сразу, жадно припал к носику, выхлестал теплую воду. Фыркнул. Головной спазм отпустил, посвежело.

Сумарок растёр лицо, собираясь с мыслями. Следовало спуститься да взять себе блинов, покуда не расхватали. И обратно убраться, от гульбы подальше. Второй раз в коло-хоровод — упаси Коза.

Карагоды-от с кажным днем празднования тяжелели, матерели; из иных и не выберешься.

Выглянул в окно, черпанул рассыпчатой снежной каши, обтерся. Волосы пятерней счесал в каурый хвост, перетянул кожаным снурком. Щёки поскреб ногтями, а ножом и скоблить нечего: никак борода не росла, к Сумароковой досаде.

Внизу было людно, празднично. В окна било-играло солнце, люди дружно жевали, набирались сил для новых плясок да бесчинств. Под матицей висел довольный гул, тяжело хлопала подбитая войлоком дверь. Сумарок сел, махнул бегунку.

Заныли следки от зубов на плечах. Вспыхнуло перед глазами: хохочущая девка, глаза дикие, бешеные, весёлые... Надо же, такая горячка была ночью, а на утро — слетело, как туман. Убралась не попрощалась.

Бегунок — коротконогая пышная девица, рябая и ловкая — притащила утреннюю снедь. Всё горячее; Сумарок подтянул к себе тарелку с яишней, отломил серый ноздреватый хлеб.

Сердито вспыхнул женский голос. Сумарок повернул голову: за дверь шагнула длинная девка, вслед ей обреченно смотрела другая, постарше. Вот поникла; уронила на руки голову в затканном плате.

— Бедная, — жалеючи пропела бегунок, — то скорнякова женка, дитяточек Коза не дала им, вот она и магесниц умаливает, а толку — не берётся никто...

Повздыхала, умелась к другому столу, колыхая задом.

— Так это ты чаруша? — к Сумароку, не спросясь, подсел высокий мужик в нарядной одеже. — Ты тварницу в лугаре извёл?

Сумарок вздохнул, макнул мякиш в желток.

— Ну, — буркнул.

В висок стрельнуло — то за темнотой повязки завозился Глазок, просыпаясь.

Пусти поглядеть, не жадись.

Сумарок сдвинул повязку. Глазок, когда того хотел, смотрелся как родной. Сидел себе под веком, блестел синей искрой.

С ним давняя была история. Случилось Сумароку выручить из беды вещую птицу, а та в награду отдала человеку глаз. Будешь знать то, что я знала, так примолвила. И видеть больше, чем человеку положено.

Подарок Сумарок принял, а тот и прижился в глазнице, что в гнезде. И не раз упасал спутника, верно службу служил.

- Много за работу берешь?

- Смотря за что браться, - Сумарок поглядел в окно.

Расплавленный хруст заместо стекла. Мутная поделка, вываренка. Богатые дома такими брезговали, но простые брали. Обычно держался хруст сезон, после истаивал слизью, на чешую слоился, а то и бился. Ну да и стоил немного.

За окном голые по пояс мужики весело, с присвистом, с матерным хэканьем, тянули веревки. Громоздили огромадное став-веретено. Ввечеру, как стемнеет, пустят вокруг него огненную пряжу, затеют прясть-плясать...

Головной. Денежный. Не отказывай.

Головной, ага. Кто бы еще так прямодушно подкатил. Долго артачиться Сумарок не собирался. Деньги нужны были, чего скрывать. Поиздержался. За зиму обычно припасал чего, а тут грохнул почти всё на новое оборужье.

Старое кликуша поела, из лугара под Стогном. Обычно на эту пору уже в спячку валилась, а тут растревожили-разбудили. Зачала журавлем колодезным оборачиваться; обернется и плачет тонким жалким голосом. Бабы и дети, сердцем мягкие, думали, что свалился кто — крохотка али скотёныш мелкий.

Выручать кидались, тут их кликушка и прибирала.

Сумарок перевёрта живо открыл. Вот только — не братец-вертиго, не мормагон, насилу отмахался. Сечицу, правду сказать, уберег. Ну да она не кажной твари по зубам. Вещь кровная, многажды спытанная.

— Беда у нас, — головной наклонился так низко, что Сумарок отодвинулся. — Такая беда, парняга. Словами не сказать, видеть надо.

Не лжа. Боится.

Как так, подумал Сумарок. Зимница не свадебка простая, с крупой да лентами. Народу много, ярмарка богатая, товары да купцы-перекупы, невесты да сваты... Не жадились, не рядились, защиту дюжую мастерили. Окрутников звали, поили-кормили с щедростью.

Или выгоду гадал, на авось понадеялся, не уберегся?

Денег собрал, потратил, да не на то?

Пригляделся Сумарок. Головной был одет чисто, богато, выбрит гладко. Сытый, но подбористый. Видать, не так давно на этом месте сидит — мужи при деньгах брюхо первым делом распускали. Скривил рот.

— Деньги. Задаток вперед.

***

Неужто снегири, думал Сумарок, ступая следом за головным. Неужель — набеглые.

Такое случалось, по зиме — особливо частило. Снегири-от, жалкие шатуны, редко кого задирали. Так, пугом пужали. Набеглые — иное дело. Могли и до смерти заесть.

Но не рядом с крупными, вочеловеченными местами вроде Стогно. Вышли за стену, зашагали скорее. Уже виднелся развал борозды, присыпанный, как мороженой ягодой, жертвенным кровяным крошевом. Погода стояла тихая, ясная. Дивно, подумалось Сумароку. Чудь всякую он привык бить в отсутствии солнца.

На снежном пупыре стоял спиной к ним некий человек.

Одетый просто, неброско: чёботы на ремнях, порты, куртак при наголовнике с опушкой. Всё серое, как мышиная шкура. Убора головного не было; волосы лежали, как склеенные. Как стружка железная.

Обернулся тот человек, блеснул улыбкой и почудилось Сумароку нечто знакомое. Что — не упомнил, да и гадать не стал.

Кнут. Из первейших.

— Долго ходите, — весело проговорил кнут.

Глаза ему прикрывали темные стеклышки в рамочке. От снега да солнца обережье.

Головной запнулся, мыкнул, будто язык проглотил. Встал дурак дураком в своем богатом кафтане. Не ждал, видать. Кнуты — не люди. К ним с человековой меркой не подойдешь.

Молчать не заставишь. Деньгами не улестишь.

Кнут на Сумарока поглядывал, головного будто в упор не замечал. Сумарок таращился в ответ. С кнутами прежде юдоль разводила, а тут — лоб в лоб пришлось.

— Или ваша теперь забота? — хмуро спросил Сумарок.

Лезть на поле кнутово не собирался. Дорожку им перебегать себе дороже. Зашибут не приметят.

— А вот сейчас и поглядим, — кнут махнул головному, как простому мужику. — Ты, дядя. Иди-ка себе, отдохни, под ногами не путайся.

— Но, позвольте...

Не дал ему кнут договорить, кистью в воздухе покрутил — и головного веретенцем покрутило, толкнуло обратно к городу.

-После столкуемся, выловлю-подсеку, как понадобишься. Дальше сам проведу. — Стеклышки приспустил, Сумарока кругом обошел. — Звать тебя как, малый?

— Сумарок.

— Ха. А я Сивый.

Сивый да каурый. Чаруша аж зубы оскалил, до того несмешна шутка.

— Пойдём, Сумарок. Вместе будем разгадку пытать. Не поверишь — до смерти надоело одному, а напарник мой далеко ходит...

Кнут зашагал вниз, к речному берегу. Там, на клыке, вода разбивалась как куриная вилочка, и в точке бифуркации росло-стояло дерево. Широкое, высокое, с гладкими крепкими ветвями. К веткам тем было присобачено в избытке ленточек и зеркалец, но особо, осьим гнездом, выделялся тугой мешок.

Сумарок замедлил шаг, издалека зачуяв запах.

Убоина.

Однако спутник уже далеко вперед убрался, пришлось нагонять. Шагал кнут широко, Сумарока не поджидал, не оглядывался, поэтому нагнал его уже у самого дерева.

Сивый широко вдохнул, облизал губы, будто зверь — чтобы лучше запах разбирать. Наклонился, изучая подножие дресва. Коснулся пальцами коры. Лизнул. Сплюнул.

Отпахнул полу короткой куртки, снял с ремня на груди серп — будто ржой поеденный. Обернулся к Сумароку.

— Давай-ка, братец, плод себе срежем, — сказал с подмигом.

Сумарок оторопел. Сивый же, не затягивая, прыгнул на два роста, стеганул серпом и мешок упал. Тяжело, в снег, едва не забив по дороге Сумарока. Пахнуло подкисшим мясом.

Сумарок не был нежен нутром, однако попятился. Неужто кожа?

— Кожа да кости, — тягуче проговорил Сивый, будто мысли его услышав. — Рожки да ножки. Ну-ка, коллега...

Нагнулся, ухватил горловину голыми руками, разомкнул.

Мешок держал кости. Человечьи — уж в этом, Сумарок, к сожалению, был уверен. Сумарок отвернулся, глубоко дыша чистым, летящим с реки, воздухом. Кнут возился в костях, что-то приговаривал. Окликнул его.

— Кости, гляди-ка, мытые, чистые, одна к одной уложены.

Сумарок прикрыл глаза, удержал завтрак.

Такого он не встречал еще.

— Есть думки, кому такое по силам?

Сумарок хмуро кивнул:

— Человек. Свободно мог сотворить.

— Ха, — сказал Сивый, дёрнул бровью, — а ты брата своего не жалуешь.

— Знаю его, потому и не жалую, — буркнул Сумарок, поднимая плечо.

Сивый цокнул.

— Да, помереть в этой жизни не трудно...

Кожа да кости. На дереве, ровно груша. Подношение? Так Зимница костей не алкала, на то другие...

Сивый задумчиво тер голый подбородок. Ветер да снег нипочем ему были. Снежинки на волосы железные ложились, не таяли. А вот на щеках и губах — исчезали. Живой, сталбыть, подумал на то Сумарок и сам удивился.

— Странное дело, Сумарок-паренек. Кости не изблеванные, целые. Как будто не грызенные даже. Кто же так сообразил? Домовины не разоряли?

Сумарок помотал головой. Про то головной не сказывал. Может, и разоряли, кто разберет.

Надо проверить.

— Однако следов я не вижу. Дух человечий слышу, но людвы тут много хаживает. Я бы на сущей поставил.

— Может и так, — ответил Сумарок, возразил тут же. — Но следы за собой можно и прибрать. Словинкой, травой затереть. Мало ли мастаков.

— Мало? -Сивый снова почесал подбородок. Оскалил зубы. Железные. — Вот и спросим в Стогно. Поищем.

— А с этим что делать? По-хорошему, справиться бы — у кого родич или дружок пропал.

— Опознать точно не сумеют, — Сивый рассмеялся просто, без сердца, — огнецу отдадим. Но прежде кости перемоем — авось что вызнаем.

В Стогно вернулись вместе. Кнут, отходя, воткнул закрут — чтобы отворачивал, отваживал любопытных от места сего. И правильно, подумал Сумарок, оглядывая гуляющих. Пьяные все смелые.

Мешок Сивый с собой прихватил. Нес на спине, как куль с мукой. Легко нёс, посвистывал. Сумарока с того коробило.

— Уважительнее бы, — сказал наконец. — Не псину сдохшую прешь.

Сивый поглядел как будто с жалостью — не разобрать за стеклышками.

— Деточка, — сказал ласково, — колево есть колево. Что пёсье, что человеково. Нечему там оскорбляться.

На «деточку» Сумарока еще больше перекосило. Волосы и увечье годов накидывали, но зубы, кожа и мелкие кости выдавали. Сумароку не так давно минуло семнадцать.

Сивый улыбнулся железом.

— Ты комнату себе справил, человече?

— Тебе какое до того дело?

— Надо же где-то вещдоки скинуть. — Поправил глазные стекла, распевно продолжил. — Как Луна-то схватится-подымется, так и запоют кости, а и мы вместе с ними. Переберем, молочком попотчуем, глядишь, расскажут-поведают, что с ними сбылось, что случилось-приключилось.

Сумарок сердито махнул рукой.

— Тебе, кнут, никто в месте отказать не сможет. Любой дом бери.

Кнут остановился. Рывком подкинул-поправил мешок на спине, нагло заглянул в лицо:

— Мне любой не подойдет. Мне твой надобен.

***

Бадью Сумарок на своем горбу притащил. До того не казалась ему лесенка крутехонькой да темной, а так — все углы собрал.

Сивый хлопотал наверху. Мешок уложил в угол, скинул куртку. Рубаха на ём была с длинным рукавом, с высоким воротом. На вид — шерсть тонкой пряжи. Стеклышки глазные снял, куда задевал, Сумарок не углядел.

Глаза у кнута оказались серыми, как дождь, а ресницы — сажа.

— Ага, бадеечка. Насчет молока уговорился?

— Принесут скоро, — Сумарок опустился на кровать, зевнул в кулак. — Почему ты Сивый?

— Ну уж не потому, что мерин, — заржал кнут по-конячьи, откинул голову. Потянул себя за волосы. — Сам погляди.

Сумарок пригляделся. И впрямь. Будто серебро белёсое.

— Скорее пепельный тогда.

— Как хошь зови, только в печку не ставь, — отмахнулся Сивый.

Посвистал сквозь зубы. Нечто грохнуло в углу, метнулось клубом пыли. Сумарок вскинулся.

— А, — отмахнулся Сивый. — Сосунок. На грудь садится ночами, людей где много.

Сумарок потер ключицу. Он-от на девку те пятна свалил, но верно ли?

Кнут же мешок распорол, как рогожку простую, раскатал на половицах. Кости поверху доверчиво белели, будто перья лебяжьи.

Или — подумал Сумарок не к месту, не ко времени — как грудь девичья...

— Давай, малой, не засыпай! Есть у тебя скрутка травяная али свечи?

— И то, и другое сыщется, будь покоен, — ответил Сумарок.

Сивый щелкнул пальцами.

— Свечи.

Сумарок фыркнул, полез в сумку. Заплечницу свою, бесценную торбу, он особо стерег. Кожа вощеная, дублёная, от влаги берегла и мороза.

— Сколько надо?

— Сколько не жалко? — и посмеялся глазами.

Сумароку не жалко было трех.

Кнут установил их треугольем, пока Сумарок забирал молоко — много, почти ушат, хоть лягушек купай. Бегунок косилась на приоткрытую дверь, но заглянуть не решилась.

Сивый же ушат одной рукой перенял, махом молоко в бадью кинул. Кости с кожи сыпанул следом, плюнул туда же и заговорил-запел приятным голосом:

— Ох вы костошки, ох вы гостьюшки, дорогие-долгозванно-желанные! Вы с погоста шли — притомились, вы с воды текли — подустали, от огня бегли — посбивалися. А садитеся за стол, угощайтеся, на полатях спать-почивать ложитеся, да про путь свой мне слово молвите. Слово молвите, а я выслушаю...

На последних словах его свечи затрещали, выбросили рыжие язычки к потолку. Заплескало вдруг в бадье, забилось — точно рыба заиграла.

Чаруша тишком убрал повязку, давая Глазку свободу. Тот и рад стараться. Увядали оба, как забрали косточки свет, как стемнело разом, словно пальцами фитильки сдавило, а в комнате кто-то тяжко, по-коровьи, вздохнул.

Опять высветлело; кости разом счернели. Точно обуглились.

Молока же на дне бадьи вовсе не осталось, будто все кошки вылакали.

Сивый нахмурился.

— Косточки-то те вороные, — проговорил задумчиво.

— Вороные?

— Значит, хозяюшки ихние кудесы били. От того кости будто легчают, обугливаются. Наподобие птичьих делаются.

Сивый подпер голову, задумался, постукивая длинными пальцами по краю бадьи. Неожиданно встрепенулся, вскинулся.

— А дашь сечицу свою поглядеть?

— Зачем это? — тут же насторожился Сумарок.

Светить оружием не любил. Носил скрыто, не похвалялся диковиной.

— Надо, — Сивый щелкнул железными зубами, но пояснил. — Оценить хочу, ладно ли против суща будет или подкрутить настройки.

Что подкрутить, подумал Сумарок, но потянулся за сечицей.

Оружие его было кладенцом; в мирной форме спало, прижимаясь к коже предплечья. Под одеждой не видное, но в кажный миг готовое змеёй выпрыгнуть да ужалить.

Закатал рукав, показал. Сивый поглядел. На запястье браслетка да у локтя, между ними — струны не толще перьевой птичьей ости, однако много, много крепче.

— Как орудует? — спросил кнут.

В голосе его не было праздного любознательства.

Сумарок отшагнул, чтобы не задеть лихом, прикрыл глаз и выбросил сечицу. Мерцала сечица, видом своим на узкий травный лист похожая. На свету прозрачная, каждую жилку видать.

— Ишь, — Сивый присвистнул, упер руки в бока. — Махаться-то хоть умеешь?

— Не умел бы, так здесь не стоял, — процедил Сумарок, обиженный сомнением.

Сивый вдруг легко вскинул ногу и ударил его — не сильно, в бедро приложил.

— Сдурел?! — охнул Сумарок, приседая.

— А ты что, подушка? Бить-набивать?

На кнута руку поднять? Смешался Сумарок, но Сивый зубы оскалил, с ноги на ногу прыгнул и от второго удара чаруша убрался. Прикрылся сечицей. Загудела та, засердилась. Цвет переменила — как чешуя рыбья.

— Ну?!

Достать Сивого никак нельзя было. Даром что комнатка тесна, а кнут скользил боком да козлиным отскоком, насмешничал, руки за спиной держал. Одними ногами обходился. Сумарок во вкус вошел, употел весь.

Под конец Сивый припечатал голову сечицы носом чебота, прижал к половице.

— Баста, — выдохнул жарко. — скажу так: будет с тебя толк, ежели выживешь. Покажу пару махов, так и быть. А то плямкаешь, как мухобойкой. Точнее надо. Острее...

И — показал. Сумарок от такого внимания не знал, чего ждать, куда деться. Учителей у него допреж не было.

Поблагодарить не успел, а Сивый будто разом интерес потерял.

— Так. В общем, надо мне одну думку проверить. Ты покамест тут понюхай, среди народа потолкайся, авось что углядишь-услышишь.

— А ты куда?

— Не волнуйся, деточка. Я — лётом. Туда-обратно.

Только дверью хлопнул.

Сумарок башкой тряхнул, сечицу прибрал. Поглядел на черные кости в бадье. Дух от них стал тяжелый, нехороший. Сумарок покривился. К запахам он был чуток.

Сам же пошел людей смотреть. Мыслил — сыскать головного да спросить за колдунниц, за разоренные домовины. Уж кому знать, как не ему.

Гудело кругом, хохотало да взвизгивало. Били в барабанки, дудели в жалейки да свистели в калюки, железом громыхали, гремели колокольцами да трещотками. Пели на разные голоса, на разные склады. Полыхали ставы, плелись хороводы волокнистые — крепче прежних.

Сумарок брел через хороводные тенета, с трудом отцеплял от одежды руки, отводил чаши и яства. Смотрел, смаргивая: от огня глаз резало, а Глазок он берег, прятал в темноте.

Головного не видно было, зато вдруг мелькнула за спинами плясунов, засмеялась...

— Стой! — крикнул Сумарок, надсаживаясь. — Стой!

Ослепила улыбкой, метнулась тенью от полыхающего става. Только коса хлестнула.

Сумарок кинулся следом. Пробивался через ряды хороводящих, а девица что куничка — подныривала под руки сплетенные, с хохотом вертелась. Подол сарафана взвивался, кружился, ноги гладкие показывая.

Как не иззябла?

Добежал, почти схватил за косу — как сквозь землю упала.

Моргал Сумарок, стоял столбом. Дышал глубоко; на языке таял нагарный снег. Гудело в ушах, в костях: от огня, барабанок да топота плясового.

— Ты чего здесь скачешь? — спросил Сивый, вырастая перед ним.

Как лист перед травой.

— Девку видел?!

— Видал, — Сивый насмешливо сощурился. — Чай, не первый годок среди людвы трусь. Нагляделся на всяких.

Сумарок махнул с отчаянием.

— Нет, то другая. Особая.

— Чем же?

— Ну...Такая. — Сумарок смешался, тяжело дыша, облизал губы. — Как куница. Я мыслю, магесница. Она точно что-то знает.

— Уж не эта куница ли тебя искусала? — рассмеялся на то Сивый, по плечу ударил.

Их танцующие огибали, не тянули. Чувствовали породу кнутову, природу лютую.

— Пойдем. Девку свою после отыщешь. Может, сама нагрянет, если ты ей по сердцу пришелся.

***

Вскинулся Сумарок на стук, вытаращился.

Сивого в комнате не было. Бадью они загодя опорожнили: кнут как обещался кости огнецу отдал. Бяшек-барашек — золотые рожки, черные ножки — и крошечки не оставил.

Уснул после всего чаруша мертво.

Даже светец не погасил.

Стук повторился.

Сумарок, ругаясь, выбрался из-под одеяла, отпахнул дверь сердито и замер. Девка-куница глядела шалыми очами, скалила зубы.

— Ты, — выдохнул Сумарок. Дернулась рука к оберегу. — Ведь...

Не дала девка договорить. Прыгнула, как кошка, с места, оплела крепкими худыми ногами Сумарока за пояс, рот закрыла ртом.

Все ухнуло в голове у Сумарока, жарко стало животу.

Забыл все слова.

Чудная девка, думал Сумарок после.

Вот — играла с тенями. Сидела, подобрав ноги, кисти заплела против свечи — и порхала по бревнам косматая теневая птица.

Сумарок смотрел, подперев голову рукой.

А там — запрыгал вдруг заяц. Высунул из кустов голову волк, защелкал пастью. Испужался зайчишка, убёг. Сумарок даже рот приоткрыл. Девушка покосилась. Улыбнулась, выпростала ногу, толкнула пяткой.

— Что? Хочешь, чтобы я тоже?

Сел, смущаясь. Как-то мало играл совсем, резал больше.

— Ну... вот собачка...

На собачку его наткнулся олень, пугливо попятился, нагнул рогатую голову. А потом вывалился медведь и собачка бежала в избушку. Увлекся Сумарок. Посмеивался даже. Улыбалась и девушка.

Но когда захотел вновь обнять, вывернулась из рук его — прохладная, гладкая. Прижала к груди одежку. А явилась она — дай Коза памяти — всё в том же сарафане. Босой, и даже без шубки.

Чудная, вновь подумал Сумарок смятенно. Нет. Чудная.

— Погоди, ты... Обожди.

Девка... девушка замерла.

Сумарок, страшась напугать, не двинулся с места.

— Что ты бегаешь вечно. А? Я не обижу. Ты не гляди, что кривой.

Она склонила голову к плечу, как птица. Блеснула серыми глазами. Пальцы быстро заплетали волосы. Слушала. Сумарок медленно протянул руку. Хотел коснуться бедра, но не осмелился. Колено погладил. Острое, не девичье.

— Может... Давай завтра свидимся? Ты говорить не умеешь? Не можешь?

Девушка опустила голову, глянула исподлобья. Лицо у ней было худым, востреньким. Люди бы сказали — не любая.

Сумарок сглотнул, чувствуя, как горят уши и щеки — будто мочалкой натёрли.

— Как зовут хоть? — спросил шепотно.

Девушка быстро качнулась, как змея на хвосте, обожгла губами губы, вскочила и к окну кинулась. Обернулась — рассмеялась беззвучно. Прежде, чем успел остановить ее Сумарок, выскочила. Как была, голой, с одеждой.

Боком скользнула по навесу, опрокинув снег на головы гуляк, спрыгнула и кошкой вдоль стены дунула. Вслед ей растерянно, удивленно засвистели.

— Ведьма, — протянул тоскливо Сумарок, царапая ногтями оконное дерево. — Ведьма.

***

Остаток ночи не спал; думал. Да и как уснуть: до утра народ не расходился, а постель пахла девушкой.

Кнут вперся под утро. Дверь на запоре его не остановила: сама отворилась после трёх стуков. Сумарока аж на кровати подкинуло.

— Сумрачный ты какой-то, Сумарок, — сказал кнут с порога и сам своей шутке посмеялся.

Принес с собой морозный смоляной запах да девичий дух, сладкий, что пряник. Сумарок только поморщился. Злиться не мог. Девка из головы не шла. Куница. Дурит его.

— Хватить глаз пырить, айда на воздух. Денёк-от погожий, пригожий занимается! Паче задел есть — угадаешь?

Сумарок, хмурясь, поднял взгляд на сияющего Сивого.

— Нет, — сказал мертвым голосом. — Неужели?

— Второй мешочек подогнали. — Сивый потёр ладони. — Пойдем смотреть.

Головной уже был там, у стены. К дереву подойти не мог — держал кнутов отворот. Напустился было на Сумарока, но под взглядом Сивого осекся, попятился. Мешок гляделся как первый и начинен был тем же.

— Жальники не губили? По озорству злому или умыслу? — спрашивал Сумарок, пока Сивый кругом ходил.

— Не упомню, — отвечал головной.

Мял шапку. Жарко ему было, хоть и окреп морозец. Носом шмыгал, с ноги на ногу переступал.

— О таких бесчинствах точно бы донесли. — Говорил, следя беспокойным сорочьим глазом за Сивым. — Пропащих тоже не выискивали. Пришлые косточки. На третью ночь опять что ли, ждать?

Сумарок только плечами повел. Сам бы хотел знать.

Задаток ему головной честь по чести отвалил, гаман изрядно потяжелел. От дела Сумарок не лытал.

Сивый всё бродил; шаги считал или искал чего. Сумарок же стоял над костями. Что-то его мучило, поклёвывало, покалывало. Был он дометлив а сейчас же будто смотрел и не видел.

Даже Глазок ослобонил, чтобы тот поглядел.

Узел. Узел присмотри.

— Погоди-ка, — остановил Сумарок кнута, взявшегося закрыть мешок.

Пригляделся к узлам. И признал — случилось ему в подмастерьях у скорняка трудиться. Узел скорняжный он накрепко запомнил. Кто вязал, тому явно не впервой кожу шить. А мясо снять? А подвесить?

— А ну-тка, сбери обратно. Помнишь, как уложено было? А что если не поднос сие? Что если... как опару на костях поставили? Да либо мы сняли до времени, алибо не взошло, закисло?

— Как куколка насекомная? — Сивый глянул, едва искру не высек.

Сумарок кивнул.

— Та-а-ак. Верные твои слова. Об заклад бьюсь — косточки тоже вороными скажутся. Кого думали вывести? Какого-такого складня ладили?

Сивый выпрямился, зашагал, хрупая снегом. Думал. Сумарок тоже умишком скрипел, шевелил губами. С костями, тем более вороными, кто бы осмелился возиться? А тут пестун нашелся, чаял вывести кого-то из страшненького куля.

Но кто? Сумарок в толпе Глазком смотрел — ни один сущ не мелькнул. Да и не впустила-выпустила бы борозда окрутничья, здесь злодей сидел. Под человековой личиной прятался.

Чтобы так мясо ободрать да мешок сшить да на дерево подвесить — и время нужно, и силы немалые.

Сумарок поднял глаза на головного.

— Где тут скорняжная лавка?

***

Лавка нашлась скоренько, но стояла запертая. Мастер либо веселился-праздновал, либо отсыпался. Сумарок сунулся к темному окну, прижался носом.

Сивый же тянул ноздрями воздух у крыльца.

Проговорил что-то негромко, себе под нос.

— Дверь отомкнуть надо бы, — прошептал Сумарок, оглядывая хитрое замочное устройство.

Собаку поставили, ишь. Видать, есть, что беречь.

Сумарок призадумался, как бы бережнее отворить-отомкнуть засов — собачью голову. Из лыка плетеная, с зубами гвоздяными, с глазами слюдяными...

Сивый же думать не стал. Оскалился, выщерился на псину, зарычал. Та и раскрыла пасть, отступилась.

В лавке Сумарок первым делом испугался чучела. Лупало оно глазами, качаясь на веревках, изображало неведому птаху.

— Темно как,- проговорил Сумарок.

— Что темно, ладно. Запах чуешь ли? Слиянный. Аккурат как с дерева снятый... Разложить не могу его, развязать.

Сумарок открыл Глазок. Тот в темноте всяко лучше разбирался. И вот — углядел женский прибор.

Скорнякова жена. Та, что дитя просила.

— Не один мастер живет. — Меж тем говорил кнут. Зацепил что-то в потемках, загремел, шикнул с досадой. — Слышишь? Баба у него есть...

Не один скорняк работал? У Сумарока от догадки даже голова закружилась.

— Двое их. Двое, как один. Мы потому и не можем понять, кто такой. Искали то одного... Одну? А их — двое.

Замер кнут. Выдохнул:

— Ларва.

— Кто такая?

— «Двое, как один», — повторил Сивый его слова. — Давненько я ихнего брата не встречал. Ларва когда в силу входит, не всякий мормагон управится. Двое сливаются, когда час приходит. И кожу снять, кости сложить — ларве по силам. Только зачем бы...

— Затем, что дитя пытают себе вырастить, — сказал Сумарок, чувствуя, как мураши-мурашки по хребтине бегут. — Из костей вытянуть. Первые две зыбки или мы растревожили, или не сложилось что. А древо под подвес выбрали, потому что — нахоженное.

— Стало быть, сегодня у них последняя ночь, завтра из Стогно прочь повалят. Последнюю жертву сегодня возьмут. Одна попытка осталась. Но кого? Кого выберут? Кости со второго мешка я обмою, но даже если магесница вновь — тут их в Стогно изрядно. За каждой не уследишь.

У Сумарока чаще застучало сердце.

— Погоди... А если та девица-куница и впрямь магесница? Её они могут прибрать?

— Могут, — Сивый задумался. — Хм. Думаешь на живца споймать? Голова!

Похолодело все внутри у Сумарока. Не желал он того. Сердцем понимал, а умом знал — надо спытать. Сущ её зачует, затянет, а там — можно брать.

— Значит, надо, чтобы она ларве приглянулась, — говорил меж тем Сивый, прутиком помахивая,- танцует, говоришь, жарко? Что молчишь-то?

— Другое надо придумать, — Сумарок потер виски, — опасно девку подставлять. Не хочу... Чтобы навредил ей.

— Или така сладкая, а? — Сивый насмешливо посматривал.

— Другое придумать, — упрямо повторил Сумарок.

Сивый со вздохом толкнул от себя любопытное чучело.

***

Кости оказались вороными. Никто не удивился, да и времечко истаивало. Сумарок думал-гадал, как ларва магесниц к древу, в безлюдье, вытягивает. Ведь не круглые дуры девки. На какой манок шли?

— Что если материал роль играл? — вдруг сказал Сивый.

Сумарок молча уставился на него. Привыкнуть успел к странным, впроброс, словесам.

— Если не все равно ларве, на чем ребеночка выращивать? Например... чтобы добрые? Или красивые?

— Добрые, — прошептал Сумарок.

Кликуша на этом же ловила. И магесниц могли так же споймать — плачущим ребенком.

Была ли куницей доброй? Сумарок про то не знал. Но весёлой — да. Храброй. Живой. Необычной.

На третью ночь гремело все кругом, ходуном ходило. Никто не спал. От музыки да песен у Сумарока кружилась голова. Карагоды вились — один другого краше. Где одно коло, где два, а то и три зараз. Ярусные, хитрые, фигурные. От полыхающих ставов само небо горело.

Луна поднималась на цепах, в зареве как в простудном румянце.

Искал Сумарок магесницу; и встречи желал, и надеялся,что разведут дороги.

На сей раз окликать не пришлось, сама встала. Улыбалась открыто. Другие девки как — ресницами хлопали, хихикали. А эта просто глядела.

Жаль, подумал Сумарок, что голоса нет.

— Я... того. Прогуляться хотел позвать, на реку. Выйдешь со мной?

Руку протянул. Она подумала — и вложила в его ладонь свою. Улыбнулась озорно.

Так, рука об руку, и пошли. На них не смотрели — в ночь многие любились где придётся, но Сумарок чувствовал глаза в спину. Надеялся, что кнут за ними приглядывает, как обещался. Девушка шагала смело, сильно.

Неужто совсем одна, думал Сумарок. Ни отца, ни брата, иного опекуна?

Солнце садилось, в снег рядилось. Проклятое дерево приближалось, Сумарок сбавил шаг. Остановился совсем. Девушка обернулась на него, изломила бровь. В сумерках лицо ее казалось незнакомым. И все равно — чудно милым.

— Слушай... Я сказать хотел.

Она склонила голову набок, улыбнулась зубасто. Глаза её поблескивали, как два озера. Серые, почти голубые.

— То есть — спросить, — исправился Сумарок. — Ты магесница?

Девушка всплеснула руками, рассмеялась беззвучно. Подхватилась и побежала от Сумарока — как раз туда, где поджидало дерево.

— Стой! — закричал Сумарок.

Сорвался следом.

Ушло солнце совсем. Вспыхнул снег, разверзлась теплая полость у корней, встало в полный рост морозное чудовище-ларва.

Остолбенела куница, раскинула руки беспомощно.

Сумарок же кинулся, выбрасывая сечицу, прыгнул между ними. Ларва махнула рукой-лапой.

Сумарок отлетел, как пес от медведя. Падение оглушило, проморгался не сразу. Зрение подводило — в лунном свете все было черным. Завизжало, заголосило нечеловеческим голосом. Сумарока пробило жаром, не сразу понял — кричала не девка.

Ларва.

— Куница, — прохрипел Сумарок.

Поднялся, шатаясь, кое-как. Под деревом схлестнулись двое. Огромная туша суща и тонкая, звонкая, смешливая девушка... Девочка-куница, магесница-прелестница.

Перед Сумароком упало в снег что-то. Он уставился ошалело. Как глаза кипятком промыло — не могла куничка вырвать у суща клок шерсти с мясом.

Она — не могла.

Он — легко.

-Ты...

От гнева перехватило горло. Придушу, подумал Сумарок. Пусть и не положено кнутам от человековых рук падать, этот — упадет.

Кнут отвлекся на него. Примятая ларва с ревом выпрямилась, выкрутилась, бросилась скачками на Сумарока. Порхнула в ладонь сечица.

Шагнул, плавно убрался в сторону, присел и на пятках провернулся, рассекая суща в движении.

Как учил недавно кнут. Все по науке.

Запахалась ларва в снег, взрыкнула, кашляя кровью. Сивый волком прыгнул ей на хребет. Давил, ломал, пока не прошила тварь последняя смертная дрожь, пока не разошелся шов, не развалилась тварь на двоих под одной шкурой...

Сумарок отвел глаза от бесстыжей белизны женского тела.

Тогда ударился волк оземь и обернулся добрым молодцем. Выпрямился, на Сумарока глядючи.

— Ну... Ты...

Сказал на всё это Сумарок. Развернулся и пошел обратно, тяжело, загребая снег. Шел, чувствуя на спине пронзительный взгляд кнута. А потом наклонило Стогно, поставило на ребро и сделалось в глазах у Сумарока темным-темно.

***

Перекатился Сумарок головой по подушке, глаз разлепил.

Лежал на мягком, в своей постели. В голове будто кисель варили. Света мало было; один светец трудился. Но и так разглядел Сумарок, заскрипел зубами, сжал кулаки.

— Ну, ты...

Кнут развел руками, голову к плечу склонил.

— Зла не хотел, паренёк, — сказал искренне, — заигрался. Уж больно интересно стало...

— Интересно с людьми играть? — Сумарок в постели сел.

Вспышка муть головную выжгла, зрение прояснила.

— Ты не скачи, — предупредил Сивый. — Башку тебе ободрала ларва. Я подлепил.

— Куница-девица, оборотень поганый, — прошипел на это Сумарок.- Вдоволь насмеялся, натешился?

Подбоченился кнут, вскинул подбородок.

— Уж хотел бы я посмеяться, так посмеялся бы. Головному бы насмешку строил, а ты — строкой особенной вышел.

— Почему же особенный?

Сивый рот открыл и закрыл. Впервые на Сумароковой памяти с ответом не нашелся.

Дёрнулся тогда Сумарок, поднялся да вцепился кнуту в воротник. Так, что затрещала рубаха тонкой шерсти.

— Чего творишь? Или забыл, кто я? Или напомнить?

— Помню, — ответил Сумарок.

Взял за плечи, потянул к себе. Кнут сначала уперся, затем подался вдруг и лицо его стало — неожиданно — человековым. Растерянным. Опечаленным.

— Только попробуй, — предупредил Сумарок, стискивая кнуту виски.

В другое обличье прыгнуть не успел Сивый.

Или — не захотел.

***

— Это кто помял? — коснулся пальцем длинной отметины.

— Петрушка...

Сивый хмыкнул.

— Нешто совсем не учил никто?

— Кому бы? — Сумарок потянулся, поморщился. — Сам справлялся.

Сивый молчал, разглядывал его. Сумарок глядел в ответ. Без шелухи одежды, без слов и образов, Сивый казался более человеком, чем многие. Высоким, крепко сбитым парнем. Жилистым. Возраст не читался, не угадывался.

— Я думал, ты сбежишь, — вдруг сказал Сумарок, кашлянул. — Думал, если... Глаза не открывать. Так проще.

— Проще, — протянул Сивый.

Лег рядом. От него не было тепла, но и холодом не тянуло. Сумарок прижал ладонь к бочине — под ребрами. Глухо.

— Сердца у тебя нет, что ли?

— У меня сердца, у тебя глаза. Махнемся?

Хмыкнул на то Сумарок.

А Сивый вдруг наклонился и укусил за плечо, так, что Сумарок взвыл, закатил кнуту по лбу.

— Сдурел?!

— Моя печать. Если край придет, выручит.

— Вот уж без твоей помощи, — проворчал Сумарок, осторожно трогая плечо.

Горячее. Горело, как клеймо.

— И еще, — невозмутимо продолжал Сивый, почесав нос. — В случае нужды скажи такие слова: «Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой!». Тут я и явлюсь во всей красе, во всём блеске.

Сивка-бурка, подумал Сумарок. Каурка.

Сел, дунул на светец — тот вспыхнул ярко, лизнул темноту длинным языком, кинул на стену долгие тени. Сивый же переплел пальцы, и заскакал по брёвнам зайчишка, пробежала лиса...

Сумарок посмотрел. Улыбнулся. Поднял руки.

— Вот, — сказал, — собачка...