Сирингарий

Сирингарий

Варда изнутри вспорол лошадиное брюхо да выкатился в свой мир. Воткнул нож костяным жалом в землю; тут же принялось костьице, треснула рукоять, выглянул-потянулся оттуда росток-глазок. Варда же выпрямился, прогнулся в пояснице, до черноты зажмурился: от долгого лежания в утробной позе тело занемело, точно в самом деле мертвое.

Не самый ладный способ переправы на Тлом с Сирингария, но не сыскалось рядом ни птицы–проглота, ни ладьи, а лестница и кремень–Агни сплоховали, не пришлись на выручку. Часто теперь подобное случалось. Не к добру.

Варда постоял ещё, слушая пульс светила. Тлел, тяжело тлел кокон, распускал пряжей тонкую алую сеть. Змейным тонким рисунком заполняли нити изнанку сферы. Свет от паутины рождался багровый, а отзвук шёл глухой, ритмичный. Варда знать не знал, кто, да на какую забаву, себе на ладони их Тлом вымесил–вылепил.

Обернулся на падаль, ухватил за жесткие ноги, над головой поднял и хлопнул о землю. Распалась та падаль на чёрную птицу, ушла с рук под землю, оставила Варда памятку, шерстинки малые. Их Варда припрятал в кожаный мешочек, прицепил к широкому спряденному поясу. Не спасет кремешок, так шерстинки выручат. Сам к реке пошёл-направился.

Вода здесь была сильная и слабая. Как Змея подрубили, так стала во все стороны свободно течь. Легла в веки рекам. Варда сразу в сильную зашё; по бёдра сперва, затем по пояс, по грудь, а там и с головой скрылся. Вышел свежим, точно не лежал в лошадиной утробе.

На берегу сел, взялся волосы разбирать, гибкими шнурками цветными переплетать. Поглядывал на зыбкую дрожь речных снов. Когда зацепил за волосы последний ремешок, к берегу прискакал конь. Бухнул железным копытом. Обернулся через себя, сбросил шкуру, встал на две ноги. Откинул со лба конскую голову, показал седые волосы, молодое лицо.

– Вернулся, стало быть.

– Не засиделся, – сдержанно отозвался Варда.

– А верно говорят, любовь моя, – лязгнули над ухом железные зубы, – верно ли брешут, что ты девчонку людвы охаживаешь?

Варда едва заметно отклонился. Железо его жгло.

– А тебе дело до слухов, Сивый?

Сивый кругом обошёл Варду, ступая так, чтобы почти коснуться края просторных одежд. Ещё старой материи одежд, не из долгунца оплеточного спряденной.

Зубы Сивого были красного накала. Слова жглись, кусались искрами.

– Тлом не Сирингарий людвы, Варда. Границы путаешь. Гляди, заметят.

– Ты, что ли, под беду подведешь?

Сивый помолчал. Железным носом сапога почти коснулся бедра Варда.

– Я–то нет, любовь моя. За собой гляди. За спину оглядывайся.

Варда удивленно поднял глаза – Сивый хрипло каркнул, кувыркнулся через голову и встал седым псом. Зубами прихватил реку за краешек, потянул, будто одеяло, на себя накинул. Так и ушёл.

Река возмущённо плеснула, будто рукой махнула, и улеглась обратно дремать. Варда втянул терпкий запах псины. Задумчиво обнял колени.

У каждого, думал Варда, у каждого кнута на Тломе своё дерево имелось. Оно ведь как – с той поры, как на Сирингарии проволока–канитель да провода не выкорчеванные из земли переть надумали, так во многих местах Старуха зачинать вовсе перестала, вот деревья сюда тенями обернулись. Со своим древом Варда с малых лет знаком был. Играл с ним, рос под его кружевным шатром, от корней питался, в них же и прятался.

– Здравствуй, Большеглазый, – дерево огладило плескучими ветвями, провело по заплетенным волосам, – давно не приходил.

– Заботы всё, – смутился Варда.

Прижался к стволу лицом, приник к морщинистому лику. Вдохнул крепкий запах – сырая жирная земля, листва прелая, давленый виноград, тронутый сахарным брожением. Дерево пахло памятью, унесло запах с другой стороны, схоронило с другого времени.

Смуглыми пальцами прошелся по чёрной узорной коре, чувствуя, как ветки разглаживают его волосы. В короне дерева дремали ладьи, узкие, гладкие сильным телом. На тех ладьях можно было и в Сирингарий подняться. Беда только, что не каждого кнута они слушались.

– Вырос как, – прошептало дерево, – уже рук четыре, а помню, вовсе безруким уродился…

Варда кивнул. Было дело, зубами приходилось обходиться, ногами справляться. Ничего, выдюжил.

А вот Невеста, белоголовая кнутова погонщица, так без рук от самого становления.

– И длинным сделался. Волос потяжелел. Там пропадаешь, говорят.

– Сивый всё врет, – буркнул Варда.

Потёрся крутой скулой о шершавую щёку.

– Сивый о тебе тревожится. Дело ли, живулечку себе отыскал. Не пара они нам. Не ровня. Хлебный скот, а ты – кнут.

Варда подавил вздох. Огладил кору, и дерево примолкло.

– Устал я. Выспаться бы.

– Отдыхай, хороший мой, – прошелестело в ответ.

Расступилось под длинным телом, облекло собой, сокрыло.

Убаюкало.

***

Издавна так повелось: Тлом кнуты держали, Сирингарий же под тёплый хлебный скот обустроен был. Раньше, баяли стрыи, все вместе обитали. А после пришёл Змей, Змей Громыхающий, Великий Змей Железный. Поглотил допрежний мир, да в брюхе унес прочь, за тридевять земель. После изблевал из себя на землю новую, да в чреве все так перемешалось-перекрутилось, что стало из одной две породы: кнуты и людва.

Людве по слабым силам хлеб паем полагался, от того прозвище получили. Кнуты под водительством Невесты за ними присматривать поставлены были, пасти да оберегать. И только. Не более.

Любовные игры затевать не следовало. Тут Невеста особо строга была.

***

Сон ходил по сенечкам. Страшный, в мягком сером одеянии. Напевал без слов, навевал дремоту.

Не дай Коза, прознает, что кто–то в такой час не спит, войдет, за волосы утащит, с сонницей–бессоницей играть заставит…

Амуланга, дрожа от волнения, червивым ножом поддела стертую половицу, вытащила оплеточную схоронку, развернула. Тряпичная куколка ничего не весила будто, льнула к рукам ровно котенок. Девушка огладила куколкины волосы. Усадила супротив себя, на кованый сундук о восьми ножках, поднесла к пустому без–лицу ложку с кашей.

Такую сладкую, драгоценного зерна, в Узлах дорого выменивали, только на погребения едали. В обычные дни порошки разводили, пакеты цветные у булань покупали-выменивали.

Ложка мелко подрагивала. Но голос был тверд.

– Куколка, куколка, кушай, да моё горе слушай…

***

Синей весной его впервые увидела, а к белому лету уже день прожить врозь не могла. Чужак, чужой, а по всему – роднее не стало. Жизнь бы прожила сердце к сердцу.

Занозой сидело – не твой. Не человек.

Кнут.

Высоконек был, выше Козы–Плясуньи рогатой. Тёмный. Глаза большие, ресницы густые. Живот будто доска, твердый и плоский, а грудь и плечи – широкие. Руки сильные. Так обнимали крепко-сладко, что косточкам жарко делалось. И волосы длинные, черные, много раз переплетенные со шнурами и яркими, взаправдошными лоскутами. Один такой лоскуток можно было смело на вязанку медного хвороста сменять. Не пустяковина.

– К чему, – спрашивала Амуланга, трогая болтливые колокольчики в долгих волосах.

– Чтобы беду отзвонить, – отвечал Варда, гладил её белые плечи.

– Зачем это? – любопытничала девушка, пробуя ногтями жесткую сеть на узких бёдрах.

– Тени ловлю, от людвы отвожу, – отвечал Варда, целовал в висок.

– А такое тебе для чего надобно? – скользила рукой по шее, по груди, на грубой веревочке пробовала маленькую лесенку.

Варда осторожно отнимал её руки. И отмалчивался.

Отцеловывался.

Хорошо им было вдвоем, так хорошо, что ничего другого не надо было. Когда встречались, про все забывали.

Да вот беда – Варда вход к человеческому жилью заказан был. А хотелось совсем его получить. С косточками.

И куколка подмогла, подсказала.

***

Скрип–скрип, скрип–скрип. Сапоги у Сивого – человеческой кожи, костями подбитые. Зубы железные. Волос тож железный, пепельный. Говорит – скалится. Смеётся – глаза мёртвые. Три раза в дверь стучится, а после входит.

И нет от него ни ограды, ни препоны. Ни заговора, ни отговора.

Скрип–скрип.

– Девка твоя тебя подведет, – сказал певуче, – ты к ней миловаться бегаешь, а у неё одна думка – как бы тебе шкуру спустить и мясо съесть.

Варда, хоть и был на друга сердит, здесь рассмеялся.

– Она славная девушка, Сивый. Сердце у неё доброе. Куда ей мясо есть? Или зубы железные вдруг вырастут, крови запросят?

Сивый обернулся, сверкнул улыбкой.

– Не в зубах тут дело, любовь моя. А не сердце у неё, а клубень, морозом подбитый. Смотри, я предупредил. Чтобы потом плеткой–живулькой не охаживать.

– За меня не бойся, – Варда улыбнулся.

А после кончилась проволочно–канительная Роща, к лугару тропа вывела.

– И–и–и, – протянул Сивый, берясь под бока, – да тут худо дело.

Не зря мутное тепло чуяли – на каждом доме по смерти сидело. Меховым колоколом крышу занимало, крыльями глаза окну закрывало. Тихо было.

Сивый клацнул зубами.

– Ну–ка, любовь моя, посторонись, дай свету пролечь. Оружие себе справлять буду, по руке, по ситуации…

Варда отступил послушно, убрался с дороги.

А свет лёг, Сивый поднял жилистые переплетенные руки, сцепил пальцы, и под ногами вытянулась причудливая тень – навроде букета птичьих голов.

Сивый ударил каблуком, подцепил тень мысом сапога, подбросил – и поймал на излете плётку–говорушку. Из теней собранную, из птичьих востроносых черепков на длинных позвонках.

Щелкнул говорушкой по голенищу, прикидывая, как скинуть колпачную заразу.

– Сжечь, – предложил негромко.

Варда знал, что он так скажет.

– Сперва дома обойдем, – ответил, – живой кто есть, того выведем. Колпаки после собьем.

– Едва–а–а ли кто остался, твари плотно сидят, – протянул Сивый, но перечить не стал.

Когда касалось жизни, решал Варда. До смерти доходило – вожжи железнозубый перенимал.

Колпаки шевелились, чуяли кнутов, но с мест насиженных не сходили. Людва их видеть не видела – за пределами домов только один сыскался. Мальчонка, в детской рубашке из дешевой оплетки, сидел на земле, дырявыми камешками играл.

Сивый легонько толкнул хлебного скотеныша ногой.

– Ты чего здесь один голозадишь? Мамка–папка где?

Мальчик поднял голову. Один глазик у него давно вытек, второй голубел. На щеках и лбу мушиными окатышами сидели точки, будто кто дымокрутки о кожу тушил.

– А в дом ушли, – сказал просто, будто о деле будничном, – да по домам сейчас все сидят, никто не выходит.

– Знаешь, отчего так? – тихо спросил Варда.

– А потому что мохнатые не дозволяют, – мальчик кивнул на колпаки, ладонью подтёр нос, смешав сопли с грязью, – сидят вот, давят. Я в них камнями пробовал, да не берет.

– Конечно, не берёт! – почти весело откликнулся Сивый, поигрывая плетью. – Давай, показывай свой дом. С него и начнем. Много у тебя там родичей?

– Мамка–дрянь, папка–рвань и сестрица–блудница, – исчерпывающе доложил отрок.

– Веди, рифмач, – Сивый взбодрил сопляка подзатыльником.

Начинать вообще следовало с матки. Та обычно ближе к середке лепилась, первой на самый жирный дом садилась. Варда осматривался. Лугар этот он знал, двенадцать домов, хлебный. До настоящего дня вполне благополучный, и вдруг – под колпаками?

– Откуда их взялось столько, как мыслишь?

Варда молчал, позволяя Сивому размышлять вслух. Привычное дело.

– Или позвал кто, или чем подманил, или одно из двух. Вообще колпаки на наш участок давно не заходили, или плохо мы с тобой границы держим?

Держали хорошо. Людва плодилась и размножалась, боялась умеренно, мерла тоже. Девки трепали проволочки, из оплеток ткали одежу, сбывали в Узлы, города–большецы; мужики сбивали дома из хвороста, ладили из проводов крюки на промыслового зверя, на крупную рыбу. Здесь проволочная Роща особенно густо родила. Учёт был строгий, кнуты отчитывались по головам хлебного скота кажинный лунь. С Невестой безрукой, старшой мати, не забалуешь.

– Вот тут я живу, – мальчик остановился у дома, сторонясь мохнатой тени колпака, переступил босыми пятками, – что, неужель внутрь пойдете? Не забоитесь?

– А куда ж мы денемся, – притворно вздохнул Сивый.

***

В доме было темно. Колпак весь свет выбрал, это первым делом. Домашние, долговязая женщина в хламиде до грязных икр, мужчина и пригожая девушка, спали стоя. Варда подошел к женщине, пальцем тронул румяную щеку – та проломилась, точно корочка.

Поздновато поспели.

– С папашей та же беда, а девке только руку отняли, – Сивый уже рассматривал потолок.

Говорушка вилась у ноги, щелкала птичьими клювами, торопила.

Варда обошел девушку кругом. Стянул с бедер сеть, набросил ей на голову, на плечи. Колокольчики в волосах заговорили.

– Чу! – поднял палец Сивый. Осклабился. – Пошли, родимые…

Теперь следовало спешить. Кнуты первый ход сделали, свои намерения обозначили.

Колпаки зашевелились. Недовольно поводили боками.

Мальчишка одноглазый поджидал на улице. Вытянул шею, когда Варда вывел сестру. Та шла, деревянно ставя ноги, на одну руку безрукая, для Колпачья незримая под сетью.

Варда сеть растянул, накинул край на мальчишку.

– К Роще веди, – сказал, – там под хворостом каким схоронитесь. Добром обернется, тогда вернетесь. Нет – до Узла ближнего топайте. И на–ка вот, чтобы не пропали.

Вытянул из волос желтый лоскуток, сунул в руку мальчику. Тот помял пальцами его, сжал в кулаке. Без спасибо поволок сестрицу к Роще.

Сивый потянулся, сщелкнул с клювов говорушки проволочные зажимы.

– И–и–эх! Говори–разговаривай!

Черпанул носком пыль, прыгнул с ноги на ногу, да и пошел рассыпать дробь.

Густо, едко запахло железом.

Колокольчики захлебнулись переливчатой окличкой, Варда вынул из кошеля пастуший рожок и заиграл.

Говорила мне мати, не ходи на двор гуляти, негде молодцу играти, негде девку целовати! Ой беда–беда–беда, каре–о–ка–я! Отворяй ворота, козло–но–га–я!

Сивый плясал. Скакал, точно Коза, и Варда играл, не сбиваясь, не отвлекаясь на растущие колпаки, потому что стоило бы ему отвлечься – как спрыгнул бы с ритма Железнозубый, а сейчас нельзя было, не сейчас, когда били его каблуки замысловатой дробью с разговорами, пронимая Старуху до самой железной крышки, до самых корешков ростков…

Подпрыгнул ещё, впечатывая каблуки с особой злой силой, втирая в пыль, гордо выпрямился, подбоченился – и Варда отнял от губ рожок.

– Поехали, – нутряным голосом сказал Сивый.

И шибанул плеткой.

Расплелась та плеть в полете, распелась, распалась на птичьи клювастые черепки на позвоночных цепях. Каждая метко клюнула, зацепила себе по колпаку. Глубоко сели. Колпаки, силу набравшие, задрожали, поплыли точно марево, навстречу друг другу двинулись.

Дома освобожденные, казалось, охнули облегченно.

Колпаки к матке сбивались, тучные, точно облака дождевые.

Слиплись в один ком, вывернулись наружу тяжами, ногами–столбами. Всего – шесть, встала ожить на ноги, потянулась – да птичьи клювы глубоко в шкуре сидели.

Сивый крепко держался за кнутовище. Зубы показал.

– Ну–тка, ну–тка, – приговаривая, попятился, ведя за собой водящую боками ожить, – попляшет у нас Коза с Медведем…

Ожить бухнула рыком. Глаза её, рассеянные по телу, ворочались, искали людву, да не было никого рядом, только два кнута. На Сивого ожить и поперла.

Не от большого ума.

Варда поймал взгляд друга. Без слов кивнул.

Продолжая играть, кругом обошел ожить, почти припершую Сивого к дому. Там, где Железнозубый выкаблучивался, следки остались узорчатые, ровно горелые. В них ожить и влезла, и влипла, по брюхо увязла.

Зарычала, и рыком подавилась, когда услышала Варда людва околпаченная. Потянулась на голос рожка, прочь из ожити, а Сивый налег на плеть, а узоры черные прочнее прочного взялись, и разорвался колпачный клубок, вышла из–под треснувшей шкуры светящаяся пыль.

Ожить рассыпалась вонливой шерстью. Упали птичьи головы с раззявленными клювами. Сивый щелкнул плетью, прибирая говорушку.

– Или не молодцы мы, любовь моя?! Любо глянуть, как убрались!

– Не молодцы, – хмуро отозвался Варда, – смотри, сколько голов ушло. За каждого отвечать перед Невестой будем.

– И–и–и, – по–жеребячьи вздернул губу Сивый, – впервой, что ли?! А мальчишку прибрать бы. Раз одним глазком колпаки углядел, то верное дело – наш будет.

***

Так следовало: убить, а мясо сердечное съесть, а кости в землю закопать и кровью полить. Тогда, куколка говорила, вырастет под землей колода, а в колоде той – твой милый-желанный. Надлежало его железом выкопать, железом выбить из колоды, и тогда уж точно никуда не денется.

Амуланга слушала, вздрагивала. Сжимала худые кулаки.

– Один ли способ верный? – справлялась слабым детским голосом.

– Один, – твердила куколка.

Просила есть. Да не кашей теперь девушка её потчевала. Подносила к груди, точно младенца, и жмурилась, и зябко дрожала, когда под грудь впивался круглый пиявочный рот.

***

Так было. Повадился к дочери головы кнут в обличье змеином. Из самого логова выползал, и ну с девкой баловаться, ну кольцами сжимать. Душит, силы тянет, сохнет девка – синцы по телу, щеки ввалились, с лица спала, волосы лезут.

Худое дело, одним словом.

Чтобы беду избыть, вот что надумали родичи: в следующий раз, как нагрянет, чтобы девушка его на коленях убаюкала–усыпила, а пока тот в змеиный облик не перекинулся, цепями связать.

А после – после сжечь.

***

День, ночь – не выбирал. В любой час явиться мог. Вот сегодня пришёл, когда стемнело, да выпукло обнесла ночь серый блестящий шар на длинных цепях.

Амуланга шла легко, в темноте она хорошо видела, в темноте не страшно было. Кнут встретил уже у самой ограды.

– Любый мой! – ахнула. Как близко подошел. Ещё видел чего, пожалуй. Подбежала, робко оглядываясь. – Не бережёшь себя совсем, у нас псы злые, быстрые, охотники меткие…

– Так и я не пальцем деланный, – ровно отозвался желанный.

От голоса его Амуланга растаяла. Обняла за шею, прижалась к груди.

Счастье. И очень скоро – совсем её будет. На века вечные.

***

– Возьми у меня с головы волоски, – велела куколка, – а как будете забавляться с кнутом, улучи момент, да свяжи ему руки в запястьях, да горло.

– Разве ж удержит, – засомневалась Амуланга.

Волосики у куколки были тонкими шелковинками, будто былинки. Но послушалась, взяла. Скользили в пальцах, как червячки. Заплетались колечками.

***

– К чему тебе столько рук…

– Чтобы крепче тебя обнимать, – сонно улыбнулся кнут.

Улыбнулась и Амуланга.

Вроде как играя, вроде как шутя вытянула из волос куколкин подарок. Обвязала сперва два запястья крепко, потом другие два вместе соединила. Варда молчал терпеливо, отдыхал, утомленный долгим телесным разговором.

Голова его лежала у Амуланги на голых бедрах, еще хранящих любовную испарину.

Амуланга, помедлив, склонилась, поцеловала своего желанного в горло – гладкое, без щетины и кадычного выступа. Мокрыми холодными пальцами затянула ниточку.

И – глазами встретились. Улыбка вдруг болью в затылке отозвалась, тягуче заныл куколкин след под грудью. Варда дернулся, подорвался, крикнуть хотел, да рот ему ровно паклей забило, полезли между губами льняные волосы. Вскинул руки, а те не в шутку канатами увязаны пудовыми, не сдвинуться.

Метнулся, глянул дико.

А тут и родственнички подоспели.

Бросили сверху сеть из цепей собранную, повалился кнут на колени, шевельнуться не мог, только глазами Амулангу держал.

Девушка молчала. И только когда на голову кнуту платок накинули – только тогда опустила подбородок.

***

Хлестнуло ветвями дерево – ожгла щёку Сивого красная полоса.

Заворчал тот, сузил глаза.

– Варда твоего, – молвил, играя желваками, – только немой о возжании с хлебным скотом не упреждал. Сам виноват, что попался.

– Сам виноват, – горестно скрипнуло дерево.

Качнулось, нависло над Сивым. Заломило висельные ветви.

– Помоги ему. Добром прошу. Оба же из–под моих корней вышли, росли вместе…

– Вот только дурень он, а не я, – фыркнул сивый.

Железным когтем щелкнул по железным зубам. Сплюнул.

– Твоя воля. Помогу.

***

– Уговорились ведь, что жечь будем, – оторопел глава лугара.

Удивился так, что даже бородавка на щеке побелела. Только беду изжили–избыли, на хижих потратились, а тут опять…

– А мне всего надо, что с живым попрощаться, – потупила глаза Амуланга.

– Не следовало бы, дочка, тебе к нему входить. И так гляди, как измучил – кожа да кости. Немочь, как есть немочь…

– Что он мне сделает, в цепях да железе, – прошептала девушка.

И без голоса, продолжала мысленно. Про куколкину хитрость родичи не знали, оттого кнута безголосым считали.

Амуланга прошла в шатер, где в клети, на двенадцати цепках прикованный, томился кнут.

Тот сразу вскинул голову, устремил на нее взгляд. Недобрые глаза у него стали, тёмные, отчаянные. Железо пекло грудь, тянуло живое тепло. Нож она по куколкиному совету в ту же ночь собственной кровью выпоила, оттого вырос тот, вытянулся, ровно клык железный.

– Здравствуй, желанный, – прошептала девушка.

Села против клетки, слабо ухватилась пальцами за прутья. Плохо ей было – голову туманило, во рту сохло. Волосы прядями вылезали, живот к спине прилип, до того худа сделалась.

Куколка утешала. Поправишься, говорила, стоит только сердце съесть. И любимого вернешь, и себя найдёшь.

Вот она и пришла.

– Смотри, что у меня для тебя есть, – сказала. Потянула из–за пазухи нож. – Не бойся…

***

Сивый присвистнул. Щелкнул зубами на рогатые черепа, стерегущие ворота – те и рассыпались. Сивый переступил обмякшую цепь – дохлую железину – прошелся гоголем.

Темен был лугар, спал лугар. Не ждали кнута.

Не ждали, не звали, сам пришел. Потянул носом, свернул куда следует, мимо проводов, в Козу сплетенных прошел, да прямо к шатру. Оттуда и било вонью хлебного скота.

Навстречу ему вышли пятеро. Хижие – по осанке видать.

При оружии, в сбруе сборчатой, тяжелой оплетке – для боя. Стража ночная, наемная.

– Нет у меня на вас времени, служивые, – сквозь зубы проговорил Сивый. – С дороги сойдите, миром расстанемся.

Никто не ушел. Разомкнулись–рассыпались молчаливо, встали по одному. Сивый сплюнул. Желал без сшибки обойтись – Невеста кровь Сирингария за много верст слышала.

Не случилось.

Бросились все разом.

Первого Сивый встретил раскрытой ладонью, вмял лицо до затылка, подцепил с падающего обережное ожерелко из крепких проводков, да заплел вкруг головы другого стража. Рывком притянул к колену. Отбросил. Выгнулся, когда со спины полоснуло холодом, срезал ногтями полоску земли и черной лентой прошелся по ногам ближнего, обернул колени к затылку.

Свалился тот, рассыпалась черной пылью земля.

Двое осталось.

Не железо держали – желтую кость в белое дерево оправленное, средство повернее.

– Разойдемся? – еще раз на проверку предложил Железнозубый.

Ничего не ответили, а Сивый предплечьем отбил первый выпад. Храбрые ребята попались. Людва, теплый хлебный скот, против кнутов только таких и могла поставить.

Трое побитых на земле возились, встать не могли – Старуха, кровь чуя, теперь силы тянула, и пока те жилы запрут, пока оторвутся, Сивый уже далеко будет.

Двоица эта дружная ему мешала. Наступала слитно, бок к боку, окутывала, опутывала вязкой сетью ударов, и не каждый Сивый успевал ловить, а бить смертью в ответ нельзя было. Сердился. Мешкать не любил, а тут приходилось.

Зашипел в сердцах:

– И–и, что с вами делать, доставучими!

Сказал – и ухватил обоих за лица, стянул да поменял личины местами. Оцепенели хижие, уставились друг на друга, а Сивый топнул, да вогнал хижих по колено в землю. Дала бы Невеста за такое по шее, но медлить не было времени.

Дальше пошёл.

***

Амуланга вскрикнула, дернулась, когда схватили её за запястье, сжали – едва косточки не смололи.

– Дура девка, – сказал хриплый мужской голос, – ну как есть дура.

Отшвырнул, будто негожую тряпку, а нож брезгливо прихватил зубами, раздавил в крошево. Потянулся к пленнику. Сперва нить на горле разорвал, пальцы тем себе глубоко прожег. После цепи оборвал, и только потом запястья освободил.

Варда вдохнул полной грудью, выпрямился в рост. Амуланга сжалась в комок под взглядами кнутов.

– Что же ты, – проговорил Варда, с горечью щуря красивые глаза, – что же ты, девочка?

– Я ради тебя старалась, – скороговоркой Амуланга заговорила, слезы глотая, – тебя бы в человека обернула, вместе бы жили, детишек у Козы выпросили бы…

Сивый захохотал, заухал.

– Человеком, – проговорил, в восторге ударяя себя по коленям, – человеком! Кто же тебе такую глупость сказал, а?! Кнуты людьми не делаются, глупый хлебный скот!

Варда удержал его руку.

– Погоди. Кто тебе велел?

– Не велел. Подсказал только, – прошептала Амуланга.

***

Под половицей было пусто, будто вычерпали.

– Здесь оставляла, – утвердительно всхлипнула девушка.

Когда вел её за собой другой кнут, железнозубый, никто не вышел из спящих домов, никто не вступился. Хижие – и те будто сгинули. Кнут был в своем праве, в своей игре.

– Странное дело, – прищурился тот.

Стукнул себя когтем по зубам, осматривая куколкину колыбельку.

– Откуда взяла, говоришь?

– Из–под земли достала. Матушкина памятка.

Измученный железом Варда молчал, привалившись к косяку, следил за ними. С ним девушка все пыталась встретиться взглядом, да тот каждый раз отворачивался.

Вот и сейчас – отвел глаза, уставился в потолок. И застыл.

Крикнул на чужом языке, и другой кнут едва поспел развернуться, когда прыгнуло сверху, из потолочной мглы, безобразное уродище. Не куколка маленькая, советчица, а скрутка с человека ростом, мертвыми волосами паклей, без лица, и тулово тряпичное будто железом начиненное.

Амуланга завизжала – схватило оно её, запрокинуло, под грудь вонзило зубы–ножи.

Забилась, как рыбка на проволоке, а чудище вдруг махом сдёрнули – так, что клыки пропахали оплетку платья, кожу с плотью, да сорвались с добычи. Сивый бросил чудовище о стену, топнул ногой – заплясали блоки–хворост, выпустили увязки–проволоку, обхватили бьющуюся тварь.

Сомлевшую Амулангу подхватил на руки Варда. Оттащил в сторону, унял кровь, отвел с лица волосы.

– Глупая ты, – сказал печально.

Сивый распахнул рот – полетели птицы с железными носами, в черном пере. Налетели на страшилище, да то не далось, с проволоки сопрыгнуло, от птиц увернулось.

– Гляди теперь, кого выкормила! – крикнул девушке злой кнут.

Обхватил чудище поперек туловища, поднял, о землю стукнул – то обмякло, рассыпалось катушками.

А потом сплелось воедино – и опять кинулось.

– Ты ей жизнь вернула, так тебе её и отнять, – твердо сказал Варда.

Амуланга вздрогнула, запрокинула голову. Как так?

Уж если кнуты с ней управиться не могут, то что она, хлебный скот, поделать может?

Так и стояла, в стену вжавшись, покуда Варда и Сивый страшилище в клещи брали. То металось, скакало по стенам, по потолку, а потом Варда изловчился, закинул её сетью, а железнозубый плюнул себе в кулак, швырнул на пол – заскакали косточки мелким горохом, проросла костяника оковами, проткнула–спеленала.

– Чего застыла, ровно чурбан?! Сюда иди!

Амуланга замотала головой, крепче вжалась в стену. Ох, хоть бы Сон пришел, прочь уволок из духоты. И двери то не стало – чудовище все перемесило, окно с дверями спутала.

Сивый зарычал по–звериному. Руку вытянул – из другого угла комнаты, железными пальцами её за локти ухватил и к себе протянул.

– Как? – девушка забилась в его хватке. – Как извести? Я не умею, не способна я…

– А ножом махать на своего желанного куда как способна оказалась, – фыркнул кнут.

Девушка попятилась в ужасе. Кнут сжал ей затылок, пригнул к страхолюдине.

– Как оживляла, так и убивай!

Зажмурилась Амуланга. Догадалась.

Впилась зубами в пустое лицо. Мягкое, будто бы подушечное, ненастоящее, даром что дергающееся. Рванула кусок, выплюнула, за шею схватила, а там толкнулась в горло живая кровь.

Её собственная – обратно полилась. Чудовище зашлось немым криком.

Девушку затошнило. И теперь руками, зубами терзала, лишь бы скорее успокоить.

Не сразу поняла, что всё – кончилось.

– Будет, будет, – теперь её пришлось оттаскивать от куколкиных тряпок.

– Вот и ладно, – кнут похлопал её по щекам, – ишь, румянец вернулся. Что, сладка кровушка? Ровно водичка ягодная?

Амуланга молчала. Смотрела дикими пустыми глазами, билось сердце, как железный барабан, да сладко пощипывала, подпитывала корень языка кровь.

***

– В падаль не полезу, – сразу предупредил Сивый.

Варда устало кивнул. Серебряный ночной шар висел где ему положено, на длиннющих цепях. Куда бы с них делся.

Кнут снял с шеи лестничку. Пальцами прошелся по перекладинам, и стало их словно больше. И то верно – до Тлома путь не близкий.

– Варда, – робко позвала девушка.

Она так и увязалась за ними, спустилась к самой реке. Теперь вот жалась от рассветного холода, в глазах её подрагивал обманчивый ночной свет.

Сивый лишь плюнул.

А Варда обернулся.

– Прости меня. Я как лучше хотела. Думала – вместе жить будем. Думала, ты этого хочешь. Я не…

Не досказала. Варда наклонился, к губам прижался. Девушка замолчала. Обняла отчаянно, ногтями вцепилась под лопатки…

После кнут отвернулся, взялся с другом за лестничку и – пропали оба.

Будто не было.

***

Обратный проснулся-пробудился. Кукла-девка норовистой оказалась кобылкой, но и её объездил. Близко к кнуту подошла. И чем ближе подходила, тем глубже Обратный зарывался - почуять могли, угадать чужое присутствие.

Не случилось. Разошлись.

Потянулся обратный наверх, задвигал мясной куколкой-кобылкой.

Амуланга навалилась на сундук впалым животом, вздрагивая от усилий, сдвинула с места. Открылся в полу светлый квадрат. Девушка сунула руку в узкую щель – на девичью ладонь, на долгие пальцы. Пошарила, зацепила мизинцем рычажок, щелкнула.

Уехала крышка в сторону. Мягко спряталась в пазы.

Осторожно спустилась по лестнице.

Там отодвинула банки–скляночки, убрала гнущиеся дощечки с выпуклыми мурашами черными, густо на провода подсаженные. Переложила круглый наголовник, что и волосы, и лицо надежно закрывал. Не за ними сегодня пришла.

Сняла с полки двух кукляшек, вздела на руки – одна куколка была большеглаза, черноволоса, с бусинками–колокольчиками, вторая щерилась, волос имела седой.

Первую Амуланга поцеловала, вторую стукнула о полку башкой, высунула язык.

Так тебе, лоб железный.

Ничего, подумала. С этими двумя она поладила. И пусть её голос Большеглазый забрал, рот ей замкнул, тряпочек у неё, у Обратного, было ещё много. Целый сундук.