Sindroma unicuma. Finalizi

21. Полнолуние

Из-за перенесенной слабости свет гигаваттных ламп в подвальном коридоре обжигал сетчатку глаз, ставшую ранимой, и заставлял подслеповато щуриться.

Швабель Иоганнович действительно приехал. Он занял стул у перегородки, лицом к двери, и, положив ладони на колени, замер в позе человека, присевшего "на удачную дорожку" перед тем, как подняться и уйти.

Архив пустовал не только из-за отсутствия студентов, но и из-за оголившихся углов помещения при входе. У правой стены выстроился жалкий ряд разномастных горшков с заморенными растениями, похожими на омертвелые кустики мыльнянки, спасенные мной из оранжереи Ромашевичевского. Кстати, где мыльнянка? Куда подевалось флористическое великолепие? Лианы исчезли с потолка, роскошные кусты пропали, кактусы — и те понурились, сморщившись. Нечему цвести, зеленеть, благоухать.

Теперь в архиве стало просторнее, пустого пространства больше, отчего шаги отражались эхом от стен.

— Что случилось? — поинтересовалась я, усевшись рядом с мужчиной и оглядываясь по сторонам. Без тропических джунглей помещение, выкрашенное привычной голубой краской, смотрелось неуютно и уныло.

— Не знаю, — растерянно пожал плечами Штусс. — Такое разорение… Не пойму. Евстигнева Ромельевна взяла под личный контроль поливку и освещение в рабочее время. И раньше растения переживали выходные без ущерба. А тут… на третий день после отъезда начался повальный мор. Василисе Трофимовне досталась канитель с уборкой. Говорит, на глазах гнили и засыхали. Наверное, эпидемия.

Вскочив, я подошла к уцелевшим беднягам в горшках. Так и есть, выжили те растения, которые в естественных условиях были крайне непритязательны в уходе, но и они сейчас выглядели плачевно.

— Может, забыли и не поливали? — выдвинула гипотезу.

— Как можно? — возмутился наветом мужчина, и его усы встопорщились. — Не сомневаюсь в порядочности Евстигневы Ромельевны. Она организовала достойный уход. Но вот как-то… неожиданно получилось… — развел он руками.

Получилось. Наверное, растения скорбели вместе с хозяином о его утрате. А чему удивляться? Согласно исследованиям ученых представители флоры тоже умеют чувствовать и выражать эмоции.

— Как вы? — спросила я, снова сев рядом с архивариусом. — Как… Радик? Как его мама?

— Отвез, — сказал сипло начальник. — Туда, где он появился на свет… Эва Карловна, если пожелаете работать в архиве, могу дать рекомендации администрации института. Вы справитесь с должностью старшего помощника архивариуса.

Я невесело рассмеялась, и Штусс посмотрел на меня с удивлением.

— Это хорошая прибавка к жалованью, — заверил он. — Пятнадцать висоров еженедельно.

Ужасно много, — отвернулась я. Шестьдесят висоров в месяц. Полуголодное существование.

— Хочу быть архивариусом высшей категории, — пожелала шутливо. — Сколько платят?

— Сто висоров еженедельно.

Неплохо. Есть к чему стремиться по карьерной лестнице.

— Дело в том, что я оставляю это место. Уезжаю, домой. Так сказать, в родные пенаты, — выдал Штусс.

Некоторое время я осознавала сказанное.

— Как? Куда? Почему? — полилось из меня бессвязно.

— Здесь мне нечего делать… Теперь незачем, — плечи мужчины поникли.

— А архив? Ведь документы… Что станет с ними? В них ваша жизнь!

И это было правдой. Швабель Иоганнович пропадал в архиве с утра до вечера и даже по субботам приходил в институт, чтобы лишний раз навести глянец на полках. Он жил работой. Ну, и еще племянником.

— Незаменимых нет, — вздохнул Штусс, и я поняла, что он принял решение. Бесповоротно.

— Не уезжайте, пожалуйста! — схватила его за руку. — А… как же Радик? Вернетесь к нему?

— Нет. В местах, откуда я родом, принято кремировать и не цепляться за конкретные места упокоения.

Его ответ неприятно поразил. Получается, мне не удастся приехать к Радику и поговорить с ним. Куда ехать, если могилы нет?

— То есть? В каких местах так принято?

— На западном побережье, — ответил архивариус, не заметив, что меня парализовало от его слов. — Вам чужда кремация и развеивание праха? Считайте сию странность моей верой… моей религией… Мы приходим в этот мир и, прожив жизнь, отмеренную судьбой, уходим. Неважно, куда. Главное остается вот здесь, — приложил он руку к груди.

— И вы так просто… что с западного побережья… — пролепетала потрясенно.

Моим начальником оказался человек, живший когда-то там же, где и моя мама, а я не догадывалась. Он мог знать её. Как тесен мир!

— Эва Карловна, уверен, вы порядочная девушка и не устроите нездоровую сенсацию, — сказал архивариус. — Хотя в моей биографии нет особых тайн. В анкете, которую заполняют при трудоустройстве, расписано достаточно подробно.

И Штусс рассказал историю обычной жизни невидящего в мире висоратов. Он излагал скупо, но мне хватило воображения, чтобы дорисовать детали.

Швабель Иоганнович родился на побережье. Его отец умер, когда мальчику не было и года. Позже мать очаровала приезжего мелкого чиновника, прибывшего в каторжанский край с плановой ревизией и, благодаря беременности и скорому замужеству, сумела вывезти сына с побережья. Младшему брату Штусса, родившемуся на Большой земле, не передалась по наследству способность видеть волны, а вскоре отчим развелся с матерью, оставив той скромные алименты. Можно сказать, Швабель Иоганнович добился определенных высот, получив работу в висоратском ВУЗе, будучи невидящим. В силу возложенной ответственности мужчина получил clipo intacti[37] и дефенсор[20] на законных основаниях, что считалось большой удачей для слепого. Брат Штусса погиб во время пожара на работе, оставив молодую жену с маленьким ребенком на руках. Так, заботой Швабеля Иоганновича стали подрастающий племянник и вдова, потому что иных родственников не осталось. Мать успела покинуть этот мир.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло. Ирадий получил дефенсор[20]… заслуженно, — рассказывал деликатно архивариус, называя племянника по-взрослому: "Ирадий". — Мы гордимся… гордились им, — поправился он. — Но судьба, одаривая меньшим, забирает гораздо больше.

Не удержавшись, я порывисто обняла Штусса и приложилась к его груди. Он сперва опешил, но потом неловко обнял, поглаживая неуклюже.

— Ирадий рассказывал о вас… Я рад, что у него такой хороший друг… был, — запнулся мужчина.

— Не уезжайте! — прижалась с отчаянием. Он часть — Радика. Не хочу отпускать. Не могу. Еще столько не сказано!

— К сожалению, никак. Документы поданы, заявление подписано ректором. И Марина согласилась поехать со мной… Марина — мать Ирадия, — пояснил архивариус.

Я решила, что между вдовой младшего брата и Штуссом имелась симпатия более глубокая, чем родственные чувства, но мужчина развеял предположение.

— Кроме Марины у меня никого не осталось. С семьей не сложилось, как и у нее, потому что она до сих пор хранит верность брату. Да ведь я не упрекнул бы, познакомься она с кем-нибудь. В наше время женщине трудно выживать в одиночку. А теперь и якоря на Большой земле не осталось, — сказал он, подразумевая Радика. — Ни близких, ни родных. Марина тоже не видит волны. Как и я.

Как и я! — завопил голосок.

— На новом месте и дышится легче, — сказал архивариус с запинкой. — Уже поздно начинать новую жизнь, но и старую хочется завершить достойно. Так что поедем. Я же из тех мест в шесть лет уехал, но они снятся до сих пор. Зовут.

И мне снятся! И меня не отпускают! Приковали намертво.

Не выдержав, я вскочила, и, схватив сумку, бросилась из архива. Слезы застилали глаза.

На ощупь поползла вдоль стены и забилась в ответвление коридора, в темный закуток. Съехала по стене и, сжавшись, обхватила себя. Швырканье, всхлипы и хлюпанья вклинились в сонную тишину туннеля.

Родственные души… Простить… Отпустить… Оторвать.

Не могу и не хочу. Но нужно.

Потому что останется в сердце. Навечно.

И взрыв произошел.

Я заревела — громко, в голос, навзрыд. Выплакивала всё то, что копилось день за днем после гибели Радика. Мне следовало сделать это еще тогда, у машины скорой помощи, но сердце послушно замерзло, а боль продолжила пульсировать, отравляя ядом под ледяной коркой.

Захлебываясь плачем, я не заметила, как темнота замерла, насторожившись, и поползла ко мне — обнимая, обволакивая, утешая.

Я рыдала, и вместе со слезами, размазываемыми по щекам, отдавала, отпускала. В каком-то тумане освобождалась от гнета, сдавливавшего грудь.

Тьма была покрыта мягкой шерстью и потрескивала знакомо, по-домашнему. Мне казалось, я уткнулась в большую меховую подушку, которую уливала горькими слезами, и меня успокаивали и согревали, оттаивая всё, что наморозилось в душе.

В мультфильмах и на рисунках персонажи всегда ревут в три ручья, и рядом натекает огромная лужа. Наверное, мои слезы тоже образовали потоп на локальном участке институтских катакомб, смыв подземных обитателей, если таковые имелись.

Представив картинку тонущего Некты, я хихикнула.

Какое-то время сидела, бессмысленно уставившись в пространство перед собой. Голова звенела от пустоты. Порожний сосуд. Звонкое эхо.

Стало ли мне легче? Наверное.

Поднялась, пошатываясь, и темнота помогла удержать равновесие. Я благодарно погладила мохнатость. Совсем не страшно. Мой зверь разговаривал с невидимкой на одной волне, хотя у тьмы вполне осязаемый облик. В нее можно уткнуться и не отрываться, что я и сделала. Темнота затрещала в ответ — не угрожающе, а вполне даже добродушно, а потом легонько подтолкнула к свету, к коридорным лампам.

И я пошла, прихватив сумку, которая мешалась под ногами. Оглянувшись назад, не увидела никого, но мне казалось, в черноте коридора остался тот, к кому смогу прийти в любое время, чтобы поплакаться в жилетку.

Зло не привыкло, чтобы его инертное состояние сотрясалось с завидной регулярностью, но не определилось, нравятся ему встряски или нет. Тому виной послужила скука, подтолкнувшая к тому, чтобы узнать устройство двуногих и принцип их работы, несмотря на пренебрежение Зла к заточившим его существам.

Первый же попавшийся двуногий обманул ожидания Зла. Он состоял из плоти, и процессы, протекавшие в его организме, показались примитивными, поскольку полностью зависели от окружающей среды.

Оболочка двуногого была тонкой и чувствительной к внешним воздействиям. По узким каналам существа текла темно-красная жидкость, а внутри работало устройство, приводившее организм в движение — крайне хрупкое и несовершенное. Двуногому требовалось втягивать в себя пространство, пропуская через фильтры, и выдувать обратно, но с иной концентрацией компонентов. Ему также требовалось периодически наполнять упругий мешок во внутренностях и заставлять его сокращаться, перерабатывая потребленное, иначе химические реакции в организме замедлялись и начинались сбои.

Таким образом, Зло поверхностно просканировало двуногого и, не найдя угрозы, разочаровалось. Но в исследовании имелся несомненный плюс: существо подчинялось законам убогого четырёхмерия. Оно находилось в оболочке неизменной формы, не могло распадаться и восстанавливаться, не могло преодолеть силы тяготения, как не могло управлять пространством и временем. У Зла оказалась в наличии бездна преимуществ. Но что толку, если ими нельзя воспользоваться?

Примитивное существо можно приручить, — пришла следующая идея Злу. Высший разум поработит низший. Это ли не насмешка над двуногими, заточившими его в жалком материальном мирке?

Но низшее существо оказалось слабым, и его уязвимость сделала слабым Зло. Двуногого, связанного с ним, требовалось опекать и защищать. Нельзя сказать, что необходимость в присмотре утомляла Зло. Возня с примитивной особью и забота о ней отвлекали от скуки и вынужденной неволи.

Зло ощутило себя нужным. Единственное, что лишало его равновесия — это невозможность выбраться из ограниченного пространства, за пределами которого двуногого одолевали различные напасти. В такие моменты Зло впадало в неистовство, сотрясая туннели трубным ревом.

Зло не хотело признавать привязанность к примитивному существу и старательно изображало равнодушие, но не могло удержаться от того, чтобы лишний раз не приласкать свое неразумное и непутевое дитя. Зло не заметило, что томится в ожидании встреч.

Наконец после долгого отсутствия двуногий появился в поле слышимости, и Зло притаилось на границе света и ночи, навострив уши. Оно выяснило, что скучало.

Когда существо бросилось в объятия тьмы и задергалось в конвульсиях, Зло поначалу растерялось от приятной неожиданности, но почувствовало, что того терзало нечто, причинявшее боль и удавливающее изнутри.

Двуногие, заточившие Зло в крошечном пространстве, не догадывались, что пленник стал сильнее, хитрее и умнее всех их, вместе взятых, выуживая пользу из заточения. И хотя законы четырёхмерия надели на Зло уздечку неволи, оно приспособилось к существованию с максимальной выгодой для себя. Обняв свое страдающее дитя, Зло впервые проникло в источник импульсов, посылавший команды организму, и погрузилось в концентрацию трассирующих сигналов. Задача оказалась легкой, несмотря на сетку из нитей, призванных защищать и оберегать источник от постороннего вторжения. Примитивные создания, эти двуногие! Для Зла не существовало преград.

Зло было потрясено. Прежде оно не церемонилось, внося изменения в устройство живых и неживых организмов, но сейчас вынуждено было признать, что не встречало столь сложной системы, в которой деятельность всех составляющих была упорядочена, и один процесс закономерно проистекал из другого. Если все двуногие устроены одинаково, то Злу впору позавидовать ювелирному мастерству творца, создавшего уникальных, хотя и хрупких существ.

Зло осторожно пробиралось по источнику импульсов, боясь повредить нежную ткань, пока его дитя билось в конвульсиях и генерировало прозрачную жидкость, увлажнявшую физическую оболочку Зла. Сложные сигналы с легкостью расшифровались исследователем, и ему открылась истина, совершенная в своей простоте и гениальности. Зло нашло выход из заточения.

Оно сделало рискованный выбор — в доли миллисекунды, если перевести в местные единицы измерения.

Щупальца Зла поползли по стенам, по полу, по потолку. Стекаясь к небольшому вместилищу возле двуногого, они заползали в крошечную щель, утрамбовываясь, закручиваясь и сворачиваясь в единое целое. Зло сбрасывало с себя всё, чему научилось за годы праздного существования в материальном мире, и направляло во вместилище.

Оно рассчитало, что тьме, затаившейся во вместилище, хватит первоначального толчка, чтобы стать самостоятельной сущностью, способной развиваться. Усилия Зла не пропадут даром, и убогое четырёхмерие покорится наследию порождения ночи.

Зло знало, чем жертвует, и потратило остатки способностей на то, чтобы привязать клубок тьмы, скопившейся во вместилище, к своему дитя. Оно погладило знак, который когда-то подарило двуногому. Отныне тьма — вечная должница владельца отметины и должна заботиться о нем. Зло поделилось расшифрованными сигналами и внушило первое наиважнейшее задание: обезопасить двуногого от тех, кто послужил причиной конвульсий.

Существо успокоилось, и Зло, поразившись чуду самоочищения организма, испытало печаль. Оно не хотело, чтобы его ребенок уходил. Когда двуногий вышел в свет ламп, унося с собой вместилище, Зло осталось в одиночестве в темноте туннеля.

Оно перестало быть Злом. Оно стало обычным примитивным монстром.

Я игнорировала институт, и он отвечал тем же. Монтеморт успел позабыть студентку, появляющуюся в альма-матер по большим праздникам, и теперь поедал меня красными угольками, замерев в позе сфинкса. Пристальный и подозрительный взгляд пса нервировал.

Честна я и чиста! Как стеклышко, — поправила ручку сумки на плече и выскользнула на крыльцо, где натолкнулась на Мэла, пританцовывающего то ли от нетерпения, то ли от холода.

Глубокий вдох опалил легкие морозным воздухом. Исчезла тяжесть, сдавливающая грудь.

Мэл тоже понял — кое-что изменилось. Он забрал сумку и, взяв мою руку, посмотрел вопросительно.

— Замерз?

— Не успел. Только что вышел. Хотел подождать у Списуила, но не сидится. Куда теперь?

— Давай пройдемся. Недолго, — добавила я на всякий случай, если парень скажет, что на улице холодно для неспешных прогулок. — И еще хочу выбросить куртку. Так нужно.

Мэл не воспротивился предложению, и мы пошли: по дорожке вдоль института, мимо общежития, по институтскому парку Вылезли через дыру в заборе и двинулись вдоль ограды альма-матер, обогнули ВУЗ по периметру и свернули на заснеженную улочку в стороне, противоположной кварталу невидящих.

Мэл позволил мне проявить инициативу выборе маршрута. Наверное, он думал, что меня опять потянет в места, исхоженные в последние дни. Но я вдруг вспомнила, что парню нельзя появляться пешим в районе Тёмы. И вообще, Мэл сильно рисковал, разъезжая на машине и вылавливая меня у лавок и витрин в квартале невидящих. Поэтому сейчас мы отправились на неизведанные территории, впрочем, не отличавшиеся от района слепых, изученного мной вдоль и поперек.

— Где мы? — спросила у Мэла, разглядывая однотипные двухэтажные дома. — Здесь тоже живут невидящие?

— Да. Слепых гораздо больше, чем ты можешь представить. Более шестидесяти процентов населения столицы.

Некоторое время мы шли молча по безлюдной улочке, и редкие горожане обгоняли нас, спеша домой, к родным и близким. Горящие окна казались мне символом уюта и надежности. Дружные семьи собирались за ужином и обменивались новостями и рассказами о том, как прошел день.

— Я согласна сходить к психологу.

От неожиданности Мэл споткнулся на ровном месте. Он не поверил, решив, что ослышался, и переспросил несколько раз, неизменно получая утвердительный ответ.

— Спасибо, Эва, — уткнулся в мою ладонь и поцеловал. — Мы сходим вместе. К самому лучшему психологу, хорошо?

— Хорошо.

Я устала бегать от самой себя. Сколько не прячься, а нужно жить дальше. Радик навсегда останется в моем сердце. Я простила его. Когда-нибудь прощу себя и Мэла. Он старается.

Неожиданно я зашвыркала носом и расплакалась, но слезки оказались легкими и скоротечными, как слепой дождик из небольшой тучки. Мэл притянул меня, второй рукой создав теплый колпак, и гладил по спине, успокаивая.

— Понимаешь… — рассказала сумбурно, более-менее утихнув. — В интернате был один мальчик… Старше меня… Однажды он подошел и сказал: "Держись за меня, шмакодявка. Иначе не выживешь". И я пряталась за него… Несколько лет пряталась, а он почему-то защищал… А потом взял и сбежал из интерната. Бро-осил… — снова заревела. — Я же боялась заводить друзей, чтобы никто не узнал обо мне. А ему было плевать, вижу или нет. А теперь и Радик бросил. Тебе неприятно слушать?

— Нет, Эва, наоборот, я рад. Ты молчала столько времени… Ходила, а глаза красные-красные, и около тебя потрескивало. Звенело от напряжения. Хорошо, что поплакала. Легче?

— Да.

Наверное, мы смотрелись странно посреди заснеженного тротуара, но мне было все равно.

Мэл достал из внутреннего кармана куртки платок и протянул мне. Никакие трудности не выбьют воспитание из парня. Он открывал двери, пропускал вперед, нес сумку, и я не испытывала прежнего раздражения.

— Ты права во всем, — сказал Мэл. — Я тысячу раз пожалел, что нельзя повернуть время вспять. Машина времени пришлась бы кстати.

Его слова в точности повторили бредовые фантазии, посещавшие меня во время бесконечных мотаний по улицам.

Мы двинулись дальше, и вскоре парень заметил мусорные баки в проулке.

— Самое время попрощаться с курткой, — сказал, ставя сумку на снег, и открыв ее, не удержался на корточках, завалившись назад.

— Сильно ушибся? — спросила я, помогая Мэлу подняться.

— В ней, что ли, рой с пчелами сидел? Вылетели и сбили с ног.

Какие пчелы зимой в столице в сумке у студентки? — ответил мой красноречивый взгляд.

Мэл вынул куртку и бросил в бак.

— Смотри, вон там. Ничего не видишь? — показал на тень между переполненными баками, из которых вываливались мешки с мусором.

— Да ну тебя. Нагнал страху. Пошли уже, — сказала я с дрожью, оглядываясь по сторонам, и мы двинулись дальше.

— Расскажешь об архиве? — спросил осторожно Мэл.

— Потом как-нибудь, — отозвалась неохотно, и он не стал наставать.

Может, позже откроюсь Мэлу, что архивариус оказался родом с побережья, но не сейчас. Это моё, личное. Разговор со Швабелем Иоганновичем вышел коротким и грустным, и мне хотелось продолжить общение. Ведь не завтра же уедет Штусс. Мэл как-то упомянул, что необходимо оформить кучу бумаг и получить согласие нескольких ведомств для въезда на побережье. Так что я успею поговорить с архивариусом, и не раз. Вдруг мужчина вспомнит что-нибудь интересное из своего детства? Еще потребую от него адрес, чтобы писать письма, и попрошу рассказать о Радике — об его увлечениях, о пристрастиях, о друзьях.

— Ты говорил, что встречался с Рублей, — вспомнила неожиданно. Оказывается, я многое пропустила, потерявшись в закоулках воспоминаний и обид. — Он тебя не съел? Что сказал?

— Не съел, — улыбнулся Мэл. — Ну… В общем, разговор получился продуктивным. Эва, я расскажу, и ты снова рассердишься…

— Нет. Обещаю.

— Хорошо, — согласился он. — В нашей среде заключают браки и налаживают семейные связи, исходя из деловых интересов. Поэтому заверения в горячих чувствах выглядели бы дешевым трюком. Общество не поверит и посмеется. Ты — деловой интерес Рубли. Он хотел повязать Влашека через твой брак с одним из своих родственников. Об этом открыто говорят. А тут вышло, что я спутал карты. Знаешь, какие слухи ходят о Мелёшиных? Мы раньше всех прознали, куда дует ветер, и я пошел по головам ради выгодной партии, заставив тебя принять обязательство. Сгоряча Рубля хотел послать за тобой, чтобы ты подтвердила факт угроз и шантажа.

— Премьер-министр запланировал мое замужество? — ужаснулась я. — И что дальше? — ухватилась за Мэла.

— А ничего. Рубля, конечно… э-э-э… погорячился и высказался… м-м-м… весьма эмоционально, но потом признал, что ты оказалась незапланированным бонусом в брачной колоде. Хотя и не отказался от задумки породниться с Влашеками.

— То есть? — силилась я сообразить. Мозги опухли за время бездействия и работали с трудом.

— Через твою сродную сестру.

— Но ей же пятнадцать!

— Ну и что? Рубля готов вкладывать инвестиции, потому что видит в твоем отце потенциал. И… гуляют слухи, будто бы он рассматривает Влашека в качестве своего преемника, — сообщил спокойно Мэл.

Общество прочит родителю пост премьер-министра?!

— Поэтому я ездил на предварительную встречу с твоим отцом. Во-первых, сказал напрямик о пожелании Рубли в отношении твоей сестры, а во-вторых, заверил, что наша семья компенсирует Влашекам упущенную выгоду в отношении тебя. Сегодня мой отец должен был встречаться с твоим. Эва, это сложно. Это политика. Мой отец не сегодня-завтра добьется объединения департаментов — своего и Первого. Как думаешь, кто встанет во главе? К тому же мой зять — первый советник Рубли и курирует работу правительственных научных центров. А оба деда — родной и двоюродный — имеют право голоса в Высшем правительственном суде. Так что моему отцу есть что предложить Влашеку в качестве откупа за старшую дочь, то есть за тебя.

Не знаю, что и сказать. Лучше бы не спрашивала, потому что слова Мэла потрясли. Пока я варилась в собственном соку переживаний, выяснилось, что около серой незаметной крыски закрутился клубок политических стратегий и интриг, из которого не выпутаться.

Нужно ли мне всё это? Меня станут учить правильно ходить, говорить и смотреть по сторонам, чтобы не опрофаниться перед высшим обществом и журналистами. Будут следить за каждым шагом и заглядывать в рот. Моего зверя начнут дрессировать и воспитывать.

Не хочу меняться. Хочу вернуть прежнюю жизнь.

— А что сказал отец по поводу сестры?

— У него нет выбора. В любом случае ему пришлось бы родниться с Рублей, коли произошел поворот в карьере.

Запланированное будущее кого угодно ввергнет в отчаяние. Теперь мне стало понятно возмущение сестры Мэла при встрече у лифта. Наверняка Мелёшин-старший держал дочь в качестве козыря в брачных стратегиях клана.

— Отец намекал, что я… не вижу волны?

— Ни слова, ни полслова. По умолчанию мы поняли друг друга. Эва, буду честен. В союзе наших фамилий обе семьи усматривают взаимную выгоду. В данном случае твое невидение не имеет значения.

Иными словами, я пешка, которую толкают в дамки против воли, не спрашивая о желаниях. Отец вырастил меня и дал образование, каждый день рискуя именем и карьерой. Настала пора отдать дочерний долг.

Все проблемы из-за кольца, — посмотрела на Коготь Дьявола, тускло поблескивающий на пальце. Нет, причина была глубже и состояла в том, что отцу следовало перевести меня в колледж на востоке страны, а не в столичный институт, в котором учились Мэл и Петя Рябушкин.

— Получается, нам теперь не деться друг от друга? Чем дальше, тем глубже вязнем.

— А ты хочешь деться? — посмотрел на меня Мэл.

Я не ответила. Не знаю, чего хочу. Хочу разобраться в себе. Хочу разобраться в своем отношении к Мэлу. В отчаянный момент, когда в комнате Вивы из меня утекали жизненные силы, в голове вспыхнуло, что люблю его. Почему? Что это за чувство?

После нескольких дней отчуждения я испытывала настороженность к Мэлу. И то хорошо, что агрессия растворилась в слезах, выплаканных в подвальном коридоре. Теперь требовалось время, чтобы понять парня и логику его поступков. А если меня разочарует отношение Мэла к жизни? Вдруг выяснится, что у нас совершенно противоположные взгляды на одни и те же проблемы?

Мэл правильно сказал — нужно идти к психологу.

— Эва, на тебя никто не давит и не принуждает, — сказал парень, сжав мою руку. — В любом случае, поступай, как считаешь нужным. Как велит сердце.

Хорошо сказано. Мое сердце пока что отдыхает, сбросив ношу, пригибавшую к земле все эти дни.

— А твой отец знает, что я не вижу? — поинтересовалась у Мэла.

— Нет. Как я понимаю, в личном деле хранится поддельная вис-экспертиза, да?

— Возможно. Не вникала. Отец устраивал нужные обследования. Даже не знаю, существуют ли настоящие результаты замеров вис-потенциалов.

За разговором мы сделали крюк по заснеженным улицам и вышли к институту.

— Смотри, сегодня полнолуние! — воскликнул Мэл, показывая рукой.

Луна, прятавшаяся за зданиями и деревьями, решила вылезти на небосклон. Желтый блин цеплялся за крышу дома, освещая улицу ярче фонарей. Отчего-то стало тревожно, и я оглянулась назад.

— Замерзаю, — поежилась зябко.

Мэл потрогал мой нос, и мимолетное заботливое касание не раздражало.

— Точно. Прибавь шаг, — потянул парень за собой.

Когда мы торопливо шли по аллее с ангелами, я дернула руку Мэла, показав пальцем наверх.

— Смотри, вон там! На крыше кто-то сидит.

— Никого там нет, — сказал Мэл, изучив институтскую черепицу. — Это тень легла, вот и кажется. Пошли.

Я следовала за ним, подняв голову, пока мы не повернули за угол здания. В какой-то момент мне показалось, что у вентиляционной шахты очертились контуры темной фигуры с распростертыми крыльями — такими же, как у каменных ангелов с аллеи.

Прощаясь у двери швабровки, Мэл поцеловал руку как джентльмен, чем смутил. Я успела отвыкнуть от жестов внимания.

— Спокойной ночи, леди.

— Спокойной ночи, — рассмеялась и сделала реверанс. — Спасибо за прогулку, Егор Артёмович. Мне понравилось.

— И вам спасибо, Эва Карловна, — сказал он серьезно и отвесил поклон. — Провел чудесный вечер в вашем обществе.

Несомненно, после нескольких дней, в течение которых отвратительный характер лез из меня как прогорклая каша из кастрюли, сегодняшний вечер показался сказкой нам обоим.

Ну, и что с того, что мы разошлись по своим комнатам, а потом встречались возле душевой и в пищеблоке? Мэл улыбался, и я тоже.

Брачные стратегии, о которых рассказал Мэл, воспринималась через призму мутного стекла. Словно бы не из-за меня, а из-за другой девушки перекраивались политические взаимовыгодные альянсы, и словно бы другой счастливице выпала великая честь примерить фамилию столичного принца.

Разве не об этом мечтает каждая особа женского пола? Отец — высокопоставленная шишка, самый завидный жених — мой парень. Наверняка свалившаяся на меня удача не дает кому-то спать ночами, вызывая черную зависть. Найдется немало желающих поменяться местами с дочерью министра экономики.

Умная и дальновидная девушка сразу бы поняла, куда дует ветер, и подстроилась, влившись в струю. Какая разница, видны волны или нет? Нужно хватать от жизни по максимуму, пока есть возможность.

И все же, что нужно мне? Мэл сказал: "Слушай сердце", но оно в растерянности.

И все же сердце признало, что следует сказать спасибо парню, прикрывшему меня перед Рублей, которому втемяшилось в голову породниться с Влашеками. Мэл не побоялся и рискнул пообщаться с премьер-министром. Иначе я попала бы в патовую ситуацию.

Мэла не смущала моя слепота, и он хранил тайну. Более того, узнав о матери-каторжанке, не отвернулся и предложил свою фамилию и вдобавок кольцо как гарантию данных им обязательств. Мэл сделал красивый жест не потому, что мой отец — министр, для которого готовят кресло руководителя страны, а потому что… хочет быть со мной. Пусть в глазах общества парень выглядит расчетливым и беспринципным, но я знаю, его глаза не лгут, как руки и губы.

Что ж, будем двигаться вперед маленькими шажками. И жить. Это не страшно, главное, оставаться собой.

Надевая пижаму, я решила: всё, хватит бегать и во сне. Встречу хозяина леса с распростертыми объятиями, и мое неадекватное поведение нарушит еженощную программу, избавив от навязчивого сновидения. Если же план не удастся, поделюсь проблемой с психологом. Легче выговориться о фантазиях, обуревающих сонное сознание, перед специалистом, нежели советоваться с Альриком или с деканом.

Но, как ни старалась уснуть, а, несмотря на упавшую тяжесть с плеч, отключиться не получалось. Я ворочалась в постели, тщетно смеживая глаза. Накрывалась с головой и одеялом, и подушкой, но сон не шел ни в какую. За стенкой Мэл и Капа обсасывали достоинства и недостатки машин, а потом переключились на обсуждение самых популярных цертам[3].

Мешала луна. Запрятанная за домами, она, тем не менее, освещала укрытый снегом институтский парк, и бледно-голубоватый свет наслаивался на электрический, шедший от фонарей. Даже шторочка не спасала, как ни натягивай ситец на щели. Лунная полоска заползала в окно то слева, то справа, нахально устраиваясь на стене или на потолке.

Проворочавшись впустую с боку на бок, я кое-как заснула — измученная и на смятой простынке.

И во сне появилась луна. Она повисла над лесом большим тяжелым кругом, освещая поляны и низины, и от деревьев протянулись длинные тени, уходящие частоколом вдаль.

Ни дуновения ветра, ни вскрика птицы. Тишина. Воздух пропитался ожиданием.

Хозяин был здесь, рядом. Он кружил неподалеку, мелькая тенью между стволами, и неслышные шаги отдавались эхом в ушах.

В крови забурлило предвкушение, натягивая нервы звенящими струнами. Пульс участился, невидимые барабаны забили, горяча сердце.

И я побежала. Вернее, та, что поселилась в моем сознании, сорвалась стрелой, выпущенной из лука. Или понеслись мы обе.

Хозяин не отставал. Он подгонял, раззадоривая. Самка чувствовала загривком его присутствие, и жар накатывал волнами по телу, приподымая волоски.

Гон будоражил и волновал. Сильный самец звал свою пару, оглашая ревом окрестности. И самка — запыхавшаяся, разгоряченная — остановила бег, повернув назад.

В просвете вековых деревьев мелькнула фигура хозяина. Он был великолепен. Могуч, широкоплеч и наг, как и я. Мышцы играли под его загорелой кожей, блестящей от пота.

Хозяин обходил сзади, ступая бесшумно. Воздух накалился при его приближении, что уж говорить обо мне?

Преследователь очутился в шаге, за спиной, и от него исходили волны невиданной силы, сгибающие волю. Не удержавшись, самка упала на колени и склонила голову. Горячее прикосновение прошлось по позвоночнику снизу вверх, вызвав её дрожь и урчание. Это не я, это мое сознание плавилось и таяло, став мягким как воск.

Меня схватили за волосы и оттянули назад. О да, мой господин! — выгнулась покорно, пока хозяин ощупывал то, что отныне принадлежало ему. Он был доволен трофеем. Он заслужил.

Шум нарастал в ушах, сердце вторило невидимым барабанам, споря с ними по громкости, кожа пылала, умоляя о прикосновении. Избавь от пытки. Облегчи муки.

Самке разрешили взглянуть на своего повелителя перед тем, как тела сольются под луной. Перед ней мелькнули глаза — вертикальные полоски в янтаре.

Хозяин замер и… вдруг оттолкнул, отшвырнул от себя. Брезгливо? Испуганно? Изумленно?

Господин, в чем моя вина? — поползла за ним. — Прости, господин, я буду послушной.

Меня трясло, даже зубы стучали. Ужасный колотун.

Хочу туда, в лес. Хочу к нему.

Его рев до сих пор отдавался в ушах.

Прижаться к земле и ползти, ползти. На коленях, к своему повелителю.

Признать. Отдаться на его волю, на его милость.

Выбравшись из постели, я поплелась, держась за стену. Голова кружилась от духоты.

В пищеблоке выхлестала чайник воды и столько же выдула из-под крана.

Помогло ровно на три шага.

Тесно в пижаме. Жарко.

Иду вдоль стеночки. Карабкаюсь.

Царапаю дверь. Тихо, как мышка. Ведь он слышит. Он не спит, верно?

Скрипнули петли. Он сонно щурится в полоске света от коридорной лампочки. Неужели дрых?

— Эва?

Толкаю его внутрь, и захожу, закрывая дверь. Темно, но мне прекрасно видно. Комната поболе моей и выглядит прилично: обои, мебель, палас на полу, шторы. Это всё мельком, потому что не основное.

Я наступаю, он отходит.

— Эва, с тобой всё в порядке? Выглядишь неважно. По-моему, горишь. У тебя температура? И глаза странные. Похоже на инфекцию. Так и знал, не нужно было гулять на морозе.

Толкаю его на кровать и прыгаю, устраиваясь сверху. Трусь и мурлычу.

— Мда… у меня инфекция… Хочешь полечить? — не узнаю свой голос, с хрипотцой и грудными нотами.

— А… как же соседи? — его голос напряжен и срывается, а руки жадно шарят по телу.

Прикусываю мочку. Хороший мальчик. Оперативно протер глазки и настроился на общение.

— Какие соседи? — срываю пижаму и прижимаюсь к освежающему, к холодному, к ледяному. Дрожь проходит по моему телу. — В конце концов, для этого есть руки, — намурлыкиваю на ухо. — Зажмешь рот, если стану громко шуметь.

Кровать Мэла тоже с панцирной сеткой, только пошире, потому что двуспальная. Это я выяснила, покачавшись в ней. Сам Мэл спит как убитый. Еще бы, мы успокоились под утро. Точнее Мэл заснул, а меня снова терзает телесная мука.

Что за гадство? Впилась зависимость как жало. Не выдрать.

Мне снова нехорошо, первые симптомы уже проявились. Мутит и шатает.

Душно. Вскочив с постели, прохаживаюсь голышом по комнате. Выглядываю в окно — снаружи занимается утро.

И опять меня зовет неслышный голос, призывая бежать навстречу ветру, навстречу свободе. Туда, где ждут и помогут утолить жажду.

Голос зовет тоненько, но повелительно. Напевает дудочкой, и я застываю как змея. Вслушиваюсь.

Прохладные руки обнимают меня, и я вздрагиваю. Змея раздраженно шипит. Не отвлекай. Дай послушать зов.

— Эва, пойдем, — тянет он. — Пойдем, — повторяет и проводит по щеке, по губам. Пальцы сбегают по шее, между ключицами и ниже. Подаюсь к нему. Согласна.

И снова пружины скрипят — ритмично, рьяно. Лучшая музыка для ушей, заглушающая призыв.

Мэл зажимает мне рот рукой. Сколько раз он делал это ночью? Не считала.

Облегчение приходит не сразу. Жар спадает, и я забываюсь в тяжелой дрёме. В полусне продолжаю бежать, вскакиваю, мечусь.

— Тише, тише, — оплетают меня руки Мэла. — Спи, ты устала.

— Это я.

— Мне некогда, — сказал глухо зять. Наверное, прикрывал динамик рукой. — Говори быстро и по существу.

— Всё пошло не так, — ответил Альрик.

— То есть?

— Я узнал, кто она. Сегодня ночью, — Альрик машинально потер висок.

— Ты догнал ее? — спросил Айк торопливо. — Тогда в чем проблема?

— Она… не из наших.

На другом конце невидимой линии повисла тишина.

— Ты, конечно, со званиями и почестями, — отозвался, наконец, зять, — но иногда у меня возникают сомнения в наличии у тебя серого вещества.

— Знаю, абсурд. Это студентка. Нас связывают дела, — пояснил Альрик. — По необходимости я провел ритуал обета на крови.

— Зачем? — изумился собеседник.

— Затем. Потребовалось, — объяснил невнятно Альрик.

— Это невозможно, — заявил убежденно Айк. — Точно не наша?

— На сто десять процентов.

— Все равно, — упорствовал зять. — Если отшибло память, могу напомнить. В отличие от блохастых ты — чистокровный, хотя я начинаю сомневаться и в этом. Чудес не бывает. Можешь переливать кровь литрами и кусать во всех доступных местах на пять рядов, но человеческий геном не изменить. Так что, мой тебе совет: действуй проверенными дедовскими методами, — развеселился Айк. — Хватай и владей. Ты всегда был трудным, и всегда у тебя получалось шиворот-навыворот. Чего боишься? Убить ее лаской?

— Она совсем девочка.

— Это ты перегрелся, бегая за ней. Попала на твою территорию? Попала. Какие могут быть сомнения? Уверен, она задаст тебе жару. Сдуешься раньше неё. Это её первое полнолуние?

— Выходит, да.

— Сочувствую.

— Спасибо.

— Не тебе, олух. Ей.

Рассоединившись, Альрик походил по кухне и вернулся к окну. Небо заволокла ровная чернота без намека на раннее утро.

Невероятно. Невозможно физически и логически. Фантастично.

Жалкие миллилитры крови пробудили к жизни инстинкты, дремлющие в незаметной мелкой студенточке. Разве такое бывает?

Раньше не бывало. Генетика, чтоб её. Несовместимость. За тысячи лет существования его вида — ни одного результата от смешанных связей, не говоря о пустых попытках обращения.

И что делать?

Теперь не вырвать. Он сросся с ней. На пальцах остался вкус ее желания.

Альрик поднес ладонь к лицу и вдохнул. Нежная и вспыхивает как огонек. Его самочка.

Решительно невозможно отказаться. Соблазн щекочет ноздри. Искушает.

Вот так неожиданно Альрик попал в собственную ловушку. Вырыл яму другому и сам же свалился в нее. Рухнул плашмя. Олух, как сказал Айк. Зять прав: он — слепец. Ни чутья, ни интуиции. Ходил рядом и не замечал, не видел, а время убегало.

И не подозревал. Хотя в кабинете декана почудилось знакомое, но мысль была отброшена в силу невероятности.

"Я несвободен", — сказал Альрик студенточке. Всё правильно, несвободен. А она сидела с ошарашенным видом, и ее ножка лежала на его колене. И на осмотрах "замораживала" стекло в окне, играя, — ребенок ребенком. И помогала сдергивать летающего уродца Царицы с потолка. Спрашивала совета, протягивая фотографии, сделанные в машине, и заглядывала в глаза, ища поддержки, когда мальчишка сорвался, приревновав. Приняла близко к сердцу самоубийство первокурсника, а Альрик пропустил мимо внимания и не настоял на осмотре.

Значит, плохо настаивал, — взъерошил волосы. Сам виноват. Увлекшись охотой за фантомом, пустил слюну как сопливый щенок.

Глупец. И зарвался. Хотел щелкнуть по носу мальчишку, решив проучить того, а вышло так, что схлопотал сам. Судьба посмеялась над Альриком и подставила подножку.

Теперь мальчишка снимает сливки, но скоро выдохнется, не сумев обуздать и усмирить.

Удержать бы себя в руках, зная, что к ней прикасается другой, потому что у него есть на то право.

Самое время ставить жирный "неуд" в ведомости напротив фамилии Вулфу.

И все же вопрос не давал покоя. Почему таковое произошло? Каким образом случилось так, что ли-эритроциты в его крови изменили генную цепочку непримечательной студентки и к тому же невидящей?

Впрочем, слепота не могла повлиять на мутацию. К худу или к добру, но достоверно известно, что умение видеть волны не исказило отточенную веками наследственность Альрикового вида.

Хотя бы за дальновидность можно похвалить себя, в частности, за опытные образцы, законсервированные после осмотров. В институте нет необходимого оборудования, но это легко решаемая проблема.

Альрик выбрал номер из списка в телефоне.

— Привет. Нужна твоя лаборатория.

— Смотрю, тоже не спится? — усмехнулся на том конце абонент. — Приезжай.

— Эва… Ты проспишь экзамен. Эва… — не унимался шепот. — Нам нужно идти. Мы и так опоздали.

Я открыла глаза, потягиваясь. Плотно задернутые шторы не смогли спрятать полдень за окном. Ухо уловило чириканье воробьев в парке, взревевший двигатель машины на дороге, голос тетки-вехотки, ругавшей в холле слесаря-лентяя.

Утренний сон принес облегчение, но мышцы снова в тонусе.

— Ну его, этот экзамен, — обняла Мэла. — Не хочу.

— Нужно, — высвободился он. — Вставай.

Я воспламенилась мгновенно.

— Конечно, — согласилась ехидно и вскочила с кровати. — Пойду собираться, — и направилась к выходу. Голышом и покачивая бедрами.

— Эва, — парень очутился впереди, загородив дверь и не давая выйти. — Что ты творишь?

— То есть? — состроила невинное лицо. — Ты сказал: "Собирайся на экзамен". Я и пошла, милый, — обласкала его, обежав пальчиками по лицу, от виска к подбородку.

На мгновение Мэл дезориентировался, но тут же пришел в себя и схватил футболку со спинки кровати.

— Надень.

Я демонстративно надела, посмеиваясь. Мне нравилось испытывать терпение парня и дразнить его.

— Доволен?

Добежав до швабровки, послала воздушный поцелуй от двери, и Мэл закатил глаза к потолку с видом мученика.

Из меня лилось. Нет, из меня фонтанировало желание провоцировать и выводить из равновесия.

Пританцовывая, я выбрала из вороха упаковок самое откровенное белье и надела обкромсанную короткую юбку. Натянув кофточку, подобранную Вивой во время поездки в переулок Первых Аистов, полюбовалась отражением в оконном стекле. Глубокий треугольный вырез смотрелся весьма аппетитно.

Я нравилась себе. Нравилась яркая помада, нравился блеск в глазах, нравились ресницы, выделенные тушью, нравились изгибы бровей. Впору облизнуться.

Зря. Меня снова замутило.

Шубку — на пуговки, сумочку — на плечо и вперед из комнатушки. Я уж и забыла, куда собиралась пойти.

Мэл вышел из пищеблока. Он был в рубашке и при галстуке — как конфетка. Черт, так бы и съела.

— Ты не позавтракала, а перед экзаменом нужно обязательно поесть, — начал выговаривать мне.

— Да, это большое упущение, — вжала я парня в стену. — Сейчас исправим. — Обежала языком по его губам и пососала нижнюю.

— Эва, — простонал Мэл, обнимая. — Нужно идти.

— Ну, хорошо, — согласилась с угрозой. — Я пошла. Чао.

И полетела из общежития — беспечно и ветренно.

— Подожди! — крикнул Мэл.

Держи карман шире.

Я припустила по дорожке к институту и улыбалась яркому солнцу, искристому снегу и встречным, рассылая воздушные поцелуи. И мне улыбались, а парни останавливались и смотрели вслед.

— Телефончик дашь? — спросил долговязый четверокурсник с элементарного факультета.

— Дам, — согласилась кокетливо. — Записывай.

Запахи забивали нос, звуки оглушали уши. Я слышала, как на крыльце девчонки обсуждали модные маникюры, а у ворот парни делились впечатлениями от сданного экзамена.

— Эва, притормози, — подхватили меня под локоть. Это Мэл догнал у поворота. — Хочешь, чтобы я вызвал на димикату[13] половину института?

— Не злись, милый, — проворковала, сложив губы бантиком, и Мэл забыл, о чем говорил. Какие лопушки, эти мужчины!

Мы зашли в институтский холл, и парень не отпускал меня, придерживая за талию и прижимая к себе. Когда он сдал шубку в раздевалку, его глаза сощурились, и на лице появилось нехорошее выражение, говорившее, что сейчас кому-то устроят а-та-та за вольности в одежде.

А меня несло неудержимо. В крови нарастали градусы, и снова лихорадило. Я вела себя вызывающе, дерзко, притягивая внимание студентов, попадавшихся на пути.

— Какие люди и без охраны! — раздался знакомый голос за спиной. От статуи святого к нам приближался Макес.

— При-евет, — протянула я, развернувшись к товарищу Мэла, и закрыла мечтательно глаза. — М-м-м… Амбра, бергамот, корица… У вас есть вкус… Максим… — имя прозвучало с чувственной хрипотцой.

Макес замолчал, подавившись воздухом, в то время как Мэл мрачнел с каждой секундой.

— Стараюсь для милых дам, — ответил с ухмылкой пестроволосый, быстро сориентировавшись. Парень включился в игру, и его оценивающий взгляд гладил меня по шерстке.

— Милые дамы под впечатлением, — ответила я, флиртуя. — Чем еще удивите… Максим?

— Нам пора, — потащил меня от стойки Мэл. — Потом договорим, — бросил товарищу через плечо, удаляясь.

— Милый, не кипятись, — засеменила, поспевая за раздраженным парнем. Мы зашли в коридор, и вдруг я, не сдержавшись, прижала Мэла к стене. Он приглушенно охнул — то ли от неожиданности, то ли от боли, и его руки оказались распятыми.

— Эва… — выдохнул, когда я потерлась, терзая его губы. — Эва…

Тело ныло. Разве можно испытывать боль, желая? Что со мной? Вдруг это одержимость?

Я отскочила от Мэла. Меня колотила мелкая дрожь.

Это не болезнь. Со мной всё в порядке. Всё нормально.

— Догоняй! — крикнула и побежала вверх по лестнице.

Мэл перехватил меня у поворота, притянув к себе, и мы вполне прилично дошли в обнимку до экзаменационной аудитории, где заняли подоконник и очередь в хвосте сдающих.

Экзамен подходил к концу, поэтому ряды студентов заметно оскудели. Но и тех бедняг однокурсников, что не успели пообщаться с преподавателем, невидимая сила оторвала от мандража и конспектов, заставив безотрывно пялиться на нас с Мэлом, точнее, на меня.

Смотрите, мне не жалко. Еще ногу на ногу положу и стану накручивать локон на пальчик, поглядывая на парней с вызовом. И мне снова жарко и душно, зато пьяняще весело, в отличие Мэла, который напряжен.

— Пойдем, — потянул он. — Наша очередь. Прошу, будь умной девочкой и не шали. Удачи тебе.

Да мне удача — по ветру, то есть по фигу. Что характерно, я не готовилась к экзамену и ни разу не открыла конспекты лекций, но не испытывала сейчас ни капли страха и волнения, словно заявилась под пресветлые очи преподавателя, чтобы развлечься.

Ромашевический морщился, выказывая презрение отвратительно слабым ответам, отвратительно бездарным студентам и отвратительно солнечному дню, потерянному впустую.

— Выбирайте билеты, — предложил кисло.

И опять Мэл ткнул в бок, чтобы я показала вопросы, и занял стол позади и выше по ряду.

Сидеть спокойно не получалось. Одежда жала, кожа зудела. Меня бросало то в жар, то в холод, и билетик пригодился в качестве веера для яростного обмахивания.

Хоть в чем-то разбираюсь, — пришла я к выводу, взглянув вскользь на вопросы. И про продукты жизнедеятельности животных, используемые в снадобьеварении, расскажу, как и о влиянии волн на пахучие растения, и рецептуры снадобий размягчения вспомню, и принцип действия ингаляторных составов объясню. В общем, наболтаю без проблем, только бы унять ерзанье.

Меня нервировал скрип перьев по бумаге. Раздражало, как Ромашка потирал кончик буратинистого носа, отчего казалось, что тот вытягивался, делаясь еще длиннее. Отвлекали голоса за дверью. Хотелось сорвать пиджак с Мэла и опрокинуть его на стол. Вкусненький. Мой парень.

Как собрать мысли воедино? Вспомнить об отце, о тетке, об интернате.

Помогло. Успокоило.

У экзаменаторского стола отвечала Эльзушка. Удивительно, но она оказалась в числе последних сдающих, и Ромашевический заваливал ее — со вкусом, со смаком, с торжеством, которого не мог скрыть. Я бы сказала, он с маниакальным восторгом обрушивал уверенность девицы. Египетская кошка неплохо огрызалась, так что заслужила полноценный трояк. Ладно, надо признать, она знала билет на четверку, но Ромашевический с садистским удовольствием нагружал ее вопросами и в итоге поставил "неуд" в сдаточной ведомости. Потопленная Эльзушка, не сдержавшись, бросилась из аудитории.

А где же хваленая выдержка, танцорша? — едва не крикнула я вслед, сдерживая прорывающиеся смешки. И вообще, осточертело сидеть и считать мух. Пора действовать.

Развернувшись к Мэлу, я показала пальцами: "во!", мол, справлюсь с Ромашкой самостоятельно, и, не став дожидаться, когда парень выйдет из ступора и бросится выручать, отправилась к столу экзаменатора. И полилась речь — нагловатая, но уверенная; путанная, но в целом, осмысленная. Ромашевичевский внимательно слушал, и на его лице появилось выражение, аналогичное тому, когда он указал Эльзушке место среди неудачников, несмотря на должность старосты группы. Я поняла, что мне не простили ни погром в оранжереях, ни уляпанный куб и растрату ингредиентов, размазанных по стенкам кабины. И вообще, разве не может всякий нормальный преподаватель пойти на поводу у предвзятости и антипатии к студентке?

Ромашка проявил изобретательность, придумывая разноплановые вопросы, требовавшие особой эрудиции. Он блаженствовал, допытываясь о названии издательства, выпустившего новейший справочник водорослей пресных водоемов, и потирал в предвкушении нос, добиваясь ответа о дате выхода в свет единственного экземпляра монографии "Преимущества мороженых блох перед сушеными", оказавшейся тупиковой и бесперспективной.

Да пошел ты! Подавись! — закинула я ногу на ногу, чувствуя затылком растущую тревогу Мэла.

— Разочарован. Впрочем, не сомневался в уровне подготовки, — сказал в заключение препод и вывел в ведомости "неуд".

Каллиграфия у Ромашевичевского — ни к черту. Ха! Не расплачусь, не дождешься!

Забросив сумочку на плечо, я направилась к двери походкой от бедра.

Плевать на оценку. Зато парни смотрели мне вслед с открытыми ртами, в то время как Мэл ринулся штурмовать экзаменатора.

Выйдя из аудитории, я уселась на дальний подоконник. Около двери — никого. Жалкие кучки болельщиков рассредоточились по окнам, но никто не спешил подобострастно здороваться с дочерью министра. Обидно.

Меня ни капельки не взволновало, что несколько минут назад я влипла в необходимость ежедневных встреч с Ромашкой во время каникул. Единственный предмет, по которому имелись знания, стал провальным, но неудача не печалила. Гораздо больше меня беспокоила растущая нервозность. Даже образ тетки не помогал.

От одного из подоконников отделилась Эльзушка и поцокала в мою сторону — одна, без подружек. Наверное, разминулась где-то с прирученными моськами, — фыркнула я.

— Что лыбишься? — спросила девица, подойдя. — Мелёшин т*ахает классно, да? Глаза закрывает и отворачивается, когда тебя обрабатывает. Нос зажимает и т*ахает. Терпит. Дочку министра грех не поиметь. Весь институт знает, в каких углах и в какие места он тебя…

Я поднялась с подоконника. Оказывается, Эльзушка выше меня всего лишь на пару сантиметров, если равняться в сапогах.

— Да, Мелёшин классно…. обрабатывает. Вот так! — продемонстрировала ей кольцо. — Это Коготь Дьявола. Узнаешь?

Облезлая кошка побледнела, но пыталась хорохориться.

— Полночи снимала с его пальца? — подъела желчно.

— Сам отдал и поклялся, — усмехнулась я. — Так что не лезь к нему. Он не твой. Дочке министра — всё, а тебе — какашку на палочке. Лижи мороженко.

Съела? Одернув юбку, я пошла по коридору. Моя фигура не хуже, чем у Эльзушки, и даже порельефнее будет. Есть за что подержаться.

— Шлюшка! — выругалась девица. Правда, буркнула под нос, побоявшись сказать громко, но я услышала и снисходительно улыбнулась. Пусть беснуется и кусает, только впустую затупит щербатые зубки.

Раздавшийся позади шум заставил обернуться. Оказывается, у Эльзушки подломился каблук на сапоге, и она упала, самым смешным образом задрав ноги. Повезло ей, что была в брючках, а не в платье, а то получилось бы еще веселее.

Не удержавшись, я засмеялась. Схватилась за живот и хохотала до колик на весь коридор, а прочие свидетели падения тянули шеи и оживленно переговаривались.

— Тварь! — закричала Эльзушка, поднимаясь на четвереньки. — Она применила волны! Все видели? Я пожалуюсь ректору! Тебя исключат!

Её дернули рывком и поставили в вертикальное положение. Добрым самаритянином, пришедшим на помощь, оказался Мэл. Девица смешно поджала ногу со сломанным каблуком, став похожей на цаплю, и я снова засмеялась.

— Извинись немедленно, — потребовал от нее Мэл. — Или сегодня же вылетишь из института. Я предупреждал.

— Да кто она такая? — закричала брюнетка. — Она в меня запулила! Все видели!

— Лжешь, Штице, — сказал парень. — За поклеп ответишь вдвойне.

— Пусть идет на все четыре стороны, — махнула я благодушно, отсмеявшись. — Ей нужно морально готовиться к частым встречам с Ромашкой.

Не стану же уточнять, что во время каникул нам придется каждый день сидеть за одним столом и любоваться шнобелем мстительного преподавателя.

— Извинись, — приказал Мэл, тряхнув девицу за локоть.

— Извиняюсь, — процедила она, и, вырвав руку, присела на подоконник.

Завидная невозмутимость. Вытерла кофточкой пол и, как ни в чем не бывало, вынула телефон, чтобы позвонить подружкам, и те прибегут с кудахтаньем. Или вызывает эвакуатор, который оттранспортирует домой. Или заказывает в магазине новые сапоги с немедленной доставкой на третий этаж института.

Пусть хоть до следующего утра сидит у окна — это ее проблемы. У меня полно важных дел, и одно из них как раз стоит рядом.

— Пошли, — потянула Мэла.

— Почему не дождалась? — спросил он на ходу. — Я почти дописал. Чуть-чуть не хватило времени.

Не до объяснений мне. Тороплюсь.

— Эва, он спалил тебя незаконно. Ты хорошо отвечала. Нужно подать апелляцию в учебный совет, — продолжал Мэл.

— Подам, подам.

— Вот козел. Почему прилепился к тебе? — недоумевал парень. — Пойдем в деканат, напишешь жалобу.

— Напишу, напишу, — вела его по коридору. Нашла нужную табличку и толкнула дверь. Хорошо, что внутри никого не было, иначе пришлось бы выгонять.

— Эва? Зачем? — заозирался растерянно Мэл.

— Затем, — отрезала, пихнув его в туалетную кабинку, и закрыла дверцу за собой. Взяв руки Мэла в свои, я управляла ими, и его ладони медленно приподнимали юбку, скользя по моим ногам. Дрожь нетерпения подстегивали разгорающиеся зеленые ободки в глазах.

— Эва… может, не здесь… — начал парень, но неуверенное беканье заглушили мои губы.

— Здесь и сейчас.

Горю. Вся горю — от кончиков ушей и до пяток. Даже Дьявольский Коготь раскалился от жара.

— Хочу тебя, — расстегнула ремень. — Очень хочу.

И Мэл не отказался.

Ни в какой деканат мы не пошли — ни через час, ни через два. Мужской туалет сменился пустой аудиторией. Следующим на очереди стал темный закуток на лестнице рядом с чердаком, куда я притащила Мэла.

— Пока есть время, нужно писать жалобу, — сказал он, застегнув рубашку, и заправил ее в брюки.

— Напишем, — ответила я беззаботно, подкрашивая губы в сотый раз, и подошла к Мэлу, чтобы вытереть салфеткой следы от помады на лице и шее, но не удержалась и принялась целовать.

— Эва… Не могу больше… — увернулся он. — Происходит что-то ненормальное. Что с тобой? Ты… ненасытная.

— Значит, ненормальная? Психованная? — вспылила моментально. — Значит, тебе не нравится? Хорошо, я найду того, кому понравится.

И побежала вниз, перепрыгивая через ступеньки. И ведь совершенно не утомилась, зажимая Мэла по разным углам. Тело требовало утолить жажду, в крови струился огонь.

— Эва, постой! — крикнул позади парень, застегивая на ходу ремень.

В холле весьма удачно попалась на глаза афиша, ранее не замеченная. Оказывается, администрация института устроила для студентов и преподавателей фуршетный стол, посвященный завершению сессии. "Вход свободный. Форма одежды — произвольная. Начало в…". Уже десять минут, как стартовало мероприятие, ознаменовавшее окончание учебных мук, а я и не знала, что в институте кипит общественная жизнь, и что большой спортивный зал ждет меня.

Народу было — не протолкнуться. Всё-таки не каждый день заканчиваются сессии, и изможденные студиозусы отправляются на каникулы, а преподаватели облегченно выдыхают: основная масса учащихся схлынула, остались лишь полнейшие неудачники, которым предстоит отдуваться на пересдачах.

Ну и пусть сессия финишировала с одним проколом, у меня тоже есть право выпить шампанского и, желательно, похолоднее. А есть не хочу. Предпочитаю утолить аппетит иного свойства.

Ринувшись в гущу народа, я поначалу дезориентировалась от запахов и звуков. Парфюм, пот, ароматы пищи, феромоны смешались в кучу. Толпа бурлила, и десятки голосов — мужских и женских — долбили по ушам, истязая барабанные перепонки. Разговоры и смех заглушали негромкую музыку, которая лилась из колонок, добавляя децибелы в общий шум.

Из-за растерянности задор сперва поутих, но после быстрой акклиматизации разгорелся с прежней силой. Схватив бокал с игристым, я приткнулась у стены, пропитываясь атмосферой беспечности. Эхма, сейчас вскочу на стол, как та студентка на новогоднем вечере, и изорву каблуками скатерть-самобранку!

Спортивный зал, отведенный под мероприятие, не стали украшать по случаю фуршета, и веселье происходило в казенном деловом антураже. Весьма демократичное событие, объединяющее студентов с преподавательским составом, — признала я, заметив декана факультета внутренней висорики Миарона Евгеньевича в окружении щебечущих девчонок.

Молодой декан был хорош. Высок, чернобров, со смоляными блестящими волосами, зачесанными назад, и со смеющимися глазами. Объеденье! Правда, нос крупноват и губы полноваты, но разве это важно? Недостатки мужчин бывают ниже пояса.

То, что Миарон Евгеньевич стоял вдалеке, не помешало разглядеть в подробностях его привлекательную внешность и облизнуться. Мое зрение вообще приобрело сегодня повышенную ясность и четкость. Я разглядела и Петю в противоположном конце зала, вернее, почуяла туалетную воду чемпиона с таким же прилизанным ровным запахом, как и её хозяин. Увидела и Макеса, клеившего двух девчонок с внутреннего факультета, и Дэна в компании приятелей, и заметила немало симпатичных парней, которым отправила авансом многообещающие улыбки.

С кого бы начать? Предвкушаю до дрожи.

— Добрый вечер, Эва Карловна, — поздоровался Стопятнадцатый, оказавшись рядом. Он держал в руке нетронутый бокал с шампанским. — Еще одна сессия окончена, чему я рад. Каковы ее итоги для вас?

Подосадовав про себя, я с неохотой переключилась в беседу.

— Ромашка завалил. Незаслуженно, — выговорил язык, а глаза стрельнули в блондинистого парня неподалеку. Старше или младше меня? Не имеет значения.

— Можете подать апелляцию, — предложил декан.

— Подам. А в целом, отлично. Спасибо за помощь. Без вас я не одолела бы сессию, — вела светский разговор одна моя половина, в то время как вторая кидала в блондина призывные взгляды.

Объект моего внимания ответил понимающей ухмылкой и приложил кулак к уху. "Дашь телефон?"

— Не стоит благодарности, — пробасил Стопятнадцатый. — Мы переживали за вас.

"Дам больше", — ответила, приподняв бровь.

— Спасибо, но вы зря волновались. А как узнали мой номер?

"Ого!" — воскликнул парень беззвучно и показал мимикой: "Согласен".

— Ну да, — ответил мужчина, рассматривая задумчиво поднимающиеся со дна пузырьки. — Номерами-то мы не обменялись. Чтобы восстановить упущение, пришлось просить о помощи молодого человека, с которым вы посетили "Лица года". Теперь я спокоен за вас, Эва Карловна. До меня дошли слухи, что вы потрясены… несчастным случаем с юношей-первокурсником. Поэтому приятно видеть вас в здравии. А наш институт снова в глубокой луже.

Слова Стопятнадцатого остудили пыл, и через толщу легкомысленности и возбуждения проник образ Радика. У противоположной стены Мэл протискивался через толпу, оглядываясь по сторонам. Он искал меня — ненормальную, несдержанную.

Психам — психово. Спрячусь за декана и развлекусь, тем более блондин делает недвусмысленные знаки.

Неожиданно нос почуял то самое, что не давало покоя ночью. В то же мгновение я забыла обо всем, даже о флирте с незнакомым парнем. Тонкий аромат витал над толпой — волнующий, будоражащий.

— Прошу, подержите, Эва Карловна, — декан протянул бокал. — Поздороваюсь с Михаславом Алехандровичем, он только что из командировки и на дух не переносит напитки с градусами. Еще раз поздравляю с завершением сессии. Мы перешагнули ее. И с Ромашевичевским уладим недоразумение, не сомневайтесь.

Вручив бокал, Стопятнадцатый направился к декану факультета элементарной висорики, рассекая толпу и кивая встречным.

Мне опять поплохело. Духота наползла, вызывая удушье.

Чтобы снять спазм, я отхлебнула свое игристое и заодно из деканского фужера. Шампанское Генриха Генриховича оказалось ледяным, не в пример моему.

Вкусно, но бесполезно, потому что закружилась голова.

От дальнего угла стола мне отсалютовал бокалом Альрик, и второе "я" встрепенулось. Честно, не хотела пялиться на профессора, но взгляд притягивало как магнитом.

К Альрику подошли студентки-четверокурсницы, решив в непринужденной обстановке пообщаться с интересным мужчиной, но он коротко и скучно ответил, не сводя меня глаз. Девчонки разочарованно отступили, чтобы попозже возобновить атаку на красавчика.

А ведь Альрик сумасшедше красив и харизматичен, — облизнула я губы и нервно отхлебнула из двух бокалов поочередно. И снова отпила, представив, как могло быть с ним в душе и в туалетной кабинке. Или на шелковых простынях, усыпанных лепестками роз.

В висках застучало. Шампанское впустую лилось в горло, которое тут же пересыхало после каждого глотка. А профессор двинулся ко мне, прихрамывая на увечную ногу. Какая нога? Я и не заметила вовсе, следя зачарованно за ленивой грацией движений, с коей Альрик огибал препятствия в виде студентов и преподавателей.

Он смотрел на меня как удав на кролика, и гипнотический взгляд завораживал, отчего в голове перепутались остатки ветренных мыслей.

— Мое почтение, Эва Карловна, — улыбнулся профессор, подойдя. Нас разделял стол. — С окончанием сессии?

Альрик высок. Он великолепен. Черный костюм обрисовывал атлетическую фигуру, и чудилось в ней что-то знакомое и близкое. Скользило по краю памяти.

— Да… спасибо, — пролепетала я и отхлебнула из обоих бокалов — своего и деканского. Стопятнадцатый не станет ругать за выпитое шампанское. — И вас тоже… с завершением… — поздравила сумбурно и снова отпила, поставив пустой бокал на стол.

— Ну, мне еще предстоит страдать на пересдачах, — сказал Альрик, улыбнувшись. Он изучал меня, обегая взглядом, и я машинально схватилась за вырез кофточки. Преподаватели так не смотрят. Так смотрят мужчины, когда чего-то хотят. Интерес профессора пугал и притягивал одновременно.

— Хотя каюсь, не без греха. Сегодняшний экзамен по символистике войдет в историю малой длительностью и большим количеством неудовлетворительных оценок.

— Плохая подготовка у студентов? — промямлила, утопая в небесной синеве глаз. Меня потряхивало, и я снова отпила шампанское из оставшегося бокала. Пол покачнулся.

— Нет. Я спешил, — признался Альрик в должностном преступлении. Ну да, мы же партнеры, и нам можно делиться чем угодно, не таясь. — Наметились посторонние дела, которые… благополучно разрешились. К нашему с вами обоюдному облегчению.

— К чему ободюд… ному? — встряхнула я головой, пытаясь восстановить четкость зрения.

— Почему вы не пришли на обследование? — спросил мужчина, пустившись в обход стола. — Я ждал.

Он ждал? Меня?!

Мир сузился до размеров лица Альрика, его легкой улыбки и ласкающего взгляда.

— З-зачем? Я и так отлично… — вцепилась в столешницу, чтобы не упасть. Перед глазами поплыло.

— Вас можно поздравить? — поинтересовался вкрадчиво профессор, оказавшись в двух шагах.

Стол поехал в сторону, и я залпом осушила бокал в надежде, что в извилинах просветлеет.

— С чем? — выдавила заплетающимся языком.

— Вы обручены? — кивнул мужчина на руку с Дьявольским Когтем.

— А-а, это…

В ушах зазвенело, и противный звук усиливался.

— Что с вами? — спросил озабоченно Альрик. — Вы поб… нели… ва… хо… шо?

— Что? Не понимаю… — выдавила я.

Профессор еще что-то говорил, но голос съедался, как пропадали, истирались прочие шумы в помещении, словно кто-то периодически останавливал звукозапись.

Меня определенно качало. Или это стены танцевали вальс? Хи-хи.

Лицо профессора оказалось рядом — бесконечно знакомое… обеспокоенное… Полоски в янтаре… Откуда это?

Пытаясь удержаться, я схватилась за скатерть, и, падая, потянула на себя блюда, фужеры, тарелки. Все-таки у меня получилось переплюнуть ту девчонку, что танцевала в новогодний вечер на столе.

— Эва! Эва-а! — проник в гаснущее сознание чей-то крик.

Упала… На чьи-то руки… Крепкие, надежные… Родные…

Легкое тревожное прикосновение опалило висок, прежде чем бездна распахнула объятия.