Шаманка

Глава 5

Сандугаш не знала, сколько времени она проспала и во сколько проснулась. В палате горел слабый свет. Такой же, который был, когда она засыпала. Сандугаш очень хотелось пить. Она попыталась приподняться – и поняла, что тело заковано в корсет. И голову она повернуть не могла. Корсет охватывал ее до подбородка. Она застонала слабо, жалобно.

– Я тут, – к Сандугаш склонилась ее телохранительница, Лола.

Лола, которую Птичкин приставил к Сандугаш, чтобы беречь свое сокровище – но оказалось, беречь надо было от него самого.

– Что ты хочешь, аревик? Больно, укол нужно? Медсестру позвать?

«Аревик». Солнышко. Так ее Лола называла с тех пор, как отношения хозяйки и телохранителя перешли в теплую женскую дружбу.

– Пить…

Лола отошла, Сандугаш услышала тихий шлепок дверцы холодильника, потом армянка вернулась с бутылкой минеральной воды, из которой торчала трубочка.

– Подожди, приподниму тебя.

Лола сделала что-то с кроватью, и верхняя ее часть приподнялась так, что Сандугаш смогла взять в рот трубочку, втянуть в себя воду… И только напившись, она почувствовала, что во рту что-то не так.

Зубы. У нее больше не было передних зубов.

Она потянулась ко рту рукой, но Лола ее остановила.

– Не надо. Заразу еще занесешь.

– Что случилось? Что со мной случилось?

– Ты не помнишь?

– Нет… Федор? Где Федор?

Лицо Лолы помрачнело.

И тут Сандугаш все вспомнила.

Помрачневшее лицо Федора Птичкина.

Его сузившиеся глаза, вмиг сделавшиеся белыми. Удар кулаком в лицо, она даже не успела увернуться, даже руку выставить, чтобы защититься.

А потом она лежала на полу и он бил ее ногами, стараясь попасть по лицу, а она закрывалась руками, и в какой-то момент почувствовала, как с сухим звуком, с разрядом острейшей боли треснула кость.

Когда он схватил ее за волосы и вздернул вверх, Сандугаш увидела перед собой женщину. Мертвую женщину. Призрак его давно погибшей возлюбленной. Таню, с ее распущенными темными волосами, в коротком светлом халатике. Таня улыбнулась ей. И беззвучно произнесла: «Не бойся. Не долго. Потом больно не будет».

Федор продолжал ее бить, по ребрам, в живот, а Сандугаш уже обмякла в его руках и думала лишь о том, что не долго, а потом больно не будет, и она уже даже не хотела выжить…

Но дверь распахнулась и ворвалась Лола.

Лола буквально скрутила Птичкина и уложила лицом вниз на пол, рядом с Сандугаш, кашляющей кровью, выплевывавшей осколки выбитых зубов. Некоторое время он дергался, но армянка крепко его держала. Потом вдруг затих, закрыл глаза, и лицо у него стало расслабленным, словно он уснул. И когда он снова открыл глаза – они не были белыми. Они снова стали его глазами.

– Отпусти меня, – скомандовал он.

– Нет, – ответила Лола.

– Отпусти. Надо вызвать врача. У меня есть врач в хорошей частной клинике. Ее надо туда, срочно…

– Я тебя отпущу. Но от нее не отойду. И если что – я успею тебя убить. Даже если потом убьют меня.

– Хорошая собачка. Верная. Молодец… Молодец, что меня остановила, пока я не успел ее убить. Я ведь хотел.

– А больше не хочешь?

– Не хочу. Я уже жалею, что сотворил это с ней. И буду еще долго жалеть. Отпусти.

Лола отпустила Птичкина и опустилась на пол рядом с корчащейся от боли Сандугаш.

Хотела прикоснуться к ее волосам, но отдернула руку. Вскочила, сорвала с кровати покрывало. Накрыла Сандугаш. Ведь она была обнаженной, она была полностью обнаженной, когда Федор начал ее избивать…

Птичкин тем временем звонил знакомому врачу и требовал срочно скорую и подготовить палату.

«Несчастный случай. Множественные травмы. Наверняка сломаны ребра и сотрясение мозга, возможно, поврежден позвоночник, возможно, внутренние повреждения», – перечислял он так привычно, что Сандугаш сделалось еще страшнее, хотя, казалось бы, – большего ужаса испытывать нельзя, да и знала она, какие о нем ходят слухи, знала она, что он любит бить девушек…

Но не так же, не так! Сотрясение мозга, сломаны ребра, внутренние повреждения…

А ведь рядом с Федором ей казалось, что она больше не одна!

Что она, крошечная птичка-соловей, смогла подчинить себе волка.

Но волки не приручаются…

И если бы Птичкин не нанял ей телохранительницу, Лолу, Сандугаш умерла бы прямо там, в подвале, когда ее ручной волк показал свои зубы – и впился в ее плоть.

Если бы Лола не была такой сильной и верной…

Собакой! Огромной пастушьей собакой увидела она Лолу, когда та ворвалась в подвал и бросилась на Птичкина…

Сандугаш недолго тешила себя иллюзией, будто Федор ее любит. Да, она была очень юной и, конечно, ей хотелось почувствовать себя любимой, укротившей сильного и опасного мужчину, почувствовать себя особенной. Хотелось нырнуть рыбкой в сладкие воды иллюзии и нежиться в них, не думая ни о чем. Но у нее уже был опыт: история с Костей. И, несмотря на юность, она умела делать выводы. Умела трезво оценивать ситуацию. Она видела, что чувство Федора к ней – это не любовь. Да, она ему нравилась, но не больше, чем нравилась бы другая юная, красивая.

Сандугаш стала для него особенной по одной-единственной причине: она была необыкновенной, она видела во сне жертв и умела находить убийц, она предоставляла Федору возможности для охоты. Он был кровожадным зверем, как тигр, попробовавший человеческой крови, как волк-одиночка, готовый рвать всех на своем пути – не ради удовлетворения голода, а для удовлетворения своей потребности убивать. Но убивать тех, кто слабее, для него было не интересно. Ему нужна была достойная добыча. И таковой стали для него человеческие хищники, которых выслеживала Сандугаш.

Но просто жить рядом с женщиной, не обладая ею не сделав ее своей любовницей, он не мог, для него это было бы проявлением слабости или неудачи. Он должен был ее соблазнить… И он ее соблазнил.

Если бы Сандугаш могла никак не ублажать его кровожадную страсть, не давать пищу его зверю, – она бы отступила, ушла, бросила бы все московское, уехала в Выдрино…

Но она знала: в Выдрино страшные сны об убитых не оставят ее. Они будут терзать ее так же, как терзают здесь. И Федор был единственным человеком, который предложил ей выход. Он избавлялся от монстров из ее снов. Он спасал тех, кого эти монстры, не будучи остановлены, наверняка бы убили. Федор дарил ей ночи спокойного сна. Он избавлял ее от мучительной боли сострадания жертвам. Сострадание, не имеющее выхода, без надежды помочь – это немыслимо тяжело. Рядом с Федором Сандугаш не страдала из-за пепла, стучавшего в ее сердце.

Все было хорошо, пока к ней не пришла Таня.

Этот сон отличался от прочих. Сандугаш больше не была жертвой и не видела преступление глазами жертвы. Сандугаш увидела Таню со стороны. Совсем юная женщина, тоненькая, с прямыми темными волосами, спадающими до поясницы блестящим потоком, узколицая и большеротая, очень необычная, сразу и не поймешь, красива она или, наоборот, – редкостная дурнушка. Но скорее красива. Она держалась с уверенностью красивой женщины. Она улыбалась с нежным лукавством, когда вошла в спальню, где спали Сандугал и Федор, посмотрела на них (Федор лежал на боку, руку положив на живот Сандугаш, словно и во сне демонстрировал свою власть), – обошла кровать, приблизилась с той стороны, где лежала Сандугаш, села рядом, на краешек матраса.

– Я любила его, – сказала она, не размыкая губ. – Я хотела стать его женой. Ребенка от него хотела. Думала – надо перетерпеть. Дать ему то, чего он хочет. А потом, когда он женится, когда я забеременею, он начнет меня щадить. И мы будем просто семьей. Я любила его, я хотела, чтобы он был счастлив. Но он может быть счастлив, только когда другому больно…

Сандугаш лежала и сознавала, что спит, и сквозь сон смотрела на женщину в коротеньком шелковом халатике цвета крем-брюле, которая сидела на краю кровати и говорила с ней, не двигая губами. Сандугаш уже знала ее имя: Таня.

– Маму жалко. Она все еще надеется, что я вернусь. Ждет. Если бы она знала правду, возможно, ей было бы легче. Брата жалко. Мама совсем о нем не думает. Все мысли – обо мне, все надежды – на мое возвращение. Она не знает, что я лежу здесь. Под этим самым домом, залитая цементом. И вряд ли меня когда-то найдут. Ей бы брату побольше внимания уделять, а то ведь он подросток, трудный возраст. Сестренка у бабушки, ей легче, а брат всегда маму обожал. Он маму не оставит. Хотя она его оставила… Если бы она знала, что я мертва, она бы погоревала – и заметила брата. Что он рядом, что он живой.

Рука Федора, горячая и немыслимо тяжелая, давила на Сандугаш, не позволяя шевельнуться.

– Пойдешь со мной? – спросила Таня и взяла Сандугаш за руку.

Согласиться Сандугаш могла лишь в душе, потому что тело, речь были ей неподвластны. Но она согласилась – и оказалась вне тела, вне спальни. Она оказалась с Таней, в Тане.

Сандугаш увидела Федора другим. Более молодым. Почти юным.

Сандугаш увидела его квартиру – теперь он жил совсем в другом месте… Она увидела комнату со стенами, обитыми звукоизоляцией, и крюком, ввинченным в потолок. Первым делом разбогатевший Птичкин обеспечил себе комнату для своих игр.

Сандугаш почувствовала всю любовь Тани к Федору, все ее отчаяние, надежду, то вспыхивающую, то гаснущую, боль и унижение, и снова надежду. И то, как, цепенея от ужаса, Таня изображала возбуждение при прикосновении наручников к запястьям, как обжигал каждый удар плети, расходясь болью по всей коже, как горела иссеченная плоть, когда Федор впивался ладонями в ее бедра, и брал ее – как насильник, жестко, резко. Сандугаш видела его лицо, напряженное, сосредоточенное, словно для решения сложной задачи, когда он кончиком длинного хлыста старался попасть по самым чувствительным местам женского тела, подвешенного перед ним на цепи, перекинутой через вбитый в потолок крюк… Вытянутой в струнку, едва касающейся кончиками пальцев пола, и от этого напряжения всего тела еще болезненнее воспринимавшей каждый удар – как порез…

Сандугаш узнала, как трудно после порки надевать даже самое тонкое белье, что шелковое платье касается кожи, словно наждак. Узнала, как радовалась Таня, когда поняла, что у Федора она одна, потому что только она могла дать ему ту взаимность, которой он искал: женщину его мечты, с наслаждением отдававшуюся плети, с радостью протягивающую руки, чтобы он застегнул на них кожаные браслеты, крепящиеся к цепи или к изголовью кровати.

Таня давала ему женщину, которая любит боль. Из месяца в месяц, так долго, как не выдерживала ни одна продажная девка, не получая за все свои муки ничего, кроме возможности быть рядом с ним, Таня смогла убедить Федора, что она и правда любит боль. Он возил ее с собой всюду, чтобы была под рукой женщина, с которой он мог выплеснуть переполнявшую его злобу. Она сделалась для него необходимой, и он начал заговаривать с ней о будущем вместе, и она начала присматривать свадебное платье… И умерла внезапно, по время очередной «сессии», умерла от сердечного приступа: не моментально, нет, она умирала долго, но у Федора не было тогда ни своего прикормленного врача, ни больницы, где можно было бы ее спрятать и вылечить. А просто вызвать скорую к исполосованной свежими и старыми рубцами женщине, умирающей от инфаркта в комнате, приспособленной для пыток… Федор струсил.

Потом он отвез Таню к тому месту, где он строил свой дом. Дом, в котором она надеялась жить с ним. И с их общими детьми.

И теперь Таня лежала под домом, в котором Федор принимал своих новых девушек и укладывал их под плеть.

Под домом, где с Федором поселилась Сандугаш.

В то утро, после ночного визита Тани, Сандугаш проснулась одна. Федор уже ушел. Она одна лежала на их широченной – шесть человек в ряд могло бы уместиться! – кровати.

Ей хотелось собрать вещи и уехать. Но в этот день у нее была съемка и она не могла подвести, и уже некогда было собираться и искать другое жилье… И она боялась Федора. Если уезжать – то далеко. К отцу. В Москве он ее достанет. Если уезжать, то навсегда…

Она не была готова.

Она понимала, что поступает неправильно, но не могла заставить себя сделать так, как надо.

Когда Сандугаш сказала Федору: «Я все знаю про Таню. Я не могу больше с тобой жить» – он отхлестал ее по щекам, он накрутил ее волосы на свою руку и ткнул ее лицом в ковер и так взял, и она плакала от унижения, а потом плакала от немыслимого наслаждения, и не понимала себя, и проклинала свою слабость и его силу. И потом, лежа на этом ковре, Сандугаш пыталась понять, почему она чувствует себя оскорбленной, но при этом ей так сладко? Почему она не может возненавидеть Федора, а, напротив, – ей кажется, что она в него влюблена? Не так, как в Костю, иначе… Если любовь к Косте была как солнце, лившееся в ее сердце, наполнявшее сиянием и жаром ее кровь, и у нее крылья вырастали за спиной, и счастье было безбрежным, – то любовь к Федору была как яд, отравивший ее, пропитавший тело и душу, и единственным противоядием были скупые поцелуи и жестокие ласки Федора, и она была погружена во мрак, но не хотела выходить на свет, вообще ничего не хотела, только быть с ним…

Днем – выходить на подиум или позировать фотографам.

Ночью – быть с ним.

А потом случился очередной сон, после которого Сандугаш проснулась, хрипя и задыхаясь, и чужая кровь из перерезанного горла клокотала в ее горле, и во рту она ощущала вкус чужой рвоты, потому что во сне она была сразу и жертвой, и убийцей. Она была пятнадцатилетней детдомовской девчонкой, забеременевшей от «взрослого друга», мечтавшей выйти за него замуж, родить ребенка, стать счастливой, но для этого надо было его заставить бросить жену, старую толстую тетку, скучную дуру, преподавательницу МГУ, которой только бы книжки читать, и, конечно, он должен был избавиться и от нее, и от их дочурки, такой же скучной дуры, учившейся в колледже и мечтавшей стать биофизиком – вот сучка! – он должен был их бросить и быть счастливым с ней, ведь она настоящая, веселая, крутая, горячая, и, главное, – он ведь ее единственная надежда на нормальную жизнь, и она не хуже других, и какого черта, ей тоже хочется счастья…

Он перерезал ей горло. Перерезал ей горло, потому что не хотел бросать жену и дочь ради случайного приключения, ради упругой, аппетитной, но вульгарной и примитивной девчонки, он убил ее с тем же отвращением и с такой же решимостью, с которой давят таракана. А потом его вырвало прямо на ее залитый кровью труп.

Он завернул ее тело одеяло и вывез на свалку. Ничего более оригинального ему в голову не пришло. Он не был убийцей, он убил потому, что защищал свою привычную и вполне счастливую жизнь.

Сандугаш долго плакала, потому что ей было жалко девочку – пусть вульгарную, пусть примитивную, пусть готовую идти к счастью, ломая чужое счастье, но все же – такую несчастную, одинокую и так недавно – живую! Жалко было ее ребенка, который очень недолго, но был живым и желанным. И жалко убийцу… Ей впервые было жалко убийцу. Это было страшное чувство.

К счастью для себя, на следующую ночь она увидела очередного серийного насильника и душителя. Она зацепилась ментально за него и вызывала это видение каждую ночь, пока не выследила… И не сдала его Федору.

На время мысли о том, чтобы уйти от Федора и уехать в Выдрино, она отложила в дальний угол. Не сейчас, потом…

Иногда в вещих снах к ней снова являлась Таня. Но уже не разговаривала с ней. Просто попадалась на пути, в самых неожиданных местах, молча стояла посреди заснеженной улицы в своем коротеньком шелковом халатике, с распущенными длинными волосами, с обнаженными длинными ногами. Стояла и смотрела.

Таня не пыталась предупреждать или пророчествовать, не просила найти ее тело или известить ее мать. Она просто присутствовала, и Сандугаш к ней привыкла.

Быть может, знание о том, что случилось с Таней, видение Тани были посланы ей в знак предупреждения? Ведь прежде никогда жертва не разговаривала с Сандугаш. И не появлялась так настойчиво и регулярно.

Сандугаш знала, что Федор – чудовище, что она ему нужна только для охоты на монстров в человеческом обличие, прежде всего – для охоты на монстров… Ее тело желанно для него, но он найдет и других желанных. Ее способности, ее сущность – вот что притягивает его больше всего. Но он не потерпит никакого протеста, никакого бунта.

Сандугаш знала, что сама она влюблена в Федора. Странной, неправильной, извращенной любовью, но все же – влюблена. Нет, это была не такая ослепляющая, лишающая способности мыслить любовь, какую она испытывала к Косте. Нет, это было что-то другое. Смесь нежности, благодарности, любопытства и страха, и вожделения, потому что секс с Федором приносил ей такое наслаждение, которого она не могла себе и вообразить.

Но прежде всего, конечно, благодарность.

За «приз зрительских симпатий», который, как она узнала только через месяц после конкурса, был инициативой Федора и был им же уплачен.

За то, как серьезно он относился к ее снам, в которых Сандугаш видела преступников глазами их жертв, – и Птичкин, по тем немногим данным, которые Сандугаш успевала заметить во сне, почти всегда находил преступников. И делал так, чтобы они больше никому не могли навредить.

Была Сандугаш благодарна Федору и за то, какой он окружил ее заботой и роскошью, как был внимателен, угадывая каждое ее желание.

Да, она была востребованной моделью, но когда еще она станет по-настоящему известна и сможет получать по-настоящему серьезные гонорары! А благодаря Федору она могла вовсе не думать о деньгах. Она жила как наследная принцесса и довольно быстро забыла, как это – жить иначе, как это – экономить. Словно это и не в ее жизни было, словно она родилась в дворянском гнезде и с детства ела золотой ложкой.

Благодаря Федору у нее было все.

Именно эта причина – благодарность, благодарность за все, что он для нее сделал и продолжает делать! – привела ее в подвал, в котором Федор Птичкин обустроил пыточную комнату для БДСМ-игрищ. Сандугаш хотелось, чтобы он тоже получал наслаждение от близости. А он признался, что для него удовольствия не может быть, пока он не причинил партнерше боль.

Сначала все было не так уж страшно. Вернее, страшно, но не так уж больно. Сначала Федор ограничивался стулом для порки: странное устройство из тяжелого, хорошо отполированного дерева. Руки и ноги Сандугаш фиксировались ремешками. И она оказывалась плененной в непристойной позе, стоя на коленях, с раздвинутыми ногами, приподнятым и выставленным задом. Федор бил ее ремнем, и от каждого удара ее словно обжигало, и под конец казалось, что зад горит и распух, и она готова была умолять его о том, чтобы он прекратил, но всегда именно в этот момент он отбрасывал ремень, и по его тяжелому дыханию, резкому вжиканию молнии, шуршанию одежды Сандугаш знала, что сейчас он… Но он входил в нее всегда чуть раньше, чем она была готова, и это было больно, и больно было ощущать, как его горячее тело прижимается к ее пылающим ягодицам. Всякий раз ей казалось, что она не сможет испытать наслаждение. И всякий раз она его испытывала, несмотря на боль…

С ремня Федор перешел на жесткую плетеную плеть. Она жалила сильнее и оставляла полосы, и боль была такая, что от каждого удара у Сандугаш брызгали слезы из глаз и она мычала сквозь кляп. А потом он брал ее жадно, жестко. А потом отвязывал и был так нежен! Она и не знала, что Федор может быть таким нежным, пока не согласилась принимать участие в его играх.

Если бы ей кто-то сказал, что она станет это делать, она бы возмутилась и посмеялась.

А теперь регулярные порки стали частью ее жизни. Частью ее интимной жизни. И, лежа потом в объятиях Федора, она думала, что возможно, порка станет частью ее семейной жизни… Вдруг он захочет на ней жениться? Эту мысль Сандугаш тут же прогоняла. Она вспоминала Таню.

Но как же трудно было Сандугаш оторваться от Федора!

Она цепенела от ужаса, когда ей чудился желтый отблеск в его глазах. Когда ей чудился волчий оскал на его лице.

Это случалось все чаще, но, несмотря на ужас, она была заворожена, пленена, она не находила в себе сил разорвать эти невидимые узы.

Она перед самой собой оправдывалась тем, что Федор ей нужен: он уничтожает нелюдей, являющихся ей во сне. И сама понимала, что это – оправдание.

На самом деле ей просто, безо всяких причин, был нужен Федор. Такой, какой есть.

Нет, Сандугаш не полюбила боль. Но привыкла к ней. Боль стала частью ее жизни с Федором. Частью того нового странного мира, где все было – не как в Выдрино, где она жила в особняке, ездила на машине с шофером, где у нее была телохранительница. Где другие девушки и обслуживающий персонал во время подготовки к фотосъемке или дефиле, старались не замечать, как исхлестаны ее ягодицы. Не осмеливались перешептываться и хихикать. Где великолепная Марианна Николаевна, хозяйка модельного агентства, если и замечала, то со вздохом отводила глаза. Сандугаш стала содержанкой богатого, очень богатого человека, у которого имелись специфические пристрастия. Но если раньше Птичкин постоянно искал себе свеженькую девушку, то теперь он хранил верность одной. И вообще – он переменился. Эту перемену заметили все, кто его знал.

Возможно, он даже полюбил Сандугаш.

Возможно.

Так думали многие. Даже телохранительница Лола. Пока не случилось все это…

Накануне Сандугаш видела сон. Один из тех самых снов.

Она видела себя усталой молодой женщиной. Она спешила домой по размокшему снегу, ступала в ледяные лужи, и холод протекал в ее потрепанные ботинки, и лицо горело от холода, и губы застыли, и она почти до слез ненавидела свою жизнь и все, что с ней случилось: москвичка, из семьи университетских преподавателей, поступила с первой попытки на престижный культурологический, а в девятнадцать по большой любви вышла замуж, а через год родила мальчиков-близнецов… Один, Максимка, здоровенький. Второй, Олежка, с тяжелым неврологическим заболеванием.

И все, все были против нее и Олежки. Все. Антошенька, муж любимый. Родители. Младшая сестра, Ксения, которой старшую, Машу – ее звали Машей! – всю жизнь ставили в пример. Ксения поступила на физмат и стала гордостью семьи, а Маша… Кем стала Маша? Живым угрызением совести? Муж ушел. Материально помогал. А она с Олежкой все по больницам и по больницам. Максимка – у родителей. А у них – работа. Была бы бабушка Машина жива, она бы помогла и с Максимкой, и с Олежкой… Но бабушка лежала на Николо-Архангельском вот уже пять лет.

И все, все предлагали отдать Олежку в специальное заведение. Все, начиная с врачей, которые Маше сочувствовали, но говорили, что Олежка безнадежен, он никогда не будет понимать человеческую речь, реагировать, испытывать привязанностей… Заканчивая мамой и Аней. Ладно – муж и отец. Они мужчины. Они понимают. Но мама и Аня… Они ее предали. Они все ее предали.

Когда Антон подал на развод – Маша согласилась, она была измучена, оскорблена, ей хотелось швырнуть ему этот развод в лицо, и она была уверена, что все равно платить он будет больше, чем присуждаемые алименты, а его отсутствие в их с Олежкой жизни будет разве что узаконено, так пусть себе катится… Но вскоре она узнала, что Антон снимает квартиру вместе с новой пассией. Очень красивая, очень нежная, очень внимательная – все, что слышала о ней Маша, было с эпитетом «очень». И Антон приводил ее – свою новую, эту шлюху, эту дрянь! – к родителям Маши. И она всем понравилась. И… И они отдали Максимку. Они все – родители и Аня – предали Машу и Олежку. Они были на стороне Антона и его шлюхи – иначе Маша и в мыслях даже называть эту женщину не могла, хотя где-то в самых глубоких глубинах разума понимала, что не права, что не шлюха эта женщина, что, возможно, она даже неплохая, она же стала Максимке матерью, той матерью, которой не была Маша, потому что не могла равно разделять заботу между здоровым Максимкой и тяжело больным Олежкой. Если она скрывалась от усталости – то не на Олежку же, на Максимку, за то, что здоровым родился и осмеливается требовать ее внимания!

Переселившись окончательно к Антону, мальчик расцвел. И Маша не могла этого не замечать. В прошлом году Максимка пошел в школу. Эта – Маша все еще не могла назвать вторую жену Антона по имени – эта водила его и встречала, помогала делать уроки, ходила на родительские собрания. Одни раз Максимка с Антоном навещали Машу и Олежку, так Максимка сказал с нескрываемой радостью: «Все думают, что она моя мама, говорят, глаза одинаковые, правда, смешно, мам?» И Маша не сдержалась – наотмашь хлестнула его по лицу. Антон увел ревущего сына, бросив бывшей жене напоследок: «Тебе в психушку пора. А мы больше не придем. Встречаться будем на моей территории. А руки еще раз распустишь – вообще эти встречи прекращу».

Но как же он мог не понимать ее горя, ее отчаяния? Чужую женщину считают матерью Максимки. Олежка никогда не будет даже понимать речь… А Максимка смеется над тем, что за его мать приняли – чужую. Гаденыш! Предатель! Все они – предатели…

Маша все силы отдавала Олежке, все ресурсы, а что оставалось – уходило в ненависть. К родителям здоровых детей. К здоровым детям. Но главное – к своим собственным родителям, к сестре, к бывшему мужу и к его теперь уже законной жене… Иногда чувствовала всплески ненависти к Максимке, который был так нескрываемо счастлив с мачехой и все с меньшей охотой навещал мать и брата.

Маша не бедствовала. Ей помогали материально все: и Антон, и родители, и даже Аня, которая, отучившись, вышла на работу и теперь стремительно делала карьеру. Ей помогали, и она могла нанять няню, могла бы, наверное, одеваться получше, но она предпочитала жить так, чтобы все видели: у нее беда, ее бросили в беде! Она наряжала Олежку, она покупала ему самые продвинутые коляски, а сама ходила практически в рванье. Да, она приглашала домой медсестру, если самой надо было отлучиться, но вообще предпочитала всюду ходить с коляской, в которой вяло лежал Олежка. Пусть видят. Пусть все видят.

Сегодня она тоже вызвала медсестру. Погода была уж очень гадкая, нельзя вывозить мальчика в такую погоду. А Маше надо было сходить за лекарствами и питанием для Олежки. И если лекарства она получала по рецепту, бесплатно, и ей надо было явиться в аптеку при поликлинике, то питание она могла бы заказать на дом… Но она предпочла придти сама. В изношенном пуховике, в свалявшейся шапочке, с серым от усталости лицом, с тусклым ненавидящим взглядом. Ей было важно, чтобы ее видели: видели, как она мучается. От этого мучения становились не то легче, не то слаще, она и сама понять не могла…

Маша шла по ледяным лужам, за спиной – тяжеленный рюкзак, набитый банками лечебного питания, в душе – тоска, выжигающая тоска.

Жизнь ей не нравилась. Жить ей не хотелось.

Но умирать она тоже не хотела!

Однако в этот вечер ей пришлось умереть.

Маша срезала, как всегда пройдя не по светлой улице, а через темный двор, нырнула под арку – и не обратила внимания на шаги, на то, что кто-то догоняет ее сзади, за эти годы она перестала видеть в себе женщину, и она не думала, что кто-то увидит, что ей надо бояться чего-то… Разве все самое страшное с ней не случилось?

И когда он накинул удавку ей на шею, и она билась, сопротивляясь – из-за рюкзака ему не удалось придушить ее быстро и тихо, – Маша все время думала, почти отстраненно, возмущенно: как, еще и это? Разве мало с нее мук? Так еще и это?

А потом ей показалось, что она давится собственным языком, перед глазами расцвели огненные цветы – и опали, и она уже не почувствовала, как упала на асфальт, в мокрое ледяное крошево…

И как он оттащил ее к стене, и как торопливо и торжествующе выплеснул на нее свое наслаждение: ему насиловать было не надо, ему хватало убийства, во время удушения он получал больше, чем рядовой мужчина мог бы получить во время ночи любви с самой искусной куртизанкой.

Он убивал не в первый раз. И не в последний.

И когда он ушел от тела Маши – Сандугаш перестала быть ею, она стала им.

Она спустилась с ним в метро, ехала с ним на маршрутке, вошла в подъезд многоквартирного дома в Алтуфьево, открыла ключами дверь двухкомнатной квартиры, которую он делил с матерью, любительницей телесериалов, мечтающей о том дне, когда ее сын наконец женится и она понянчит внуков…

Улица, номер дома, подъезд, квартира – Сандугаш собрала все данные.

Она знала теперь даже больше, чем знал убийца. Он думал, что на его счету четырнадцать жертв. Сандугаш знала, что он забыл о самой первой, с которой все началось: его сознание просто стерло воспоминания о его первой любви, о девочке Оле, стриженой под мальчика, с которой он пытался совершить то, что делают взрослые, а когда он распалился – она вдруг начала отбиваться, кричать, что хватит, что больно, дурак, отпусти, и он схватил ее за горло, чтобы она не кричала, и пока сжимал ее шею, он получил свое первое настоящее наслаждение… Но Олю он любил – и потому не помнил. Не числил в списке жертв.

Пробудившись от этого сна, Сандугаш, как всегда, судорожно пила воду, а потом выскочила на балкон – было холодно, она накинула только шелковый халатик, но ей необходимо было подышать свежим воздухом, чтобы избавиться от его запаха, от вони плохо вымытого тела и засохшей спермы.

А потом она пошла искать Федора. И выяснила, что он уже уехал.

Она ждала его весь день, в нетерпении, не в силах ни на чем сосредоточиться.

Она записала все, что увидела во сне.

Когда Федор пришел – Сандугаш бросилась к нему… А он не так это понял. Он думал – она стосковалась по нему как по мужчине. А она ждала его, как своего дрессированного волка, как охотничьего пса, которого она сможет пустить по следу.

И, когда она все рассказала Федору, его глаза вдруг побелели.

– Значит, ты и так теперь можешь? Переходить от одного к другому? От жертвы к убийце? Ты становишься все сильнее и опаснее, Сандугаш…

Его голос звучал как-то странно. Словно это был не его голос.

И что-то словно толкнуло Сандугаш. Словно пришло осознание. И она сказала:

– Федор, я знаю, кто сидит в тебе. Кому надо все это… Он забирает власть над тобой. Скоро тебя и не останется. Надо его изгнать. Нам надо поехать к моему отцу. Он поможет. Ты будешь свободен и ты станешь другим.

– А зачем мне становиться другим? Разве я такой тебе не мил?

Он подхватил ее на руки и понес. По ступенькам – вниз, вниз, в свой подвал. Бросил на кровать, затворил дверь. Не запер. Не запирал, потому что был в своем доме, потому что никто не смел ему перечить. Ей повезло, что он не запер…

Он стянул водолазку через голову и бросил на пол, но Сандугаш встала с кровати.

Федор молча указал ей на стул для порки.

– Нет, – сказала Сандугаш. – Сегодня ты должен охотиться. Надо остановить его прежде, чем он убьет еще одну женщину.

– Я не терплю, когда мне говорят «нет» и портят удовольствие.

Он шагнул к ней и рывком спустил с плеч шелковый халатик.

– Нет, – повторила Сандугаш, стоя перед ним в своей ослепительной, уязвимой наготе. – Федя, если сегодня ты захочешь игр вместо того, чтобы остановить этого мерзавца, я уйду от тебя. Такой ты мне не нужен!

– Так уходи. Только красоту свою ты мне оставишь, – спокойно ответил ей Федор.

И молниеносно вскинул кулак, обрушив его в лицо Сандугаш.

А потом он ее бил, бил, бил, бил…

Пока не ворвалась Лола, которая неясно как узнала, что тут происходит, и не побоялась восстать против самого Птичкина, известного своей жестокостью и мстительностью.

Говорить Сандугаш не могла. У нее была сломана челюсть.

Лола протянула ей айфон, и Сандугаш смогла набрать текст:

«Птичкин убьет тебя».

– Нет, – ответила Лола. – Теперь уже вряд ли. Он мне деньги предлагал в награду за то, что я хорошо тебя защищаю. Я не взяла. Шесть дней прошло… Он не из тех, кто месть маринует. Он бы меня уже убил.

«Как папа узнал?»

– Я ему позвонила. В больницу я с тобой поехала, но тебя сразу забрали. Тогда я вернулась в дом. Птичкин там был, но как неживой. Позволил мне собрать вещи для тебя. А заодно я твой телефончик прихватила. Чтобы твоим позвонить.

«Он давно тут?»

– Пять суток. Не ел, не спал, возле тебя сидел, и то поет что-то, то бормочет, в бубен звенел… Медсестры его выгнать хотели, но он так взглянул – они перепугались. А потом он одной сказал, что у нее в легком опухоль, пока крошечная и можно оперировать и жизнь спасти, но тянуть нельзя. Она проверила – и правда. А другой сказал, что если она поменяется сменами и ночь дома проведет, то у них с мужем будет секс и она забеременеет, а она давно так ребенка хотела… А врачу сказал, что у него два микроинсульта было, а третий будет настоящий, если врач не начнет высыпаться и не перестанет так много мяса жрать. Врач на него посмотрел как на шизика, а потом МРТ все же сделал, и правда: два микроинсульта. Да и откуда твой отец мог знать, сколько врач мяса жрет? В общем, теперь его уважают и боятся все.

«Он где?»

– Спит в свободной палате. Тебе полегчало. Ты совсем была плоха, а тут вдруг лучше и лучше, лучше и лучше, и я уговорила его пойти поспать, пока я с тобой посижу. Он поверил, что я никого к тебе не подпущу.

«Федор?»

– Не навещал. Цветов не посылал. На коленях у дверей палаты не стоит. Вообще признаков жизни не проявлял. Но платит за твою больницу он.

Сандугаш хотела еще спросить, насколько сильно Птичкин ее изуродовал, но открылась дверь и вошел отец.

– Через три дня домой летим. Я билеты заказал.

Лола вскинулась, но отец остановил ее, выставив перед собой ладонь.

– Не тревожься. К тому времени она своими ногами ходить будет. Но исцелит ее только лес. И только воды Байгала помогут ей раскрыть то, что до сих пор было в ней как в запертой шкатулке… А когда этот чуть не убил ее – шкатулка приоткрылась. И больше не могу я Сандугаш держать в стороне от моих знаний. Придется учить. Быть ей шаманкой.

Сандугаш смотрела на отца, оцепенев.

Она видела его – человеком немолодым, усталым, в теплом спортивном костюме, со свежевыбритым лицом, с порезом от бритвы на щеке, с мыльной пеной на ухе.

И вместе с тем – она видела его гигантом, подпирающим потолок, сутулым, покрытым жесткой кабаньей шерстью, она видела клыки, торчащие у него изо рта, и она видела посреди ладони его простертой руки словно бы огненный водоворот…

Отец усмехнулся. Он понял, что Сандугаш видит его таким, каков он есть.

Он подошел к кровати и положил руку ей на грудь, поверх повязок.

И будто нежный жар июньского солнца хлынул ей в сердце, побежал с кровью по сосудам, наполнил все тело.

Сандугаш заснула.

Она проспала двое суток, напугав врачей, но сколько ни укладывали ее под разные аппараты – все показывали норму. Нормальный здоровый сон. А повреждения стремительно заживали. Кости срастались. Так, словно время ускорилось, пока Сандугаш выбыла из этого мира в свой сон.

Сандугаш спала и не видела Байгал, свинцово плещущие воды, лес, птичку-соловья, перелетающую с ветки на ветку и увлекающую ее куда-то в чащу… Сандугаш во сне шла за соловьем и знала, что в чаще ее ждет самое прекрасное, что только возможно в жизни. Она не знала – что. Но была уверена: оно там. Надо только прийти.

После двухсуточного сна с нее сняли повязки. И она попросила зеркало. Медсестра вздохнула:

– Ты только не переживай сильно. Сейчас хирурги-косметологи чудеса делают. Все вернут, еще лучше будешь.

Сандугаш подняла зеркало к лицу.

Нет, она не закричала, не зарыдала, не упала в обморок, хотя видела наполовину обритую голову со змеящимся шрамом, расплющенный нос, рассеченную и зашитую бровь и самое страшное – ее губы словно взорвались изнутри, она даже понять не могла, как можно такое сотворить с человеческим ртом всего лишь ударами ботинок, выглядело это так, словно плоть расплавил ожог… Она не закричала и не зарыдала только потому, что видела в зеркале и другое свое лицо. И это лицо было намного прекраснее того, которое было у нее до избиения. Прекраснее лица, которое тиражировали глянцевые журналы. Это лицо светилось, от этого лица не хотелось отводить взгляд, хотелось любоваться и любоваться им, и Сандугаш сидела, впившись взглядом в зеркало, пока обеспокоенная медсестра не забрала зеркало из ее руки.

– Укольчик успокоительный не хочешь? Сразу все станет по барабану…

– Нет, – улыбнулась Сандугаш. – Все хорошо.

– Да уж, хорошо. Лучше не бывает, – буркнула медсестра.

Она не могла видеть тайную красоту Сандугаш. Она видела только явное.

То, что внешней красоты у Сандугаш больше не было.

Еще сутки ушли на окончательные обследования. А потом Лола отвезла Сандугаш, закрывающую лицо шарфом, и Бату Номгоновича в аэропорт. И восемь огромных чемоданов, которые она лично собрала.

– Я не хочу ничего забирать из Москвы, – прошептала Сандугаш.

– Мне их посреди зала отлета бросить? – фыркнула Лола – Тут все твое. Хочешь – дома раздай, хочешь – сожги. Но в его доме вещи, которая касалась твоего тела, не осталось. Я не позволила. Даже самых маленьких трусиков не оставила ему.

– Я не хотела ничего брать от него!

– А я не хотела ничего оставлять!

– Прекрати, Сандугаш, – вдруг сказал отец. – Она права. Незачем одежду оставлять в доме врага.

Лоле отчаянно хотелось лететь с ними. С Сандугаш.

Но Бата Номгонович сказал:

– Нет. Там не до тебя будет. Не до чужих. Потом, если захотите, повидаетесь.

И Лола осталась в Москве. С завязанным на левом запястье плетенным из кабаньей жесткой кожи шнурком, с которого свисала костяная фигурка собаки. Этот амулет подарил ей Бата Номгонович.

– Собака – это твой дух, если бы ты шаманом родилась. Но хоть ты и не шаман, дух в тебе сильный. Этот амулет поможет тебе жить с твоим духом в союзе. Теперь ты будешь чуять, если против тебя – зло. По запаху будешь отличать лжецов и ненавидящих. Это самое малое, что я могу сделать для тебя. Ты спасла мою дочь…

Лола поглаживала пальцем фигуру собаки. И спокойное знание, что Птичкин не станет ей мстить, точно не станет, заполняло ее душу. Впервые за все эти страшные дни она выдохнула. Но скучать по Сандугаш она начала как только та прошла паспортный контроль. Даже непонятно, почему. Вроде общего-то у них было мало. Но привязалась Лола к Сандугаш. Всем сердцем. Было в этой красивой девочке что-то такое… Помимо красоты… Свет какой-то. И теперь, когда красоты не стало, свет – он остался.

Вздохнув, Лола пошла к парковке, где оставила свой автомобиль.

Шла и думала, что лучше уж так. Лучше потерять Сандугаш вот так, чем похоронить… А именно этим и могло закончиться.

Птичкин хотел ее убить. Лола была достаточно опытна, чтобы видеть это. Нет, не по глазам, не по лицу, она его лица и не разглядела в тот момент. По его движениям. По тому, как он бил, с какой силой, не сдерживаясь, как старался попасть по уязвимым местам.

Птичкин мог убить Сандугаш. И сейчас она провожала бы не живую девочку, уезжавшую с отцом на родину, а «груз 200».

Хотя, может, и в Москве бы похоронили. Марианна была щедрой и совестливой в некоторых вопросах и уж похороны своих подопечных всегда оплачивала.