Шаманка

Глава 14

Если бы у Сандугаш не было ее эфирного слуха, она бы была совершенно не готова к тому, что однажды в ее офис придет Федор Птичкин. Она была бы потрясена, растеряна, она оказалась бы в уязвимом положении, и все получилось бы не так… Но у нее был слух. И она услышала его шаги. Его голос. Его мысли.

Федор боялся встречи с Сандугаш. Он злился на себя за этот страх.

Подумаешь – бывшая любовница, которую он изуродовал. Не первая такая.

У нее есть странный дар? Ну, есть. Было славно, когда она давала ему наводку на хищников. На настоящих хищников, на которых ему интересно было охотиться. Но лучше было бы, если бы это она пришла к нему… А он идет к ней – как проситель. Нет, как заказчик! Как клиент, который всегда прав!

Он приказал следить за ней, он видел фотографии ее лица… Каким он сделал ее лицо… Но одно дело – фото. Другое дело – увидеть своими глазами. Как она была прекрасна когда-то! И во что он ее превратил…

Секретарша Галя заглянула в дверь:

– Сандугаш Батаевна, к вам господин Птичкин. Без записи, но ему срочно, платит двойную цену за консультацию, к тому же у вас сейчас окно.

– Я собиралась пообедать, – вздохнула Сандугаш.

– Сказать, что не примите?

– Нет, его надо принять. Он опасный человек.

– Вызвать Лолу?

– Не надо. Но отмени всех на сегодня и уходи.

– Сандугаш Батаевна, как же, я не могу…

– Я велю. Отмени всех и уйди. Через час можешь позвонить Лоле. Но не раньше.

– Хорошо.

Галя была идеальной работницей. Сандугаш была совершенно уверена, что она исполнит все, как приказано. Ее маленькая женская команда работала слаженно и безупречно. Но что останется от ее команды и ее дела после визита Птичкина?

Он вошел.

Она думала – сердце екнет.

Нет. Ничего. Пустота.

Просто перед ней был только Федор. Белоглазый затаился в нем. Где-то там, глубоко, внутри…

Ей нужен был Белоглазый. Ей нужен был Мирон Алексеевич Щербаков. Ей нужен был ее потерянный возлюбленный.

А этот избалованный извращенец, в детстве мучивший лягушек и младшую сестренку… Федор Птичкин совершенно не интересовал Сандугаш.

– Зачем вы пришли? Какие из моих услуг вас заинтересовали? – резко спросила она, решив не тратить время на любезности.

– Я могу сесть?

– Конечно. Выбирайте любое из трех кресел для посетителей.

– А что, иногда приходит… не один человек?

– Да. Зачастую – пара. Или мать с ребенком. Или семья. Но говорить с вами об особенностях своей работы я не стану. Мне вообще не хочется с вами говорить, господин Птичкин, – Сандугаш провела пальцами по своим шрамам. – Зачем вы пришли?

– Мне нужна твоя помощь.

– Нет. Я не стану вам помогать.

Он усмехнулся.

– Значит – твоя работа. И плачу вдвое.

– Расскажите, что именно вам нужно. Какого рода работа.

– Какого рода работа – я не знаю. Но мне нужно, чтобы ты избавила меня от демона.

– Экзорцизм? Это не ко мне.

Федор вздохнул. Потер пальцами переносицу. И заговорил другим тоном. Не презрительным и властным. А словно маску снял – и с лица, и с голоса.

– Настоящих экзорцистов-священников в России нет. Только мошенники. А ты можешь, я знаю. Ты избавляешь от сущностей. Так вот: во мне сидит сущность. Эта сущность – демон, чудовище. Это он меня заставляет делать все то, что я делаю… Мучить женщин. Охотиться на людей. Убивать. Он как будто дерет меня когтями изнутри, пока я не сделаю то, что ему надо. Пока я не накормлю его кровью. Я чувствую его голод. Я накормил его две недели назад…

– Убийством?

– Нет, я узнал, что один из моих людей сливает информацию конкурентам. Я лично избил его, сломал ему пальцы на руках и на ногах, выбил все зубы. Очень хотелось отрезать язык, но это усложнило бы имитацию хулиганского нападения. Хулиганы обычно не вырезают языки. Но бил я его долго и сладко. Так сладко, Сандугаш…

– Как меня?

– Нет. Тебя было слаще бить, – на висках Федора вдруг высыпали бисеринки пота, он быстро облизнулся, в глазах полыхнуло что-то…

Но это была еще не белизна. Не та белизна, которую ждала, выманивала Сандугаш.

– Итак, две недели назад ты его покормил, – мягко подсказала Сандугаш.

– Он начинает снова хотеть крови. У меня еще где-то три недели. Или больше, если я буду терпеть. Но я хочу освободиться. Сделай для меня эту работу.

– Тебе придется рассказать, когда все началось. Только не твои пакости, не надувание лягушек через соломинку, не сжигание живьем земляных червяков и не подвешивание котенка на леске… Кстати, если бы ты того котенка убил, мы бы сейчас с тобой не говорили. Хорошо, что твой отец вовремя обнаружил все это, спас котенка и всыпал тебе. Хорошо, что с тех пор ты только мечтал, как бы ты мучил кошек и собак… Но боялся. Плохо, что ты вместо этого мучил сестру. Она боялась тебя. Но ее ты не мог мучить так, как хотел. Щипки и «крапивка» – это же мелочи по сравнению с настоящей поркой. А как тебе хотелось сорвать с нее беленькие трусики и врезать ремнем с пряжкой, отцовским ремнем…

– Ты все знаешь. Черт, ты настоящая ведьма! – с восхищением сказал Птичкин.

– Я – шаман. И да, я знаю. Вернее – слышу. Ты только что все это рассказал мне. А я услышала. У меня эфирный слух. Но ты не рассказываешь мне про Белоглазого.

– Про кого?

– Про то чудовище, которое сидит внутри тебя.

– Ты знаешь, как его зовут?

– Я так называю его. Несколько раз я видела, как он брал власть над тобой. И твои глаза становились белыми. Когда он появился впервые? Как ты это почувствовал?

– Мне было одиннадцать. Как раз в том возрасте, когда мне хотелось сделать с Олькой то, о чем ты говорила… И даже больше. Рано пробудившаяся сексуальность. Мои друзья были такими же, как я. Мы только и разговаривали, как бы кого из слабаков помучить, по-настоящему помучить. Иногда они предлагали поймать кошку или собаку… Но отец меня так страшно выпорол за котенка, и я знал, что если он что-то узнает – будет очень плохо. Мой отец… Он был боевым офицером. Служил в горячих точках планеты. Там, где якобы СССР не допускал своего вмешательства. Он был настоящим психом, мой отец, но у него было очень четко: девочек не бить, женщин не бить, животных не мучить. А вот собственного сына – можно.

– Ты считаешь, что отец виноват в твоей жестокости? – усмехнулась Сандугаш.

– Нет, – спокойно ответил Федор. – Я считаю, что отец удерживал меня от проявлений моей жестокости, сколько мог. По-настоящему я смог разгуляться, когда начал зарабатывать серьезные деньги и перестал общаться с семьей.

– Хорошо. Это понятно. Итак, одиннадцать лет?..

– Было лето. Мне было скучно. Между гаражами спала бомжиха. Молодая, но уже страшная. Пьяная или обдолбанная. Мы еще не курили. Но тогда купить сигарет пацанам было легко. Мы купили сигареты специально, чтобы мучить ее. Мы прижигали ее сигаретами, она мычала, но не просыпалась. Потом нам это надоело. И мы все же решили взяться за кого-то, кто будет реагировать. Мы поймали пацана, маленького пацана, он решил срезать путь за гаражами, шел из школы, дурачина. Мы решили заставить его… Проделать с бомжихой всякие вещи. Сексуальные. Он ревел, блевал, умолял. И чем больше он умолял, тем сильнее мне хотелось проделать с ним… Всякое.

– Изнасиловать?

– Я не был уверен… К парням меня не тянуло. Просто мне хотелось видеть его кровь. Не только слезы, но и кровь. Мне хотелось его придушить. Мне хотелось… Я сам даже не понимал… Черт, я с тобой слишком откровенен.

– Это нормально. Видишь вон тот коврик за моей спиной? На который ты смотришь, когда смотришь на меня? Это мандала, вызывающая на откровенность. Чтобы не терять времени с клиентами. Но ты можешь вообще молчать и просто вспоминать.

– Лучше говорить. Не хочу, чтобы ты копалась в моих мыслях. В общем, в тот день, когда мы мучили того пацана, я вдруг ощутил жажду крови, какое-то помрачение, неистовство, какое-то… Как объяснить? Переполнение этой жаждой. А потом мне стало плохо. Я начал задыхаться и потерял сознание. Пацан убежал. Мои дружки тоже. Я валялся за гаражами, и мог там сдохнуть, если бы бомжиха не проспалась и не принялась звать на помощь. Представляешь, она звала на помощь мне. Она хотела, чтобы меня спасли. Бедного мальчика, который лежал там весь бледный, с синими губами… Интересно, если бы она знала, что ожоги на ее руках, на бедрах, на груди – от сигарет, которые прикладывал я, она бы все равно позвала на помощь?

– Скорее всего, да. Люди обычно жалеют детей. Даже падшие люди. Даже самых омерзительных детей.

– Меня отправили в больницу. Но никакого диагноза не поставили. Я только здоровее стал. Но иногда мне стало сниться странное. Что я – волк. И что я бегу через бескрайнюю заснеженную степь, а за мной бежит целая армия волков. И мы спешим, чтобы кого-то спасать и кого-то убивать. И моя пасть была полна слюны от жажды крови. И мое сердце было полно тоски… Непонятной тоски.

Сандугаш на миг прикрыла глаза.

Заснеженная степь.

Армия волков.

Сон Мирона…

– Сны. Что еще? – жестко спросила она.

– Я стал стремительно взрослеть. Внутренне. Если раньше мои желания делать больно были неконтролируемые, внезапные, то теперь я мог их оценить, упорядочить, подготовить и даже выстроить вменяемый план, как осуществить. И когда пришло время и появились возможности, я начал осуществлять. Я чувствовал, что я не один в своем теле. Я всегда чувствовал его… Как римский мальчик, в живот которого прогрызлась лиса. Только я не умер. Моя рана зажила, лиса осталась внутри. Не лиса – волк. Ему не нравилось, когда я слишком увлекался кем-то. Какой-то женщиной. К дружбе он не ревновал. А вот к любви – ревновал всегда. Не давал любить.

– Это он заставил тебя убить Таню и искалечить Элизу?

– Да, – твердо ответил Птичкин.

«Я не знаю, – услышала Сандугаш его мысли. – Мне всегда хотелось сделать особенно больно тем, кто мне по-настоящему нравился. Начиная с сестры, Ольки, я же ее обожал, и мне хотелось сделать ей больно. Мне очень нравилась Таня, мне было с ней хорошо. Мне нравилась Элиза. И именно с ними я не смог сдержаться… Это была случайность… В обоих случаях…»

– Это была случайность. В обоих случаях, – произнесла вслух Сандугаш.

Птичкин вздрогнул.

– Так ты поможешь мне?

– Я сделаю работу. И изгоню из тебя волка.

– Как тебе не хочется произносить эти слова: «я помогу тебе», – усмехнулся Федор.

– А я не хочу помогать тебе, – ответила Сандугаш.

«Я хочу помочь Мирону. Вытащить его. Вернуть ему душу. Вот что я хочу. А ты – это работа. Долг. Мой долг – избавлять людей от чужих сущностей. Даже плохих людей. Даже законченных негодяев, таких как ты, Федор».

…Как она могла когда-то смотреть на этого человека с любовью?

Да нет, все просто.

Она чувствовала присутствие Мирона. Вот поэтому была любовь. Не к Федору. К Мирону. Не к Сергею. К Мирону. Так было всегда. Только Мирон. Что было до Мирона – не важно. Быть может, ничего и не было. Быть может, наши души по-настоящему рождаются для этого мира, когда переживают любовь. Великую любовь.

– Мы должны будем поехать в лес. Высвободи себе дня три. Нет, лучше пять. И поедем мы только вдвоем.

– Ты не возьмешь свою телохранительницу?

– Нет. Это будет тяжелый и опасный ритуал. Все риски – мои и твои.

– Ты не боишься меня? Остаться вдвоем?

– Теперь – нет.

– А что за лес?

– На северо-запад. В деревню с названием Кувшинкино. Там удобный гостевой дом. И рядом – глухой бор. По-настоящему глухой бор. Во время Великой отечественной там были страшные бои. Лес был полон незахороненных тел. Постепенно земля их приняла в себя. Но осталась сила… Сила леса, который с тех пор не тревожили местные жители и туристы, туда даже за грибами и ягодами не ходили. Сила крови, пролитой там. Хорошее место для магии.

– Ты будешь плясать вокруг меня с бубном?

– Нет, – улыбнулась Сандугаш. – Я тебя похороню, а потом воскрешу.

– Точно воскресишь? Не решишь оставить там, в компании мертвых солдат?

– Тебе придется мне довериться.

– Я никому не доверяю.

– Придется, господин Птичкин. Или мы работаем над избавлением вас от чуждой сущности, которая портит вам жизнь и заставляет вас совершать поступки, которые в конце концов могут стоить вам карьеры и репутации, когда из разряда пикантных шалостей они перейдут в разряд уголовных преступлений… Или – мы расстаемся сейчас, и вы оплачиваете мне только потерянное на разговор время.

– Ладно. Я позволю тебе похоронить меня и воскресить. В последнее время этот зверь… Он словно пытается процарапать себе путь из меня. Он меня разрушает. Иногда я теряю память. Не могу вспомнить несколько часов. Где был. Что делал.

– А на руках – кровь?

– Нет, это было бы слишком по-голливудски. Ничего такого. Я просто не могу вспомнить… Один раз пришел в себя в музее, представляешь? На выставке портретов из провинциальных музеев. Причем я сидел на кушетке и плакал, а жирная, воняющая мазью от ревматизма тетка пыталась меня утешать и совала мне в рот валидол!

– Как интересно… А какой потрет был перед тобой, когда ты сидел и плакал?

– Я не помню!

– Нам придется сходить в музей.

– Это входит в курс избавления от демона?

– Возможно…

– Что ж, когда в музей, когда в деревню?

– В музей – когда там не будет выходного. В деревню – скоро. Когда я подготовлю все нужное. И дай мне свою визитку. Я уехала из Москвы без телефона, как ты помнишь…

Птичкин, криво усмехнувшись, протянул визитку.

– Да, и еще. Про оплату.

– Двойная.

– Нет, совершенно особая. Потому что ритуал будет трудный.

– Особая – в каком смысле?

– В том, который ты любишь. Покормишь своего зверя.

– Ты хочешь, чтобы я кого-то убил?

– Да. Тимофея Юрьевича Гущина. Известного визажиста. Он – маньяк-убийца. Убивает красивых женщин за то, что они с помощью пластики что-то изменили в своей внешности. Я не знаю, сколько у него на счету трупов. Но много. И он не остановится. Он считает, что ему покровительствует сам Господь. Потому что женская красота – дар Божий, и нельзя менять то, что Бог подарил.

– А если бы я не пришел к тебе, то что бы ты делала с этим Гущиным?

– Я уже сделала. Я погрузила его в полусон. Но это отнимает у меня много сил. Долго я так не продержусь. Я отдаю ему свой сон, понимаешь? Он постоянно находится в полусне и не может сосредоточиться настолько, чтобы аккуратно осуществить убийство. Но я теряю силы… Решить надо радикально. И помиловать нельзя: он убьет снова, как только проснется. Мы с Лолой уже решили, что ей придется. Но лучше, если ты.

– Она бы справилась. А я бы мог тебе хорошо заплатить за твою работу. Так почему лучше я?

– У Лолы светлая душа. Убийство, даже убийство мерзавца, оставляет пятна.

– А моей душе уже ничего не грозит?

– Уже ничего. У тебя внутри тьма кромешная. Я не знаю, что ты должен сделать, чтобы вернуть свет.

– Да мне и не надо…

– Тем более. Убей Гущина. И избавлю тебя от волка.

– Договорились. Кстати, ты заметила, что снова называешь меня на «ты»?

– Нет. Но это не важно. Все, что между нами с тобой, уже совершенно не важно. Это только работа, которую надо сделать хорошо…

Птичкин кивнул, пошел к двери, потом обернулся:

– Я бы хотел оплатить тебе пластическую операцию.

– Не надо. У меня есть сбережения. И хороший врач в Улан-Удэ. Я сделаю операцию, когда закончу свои дела в Москве.

– Ладно. Было бы предложено.

– Федор…

– Что?

– Раньше ты был таким брутальным скотом с замашками лорда. Как нормальный отморозок ты симпатичнее.

– Брутальные скоты с замашками лордов больше нравятся красивым женщинам. И вызывают больше уважения у партнеров. Просто я не вижу смысла притворяться с тобой. Ты же читаешь мои мысли.

– Слышу. Я их слышу. Позвони мне, когда убьешь Гущина.

Дверь за Птичкиным закрылась.

Сандугаш опустила голову на сложенные руки. Прислушалась к себе.

Соловей молчал. Соловей в ее душе молчал. Соловей не мог принять такое зло: то, что она отправила убийцу убить другого убийцу.

Соловей – птица нежная. Чтобы защищать людей, нужен сильный дух. Кабан, медведь, росомаха. Или большая хищная птица.

Соловей может только помогать. А ей сейчас нужно защитить тех, на кого Тимофей нацелился и до кого еще не добрался.

Когда в кабинет вошла Лола, а следом за ней – испуганная, но решительная Галя, Сандугаш лежала на полу, свернувшись в позе эмбриона. Галя рванулась к ней, но Лола остановила. Не позволила трогать, трясти. Пригляделась опытным взглядом: жилка на виске дрожит, значит – жива. А то, что тут не было никакой драки или покушения на убийство, и так видно. Значит, Сандугаш просто понадобилось абсолютное уединение. Побыть внутри себя. И не стоит ей мешать.

О смерти Тимофея Гущина Сандугаш сообщила Марианна. Сандугаш удивилась тому, что Марианна знает ее телефон, нашла ее… С тех пор, как Сандугаш вернулась в Москву, бывшая покровительница не проявляла к ней ни малейшего интереса.

– Ограбление. Поздно возвращался. Поставил машину на стоянке, оттуда до дома – два переулка, но темных. Оглушили, вторым ударом проломили череп, да так, что пришлось дорого платить, чтобы в открытом гробу показать можно было… Забрали бумажник, часы и ботинки. У него и не было ничего ценного, часы – так себе. Жалко парня. Такой талант. А еще жальче мать. Я только потому и решила тебя побеспокоить, Сандугаш… У вас, вроде, были хорошие отношения. Да с ним у всех были хорошие отношения. А мне бы хотелось, чтобы мать видела, как любили ее сына. Чтобы на похоронах было много людей. Хоронить будут послезавтра, на Митинском кладбище, в десять утра встреча возле часовни Покрова Пресвятой Богородицы.

Марианна говорила, и Сандугаш не слышала за ее словами никакой фальши. Эта холеная и поднаторевшая в московских интригах женщина действительно печалилась из-за гибели визажиста, действительно сострадала его матери и действительно хотела многолюдных похорон… Но вот только придти Сандугаш не могла. Не могла она видеть горе матери, зная, что сама является его причиной.

– Я пришлю венок. Но я не могу придти. Простите, – сухо сказала Сандугаш.

– Это… Потому что…

– Да. Я изуродована. Не хочу, чтобы меня видели такой. И злорадствовали. Как вы понимаете, даже на похоронах есть место злорадству.

– Ты права, да. Ты… Почему ты не сделаешь пластику? Может быть, дать тебе взаймы? Без процентов, под расписку. Я дам.

Надо же. Марианна и правда хотела просто дать Сандугаш денег, чтобы она исправила себе лицо. Марианна чувствовала вину. Как удивительно слышать истинные мысли и чувства человека…

– Нет, благодарю вас. Я сейчас хорошо зарабатываю. У меня есть нужная сумма и даже врач. Я сделаю операцию, когда буду готова.

– Я рада, что ты нашла себя в новом деле…

– Я тоже. Не переживайте, пожалуйста. Вы не виноваты в том, что он со мной сделал. Я сама поселилась с ним. Я знала, что он опасен, но все же решила с ним жить. И теперь у меня тоже все в порядке.

– Спасибо, Сандугаш. Может быть, как-нибудь встретимся?

– Может быть…

В последней фразе Марианны была фальшь. Впервые за весь разговор. В ответе Сандугаш – тоже.

Она заказала большой и роскошный венок, он смотрелся настоящим произведением искусства: белые лилии и белые розы, натуральные и искусственные, так он одновременно выглядел живым – и вместе с тем не утратил бы красоту так быстро, как если бы искусственных цветов в нем не было. Белый цвет – символ прощения. Черная лента со словами книги пророка Исайи: «Я, Я Сам изглаживаю преступления твои ради Себя Самого и грехов твоих не помяну». Вряд ли кто-то будет вчитываться, но Сандугаш считала, что необходимо – именно так. Оформив и оплатив заказ и доставку, она достала карточку Птичкина и позвонила.

– Я получила оплату, – сказала Сандугаш вместо приветствия, и на другом конце повисло молчание. – Завтра ты готов пойти со мной в музей?

– Да. Хотя не понимаю, зачем это нужно…

– Есть какая-то причина в том, что именно там ты потерял память. И плакал. Часто ли ты плачешь, Федор?

– Только когда теряю память, Сандугаш. Такое уже было. Не часто. Но в музее – это был последний случай… И знаешь, что самое жуткое?

– Знаю. То, что ты сам не знаешь, зачем ты пошел в этот музей на выставку каких-то там пыльных портретов. Тебя туда понесло неизвестно что, неизвестно как, и ты не помнишь ничего… Только как очнулся помнишь.

– Круто как. А знаешь, я мог бы тебя нанять. И платить куда больше, чем ты получаешь. Ты просто будешь ходить со мной, как будто ты моя девушка, сидеть с глупым личиком, а сама будешь… Чего ты смеешься? Ну да, предсказуемо, что я захотел этого. Я должен был хотя бы попробовать. И могло получиться. Только сделать пластическую операцию, исправить все это… Не смотри на меня так. Знаешь, я бы мог просто заставить тебя.

– Как? Как бы ты меня заставил? – захлебываясь от смеха, спросила Сандугаш.

Федор вдруг мягко улыбнулся в ответ.

– Ты права. Занесло меня. Никак. Ты шаманка. И доказательство этого я имею. Раз иду с тобой в музей, а ты читаешь мои мысли. Раз вообще пришел к тебе, потому что столько слышал о твоих способностях по своим каналам… И на твоих близких не надавить. Я знаю, что твой отец – шаман. И говорят, не слабей, чем ты.

– Сильней, – спокойно соврала Сандугаш.

Федор-то не мог читать ее мысли и чувства, и не мог знать, что она врет.

К счастью, кроме выставки портретов из коллекций провинциальных музеев, других выставок не было, а на эту толпа жаждущих прекрасного не рвалась. Сандугаш и Федор спокойно купили билеты.

– В каком зале портреты конца восемнадцатого века? – спросила Сандугаш у старушки-смотрительницы.

Федор удивленно на нее воззрился. А она… Нет, она не знала, потому что эта часть его воспоминаний была тайной даже для него самого. Просто она надеялась.

– Первый зал весь посвящен восемнадцатому веку, от начала и до конца, портретов того периода не очень много, зато девятнадцатый, – начала было старушка, но Сандугаш перебила ее:

– Спасибо.

Она просто не могла ждать. Она так надеялась, так надеялась, что увидит сейчас лицо Мирона и сразу его узнает, и сразу вспомнит все то драгоценное, забытое, что чудилось ей – не то как мечта, не то как истинное воспоминание… Что сразу кончится эта мука непонятности – и наступит ясность.

Она всматривалась в каждый, каждый мужской портрет, пока вдруг в мысли ее не ворвался мужской стон: «Фленушка!»

– Мирон! – всхлипнула Сандугаш и обернулась…

Федор Птичкин стоял на противоположном конце зала. В углу. И смотрел на какой-то потемневший, потускневший от времени портрет…

Женский.

Сандугаш подошла, чувствуя, как трясутся у нее ноги, как сухо стало в горле.

Женщина на портрете была одета по моде конца XVIII века: очень открытое платье из бледно-розового атласа, пышно взбитые, но не припудренные, свои, русые волосы, увенчанные маленьким кружевным чепчиком с розовой лентой. А между платьем и чепчиком – Сандугаш сначала никак не могла рассмотреть, никак не могла сконцентрироваться…

Отдельные детали фиксировало сознание. Вот кожа, гладкостью подобная жемчугу, очень белая, с розовым отливом. Вот округлое плечо и мягко круглящийся овал лица. Вот ямочка на нарумяненной щеке, и губы, похожие на лук Амура, чуть вздернутый носик и большие, очень большие, ясные серые глаза, распахнутые изумленно и радостно, словно не на художника смотрела эта женщина, а на любимого, которого не ждала, а он пришел…

Эта женщина была совершенно не похожа на Сандугаш. Ни единой общей черты не было у них, ни единой. И все же – Сандугаш смотрелась как в зеркало. И память стирала слои потускневшего лака и краски, и она видела снова то лицо, и вспоминала, как гордилась белизной и гладкостью кожи, и нежным своим румянцем, в эпоху, когда оспа столь многих делала рябыми, как чернила брови, казавшиеся ей недостаточно густыми, и радовалась, что ресницы зато густые и длинные, и как окунала кончик пальца в фарфоровую баночку с темно-красной помадой и подводила губы, чтобы ярче казались, чтобы четче был виден рисунок, а румянилась редко, свой румянец был хорош, только если к гостям, тогда рисовала на щеках аккуратные «яблочки» и слегка пудрила нос и плечи… Но Мирон не любил пудры на ее коже и кармина на ее губах, и она всегда умывалась прежде, чем идти к нему. С первого дня спали они в одной постели, хотя у большинства дворян их положения и состояния в ту эпоху были разные комнаты, однако они не хотели разлучаться на ночь, они любили засыпать, прикасаясь друг к другу, ощущая дыхание друг друга… И как же любил он расплетать ее косу, распускать волосы по плечам, говорил: «Ты краса моя, ты как с картины красавица!» – «С какой картины?» – «Не то Венера, не то святая Мария Египетская, обнаженная и одетая только своими волосами…» – и вгонял ее в краску, и ему так нравилось, как густо краснела она лицом, шеей и даже грудью, как краснеют только очень стыдливые женщины с очень нежной кожей. Сандугаш вспомнила запах Мирона. Вкус его губ. Вкус его тела, когда она целовала его грудь и живот. Вспомнила многое… Но не вспомнила его лица. Она не могла вспомнить его лицо!

Зато теперь она знала, как выглядела, когда была Фаиной Лукиничной Щербаковой.

Зато теперь поняла, что заставило Федора придти в этот музей, почему он плакал у этой картины.

Почему и сейчас он плакал у этой картины…

Сандугаш положила руку ему на плечо.

– Мирон…

Федор обернулся. Глаза у него были белые, светящиеся.

– Фленушка! Беги меня. Бойся меня. Я – зверь лютый. А его бойся еще пуще. Он лютее. Лютее всех, в ком я перебывал за эти несчетные времена.

– Мирон, я освобожу тебя.

– Невозможно. Этого уничтожишь – я нового найду. Я навек проклят, душу шаманке продал за то, чтобы вовремя успеть в крепость… И не успел…

– Я сама теперь шаманка. Я верну тебе душу. Ты будешь свободен. Просто доверься мне. Не цепляйся за него, просто выйди, когда я позову, просто выйди…

– Холодно, когда нет убежища из живой плоти.

– Да, милый. И я не смогу согреть тебя. Но мне нужно тебя освободить. Прошу тебя. Это должно прекратиться. Ради меня, любимый мой, соколик мой, ради любви нашей… Не дай им победить. В тот раз они были сильны, а мы слабы. Теперь мы сильнее.

– Я для тебя все сделаю. Но душу мою тебе не вернуть. Обратной силы нет у этой сделки.

– Ты мне верь. И будь со мной. Мы сможем. А теперь его мне дай…

– Подожди. Дай на тебя наглядеться моими глазами.

– Я же другая теперь… И… Я же страшная, – Сандугаш нервно огладила все свои шрамы, сломанный нос.

– Ты моя любовь. Ты желань моя. Ты – прекрасная. Ты светишься, моя Фленушка. Моя Алтан. Моя Сандугаш. Моя.

– Мирон, верь мне. Я стала сильной. Мы справимся.

– Ради тебя – что угодно… Но если ты не сможешь вернуть мне душу – ты сможешь меня убить?

– Нет, Мирон, зачем, я…

– Обещай. Клянись сейчас, жена. Клянись, что убьешь. Я чувствую в тебе силу. Ты сможешь. Убей эту тварь. Дай мне покой. Я же убил тебя тогда… В прошлый раз… Я же теперь – злоба, ненависть, месть. Я не Мирон…

– Ты – Мирон. Просто повторяй это. Имя свое. Имя мое. И доверься мне.

– Поклянись, что убьешь меня, если почувствуешь, что не справилась. Иначе я этому вот… Не дам с тобой ехать.

– Клянусь. Клянусь, Мирон. Убью тогда тебя. Но и себя. Без тебя жить не буду.

– Нет, не так! Я хочу, чтобы ты жила, чтобы ты наконец была счастлива, я хочу, чтобы все не зря…

– И я хочу, чтобы все не зря! Мирон, я правда сильная. Я правда знаю, как. Я смогу.

Он обнял ее и прижался губами к ее губам, и хотя запах и вкус у него были – Федора, поцелуй был – Мирона, она помнила, она чувствовала.

А потом белый свет в глазах его погас, и это снова был Федор.

– Ну вот, я опять потерял память. И, кажется, опять плакал… Что за чертовщина? Ты тоже плакала? Что происходит, Сандугаш? Кто эта девка на портрете?

– Она не девка. Она замужняя женщина.

– Да откуда тебе знать? Написано же: «Портрет неизвестной».

– Я знаю. И завтра мы едем в Кувшинкино.

Сандугаш взяла с собой два ножа: каменный и бронзовый. Взяла ремни, сплетенные косицей из полосок тюленьей кожи. Взяла мешочек с камнями и мешочек с землей. Взяла накрепко закрытый сосуд с водой из Байгала. Подержала его в ладонях, согревая. Завернула в свой свитер и аккуратно пристроила в углу небольшого чемоданчика на колесах.

Если получится – она сразу поедет домой. К Байгалу. Как можно скорее!

Если не получится – она тоже поедет домой. И утопится в Байгале. Лучший путь для шаманки, чтобы покинуть этот мир и больше не возрождаться. Может, конечно, станет она какой-то странной бессмертной тварью, вроде того тюленя, в которого превратилась Мэдэг. Но, может, за все ее страдания дадут ей беспробудный сон, и во сне будет видеть она своего Мирона… Вечно.

Она совершенно не боялась.

Ей было только жаль своего дела. Тех, кому она могла еще помочь. Жаль Галю и Лолу. Но ее истинная жизнь была все же – та, с Мироном, которую она никак не могла завершить правильно, которая тянула ее в прошлое, которая не давала ей спокойно спать даже в раннем детстве, являя в кошмарах Белоглазого.

Самое трудное ей предстояло перед самым отъездом… Пойти в зоомагазин и купить двух кроликов, которых придется принести в жертву. Можно было бы, конечно, поехать на ферму и купить кроликов, которых все равно съедят, а не обрекать на гибель тех, кто мог стать чьим-то домашним любимцем. Но у Сандугаш не было времени ждать. А поездка на ферму, поиск этой самой фермы – дополнительные минуты, часы ожидания. Нет, она купит милых пушистых кроликов и забудет о том, что она – девушка из XXI века. Она – шаман. Она может приносить в жертву…

…Только почему принести в жертву собственную кровь и плоть ей проще, чем каких-то бессмысленных кроликов?!

Нет. Она все же девушка из XXI века. Хоть и шаман.

Водить Сандугаш так и не научилась. Поэтому ей пришлось ехать в машине Федора. О том, как возвращаться, если что-то пойдет не так, она не думала. Если что-то пойдет не так, может, и возвращаться-то будет некому… Или же – она найдет машину. Кувшинкино – не самый бедный поселок. И у нее есть деньги.

Всю дорогу они молчали. Федор включил музыку и пытался не думать о чем-то, что могло выдать Сандугаш его секреты, и все равно думал, только обрывочно, и Сандугаш благословила свое умение закрыть слух: обрывки его мыслей были неинтересны, истеричны, раздражали и отвлекали от того состояния, в которое она так старательно себя погружала. Заодно она не слышала, как возятся, посапывают и похрустывают едой кролики, сидевшие в большой пластиковой клетке на заднем сиденье. Она готовилась к смертельно опасному ритуалу, а ей было жалко двух молодых лопоухих кроликов…

Остановились они в гостевом доме, выполненном в псевдорусском стиле, но очень уютном. Сандугаш заранее созвонилась с хозяйкой и заказала разные спальни. В свою она и ушла сразу. Принять душ и немного отдохнуть. Полежать, погрузившись во внутреннюю тишину. Что будет делать, куда пойдет Федор – ей было все равно. Далеко не уйдет: ему нужно то, за что он заплатил, убив Тимофея.

Когда сгустилась темнота, Сандугаш неспешно расчесала волосы и заплела их в косу. Надела рубаху и штаны из небеленого грубого холста. Ей всегда легче работалось в натуральных тканях, подвергнутых минимальной обработке. Она предпочитала шелк-сырец, некрашеный к тому же, но ночью в Кувшинкинском лесу в шелковой одежде было бы холодновато. Меховой жилет. Удобные кроссовки. Через плечо – сумка со всем, что ей надо. В руке – складная лопата. Да, выглядела она странно. Ну, ночью она мало кого тут встретит. А Федор, наверное, готов ко всему.

Перед выходом она раскупорила крошечную отцовскую флягу и сделала один-единственный горький глоток. Сила и энергия у нее своя, но это зелье позволяло лучше концентрироваться.

Федор ждал ее, одетый в дорогой спортивный костюм. При виде лопаты он изумленно вздернул брови.

– Так ты и правда решила меня похоронить?

– Да. Этого требует обряд.

– Проклятые кролики провоняли мне всю машину.

– Сегодня ночью они умрут. Для того, чтобы избавить тебя от монстра.

– Поэтому – немного больше уважения к кроликам?

– Поэтому – сосредоточься и не шути. Все серьезно. Любая смерть каждого живого существа – это серьезно. А мы с тобой пойдем в лес, который буквально населен смертью.

До леса добрались на машине. Потом шли. Птичкин нес клетку с кроликами. Молча. Вряд ли он что-то чувствовал, но состояние Сандугаш передавалось ему. А ей было плохо. Она даже заподозрить не могла, насколько ей будет здесь плохо.