Шаманка

Глава 10

1774 год

Женщин закрыли в подполе. Больше спрятать было негде. Капитанская жена Фаина Лукинична Щербакова с сыном Федей. Мария Григорьевна Краузе, жена поручика, и ее пятнадцатилетняя дочка Маша. Елизавета Андреевна, совсем юная офицера Юркова: она была очень красива, она дрожала и плакала, и Маша тоже плакала, только Фленушка с Марией Григорьевной крепились, видимо, материнство придавало им силы. Из крепостных спустились только двое: Федина кормилица Малаша, его обожавшая, со своей дочкой Катюшей. И Фленушкина нянька Авдотья.

Где-то наверху остались две крепостные девки, полученные Фленушкой в приданое, Акулька и Юлька. Но за них можно было не волноваться. Крепостных пугачевцы не трогали.

Пушки грохотали недолго.

Потом – далекое эхо стрельбы.

Потом – какие-то крики.

Елизавета Андреевна заходилась в рыданиях.

Да, собственно, все они понимали, что это значит. Крепость пала. Просто их еще не нашли.

– Фаина Лукинична, голубушка, вы мне Федечку отдайте. Я скажу, что оба мои. Бывает же так, что родятся сразу и мальчик, и девочка. У нас в роду даже такое было, – сказала Малаша. – Я скажу, что за деток испугалась и укрылась со всеми. А детки оба мои…

– Он ко мне потянется.

– Так и Катенька к вам тянется. А говорить они еще не умеют.

– Кто-нибудь все равно выдаст…

– Бог милостив. Может, и не выдаст. А выдаст, скажу – лжет. Мои оба.

– Малаша, обоих тогда убьют.

– Бог милостив, надо верить…

Фаина Лукинична вздохнула и прижала к себе Федю. Вдохнула аромат его волос. Обнять покрепче и не размыкать объятий… Но Малаша права. Пока он спит – передать ей. Может, удастся обмануть.

У Марии Григорьевны были часы-луковка. Она по ним следила за временем.

После того как стихли выстрелы, полтора часа просидели они в подполе. А потом дверь наверху сорвали и в прямоугольнике света показались лики адовы… У одного – ноздри вырваны, другой – башкир, еще двое – казаки.

– А вот и бабы сладкие. Командирские. Сами поднимитесь или тащить вас силой?

Елизавета Андреевна завыла в голос.

Мария Григорьевна поднялась и дернула за локоть Машу.

– Вставай. Не будем унижаться перед ними.

Поднялась и Фаина Лукинична. Она изо всех сил старалась не смотреть на Малашу. Не смотреть на Федю. У нее получилось.

Они выходили – одна за другой – и их выталкивали на улицу, на яркий свет, а там толпились эти… Бесы, бесы! Иначе не назовешь. Гоготали. Выкрикивали похабщину.

Служивший в крепости батюшка, отец Григорий, держал на деревянном блюде хлеб-соль.

Крепостные женщины жались у стены кучкой. Акулька и Юлька ревели, обнявшись.

– Кто же здесь будет Пугачев? – спросила Мария Григорьевна.

– А нету тут Пугачева, – гнусаво выкрикнул безносый. – Вот наш полковник! – указал он на разряженного рыжебородого казака. – Он и судить вас будет. Ты шагай, барыня, шагай…

Их повели за угол крепости, и они поняли, почему: там стояли наскоро сколоченные виселицы, на которых уже висели поручик Краузе, подпоручик Юрков и несколько офицеров.

Елизавета Андреевна с диким воплем кинулась к виселице, повалилась в ноги мужа, завыла…

Маша тоже зарыдала в голос, Мария Григорьевна прижала ее к себе.

А Фаина Лукинична украдкой оглянулась…

Малаша с двумя детьми на руках подошла к другим крепостным. И уже передала Катеньку на руки Акульке. А Федю держала сама. И что-то говорила, что-то объясняла разбойнику с рваным носом.

«Кто-нибудь выдаст, – безнадежно подумала Фаина Лукинична. – Но может, и правда Бог милостив? А если милостив – то как же, как же?..»

Елизавету Андреевну оттащили от виселицы и прямо тут, на снегу, под ярким светом, раздели донага, а потом потащили за волосы в дом…

Двое казаков никак не могли вырвать Машу из рук матери, пока одному не надоело и он не выстрелил в голову Марии Григорьевне. Материнской кровью Маше забрызгало лицо. Она рухнула без чувств рядом с мертвой матерью. Ее подхватили, понесли…

– Она же совсем девочка. Пощадите! – простонала Фаина Лукинична.

Она поклялась, что не будет молить их о пощаде. Но Маша… Маша…

– Боишься, на тебя не хватит мужиков? Хватит. Ты ж тут самая сладкая, – сказал молодой казак и распахнул на Фаине Лукиничне сначала – плащ, потом – казакинчик, потом рванул рубашку так, что обнажилась грудь. Она не пыталась прикрыться. Стояла и смотрела ему прямо в глаза. – Ишь ты. Бесстыжая. А может, ты хочешь?

– Хочет, да не тебя, – раздался голос с гортанным акцентом.

Фаина Лукинична обернулась.

Инородец. Лицо темное, будто из камня высечено. Зубы белые. Весь в пышных мехах. За поясом – сабля, два кинжала, две пистоли. Двигается медленно, ступает так мягко… Как хищный зверь.

– Тебя, что ли? Эй, баба, ты кого первого хочешь, меня, добра молодца, или этого узкоглазого, от него жиром воняет?

Фаина Лукинична молчала. Казалось бы, холодно должно быть обнаженной груди, а было жарко. От всех этих взглядов. И от криков, диких, истошных женских криков, которые неслись из дома… Неужели это утонченная Елизавета Андреевна могла так кричать? Неужели это нежная Машенька?..

Но кто знает, как будет кричать Фаина Лукинична, совсем скоро, когда они…

– Перепил ты, добрый молодец. Или одурел. Кто ты, а кто я, забыл? – вальяжно спросил инородец.

– Не забыл. Прости, Сультим.

– Не прощу. Запомню, Егор. Я запомню.

Егор побледнел и отчего-то так злобно толкнул Фаину Лукиничну, что она села в снег.

– И это запомню. Что женщины моей коснулся.

– Бабы общие.

– Эта моя будет.

Инородец по имени Сультим сел в снег рядом с Фаиной Лукиничной, запахнул на ней одежду, прикрывая грудь. И прошептал тихо-тихо:

– Я же знаю, что у тебя тут ребенок. Вон он, на руках кормилицы. Сын твой и капитана твоего. Она обманула моих людей, но меня не обманет… Я могу всем сказать: вот сын капитана. Он мал, чтобы повесить, хотя в петле маленькие дети умирают долго, долго… Но он слишком мал и ему просто разобьют голову. И бросят как падаль. Но я могу промолчать, и он останется у этих женщин. Ты была доброй барыней, раз твои крепостные тебя не выдали. Ты была хорошей женщиной, раз никто из солдат, перешедших на нашу сторону, и никто из мужиков, служивших в крепости, и даже этот поп – никто не сказал, что это твой сын. И если ты станешь моей, уже не скажут.

– Почему вам нужно мое согласие? – онемевшими губами спросила Фаина Лукинична.

– Потому что не люблю я, когда как звери, вповалку, когда женщина кричит и бьется, не привык. Хочу, чтобы ты была моя. Раздевалась для меня и распускала косы. И ласкалась ко мне. И делала то, что я захочу. Будто жена. А я буду тебе как муж. Я смогу тебя защитить. И сына твоего.

– Да. Я буду. Буду…

Фаина Лукинична поднялась, опираясь на руку Сультима. Закрыла на миг глаза – и увидела лицо Мирона. Таким, какой он был в их самую первую брачную ночь. Когда поднял на ней длинную рубашку – и словно онемел, оцепенел от красоты ее обнаженного тела.

Все кончено. Все. Никогда уже не быть им вместе и не быть счастливыми. Но если Федя будет жить… Убийство их любви получит смысл. А сейчас, именно сейчас, она убивала их с Мироном любовь, когда на глазах у всех шла за Сультимом, как покорная пленница.

Фаина Лукинична Щербакова делила с Сультимом то ложе, на котором они с Мироном спали, и от этого позор ее был еще больнее, и мука ее была такой всеобъемлющей, что она словно окаменела. Она покорно отдавалась ласкам инородца – а он именно ласкал ее и сокрушался, что не может получить от нее «женский мед», что она его не хочет. Но она вставала на четвереньки, когда он этого требовал, и прогибалась как кошка, когда он говорил, что надо так, и садилась лицом к лицу с ним, обхватывая его ногами, и делала многое из того, что ей прежде и в голову бы не пришло: их с Мироном супружество было сладостным и нежным, но они всегда сходились лишь в одной позиции, которая считалась правильной, когда муж сверху осуществляет свою власть, а жена – снизу, покоряется. Сгореть бы ей со стыда из-за того, что вытворял с ней Сультим, но она сделалась каменной – и не горела.

Она как чужая проходила мимо Малаши и Феди. Боялась взглянуть лишний раз.

Она вместе с Акулькой обмывала тела Елизаветы Андреевны и Маши.

Марию Григорьевну бросили в яму с погибшими при штурме и зарыли в первый же день.

Машу замучили к следующему утру.

Елизавета Андреевна жила три дня, пока сама не покончила с собой, проглотив прядь своих собственных густых волос и задохнувшись.

Отец Григорий отказался ее отпевать. Акулька плюнула ему в лицо. Он пообещал предать ее анафеме. А Фаине Лукиничне сказал, что расскажет про Федю всем, как только Сультиму она надоест и он ее отдаст другим… А она ему непременно надоест!

Но надоесть Сультиму она не успела.

На пятый день плена, когда Фаина Лукинична расчесывала волосы, ожидая прихода своего хозяина, в ее спальню ворвался Егор, тот самый молодой казак, который в первый день рвал на ней одежду. Он схватил ее за волосы и поволок на улицу: в одной рубашке, босоногую, с гребешком в руке. Он был пьян, от него так и разило хлебным вином и солеными огурцами. И Фаина Лукинична ждала, что вот-вот появился Сультим и прикончит Егора, и на руках отнесет ее обратно, в их спальню…

Всего пять дней – и она уже думала: их спальня! Предательница, предательница… Как быстро она привыкла!

Егор вытащил ее к костру, вокруг которого сидели казаки, и пронзительно, срываясь на петуха, прокричал:

– Кто бабой не делится – тот наш общий закон нарушает!

– Какой закон, ты спятил? – лениво спросил старый казак. – Ну захотел он эту бабу себе. А я себе золотую чашу взял в собственное владение. И делиться не собираюсь.

– И я не собираюсь делиться, – еще громче, яростнее заорал Егор. – Это моя баба, я первый ее захотел, я бы с ним поделился, если бы он попросил, но потом, а он ее просто взял, а это моя баба!

– Ты, дурень, да Сультим тебя, – начал было пожилой казак, но не успел договорить.

Егор выхватил пистоль из-за пояса, ткнул в грудь Фаине Лукиничне и выстрелил.

Ей показалось – ее грудь взорвалась. Егор тут же ее выпустил – потому что на него кинулись. Но что было с ним – она не видела. В глазах ее стояла тьма. Рот был полон крови. Она задыхалась. Она лежала на снегу и чувствовала, как ее горячая кровь покрывает ее тело, как нежная теплая ткань – и тут же стынет.

А потом над ней склонился Сультим. И заклекотал как хищная птица. И запел. И от его песни ушла боль, и даже дышать стало легче. Он взял ее голову в свои руки, погладил пальцами по лбу, вверх и вниз, вверх и вниз, и Фаина Лукинична закрыла глаза и почувствовала, что тело ее становится невесомым и словно сжимается, сжимается в маленький теплый комочек…

А потом она умерла. И даже успела понять, что умирает, в тот самый миг смерти – успела понять.