Семейные тайны

Глава 13. Боголюбовское уложение

В Елоховскую губную управу я зашёл больше для порядка. Конечно, мало ли что могло произойти за те три дня, что меня не было в Москве, но случись что-то из ряда вон выходящее, Шаболдин бы точно известил если и не меня самого, ввиду моего отсутствия, то отцу уж точно сказал бы.

— Так что, Борис Григорьевич, — после положенных приветствий я перешёл к делу. — Есть у нас с вами какие новости?

— Есть, Алексей Филиппович, как же им не быть, — хитро улыбнулся старший губной пристав Шаболдин. — Да вот же, сами и почитайте.

Да уж, новости, так новости... Я, конечно, не правовед, но бумага, что дал мне прочитать Шаболдин, на мой взгляд, была составлена безупречно. Архимандрит Власий сообщал, что бывший казначейский чиновник Лажев был со всею тщательностью обследован монахами с применением всех предписанных для таких случаев молитвенных правил, по итогам какового обследования у поименованного Лажева обнаружена непереносимость к заклятиям, а также установлено, что непереносимость оная является целенаправленно и предумышленно наведённою. Исходя из этого, а также ссылаясь на соответствующие статьи Боголюбовского Уложения, архимандрит указывал на непреложную необходимость обследования в монастыре и лица, в осуществлении указанного наведения подозреваемого, в случае ареста того лица губною стражею. То есть арестованный вчера доктор Ломский вчера же и отправлен под усиленной охраной в Иосифо-Волоцкий монастырь.

Вот как закрутилось-то! Три дня меня не было, и столько всего! Ну ладно, не три, а четыре, считая день после возвращения из Коломны, ушедший на разговор с отцом и дядей да на всякие иные домашние дела, но всё равно, события для здешнего мира с его невысокой, прямо скажем, скоростью прохождения информации, развивались стремительно. А как же иначе, если в ход пошло Боголюбовское Уложение!

Я, помнится, рассказывал как-то, что отношения между властью, церковью и одарёнными строятся на взаимных договорённостях? Так вот, раньше все эти договорённости были разовыми и относились к конкретным делам, событиям и личностям. Но со временем всем заинтересованным сторонам стало ясно, что такое положение не обеспечивает чёткого и недвусмысленного разграничения их прав и обязанностей. В итоге в 1467 году в Боголюбовском монастыре было составлено новое соглашение, регулирующее все тонкости взаимоотношений между властью и церковью в делах, связанных с магической одарённостью и её применением. После утверждения Земским Собором 1488 года соглашение это получило официальный государственный статус, и с тех пор именуется Боголюбовским Уложением. Понятно, что за три-то с половиной столетия Уложение обросло всяческими иными установлениями, принимавшимися сторонами в развитие и регулирование практики его применения, поэтому, как объяснил мне Шаболдин, прямые отсылки к этому основополагающему документу были делом крайне редким. А тут — вот прямо так и по нескольким статьям сразу.

— Архимандрит Власий для ареста Ломского монахов своих прислал в помощь, — рассказывал Шаболдин. — Да вы же, Алексей Филиппович, их помните — отец Роман и отец Симеон.

Да уж, помню. В своё время они проверяли природу моего предвидения, а потом блокировали магические способности моей тётки, пытавшей меня умертвить в жаровом зажиме. Забудешь такое, как же... [1]

— Что там с арестом Ломского без монахов у нас вышло бы, я и не знаю, — продолжал пристав, — но взяли мы его тихо и без шума. Он как тех монахов увидал, так аж с лица спал. Ну мы Ломского в управу доставили, оформили всё положенным порядком, да и передали его честным отцам...

Да, дела... На таком фоне несуразности с обстоятельствами появления на свет княжны Александры Бельской смотрелись как-то мелковато. Нет, пока я не встретился с губным приставом, мы с отцом и дядей успели обсудить привезённые мною сведения и оба боярина Левских согласились со мной в том, что тут что-то не то и не так, и надо бы подумать, как бы и где бы покопаться дальше, но для меня это сейчас ушло на задний план.

Что ж, в данном-то случае исполнение Боголюбовского Уложения нам с Шаболдиным и Елисеевым на руку. Работать с Ломским после монахов губным будет куда как проще. А уж в том, что монахи передадут Ломского губным, я не сомневался — он же взят под стражу по розыску о сугубо светских воровских делах, и, если что, то и архимандриту Власию напишут запрос с прямыми отсылками к Боголюбовскому Уложению. В общем, Шаболдин уже довольно потирал руки, Елисеев, как я понимаю, тоже. Я пока с этим не торопился — предвидение подсказывало, что лично у меня сложностей с поимкой Ломского появится не меньше, чем успехов. Но это в любом случае дело не завтрашнего дня и не послезавтрашнего — время, которое монахам потребуется на обследование Ломского, Шаболдин оценивал в седмицу-полторы. Так что, получается, придётся заниматься другими делами. И даже не знаю, какими — от Васьки пока известий не было. Ладно, пойду за работами в подвале понадзираю...

Удивительно, но одним только подвалом мои занятия не ограничились. Нет, его в конце концов под моим присмотром до ума довели, теперь там и самому пострелять можно в своё удовольствие, и кого ещё на пострелушки пригласить, было бы из чего стрелять. Ладно, о грустном не буду. Зато теперь, без трости, можно куда более осмысленно с шашкой упражняться. К Турчанинову я пока не ходил, помахивал шашкой в домашней гимнастической зале.

Некстати выяснилось, что окончательный отказ от трости светит мне ещё не так скоро, как того хотелось бы. Иной раз трость всё-таки приходилось использовать — и раненая нога частенько начинала быстро уставать, и хромота с тростью и без оной смотрится по-разному. Так что в обществе мне пока лучше появляться с этой поднадоевшей уже опорой, с ней-то я хромаю не так сильно, и вообще аристократизма моему светлому облику она прибавляет. Но ногу упражняю, старательно приближая день, когда без трости моя хромота не так явно будет бросаться в глаза. Тогда-то окончательно и отставлю трость в сторонку.

Прибыл посыльный от Вителли сообщить, что мастер сделал эскизы, вот мне и ещё одно занятие. Приехав в мастерскую известного ваятеля, я сразу же убедился, что кого попало в профессора царской академии не возьмут. Павел Осипович, как мы и договаривались, предложил мне три проекта, так я даже не сразу сообразил, какой выбрать — настолько хороши оказались они все. В конце концов я остановил выбор на небольшом кресте, в который мастер очень удачно вписал согнутое бурей дерево с единственным листом, готовым вот-вот оторваться и улететь вместе с ветром. Всё это выглядело как-то пронзительно-грустно и вместе с тем без картинного надрыва и подчёркнутого пафоса. Гений, что тут скажешь... Вителли пояснил, что изображение дерева будет рельефным и прямо при мне выполнил черновую прорисовку рельефа, чтобы стало понятнее. Я пришёл в полное восхищение, тут же выплатил Павлу Осиповичу задаток и договорился о сроках выполнения работ, заодно выбрав и материал — чуть розоватый мрамор. Недёшево, чего уж там, но что замысел, что материал того стоили.

Все эти дни я ужасно боялся, что с Ломским монахи закончат тогда же, когда подаст сигнал Васька. Мне же, бедному и несчастному, придётся разрываться между желанием поближе пообщаться со стреляющими железками и необходимостью разбираться с тем клубком запутанных дел, что образовался на месте дела о безвестной пропаже Петра Бабурова. Но, должно быть, на небесах мои молитвы услышали, потому что едва прошла седмица, как Шаболдин позвонил по телефону и попросил зайти, причём прямо срочно и немедленно.

— Вот, Алексей Филиппович, прочитайте, — едва поздоровавшись, он протянул мне несколько листов бумаги.

Я прочитал и... В прошлой жизни сказал бы, что охренел, здесь таких словечек стараюсь не позволять себе даже в мыслях, а то ещё проговорюсь, не приведи Господь. Как бы там ни было, причины уподобиться корню известного травянистого растения у меня после знакомства с теми бумагами появились весьма веские.

То, что архимандрит Власий заверил своей подписью заключение о виновности Ломского в наведении непереносимости заклятия как Лажеву, так и ранее обследованному Шалькину, меня не удивило, хотя и порадовало. Честно сказать, именно такого вывода я и ожидал. В состояние, о котором я упоминал, меня привела подпись влиятельнейшего священнослужителя под заключением о том, что именно доктор Ломский уничтожил мёртвое тело Петра Бабурова так, что его не смогли найти даже молитвенным розысканием. А отдельная бумага с указанием места, где спрятаны останки незадачливого мужа Лиды, пошла уже как завершающий удар. В общем, ошарашен я был настолько, что лишь после чтения заметил — в кабинете Шаболдина мы с ним не одни. Но Борис Григорьевич тоже хорош — мог бы для начала и обратить моё внимание на гостя.

— Отец Роман! — запоздало приветствовал я иеромонаха. — Здравствуйте! Простите, сразу вас не приметил! Благословите!

— И тебе здравствовать, сын мой! — с лёгкой улыбкой ответил иеромонах после благословения. — Рад видеть тебя снова!

— Отец Роман доставил нам бумаги, что вы сейчас читали, — вклинился Шаболдин. И две просьбы его высокопреподобия.

Я слегка напрягся. Если высокое лицо подчёркивает, что его слова — именно просьба, это всегда означает, что в случае её неисполнения методы убеждения, а то и принуждения, могут быть уже совсем другими и лучше бы с этими методами близко не знакомиться. А тут ещё и не просто просьба, а сразу две...

— Отче, повторите, пожалуйста, для Алексея Филипповича, — сказал пристав.

— Отец Власий просит не подвергать Игнатия Ломского допросу под заклятием, — сообщил иеромонах. — Отвечать он и без того будет, волю мы ему подавили. Полное магическое запрещение тоже наложили, но очень уж искусным оказался Ломский в недозволенных магических практиках и потому лучше рядом с ним никаких магических действий не предпринимать.

— И моё предвидение тоже? — спросил я.

— Ваше предвидение, Алексей Филиппович, — дар Божий, а не магическое проявление, — напомнил отец Роман. Уже не «сын мой», а по имени-отчеству и на «вы», равноправие, стало быть, показывает. — Отец Власий просит также разрешить своему доверенному лицу, то есть мне, недостойному, присутствовать при допросах Ломского, — продолжил иеромонах. — И по Боголюбовскому уложению мы будем просить суд передать Ломского нам для отбытия назначенного ему наказания, если это будет не смертная казнь, — закончил он.

— Я решил просьбы его высокопреподобия удовлетворить, — сказал Шаболдин. У меня возражений не нашлось. Всё-таки главный тут именно пристав, а я вообще частное лицо, строго говоря, никакого отношения к розыскному делу вообще не имеющее. Но призадумался я крепко, и мысли мои резво разбегались сразу по нескольким дорожкам.

Получается, я выполнил данное Лиде обещание. Ну не то чтобы вот прямо сам и выполнил, но вряд ли без меня попал бы Ломский в цепкие руки монахов, выудивших из него указание места, где лежат останки её мужа, и уж в любом случае с моим участием это произошло быстрее, чем оно могло быть в ином случае. Надо теперь озаботиться достойным их погребением. Сегодня, стало быть, пойду к Лиде...

С водворением Ломского в монастырскую тюрьму я целиком и полностью соглашался, тем более архимандрит Власий прямо указал, что будет просить об этом суд, то есть вмешиваться в следствие не намерен. Монастырское заключение у нас, как правило, пожизненное, и для Ломского это станет вполне заслуженным наказанием, да ещё, пожалуй, даже пострашнее топора или верёвки.

Про предвидение о том, что с Ломским я поимею сложностей едва ли не больше, чем успехов, я тоже не забывал, а потому и пытался прикинуть, какими именно те сложности могут оказаться. Получалось, честно скажу, не особо. Да никак не получалось, если уж совсем начистоту! Но расслабляться нельзя — то, что я не могу представить, какие трудности меня поджидают, вовсе не означает, что их удастся избежать.

Впрочем, нашлось место и размышлениям о приятном. Теперь можно не беспокоиться за Лиду и, соответственно, мне не придётся скрывать лицо на допросах Ломского, как договаривались мы с Шаболдиным и Елисеевым. Свободу свою доктор потерял навсегда — до суда он будет под арестом у губных, а потом отправится либо на плаху, либо на виселицу, либо в монастырскую тюрьму. Навредить Лиде он уже не сможет, и это радует.

Ну и главное — всё это уже ненадолго. Помнится, я предполагал, что именно убийство Бабурова является центром запутанной и сложной конструкции с Малецким, его сообщниками и убийством Жангуловой. Уверенность в этом у меня сохранялась до сих пор, а значит, с Бабуровым всё станет ясно сегодня, в крайнем случае завтра, а там не более чем за седмицу и остальное проясним. И уже тогда я попробую покопаться в странностях с Бельскими... Вот тут-то меня и накрыло.

Это что же такое, а? Я, значит, предвижу трудности и сложности с доктором Ломским, и прямо тут же предполагаю, что делу осталось жить не более седмицы?! Вот тебе, Алёша Филиппович, и трудности — не будет за седмицу никакого триумфа следствия! Не будет! Вот к чему тебе готовиться надо! Ну раз надо, значит надо. Уже готов, можно сказать.

Время, однако, было уже обеденное, мы с Шаболдиным решили, что нечего всяким злоумышленникам отвлекать честных людей от вкушения плодов земных, да и отложили допрос Ломского на пару с половиной часов. Обедать мы отправились по домам, благо, оба жили неподалёку, отец Роман собирался зайти в храм к отцу Маркелу. Перед уходом Борис Григорьевич позвонил Елисееву — у Фёдора Павловича к доктору тоже немало вопросов найдётся. Я ещё договорился с отцом Романом относительно отпевания Бабурова, поле чего пошёл домой.

...Доктора Ломского я до того никогда в жизни не видел и как он выглядел, будучи преуспевающим лекарем, представления не имел. Но сейчас он являл собой жалкое зрелище человека раздавленного и опустошённого. Как-то даже и не верилось, что до такого можно довести одними молитвами да постной кормёжкой. Похоже, я много чего о смиренных монахах не знаю... Да и не хочу знать, честное слово! Есть, знаете ли, вещи, относительно которых лучше оставаться в неведении — жить без таких познаний легче и спокойнее.

Удостоверившись в том, что перед нами именно Игнатий Федосеевич Ломский, пятидесяти двух лет от роду, православного вероисповедания, лицо свободных занятий, доктор медицины, родившийся в Москве, проживающий в собственном доме нумер шестнадцать по Песочному переулку в Москве, старший губной пристав Шаболдин приступил собственно к допросу.

— Итак, Ломский, за что вы убили Петра Бабурова? — ходить вокруг да около Борис Григорьевич не пожелал.

— Я его не убивал, — спокойно ответил Ломский.

— Да неужели? — Шаболдин усмехнулся. — И не убивали, значит, и тело не уничтожали?

— Тело да, тело уничтожил, — всё с тем же спокойствием признал Ломский. — Но не убивал. Он мёртвый уже был, когда я его нашёл. Повезло паскуднику, что до встречи со мной не дожил.

Не врёт, подсказало предвидение. Кажется, и Шаболдин пришёл к тому же выводу, уж не знаю, из каких соображений. Хотя с его-то опытом отличить правду от лжи не так и сложно.

М-да... Вот они и трудности со сложностями, что обещало мне предвидение с доктором Ломским. Получите, Алексей Филиппович, распишитесь, и делайте теперь с этим, что хотите. Вернее, что сможете...

[1] См. роман «Жизнь номер два»