Секретный сотрудник

5. Ни мира, ни войны

«Где-то я уже об этом читал, — думал Кузниц, — в каком-то фантастическом рассказе, американца какого-то, Шекли что ли? Там тоже современное, а потом и вообще всякое оружие исчезло, но люди продолжали драться «на кулачках». Не верил этот американец в человечество — мол, инстинкт войны у человека в генах и нельзя его уничтожить. Но у нас, пожалуй, все по-другому — больше напоминает ситуацию на фронте во время революции. — Он вспомнил лозунг Троцкого «Ни мира, ни войны» и подумал: — Вот и у нас так, «ни мира, ни войны», хотя братания, правда, пока нет, но и желания драться «на кулачках» — тоже».

Он сидел в Верхних садах у самого парапета. За парапетом круто шла вниз отвесная крепостная стена, под ней виднелись узкие улочки и лестницы Нижнего города, а за ними открывался вид на бухту с фортами Викториоза и Бир-гу, возле мощных стен которых стояли корабли Коалиции.

В свете последних событий Кузницу показалось, что вид у кораблей какой-то растерянный и уж, во всяком случае, не боевой. Отнюдь не боевой вид был и у солдат, сидевших на скамейках и валявшихся на газонах в Саду за спиной Кузница, — вид у них был скорее потерянный: вдруг исчезла цель, не понятно было, как воевать и зачем вообще они здесь. У них неожиданно отобрали то, что их делало солдатами, — упоительное чувство безответственности: солдат не думает, за него думает командование. Теперь надо было думать самому — командование пребывало в не меньшей растерянности и приказы отдавало нелепые и невыполнимые.

Последний приказ был изучать приемы самбо и дзюдо. В Сад доносились истошные крики сержантов, отрабатывающих эти самые приемы с личным составом комендантской роты, охранявшей штаб.

«Надо будет теперь выбрать в каждой армии по богатырю, и пусть они в честном кулачном бою до первой крови решают судьбу Европы», — грустно усмехнулся Кузниц.

— Сидишь, солдатик? — Кузниц обернулся и увидел капитана Гонту — капитан был человек простой и ко всем обращался на «ты».

— Здравия желаю, товарищ капитан! — Кузниц встал и отсалютовал на английский манер, что было нарушением устава, но уж больно ему нравился этот лихой жест.

— Сиди-сиди, лейтенант. Вольно, — сказал Гонта, сел рядом и спросил: — А где же твои «бойцы невиданного фронта»? — «Невиданный фронт» надо было понимать как шутку, и Кузниц вежливо улыбнулся и ответил:

— Их полковник засадил за отчеты, а я свой уже написал.

— А кому ты отчеты пишешь, этому пижону из IAO? — спросил капитан Гонта и хитро прищурился.

«Дался им этот Эджби, — подумал Кузниц, — но мне скрывать нечего», — и ответил:

— Я ему устно докладываю.

— Вот как? — Гонта удивленно посмотрел на него.

— Ну да, — продолжил Кузниц, — докладываю, где новый бар открылся и где кофе лучше готовят — мы с ним большие любители кофе.

— Все шутишь, лейтенант, — сказал Гонта. — Ну смотри — твое дело. Но не забывай, что ты все-таки гражданин Украины, хотя и грек, или кто ты там?

— Немец, — ответил Кузниц, но Гонта уже его не слушал. Он встал и, переваливаясь на кривых ногах, пошел в сторону штаба.

На ходу он сверлил взглядом солдат, развалившихся на скамейках, явно ожидая, что они будут отдавать ему честь, но воины Ее Величества чужих офицеров, особенно из Supporting Force,[30] не жаловали, и никто из них не обращал на него ни малейшего внимания.

У выхода из Сада Гонта вдруг остановился, и Кузниц наконец-то понял, что его насторожило во внешности капитана, насторожило сразу, как только тот повернулся спиной, но понял он это только сейчас, когда Гонта остановился, — на спине капитана, ниже левой лопатки, виднелось большое черное пятно.

«Так это ж в него попали!» — ужаснулся Кузниц. Если бы не превратилось оружие в лазерные игрушки, лежал бы уже капитан в госпитальном морге — как раз напротив сердца было пятно. «Так значит, он участвовал в контрнаступлении на остров Гоцо, — подумал Кузниц, и тут ему в голову пришла странная мысль: — А может, он уже мертвец, живой труп, зомби, так сказать; может быть, все, в кого попали лазерные лучи, тоже как-то переродились и теперь ими управляет тот, кто творит эти чудесные превращения?».

Но думать дальше было некогда, он посмотрел на часы и заторопился к выходу — до встречи с Эджби оставалось всего полчаса и надо было еще зайти в штаб, доложиться.

На встречу с Эджби Кузниц опоздал на пятнадцать минут, Ярошенко поймал его у входа в штаб, затащил к себе и заставил перевести последний приказ командующего Силами Коалиции на Мальте. Собственно, не весь приказ — остальное Ярошенко интересовало не очень, — а только то, что касалось их украинского отряда.

В приказе отряду предписывалось в трехдневный срок покинуть зону боевых действий и отбыть на родину, «согласно договоренностям, достигнутым между правительством Украины и правительствами стран коалиции».

Эти самые «договоренности» неожиданно стали причиной небольшого филологического диспута. Ярошенко прочитал перевод, ничего не сказал по поводу содержания — видимо, все уже знал, — зато заметил сварливо:

— Надо писать «согласно договоренностей», лейтенант, а еще университет закончили.

— Я университетов не кончал, — ответил Кузниц, — иняз военный всего лишь, а писать надо «согласно договоренностям».

— Кто сказал?

— В словаре так, и вообще так принято.

— В армии свой язык! — отрезал Ярошенко, завершая диспут, и добавил: — Этот приказ пока тайна, — он показал на гриф «High ranking officers eyes only»,[31] — так что, смотрите, никому ни слова.

— Конечно, — заверил его Кузниц, — я же понимаю — подписку давал. «Вот и закончилась моя война, — подумал он при этом, — Инга будет рада», — и был отпущен на два часа, до сеанса связи с Украиной.

Эджби ждал его в итальянском кафе «Джино Маргарино». Он сидел за столиком в углу, и перед ним уже стояла чашка «экспрессо», который был в этом кафе особенно крепким и ароматным. На эту кондитерскую они с Эджби набрели случайно, гуляя по улице Республики — главной улице столицы Островов, и с тех пор стали здесь встречаться. Кофе был тут особенно хорош, и военные сюда забредали редко.

— Привет, — сказал Эджби и посмотрел на свой «Роллекс», — ты, кажется, немного опоздал.

Хотя англичане, как известно, и собаку на «вы» называют, все же Кузницу казалось, что они с Эджби уже на «ты».

— Привет, — ответил он, — извини, Абдул, полковник задержал. Сам понимаешь, служба.

— Это по поводу вашего отъезда? — спросил Эджби, но в его вопросе прозвучала скорее утвердительная интонация.

— Вы, похоже, все приказы знаете раньше, чем их издают, — усмехнулся Кузниц.

— Кое-что мы действительно знаем — работа такая, — Эджби отхлебнул кофе. — Вас завтра отправляют специальным транспортом опять через Крит, весь ваш отряд и поляков тоже.

— Завтра? — удивился Кузниц. — А почему такая спешка? Я думал, через пару дней — нам ведь еще наши с тобой дела закончить надо.

— Арабы протестуют, говорят, что отряд нарушает нейтралитет Украины, — грозятся войну объявить.

— При чем тут нейтралитет? Мы ведь добровольцы, — возразил Кузниц и спросил: — А наши дела как, с мальтийцем этим? Ты мой отчет читал? У них целая сеть тут.

— Читал, — ответил Эджби, — про сеть мы и раньше знали, только место их явки нам было не известно. Теперь знаем, благодаря тебе. А от дальнейшего участия в этой операции ты отстранен в связи с передислокацией, так сказать.

Кузниц молча кивнул.

Что тут можно сказать? И так все ясно: в связи с передислокацией. «Приказ есть приказ, черное есть черное, а белое, соответственно, белое — суровые факты жизни, — грустно подумал он, а потом одернул себя, — чем я, собственно, недоволен? Домой что ли не хочу?» Но не все было так просто. Тут он вспомнил, что еще не заказал кофе, подозвал официанта и попросил:

— Uno expresso, per favore.[32]

Официант улыбнулся, оценив далеко не совершенный итальянский Кузница, и сказал по-английски:

— Одну минуту, сэр!

Они одновременно, будто по команде, закурили — Эджби свою пижонскую сигарилью, а Кузниц — местную сигарету без фильтра, и сидели так молча, уставившись на фотографию Черчилля на позициях, висевшую над столиком, — дань итальянского хозяина кафе истории Островов.

Странная это была пара. Высокий блондин Эджби, одетый по случаю пребывания на театре военных действий в, как всегда, потрясающе элегантную защитного цвета куртку в стиле «милитэр» от Лагерфельда, благоухающий туалетной водой «Photo» от того же Лагерфельда, окутанный ароматным дымом сигарильи, и рядом Кузниц — невысокий брюнет с густыми бровями и буйной шевелюрой, на которой едва держалась форменная пилотка, в мешковатой камуфлированной форме неведомой армии и неизвестного рода войск с нашивками «INSUFOR»[33] на левом кармане и на рукаве и двумя лейтенантскими звездочками на погонах.

Официант принес кофе, Кузниц сделал глоток и сказал:

— Хороший кофе — дома такого не будет.

Эджби отхлебнул из своей чашки:

— Действительно, превосходный — у нас тоже такого не найдешь, — они опять замолчали, потом Кузниц сказал:

— Заканчиваются наши coffee sessions, и служба моя, похоже, заканчивается, и сотрудничество с вашей конторой — тоже.

— You never know,[34] — произнес Эджби свою любимую фразу и спросил: — Ты вечером свободен?

— Все зависит от командования, — ответил Кузниц. — А что ты хочешь предложить? Может, выпьем немного по случаю нашего отъезда. Не известно ведь, когда увидимся. Я ребят приглашу.

— Можно, — сказал Эджби, — попозже вечером, но сначала хочу тебе твоего соотечественника показать. Попробуй поговорить с ним на вашем наречии. Он Службу очень интересует, он и такие, как он, — «потерянные».

— Так это «потерянный», — заинтересовался Кузниц, — я еще ни одного не видел.

— «Потерянный» и ваш — cossack.[35] — Эджби встал. — Мне пора. Увидимся в восемь здесь, хорошо?

— Хорошо, — Кузниц тоже поднялся, пожал Эджби руку, задумчиво посмотрел ему вслед, сел и заказал еще одну чашку кофе.

«Кто бы мог подумать, — размышлял он, — что я — скромный выпускник военного иняза, рядовой синхронист (синхронист, правда, не из худших, тут же поправился он) окажусь свидетелем, да и участником, таких невероятных событий.

Ведь что получается, — он закурил и машинально поставил пепельницу точно на середину стола (Инга говорила, что его тяга к симметрии — признак паранойи), — получается, что существует какая-то высшая сила, разум там или бог — не важно, которая терпела тысячелетиями и наконец решила вмешаться: сначала ликвидировала ядерное оружие, грозящее гибелью всей планете. Ну здесь понятно, более или менее, — перешли мы (то есть человечество) тут явно какую-то грань, тут надо было вмешиваться. Но этого Разуму с большой буквы показалось мало — он стал вмешиваться на, так сказать, более низком уровне: сначала самолеты и танки, а теперь и вообще все оружие, стрелковое, гранатометы там всякие и что там еще применялось на Гоцо».

— Grazie,[36] — сказал он официанту, который принес кофе, и продолжил свою попытку если не осмыслить происходящее, то по крайней мере попытаться «разложить все по полочкам».

«Но тут, — думал он, — у этого Разума промашка вышла:

под действием каких-то сил, поля какого-то, — он вспомнил, как Шварц говорил про поле, — под действием этого поля стали возрождаться люди из прошлого, эти самые «потерянные». Но промашка ли это или есть в этом какой-то смысл — тоже вопрос. И еще вопрос: произошло ли превращение боевого оружия в лазерные игрушки только на Островах или везде, где воюют? Что-то слишком много вопросов».

Он допил кофе и собрался уже звать официанта, чтобы расплатиться, как вдруг вспомнил одну теорию, о которой когда-то давно читал. Почему-то ему казалось, что читал у Лема, но уверен он не был.

По этой теории люди были не чем иным, как роботами, заброшенными на Землю. Роботы эти были развитые, способные действовать автономно, производить себе подобных и изменять свое поведение под влиянием среды, но все же их действиями сначала руководил мощный суперкомпьютер. Но вот случилась какая-то катастрофа, и роботы остались без руководства.

Автор этой теории (наверное, все-таки Лем) полагал, что именно потеря связи с этим суперкомпьютером и объясняет постоянные поиски бога и возникновение разных религий и культов — роботы ищут утраченную связь.

«Выходит, — думал Кузниц, — что этот суперкомпьютер исправили и он опять начал руководить». Тут он наконец заметил, что возле его столика стоит официант, протянул ему деньги, еще раз сказал «Grazie» и вышел из кафе.

На улице было полно солдат — «воины Христовы» бесцельно бродили, заглядывая в бары и бесчисленные сувенирные лавки, открывшиеся, как по мановению волшебной палочки, едва прекратились боевые действия.

«Закончилась война, — думал Кузниц, шагая в густой толпе, — теперь идет «войнушка» — та, в которую играют дети с игрушечными пистолетами. Пиф-паф! Ой-ой-ой! Умирает зайчик мой. Только «зайчики» не умирают, а отделываются пятнами на мундирах. Привезли его домой — оказался он живой».

Солдаты с черными пятнами на светлой летней форме встречались довольно часто — у некоторых было по два-три пятна, а один встретился весь заляпанный мелкими черными пятнышками, как будто его обрызгали чернилами.

«Граната, наверное, или осколочный снаряд, — подумал Кузниц, — странно все-таки, что после такого и никаких последствий. А может быть, этот «зайчик» не такой уж и живой?»

Гонте-то в спину попало, вдруг вспомнил он. Позорное ранение, драпал, видимо, Гонта от «правоверных». И тут увидел самого Гонту.

Капитан сидел на ступенях у входа в штаб и наблюдал, как отрабатывают приемы самбо солдаты роты охраны. Дела там были явно не ахти — драли глотку красномордые сержанты, а солдаты, разбитые на пары, вяло топтались на площадке, ухватив друг друга за мундиры. Кузниц хотел незаметно пройти мимо, но капитан заметил его, встал со ступенек, подошел и спросил:

— Ну, что думают в IAO?

— О чем? — уточнил Кузниц.

— Да обо всем об этом, — Гонта явно был настроен выяснить «мнение иностранных товарищей».

«Все они такие, — подумал Кузниц, — иностранцев не любят, но не могут без «руководящих указаний» — типичное отношение лакея к барину: в душе ненавидит и презирает, но лакейская душа жаждет пряника».

— Ничего не думают, — ответил он, — о чем тут думать, когда война закончилась?!

— Говорят, это только у нас закончилась, а на Ближнем Востоке вовсю идет, — в голосе капитана слышались какие-то совсем не свойственные ему меланхолические нотки, — да и здесь, как посмотреть, вот час назад в Нижнем городе на базаре одного американца зарезали. Подошел какой-то то ли араб, то ли местный, сунул ему нож в живот и скрылся. Теперь еще хуже стало — ни пистолет, ни автомат не защитит, разве что эти самбисты.

Гонта криво усмехнулся и кивнул на плац, где продолжали топтаться солдаты.

— Так твой шпионский начальник ничего тебе нового не сказал? — опять спросил он, и Кузницу опять почудились в его голосе меланхолические нотки.

«Сдал капитан, — подумал он, — а может быть, это оттого, что он «условно мертвый»? — и тут же мысленно поправил себя: — Слишком это тонкие для него материи».

— Ничего, — ответил он Гонте, а потом подумал: «Почему бы и не рассказать — ведь Эджби не просил меня никому не рассказывать?» — и добавил: — Тут «потерянный» объявился, украинский казак. Эджби просит меня поговорить с ним по-украински.

— Правда? — оживился Гонта. — Возьми меня с собой, а?

— Не знаю, — засомневался Кузниц, — как Эджби на это посмотрит. Давайте встретимся с ним, а там, как он скажет.

— Спасибо, лейтенант, — просиял Гонта, — очень интересуют меня эти «потерянные», а тут еще наш, украинец, — очень интересно будет с ним побалакать.

— Побалакать едва ли удастся, — сказал Кузниц, — он, должно быть, на старославянском говорит или на старотюркском каком-нибудь — не известно ведь, из какого времени он к нам попал.

— Там видно будет, посмотреть на соотечественника из другого времени и то интересно, — Гонта не скрывал своей радости. — А кстати, ты не знаешь, лейтенант, как это получается, что эти «потерянные» из другого времени в наше попадают? Ты ведь образованный, и друзья у тебя образованные.

— Не знаю, ~ Кузницу совсем не хотелось начинать научный диспут с капитаном украинской разведки, — поле, говорят, какое-то. А образование у меня — сами знаете — совсем не то, что здесь требуется.

— Ну ладно, — не настаивал Гонта, — не знаешь, так не знаешь. Ты когда с ним встречаешься, с Джеймсом Бондом этим?

— В восемь в центре, — ответил Кузниц, уже жалея, что проговорился, — давайте возле штаба в половине восьмого.

Он опять козырнул на английский манер и пошел в штаб, а Гонта опять уселся на ступени и, презрительно прищурившись, продолжил свои наблюдения за успехами Malta Coalition Force[37] в деле освоения боевых единоборств.

В комнате переводчиков обстановка была привычной — Хосе с Ариелем, как всегда, спорили, как всегда, об Украине и, как всегда, горячо и на грани драки.

— Joder![38] — кричал Хосе. — Joder! Твоя Украина всю дорогу и нашим, и вашим, пока кто-нибудь ее не завоюет от нечего делать: Россия, Польша или Германия.

Ариель молча сверлил Хосе взглядом, казалось, готовый наброситься и разорвать оппонента на куски.

— Предлагаю дуэль, — с порога заявил Кузниц, — на мясорубках — мясорубки, кажется, еще не утратили своих боевых качеств. Могу быть секундантом. Вторым возьмите капитана Гонту — он настоящий джентльмен, chevalier sans peur et reproche[39] — немедленно настучит начальству.

— А пошли вы все! — крикнул Хосе и выскочил из комнаты, чуть не сбив Кузница с ног.

Ариель посмотрел ему вслед, закурил, замысловато выругался и небрежно поинтересовался:

— Ну что нового, Генри, в твоем таинственном мире плаща и кинжала?

Как будто не было никакого спора на грани драки, как будто это не он только что сверлил Хосе ненавидящим взглядом. Кузниц хорошо знал переменчивый характер Ариеля и относился к нему как к данности. Раздражала эта черта только Хосе.

— Мы разоружаемся и переодеваемся, — ответил он Ариелю в его же духе, — плащи побоку, будем носить безрукавки, а кинжалы перекуем на эти, как их?

— Орала, — подсказал Ариель.

— Нет, орало из кинжала едва ли выкуешь, перекуем их на портновские ножницы и будем кроить из плащей безрукавки.

— А если серьезно? — спросил Ариель.

— А если серьезно, то мы с Абдулом приглашаем вас на прощальный ужин в «Счастливом Гарри». Вы как?

— Спасибо. Я-то «за», конечно, — ведь завтра домой уезжаем, а вот как Хосе — не знаю, ты поговори с ним.

«Все уже знают об отъезде, — подумал Кузниц, — вот тебе и пресловутая военная тайна», — и сказал:

— Ладно, с Хосе я поговорю. Давайте часов в девять сегодня, а то у меня вечером еще одно дело есть.

— Какое дело? — тут же заинтересовался Ариель.

Очень он любил узнавать о делах своих друзей и знакомых и давать советы того типа, который англичане называют «after death the doctor».[40] Поэтому Кузниц, вспомнив, что он только что думал о военной тайне, ответил:

— Это, Ари, военная тайна, need to know,[41] так сказать.

— Ты же вроде решил перековать мечи на орала, — заметил Ариель.

— Это долгий процесс, — ответил Кузниц, — и вообще, зря ты с Хосе опять завелся — у нас дел много: надо вещи собрать, бумажки все привести в порядок.

— А что там собираться? — сказал Ариель. — У меня рюкзак почти не распакованный стоит, а отчет я уже написал.

— Пошли тогда по городу погуляем, — предложил Кузниц, — лучше смыться из штаба, а то Ярошенко нам под занавес какую-нибудь работу подкинет.

— Пошли, — сказал Ариель.

Открыв тяжелую кованую дверь штаба, которая помнила прикосновения железных рукавиц испанских рыцарей, живших в этом оберже, Кузниц с некоторым удивлением обнаружил, что капитан Гонта все еще сидит на каменных ступенях. Он сидел в той же позе и пристально смотрел на плац перед штабом, хотя солдат, осваивающих боевые искусства, там уже не было — плац был пуст, и смотреть там было абсолютно не на что.

«А может, капитан и правда не совсем живой?» — опять посетила его странная мысль, но думать о чем-либо в присутствии Ариеля было невозможно — Ариель громко излагал свою версию недавних событий, которая, надо признать, не очень отличалась от того, что думал обо всем этом сам Кузниц.

— Это только кажется, что от лазерных лучей никто не пострадал, — размахивая руками, вещал Ариель, — просто их действие не сразу проявляется. Это вроде радиации — дрянь эта, лазерные лучи или то, что они в себе несут, накапливается и человек, получивший дозу, обречен. Умрет обязательно рано или поздно.

— Все умрем, — сказал Кузниц, просто чтобы что-нибудь сказать.

— Тоже верно, — согласился Ариель и замолчал.

Они шли по улице Республики и вскоре вышли на площадь перед собором св. Иоанна — тяжеловесным сооружением в романском стиле с помпезным портиком и двумя симметрично расположенными звонницами. Вся площадь вплоть до ступеней широкой лестницы у дверей собора была уставлена столиками летнего кафе.

— Быстро торгаши сориентировались, — сказал Ариель и предложил чего-нибудь выпить.

Они с трудом нашли свободный столик — все было занято шумными компаниями военных.

— Как будто День победы празднуют, — заметил Кузниц, когда они уселись и сделали заказ: Ариель — джин с тоником, а Кузниц — кофе. — А ведь, скорее всего, победили «правоверные» — ты посмотри, сколько вокруг «условных потерь».

— Ага, — согласился Ариель, — продули мы «правоверным», а эти «условные потери» скоро коньки откинут.

Кузниц так не думал. Зачем тогда провидению нужно было устраивать все эти превращения? Но промолчал — спорить с Ариелем — себе дороже. Как позже выяснилось, Ариель ошибался — не погибли «условно убитые», но неизвестно, не лучше было бы для них и для всех, если бы он оказался прав.

Допив кофе и оставив Ариеля со второй порцией джина уже без тоника, Кузниц пошел в гостиницу собираться. Они договорились встретиться у «Счастливого Гарри» в девять, а впереди был еще сеанс связи с Украиной, и надо было найти Хосе, и пойти на встречу с Эджби — в общем, дел было много и собрать вещи лучше было заранее.

Хотя официального приказа еще не было, все, кто жил в гостинице, уже знали, что улетают завтра утром — сначала на Крит, а потом домой.

«Может быть, в этот раз удастся в Сфакию съездить, — думал Кузниц, укладывая в рюкзак свои немногочисленные вещи, — и вообще хорошо, что война кончилась и домой едем. Хотя не понятно, что дома делать — война как-то странно закончилась, если закончилась, поэтому едва ли скоро начнут опять устраивать всякие конференции и семинары. Пойду в университет преподавать, на худой конец», — решил он, еще раз проверил в шкафу и в ящиках стола, не забыл ли чего-нибудь, и вышел из номера.

В штаб он пришел как раз к сеансу связи с Украиной. В выгородке у Ярошенко уже сидел Хосе, а сам Ярошенко с таким мрачным видом читал шифровку от украинского начальства, что он подумал: «Уж не случилось ли чего на Неньке?».

Но Ярошенко, дочитав шифровку, сказал:

— Ну вот, завтра приказано отбыть на родину. Есть договоренность с англичанами насчет транспорта. Вылет рано утром, в пять, их транспортным самолетом на Крит, а дальше нашим чартером, — он посмотрел на Кузница и спросил: — А Заремба где?

— Скоро должен быть, — ответил Кузниц.

— Скоро, скоро, — проворчал Ярошенко, — вовремя надо приходить. И смотрите, — он погрозил Кузницу пальцем, — никаких «отвальных», а то вон поляки уже лыка не вяжут. Чтоб завтра в четыре были у входа в гостиницу, а сегодня вы с Зарембой свободны. К командующему со мной пойдет лейтенант Мартинес. Все понятно?

— Так точно, — Кузниц для разнообразия козырнул, как положено по уставу, но Ярошенко уже опять уткнулся в бумаги и повторил не поднимая головы:

— Свободны.

Кузниц вышел из выгородки, незаметно поманив за собой Хосе, и когда тот присоединился к нему, сказал:

— Слышишь, Хосе, ты не обижайся на Ари — ты же знаешь, что его не переделать.

— Да ладно, — усмехнулся Хосе, — я уже и забыл, и вообще непонятно, кто кого обидел.

— Вот и хорошо, а то он переживает — джин уже пьет чистый, без тоника. Не набрался бы раньше времени, а то мы тут с Абдулом Эджби решили пригласить вас к «Счастливому Гарри» часов на девять. Ты как?

— Я «за», — Хосе покосился на выгородку, откуда слышался голос Ярошенко, который кричал на кого-то по телефону. — Главное, чтобы начальство отпустило, а то у них с командующим прощальная выпивка намечается, hair of the dog,[42] так сказать.

— Приходи, как освободишься, мы долго будем сидеть, пока Ариель все запасы у Гарри не вылакает.

— Постараюсь, — Хосе протянул Кузницу руку, — хочу с Эджби обсудить кое-что, и тушеный кролик по-мальтийски у Гарри выше всяких похвал.

На этом спокойная часть последнего дня в «стране пребывания» закончилась. Сначала Кузница серьезно озадачил, чтобы не сказать испугал, капитан Гонта, а потом началось вообще черт знает что.

Когда точно в половине восьмого Кузниц подошел к штабу, Гонта уже был там, но не сидел, как раньше, в позе роденовского «Мыслителя» на ступенях, а бодрый и подтянутый стоял возле знаменитого фонтана с единорогом, встроенного в фасад обержа, картинно взявшись рукой за каменный завиток окружавшего фонтан барельефа.

Несмотря на приказ по добровольческому отряду, предписывающий носить в «стране пребывания» невразумительную полевую форму с нашивками «INSUFOR», капитан облачился в парадную форму украинской армии: на плечах у него были золотые погоны, а на голове — фуражка с высокой тульей, надетая чуть набекрень, и вид он являл настолько торжественный и парадный, что Кузниц посмотрел по сторонам: нет ли где фотографа. Но фотографа нигде не было, и оставалось предположить, что Гонта облачился столь торжественным образом для встречи с «иностранными товарищами».

— Хорошую пару они составят с Эджби, — усмехнулся Кузниц и подошел к капитану.

— Настоящая военная точность, — Гонта посмотрел на свои «командирские» часы, — не ожидал от тебя, лейтенант.

— Стараюсь, — ответил Кузниц, и они пошли в сторону центра.

Экзотическая для Островов форма и торжественный вид капитана привлекали внимание прохожих — на них пялились все без исключения: и праздно шатающиеся воины Коалиции, и местный люд.

Кузниц чувствовал себя в компании капитана неловко, и когда они почти подошли к кондитерской и вывеска «Джино Маргарино» стала хорошо видна, он не вытерпел, показал на нее капитану и сказал:

— Мы в этом кафе встречаемся. У нас еще десять минут есть — вы идите туда и там меня подождите, а у меня тут дело одно, заскочить кое-куда надо. Я быстро, — и, не дожидаясь ответа Гонты, он вошел в сувенирный супермаркет и, спрятавшись за полками с литыми фигурками рыцарей, посмотрел на улицу через витринное стекло.

Капитан и не думал уходить — он стал спиной к витрине и, видимо, решил дожидаться Кузница.

«Не прошел номер, — подумал Кузниц, взял с полки фигурку рыцаря и стал ее разглядывать, продолжая наблюдать за капитаном, — но надо потянуть время, а то неудобно».

Сначала Гонта стоял в тени, но потом вдруг сделал шаг в сторону и солнце ярко осветило его широкую спину, обтянутую, видимо, тесноватым ему кителем. Ниже левой лопатки отчетливо проступило круглое чернильное пятно, такое же точно, как Кузниц видел у него утром на другой форме.

Кузниц не сразу обратил на пятно внимание — продолжая вертеть рыцаря в руках, он рассеянно смотрел на спину капитана, но потом до него дошло и он испугался, да так, что задрожали руки и он чуть было не уронил рыцаря на стеклянную полку.

«Как же так? — думал он. — Неужели эти пятна на другую одежду переходят? Недаром он утром грустный был такой, а теперь в эту форму вырядился — думал, что не будет пятна, а оно есть, на том же месте, что и на прежней форме, инсуфоровской. А может быть, он и не знает об этом пятно-то ведь сзади».

Подошел продавец и спросил, не может ли он чем-нибудь помочь.

— Спасибо. Я так, смотрю просто, — сказал Кузниц и вышел из магазина.

— Ну что, — спросил Гонта, — как явка? Удачно прошла?

— Какая явка? — изобразил удивление Кузниц, зная, что Гонта все равно не поверит. — Сувениры зашел посмотреть — место-то историческое.

— А… сувениры… ну ладно, — сказал капитан военной разведки и хитро прищурился.

«Черт с ним, — подумал Кузниц, — пусть думает, что хочет». Он ничего не ответил и специально замедлил шаг, чтобы посмотреть на спину Гонты. Пятно было на месте, и опять ему стало как-то не по себе в компании «условно убитого» капитана.

Эджби уже ждал их, сидя за тем же столиком, что и утром, хотя было еще без пяти восемь.

— Что ты так рано? — спросил Кузниц, когда они подошли к столику.

— У нас мало времени — это довольно далеко, — ответил Эджби и вопросительно посмотрел на живописную фигуру Гонты, возвышавшуюся возле столика.

— Извини, Абдул, — сказал Кузниц быстро по-английски, надеясь, что Гонта не разберет его скороговорку, — это мой сослуживец, Гонта, капитан военной разведки, но этого я не должен знать и тем более тебе говорить. В общем, извини, я проболтался про казака, а он напросился посмотреть на соотечественника. Это же не тайна, правда? Пожалел я его, он подстреленный, условно убитый сегодня ночью — пятно у него сзади на спине и на другую форму перешло. Странно как-то и жутко, правда?

— Потом поговорим, — ответил Эджби, встал, протянул Гонте руку и представился: — Эйб Эджби, Служба тыла.

— Капитан Гонта, Украинский отряд, — капитан пожал протянутую руку и тяжело уселся на хрупкий стул. Сел и Кузниц, подозвал официанта и заказал, не спрашивая, всем экспрессо.

— Fate presto, prego,[43] — сказал он официанту, продолжая свои упражнения в итальянском; официант опять ответил на английском, но принес заказ очень быстро.

Пока пили кофе, Гонта сражался с английскими временами, объясняя Эджби свое желание поговорить с предком, слова «предок» он не знал и называл «потерянного» казака grandfather — дедушка. Эджби вежливо улыбался. Как для общевойскового училища, английский у Гонты был терпимый и достаточно понятный, и Кузниц обрадовался, что не надо будет переводить.

Допили кофе, Эджби сказал, что машина у него за углом, и скоро они уже ехали в военном джипе на окраину Валетты, в тюрьму, где, как оказалось, содержался «потерянный» казак.

— Он довольно агрессивно себя ведет, — рассказывал по дороге Эджби, — очевидно, от испуга. Ничего не понимает или делает вид, что не понимает — с ним на каких только языках не пытались говорить. По-украински тоже пытались, профессор-славист один, так казак его едва не задушил. Вот после этого случая и было решено поместить его в изолятор.

Гонта усомнился, что какой-то там иностранный профессор мог достаточно хорошо знать такой сложный язык, как украинский, и заверил Эджби, что уж он-то сумеет договориться с соотечественником, из какого бы времени тот ни был. Эджби вежливо сказал, что не сомневается в лингвистических талантах капитана, но если казак попал к нам из какого-нибудь далекого времени, язык с тех пор мог существенно измениться и понять им друг друга будет сложно.

— Украинец украинца всегда поймет, — заявил Гонта и на некоторое время замолк, но когда они уже выбрались из города и ехали по окраинам, вдруг поинтересовался, что в ведомстве Эджби думают об этом переселении во времени.

Эджби ответил, что в Управлении тыла об этом едва ли думают (Гонта при этом понимающе усмехнулся). А вот сам Эджби полагает, что никакого переселения во времени не происходит, а происходит нечто вроде клонирования: сила, вызывающая перерождение оружия, создает своего рода инкубатор, в котором чрезвычайно быстро «оживают» и развиваются клоны органических остатков, находящихся на этом месте.

Теория Эджби была довольно необычной, по крайней мере, Кузниц ничего такого прежде не слышал. Заинтересовался и Гонта и даже попросил Кузница перевести, чтобы убедиться, что он правильно понял. Кузниц перевел. И тут они как раз подъехали к воротам тюрьмы — заведения, единственного на Островах и, как оказалось, сверхсовременного: здание выглядело снаружи, как многоэтажный офис какой-нибудь большой фирмы, и ничем не напоминало тюрьму — никаких решеток, темные стекла с блестящими стальным рамами, вокруг здания — нечто вроде небольшого парка.

На пропускном пункте их держали долго, а Гонту вообще не хотели пускать. Эджби куда-то позвонил, и наконец их всех впустили, и сопровождающий в форме английских Королевских драгун повел их по длинным коридорам, стены которых, как в какой-нибудь больнице, были обшиты стерильно белыми пластмассовыми панелями.

Запорожец — а в том, что это был запорожец, не могло быть никакого сомнения — поразил Кузница. Застыл, приоткрыв от изумления рот, и капитан Гонта, только Эджби невозмутимо закурил свою неизменную сигарилью и поздоровался с пленником по-турецки. Запорожец не ответил.

«Потерянный» казак сидел на койке в углу просторной, тоже стерильно белой и чистой камеры, отделенной от коридора толстыми продольными брусьями, и молча смотрел на пришедших. Он выглядел, как точная копия скульптуры раба, подпиравшей трон Великого магистра Ордена — Кузниц видел этот трон в музее Валетты, — тот же мощный, идеально правильной формы череп, выпуклый лоб и крупный орлиный нос, то же свирепое выражение глаз, сдвинутые брови и выпяченный подбородок. Только свалявшийся жиденький оселедец нарушал общее впечатление ожившей скульптуры.

Эджби быстро заговорил с ним по-турецки. Пленник сначала молча слушал, не меняя свирепого выражения лица, потом ответил громким, слегка охрипшим голосом:

— Бильмийорум.[44]

— Так он на все отвечает, — сказал Эджби по-английски, — на любые обращения к нему, на любом языке.

Некоторое время все молчали, Кузниц растерянно смотрел на казака, а тот, по-прежнему не говоря ни слова, продолжал сверлить их свирепым взглядом. Эджби вопросительно посмотрел на Кузница: мол, скажи что-нибудь на вашем наречии.

Пока Кузниц лихорадочно думал, что бы такое сказать, к казаку обратился Гонта. Он подошел вплотную к брусьям и ласково затараторил по-украински, называя казака «хлопче» и «бидолага», расспрашивая его о матери, о родных местах, рассказывая ему про Днепр и вспоминая «садок вишневый коло хаты». Это было так не похоже на обычное поведение и обычную речь грубоватого капитана, что Кузниц с некоторой даже завистью подумал:

«Как сильно у них чувство племени, одной крови! А я? Немец называется, а по-немецки только на уровне «Анна унд Марта баден»!».

Гонта тем временем расспрашивал казака о его жизни, о том, что он делал на островах, кому служил и за кого воевал. Вдруг запорожец, хранивший молчание на протяжении всего монолога Гонты, неуверенно произнес:

— Велика облога.[45]

Гонта обвел присутствующих торжествующим взглядом, Кузниц в ответ показал ему большой палец, а Эджби улыбнулся своей мальчишеской улыбкой.

— Я… — начал было Гонта по-английски, но тут раздался оглушительный взрыв. Казак в своей клетке вскочил на ноги, подскочил к брусьям и, ухватившись за них, что-то закричал, но что он кричал, Кузниц не слышал — взрывом у него заложило уши. Гонта погнался за фуражкой, которую сорвала у него с головы волна горячего воздуха, пронесшаяся по коридору. Эджби присел, вытащил из-под куртки пистолет и тоже что-то крикнул. По коридору бежал сопровождавший их драгун, который, по приказу Эджби, оставил их, когда они пришли к «потерянному», он тоже что-то кричал и размахивал руками.

Эджби схватил Кузница за руку, показал куда-то в конец коридора, и они побежали в том направлении, за ними бежал Гонта, размахивая на бегу вновь обретенной фуражкой. Кузниц оглянулся и в последний раз увидел запорожца — тот продолжал трясти прутья камеры и что-то кричал им вслед.

Потом Кузниц часто видел эту картину во сне — обнаженный по пояс, бритоголовый казак трясет решетку и что-то кричит, но со временем черты «потерянного» в его снах как-то смазались и снилось Кузницу просто, что какой-то полуголый здоровяк что-то кричит ему, пытаясь вырваться из клетки, и было во сне очень важно понять, что он кричит, и иногда Кузницу казалось, что он понял, но, проснувшись, он не мог вспомнить ничего.

Но все эти сны были потом, а сейчас, как только они свернули за угол в какой-то другой коридор, сзади раздался еще один взрыв. Взрывная волна сбила их с ног, и каким-то чудесным образом Кузниц опять обрел слух. Позади уже горело, и коридоры заволакивало удушливым дымом горящей пластмассы.

Когда они наконец добрались до проходной, стало слышно, что на улице вовсю шла стрельба и, судя по тому, что на полу проходной сидел солдат, прижимая к груди окровавленную руку, стреляли не «понарошку». Все вокруг бегали и кричали, и невозможно было понять, что произошло. Наконец Эджби удалось остановить какого-то драгунского майора, и тот сказал, что в тюрьме была совершена диверсия.

Потом Кузниц станет ломать голову, почему охрану тюрьмы несли драгуны, то есть танкисты, но объяснения так и не найдет и отнесет это к остальным неразрешимым загадкам «странной войны» на Островах, которая, по-видимому, все-таки не закончилась.

Скоро стрельба прекратилась, и охранники сказали, что дорога в город свободна и они могут ехать, если хотят, но связь нарушена и что происходит в городе — неизвестно. Эджби проводил их с Гонтой до машины, но сам с ними не поехал, сказал, что его шофер отвезет их в расположение, а сам он подождет, пока потушат пожар и, может быть, спасут «потерянного», хотя шансов на это немного.

Прощаясь, он сказал Кузницу, что постарается повидать его до их отлета. Кузниц вяло кивнул в том смысле, что, конечно, будет рад — не пришел он еще в себя, — и они выехали с территории тюрьмы. Скоро навстречу их джипу промчались пожарные машины. Гонта попросил высадить его у штаба, а по дороге все время молчал, и только выйдя из машины, сказал:

— Эх! Шкодá козака![46]

В городе было тихо и безлюдно. Видимо, объявили тревогу и все магазины и кафе в городе закрылись, по улицам ходили одни патрули. Кузниц решил поехать прямо в гостиницу, подумав, что едва ли в такой ситуации Ариель с Хосе пошли к «Счастливому Гарри», и оказался прав.

Бравые наемники Христианской коалиции сидели в номере Ариеля. Диспозиция была обычной — Ариель пил, а Хосе брезгливо наблюдал за этим занятием, и накурено было как обычно — хоть топор вешай. Посидев с ними и вяло обсудив последние события, Кузниц пошел к себе в номер и лег прямо на покрывало гостиничной кровати, не раздеваясь.

Он выключил свет и, глядя, как по потолку бегают тени от веток стоявшего под окном какого-то экзотического дерева, которое раскачивал вдруг налетевший с моря сильный ветер, думал обо всем сразу и скоро заснул с таким чувством, как будто только что закончил читать интересную книгу о какой-то другой жизни, не похожей на его собственную, захлопнул ее и смутные тени ее героев растворились в темноте сна и исчезли навсегда.